Бройдо А.И. Лебединая песня ушедшей страны.

В Ленинакане и ночью не спят:
Близких которые сутки подряд
Ищут.
Горе излить — не придумаешь слов.
Лица бесцветные, как у гробов
Днища.
Ведь они только что, только что были!
Воздух густеет от боли и пыли —
Вечер.
Словно глаза, беспросветная ночь.
Спазмою сердце, а чем тут помочь!
Нечем.
Утром на улицах траурный снег.
Что никогда не услышат их смех —
Знают.
Тает надежда в дрожащих руках,
Только у мертвых снег на щеках
Не тает.

В Армении. Вторая справа — А. Бройдо

Никто не стыдится слез

ЭТИ стихи я написала пятнадцать лет назад, в декабре 1989 года. Тогда в Армянской ССР произошло страшное, небывалое даже в тех горных краях землетрясение. Эпицентр — город Спитак — был стерт с лица земли, число погибших в Ленинакане и Степанаване исчислялось сотнями тысяч. Ужасная новость потрясла всех, студенты и преподаватели Московского высшего технического училища им. Н. Э. Баумана, не дожидаясь чьих-либо команд сверху, по собственной инициативе стали собирать вещи и продукты для пострадавших. В комитете комсомола, где я тогда работала, мы упаковывали собранное в картонные коробки, выпрошенные в соседнем магазине «Культтовары», и отправляли их в городской штаб студенческих отрядов, который тоже как-то сам собой оказался главным организатором помощи пострадавшим в Москве. В тот же день во многих столичных вузах начали формироваться студенческие отряды спасателей. Отряд МВТУ им. Баумана был одним из самых больших — более 70 человек.

Прямо из ереванского аэропорта «Звартноц» наш отряд направили в Ленинакан — второй после Спитака наиболее пострадавший город. По дороге мы видели угольное пятно и серебристые обломки на склоне горы — там накануне разбился в тумане самолет со спасателями.

Землетрясение случилось в будний день, в 12.40 — стрелки всех городских часов навсегда остановились в этом положении. У нашего отряда первым рабочим объектом был магазин «Детский мир», расположенный на центральной площади. Изуродованные тела женщин и детей укладывали прямо в ряд на тротуаре, рыдающие люди пытались разыскать родственников.

Ленинакан называли «армянским Манчестером», это был центр республиканской легкой промышленности, поэтому среди его населения преобладали женщины. Большинство погибших тоже были женщины и дети. Тела были страшно изуродованы, раздавлены, часто это были только конечности или просто куски плоти. В городе никто не стыдился слез.

Божья кара

АРМЕНИЯ запомнилась мне черно-белой: угрюмое небо, крупка первого снега на асфальте, черные дома, черные люди. Выделялись только яркие разноцветные пятна гробов: красных, розовых, синих. Гробами был полон весь город, везде стояли штабеля гробов. Сначала их свезли в зону бедствия со всей республики, потом доставляли из других концов страны, самых разнообразных фасонов. Вскоре кончились и они, дней через десять останки людей собирали уже в простые ящики из желтой неструганой фанеры. И еще резали глаз ядовито-зеленые армейские костюмы химзащиты, которые выдали нашей «похоронной команде». Бригада в обычной одежде разбирала завал, а когда обнаруживали тело, уступали место похоронной команде, которая и перекладывала его в гроб.

По сути, студенческие отряды были не столько спасательными, сколько похоронными — живых удавалось спасти единицы, это была редкая удача и огромное счастье. Поэтому до сих пор приходится слышать, что, мол, нечего студентам там было делать (причем умничают, как правило, те, кого там не было). Но разве похоронить по-человечески — не важное дело? Это сейчас в стране есть целое спасательное министерство. А тогда, в 1989 году, в зоне бедствия кроме пребывающих в шоке местных жителей, от которых было мало толку, с первых дней работали только солдаты, так называемые «партизаны» — призванные на военные сборы — да студенты-добровольцы. Профессиональные спасатели со снаряжением и розыскными собаками приезжали только из других стран: Франции, Испании, Израиля. За ужином я услышала разговор двух наших ребят: «На разборке этого дома мы работали вместе с евреями». — «Зачем ты так говоришь — «с евреями»? Как тебе не стыдно! Они отличные парни, надо говорить: «с израильтянами».

Впрочем, в зону бедствия ехали не только люди доброй воли: со всего Союза слетелись и мародеры, обиравшие трупы. Если они попадались на месте преступления, их или разрывали на клочки местные жители, или солдаты давали очередь из автомата — все законно, в городе официально объявлено военное положение. А одного нелюдя, выдиравшего у покойника золотые коронки, забили саперными лопатками французы-спасатели.

Воздух в городе был белесый и густой, как кисель, туман, полный частичек бетонной пыли от множества разрушенных домов. Тогда не раз приходилось слышать: «Ленинакан рухнул, устоял только Гюмри». Гюмри — прежнее (и теперешнее) название города, старые каменные дома в большинстве выдержали толчки. А вот современные — «ленинаканские» — типовые блочные дома превращались в бесформенные кучи. Подцепленные краном железобетонные плиты просто осыпались вниз, оставляя на крюке голую решетку: очевидно, при их изготовлении сильно экономили бетон, взамен добавляя песок. Особенно ужасен был случай, когда пытались освободить заваленных людей, они стучали в плиту, подавали голос. Кран подцепил плиту, она осыпалась им на головы. Уже почти спасенные люди погибли. Не случайно в те дни много говорили о Божьей каре.

Время все расставило по местам

ТОГДА по всей Армении шли политические митинги и забастовки. На знаменитой обувной фабрике «Масис», где работали наши ребята, в день землетрясения люди впервые вышли на работу после забастовки. По принципу «как бы чего не вышло» руководство фабрики заперло их в цехах. Когда начались подземные толчки, люди бросились к выходу, сгрудились у запертых дверей. Именно эта часть здания рухнула — погибли практически все. Сверху упало несколько бочек обувного клея, тела людей намертво слиплись в клубок. Когда через несколько дней их откопали, тела приходилось ломами отдирать друг от друга, чтобы положить в гроб — все это на глазах обезумевших родственников.

Неудивительно, что ненависть к Горбачеву в республике обострилась до предела. Узнав о землетрясении, он прервал поездку в США, вылетел в Ереван. Вот только зря он взял с собой Раису Максимовну — ее и так не слишком любили за навязчивость, а тут отреагировали однозначно: «Ей и сюда обязательно надо было притащиться!» Говорят, вельможную чету тогда даже забросали камнями.

Между тем председателя Совета Министров СССР Николая Ивановича Рыжкова не только встретили, но и провожали очень хорошо. Вот он действительно смог организовать работу по ликвидации последствий катастрофы, помочь делом. Он плакал, увидев происходящее, — но только камень бы не заплакал! Пусть потом нашлись подлецы, которые изощрялись в остроумии: «плачущий большевик» и тому подобное, — время все расставило по местам. Примечательно, что Николай Иванович по сей день желанный гость в Армении — это дорогого стоит.

Плакали от горя и бессилия

МОСКОВСКИХ студентов разместили в палатках — сначала на центральной площади, потом в сквере у текстильной фабрики. Как единственной девушке в отряде, мне пришлось взять на себя организацию горячего питания: ничего подобного в городе не было, только по улицам разъезжали грузовики, раздавая всем желающим сухие пайки в целлофановых пакетах: печенье, карамельки, шмат вареной колбасы — и ящики с местной минеральной водой. Другой не было, водопровод в городе разрушен, поэтому минералкой приходилось и умываться, и варить на ней суп, и готовить чай. Еда — еще ничего, там пряности, а вот «минеральный» чай — исключительная гадость.

Импровизированную плиту мы устроили там же, в сквере, на дне обложенного нарядной плиткой декоративного бассейна. Из столовой текстильной фабрики ребята принесли кастрюли, черпаки, стулья на растопку. Потом, когда на улице похолодало, мне посоветовали переместиться в эту столовую. Я зашла посмотреть: в гардеробе еще висят брошенные в суматохе пальто, на столах — посуда. Там было невозможно находиться: потолок давит, стены просто источают запах беды — лучше уж на холоде, но под открытым небом.

Один из наших студентов, Ваграм, был родом из Ленинакана. Он вылетел спасать семью, как только узнал о несчастье, на день раньше нас. Ребята нашли его только на четвертый день: первые дни в городе царил жуткий бардак, из-за плохой организации на одних объектах было слишком много народу, на других — не оказалось никого. Ваграм один откапывал своих близких, но опоздал — они задохнулись под завалами. Ребята привели его к нашему костру, я без разговоров выдала спирт. Ваграм страшным голосом поминал мать, сестру, племянников, мы плакали вместе с ним. Плакали от горя и бессилия, от невозможности что-то изменить и от невыразимой несправедливости происходящего вокруг.

Через две недели после трагедии штаб по ликвидации последствий бедствия принял решение прекратить спасательные работы — шансов найти живых практически не осталось, еще не разобранные завалы начали просто взрывать: тела погибших были сильно тронуты разложением, появилась опасность эпидемий. Тогда на собрании отряда бауманцы решили возвращаться — надо было сдавать сессию. Эдик Далакян вышел перед всеми, со слезами поклонился: «Спасибо вам, братья, за все, что вы сделали, от меня и моего народа!»

«Неуместной почести позор»

ЧЕРЕЗ пару месяцев после возвращения из ЦК ВЛКСМ спустили разнарядку: выдвинуть из числа участников спасательных работ троих самых лучших для представления к правительственным наградам. На собрании отряда решили отказаться, потому что почувствовали себя оскорбленными. Невозможно было выделить кого-то — каждый работал на пределе собственных сил, невозможно было «цацками» оценить наш душевный порыв, невозможно было принять их из рук Горбачева. «Неуместной почести позор» — мы его избежали.

За минувшие пятнадцать лет все уже привыкли к бедам и катастрофам. А еще привыкли к разворовыванию гуманитарной помощи, к жульничеству благотворительных фондов, к заученным интонациям вагонного нытья: «Поможи-и-ите, сами мы люди-беженцы…» Может, поэтому армянская трагедия была на моей сорокалетней памяти не только первой, но и последней бедой, которая не формально, а на деле объединила всю нашу огромную страну. Не было города и села, где бы не собрали, пусть небольшую, помощь пострадавшим. А бауманский студенческий отряд вполне можно назвать ныне забытым словом «интербригада»: среди нас были представители самых разных национальностей — маленькая копия страны. Никогда — ни до, ни после — я с такой отчетливостью не ощущала себя частью единого Советского Союза. Вот только тогда я не знала, что этот всенародный порыв станет и его лебединой песней.

Впервые опубликовано в газете "АиФ Долгожитель" № 23 (59) от 9 декабря 2004 г.

Электронная версия с сайта http://gazeta.aif.ru/online/longliver/59/19_01