Журавель А.В. "Бренки" на Куликовом поле.

Брянск играет свою особую роль в событиях, так или иначе связанных с Куликовской битвой. Это видно уже из того перечня имен, которые "засветились" в памятниках Куликовского цикла: брянские бояре - Софоний рязанец, Александр Пересвет и, вероятно, его брат Андрей Ослебя (Ослябя); "наперсник" великого князя Михаил Андреевич (Александрович? Дмитриевич? Васильевич?) Бренок; брянские князья - Дмитрий Ольгердович, Роман Михайлович, Глеб. Только "землячество" москвичей оказывается в этих источниках более многочисленным. При этом из-за крайней скудости реальных фактов все эти имена брянцев - в широком смысле слова - оказываются подернутыми дымкой легенды.

Миниатюра с изображением Мамая

Для того, чтобы понять, где именно кончается реальность и начинаются вымыслы, необходимо лучше понять историю Брянска в XIV в. И исследовать ее следует под углом зрения смоленско-литовских отношений: с начала века Брянск находился под властью Смоленска, и потому политические зигзаги в отношениях между Вильно и Смоленском не могли не отразиться на судьбе Брянска. Другим важнейшим критерием при анализе имеющегося материала является следующий тезис: Брянск был вторым по значению городом в Смоленской земле, и потому на него претендовал обычно второй по старейшинству князь. И это становилось источником для конфликтов: великие смоленские князья стремились посадить в Смоленске своих старших сыновей, а не своих формально более "старых" родных или двоюродных братьев. Подробный разбор имеющегося фактического материала далеко выйдет за рамки данной статьи, и потому ограничусь здесь лишь выводами.

Впервые Брянск попал под власть Литвы в 1356 г.: великий смоленский князь Иван Александрович сместил с брянского стола своего двоюродного брата Дмитрия Романовича, а посадил вместо него сына Василия. Однако брянцам это не понравилось, и вскоре Василий внезапно умер, "и бысть в Бряньске лихостию лихих людей замятьня велика и опустенье града, и потом нача обладати Олгерд Бряньском" [ПСРЛ, т.15, вып.1, стб.65]. Ольгерд, скорее всего, посадил там все того же Дмитрия Романовича, который признал себя его вассалом. Это и вызвало первую волну эмиграции части брянцев в Карачевско-Козельскую, в Новосильскую, а затем Московскую земли. Однако в 1359 г. произошла смоленско-литовская война, после которой источники считают Брянск не литовским, а русским городом. Молодой смоленский князь Святослав Иванович посадил там другого своего дядю - Александра, сына Всеволода Глебовича, того самого "Всеволожа", сыновья которого затем оказались на московской службе.

В 1365 г. "Олгерд осень всю стоял у Смоленска ратию и, много зла сътворив и волю свою возма, поиде въсвояси" [ПСРЛ, т.15, вып.1, стб.79]. Воля Ольгерда среди прочего состояла, видимо, в том, что в Брянске вновь сел княжить его вассал Дмитрий Романович. Это также наверняка вызвало отъезд некоторой части его жителей прочь. В 1370 г. князь Дмитрий Московский предпринял поход на Брянск; его войска дошли только до Калуги и Мценска, но это, видимо, вызвало еще одну волну брянской эмиграции - на этот раз в Москву. Есть основания думать, что это впрямую касалось и Карачева: Ольгерд затем жаловался на некого "нагубника" Василия, который целовал крест при епископе, а потом бежал прочь [РИБ, т.6, приложение, стб.138, 140]. По контексту это вряд ли был Брянск, где по статусу должен был сидеть князь, но ссылка на епископа, учитывая географическую близость этих городов, делает гипотезу о Карачеве наиболее вероятной. Кроме того, на этот раз уж точно на Москве оказались те, кто ранее осел в верховских землях.

Около 1375 г. Дмитрий Романович Брянский, видимо, умер, и Святослав Смоленский, который около 10 лет был вассалом Ольгерда, захотел вернуть Брянск под свою юрисдикцию, с чем однако литовский князь не согласился, решив формально восстановить древний статус Брянска как столицы Черниговской земли, а фактически отторгнуть Брянск от Смоленска. Для этого на брянский престол был посажен Роман Михайлович из рода черниговских князей. Происходило все это на фоне стремительно происходившего усиления Москвы, и Святослав Смоленский решил в 1375 г. перейти на сторону московского князя. В этой обстановке Роман Брянский предпочел сделать то же самое, надеясь именно таким образом удержать отчину своих предков, а возможно, и другие черниговские земли. Подоплека этих событий не известна, но в июле-августе 1375 г. и смоленские, и брянские войска участвовали в походе Дмитрия Ивановича на Тверь. Далее следы Романа Брянского теряются надолго: либо он отъехал на Москву и получил какое-то держание от московского князя (Новгородская летопись Дубровского говорит о его участии в Куликовской битве [ПСРЛ, т.4, с.486], однако помещенный там разряд не является надежным источником); либо вернулся в Литву: в 90-гг. XIV в. он выступает в роли литовского вассала.

Поэтому, скорее всего, в этот момент на княжение в Брянске сел старший сын смоленского князя Святослава Ивановича Глеб, который и возглавлял брянский полк во время Куликовской битвы. Дмитрий Ольгердович в этом бою руководил северским полком.

Такое толкование может вызвать удивление: "обиженным" оказывается самый известный брянский князь - Дмитрий Ольгердович, которого 2 списка "Задонщины" (далее - З) и "Сказание о Мамаевом побоище" (далее - С) именуют "Брянским". Однако удивляться этому не стоит: в летописях Дмитрий Ольгердович назван "Брянским" только при самом последнем о нем упоминании - в числе убитых на р. Ворскле 12 августа 1399 г. [ПСРЛ, т.4, с.385]. Такое именование его в С и З также отражает его статус накануне этой битвы . Упоминается "Дмитрий Бряньский" в качестве союзника князя Ольгерда при заключении перемирия под Любутском в 1372 г. [ДДГ, с.22], однако его совсем не обязательно считать Ольгердовичем.

Если Дмитрий Ольгердович стал брянским князем уже в 1365 г., то не понятен мотив, на основании которого Ольгерд мог бы так оскорбить своего сына, в 1375 г. отобрав у него Брянск и передав этот важнейший в стратегическом отношении город какому-то черниговскому князю. На деле это было существенным ослаблением литовского влияния в регионе, не говоря уже о том, что этим престарелый князь существенно усиливал напряженность между своими многочисленными сыновьями, ожидавшими смерти отца.

Противоположный вариант - Роман Михайлович сам захватил Брянск у Дмитрия Ольгердовича - также маловероятен: смоленские князья вряд ли поддержали бы такого, в их глазах, самозваного претендента на их отчину. Становясь союзником Москвы, Святослав Иванович должен был прежде всего стремиться вернуть то, что литовцами было отнято. При варианте с Дмитрием Ольгердовичем важнейшей целью смолян неизбежно должен быть именно Брянск. Роман же Михайлович без смоленской и (или) московской помощи подчинить Брянск никак не мог: не следует забывать, что черниговские князья утратили контроль над Брянском еще в конце XIII в.; они успели уже стать чужаками и потому вряд ли могли рассчитывать на поддержку местного населения. Во всяком случае никакого даже смутного намека на возможность такого развития событий нет.

Между тем, вполне определенным остается такой факт: когда в конце 1378 г. московские войска во главе с Владимиром Андреевичем и Андреем Ольгердовичем выступили в поход "на Литовскыя городы и волости", они, миновав Брянск, двинулись на Трубчевск и Стародуб: "Они же сшедъшеся взяша город Трубческы и Стародуб и ины многы страны и волости и села тяжко плениша, и вси наши вои, русстии полци, цели быша, приидоша в домы своя со многими гостьми. Князь Трубческый Дмитрий Олгердович не стал на бой, ни поднял рукы противу князя великаго и не биася, но выиде из града с княгинею своею и з детми и с бояры своими и приеха на Москву в ряд к князю великому Дмитрею Иванович[ю], бив челом и рядися у него. Князь же великий прия его с честию великою и со многою любовию и дасть ему град Переяславль и со всеми его пошлинами" [ПСРЛ, т.15, вып.1, стб.138].

Удивительным образом историки вычитывают из этого текста то, чего в нем нет, и не замечают того, что в нем есть. Во-первых, в этом сообщении Брянск не упоминается вовсе - ни в каком качестве, т.е. он тогда не входил в состав Литвы. Во-вторых, Дмитрий Ольгердович не назван здесь князем Брянским, а лишь Трубчевским. В-третьих, переход Дмитрия Трубчевского на сторону московского князя не был только его личным шагом: московские войска возвращались домой вместе с трубчевскими гостями. Где можно встретить такую странную картину: купцы сопровождают завоевавшее их войско? Аналогичного упоминания в источниках больше просто нет: обычно из похода возвращаются с полоном, а не в сопровождении бывших врагов! Это означает, что накануне Куликовской битвы северная часть Северской земли вместе со Стародубом и Трубчевском добровольно перешла на сторону Москвы, и пожалование Дмитрию Переяславля не может отменить этот факт. Во всяком случае, во время Куликовской битвы переяславльским полком командовал вовсе не Дмитрий Ольгердович, а московский воевода Андрей Серкизович [СКБ, с.34]. Так что упоминание летописями переяславльского пожалования скорее всего относится к позднейшему времени и было добавлено в данный контекст именно для того, чтобы к этой теме больше не возвращаться.

Брянское княжение Дмитрий Ольгердович получил, скорее всего, только в 1386 г., после страшного для смолян поражения под Мстиславлем, в котором погиб Святослав Смоленский, а его сыновья Глеб и Юрий были взяты литовцами в плен. Именно тогда литовцы "взяша над смолняны свою волю, елико въсхотеша, а на княженьи смоленьском посадиша ис своее рукы князя Юрия Святославичя" [ПСРЛ, Т.25, с.213-214]. Разумеется, литовцы не могли не восхотеть Брянска, и подтверждением тому служит клятва на верность, которую Дмитрий Ольгердович дал брату Ягайлу 13 декабря 1388 г.: в этой грамоте князь Дмитрий именуется "князем брянским и трубчевским" [Любавский М.К., 1900, с.14].

Такой представляется мне история перехода Брянска под власть Литвы: в последующем Юрий Святославич продолжал бороться за независимость Смоленска, но овладение Брянском для него оставался в лучшем случае побочной задачей, и потому литовцам удалось удерживать его под своей властью.

В свете вышесказанного следует взглянуть и на возможные обстоятельства появления брянцев на Москве. Неоднократный переход Брянска из рук в руки на протяжении 50-70-х гг. XIV в. наверняка должен был вызвать волны эмиграции из Брянска: уезжать должны были как бояре, опасавшиеся расправы за свою политическую активность, так и простые горожане, которые хотели просто более спокойной жизни. Таких волн могло быть 3 - в 1359, 1365, 1370 гг., и именно на одну из них приходится отъезд из Брянска бояр Александра Пересвета и его брата Андрея Ослеби, Софония, а также и Михаила Бренка - или их самих, или их родителей. При этом братья сначала осели в Любутске [Кузьмин А.В., 2004, с.15, 20-21], а Софоний - видимо, через Новосиль - направился в Рязань. В 1365 г., после 6 лет пребывания в Брянске, на Москву также выехали смоленские князья "Всеволожи", основоположники видного московского рода - бояр Всеволожских.

Однако речь далее пойдет о коренных брянцах. Сначала - о Михаиле. В исторической литературе не принято соотносить этого человека с Брянском, а само упоминание его в некоторых списках С как "Брянского" воспринимается как позднейшее искажение. Имя его в источнике упоминается дважды и в обоих случаях дается обычно в родительном падеже - как "Бренка", "Бреника" (великий князь дает "приволоку" и коня "под" него и видит его среди павших). Из-за этого форма именительного падежа часто звучит в работах историков как противоестественное "Бренк" [см., например: Тихомиров М.Н., 1959, с.369; ПКЦ, с.220], хотя куда органичнее звучало бы "Бренóк" или "Бренкó" - с ударением на последний слог.

Но это означает, что "Бренoк" или "Бренкo" и есть "брянец": в первом слоге в безударном положении звучит -е-, а источники того времени часто передавали именно фонетическую форму названий. В этом легко убедиться, раскрыв то же С: в подавляющем большинстве случаев "Рязань" и производные от нее формы звучат как "Резань", "Резанская" и т.п. [СКБ, с.26-29, 34, 35, 37, 48, 74-76, 89, 90; РП, с. 17-20, 25, 26, 38; Лиц., л.5/5об, 6/6об, 7/7, 8/8, 9/9, 10/10, 97/86об-98/87об, 101/90, 101/90об]. Можно привести и обратный пример: Пискаревский летописец, довольно точно воспроизводящий Летописную повесть (далее - Л), называет Пересвета "боярином бренским" (ПСРЛ, т.34, с.127).

Однако на основе изданных списков С можно утверждать, что чаще в источниках этот "наперсник" великого князя именуется именно "Брянским", а не "Бренком". К сожалению, издатели, следуя трафарету, порой произвольно искажают "фамилию" этого человека: так в публикации 1982 г. в текстах Распространенной редакции (ГПБ, Q.XVII, № 223) и Печатного варианта издатели произвольно изменили его на "Бренка", хотя в рукописях он именуется "Брянским" [Ср.: СКБ, с.101, 119, 124 и 377, 378]. Группа Михайловского знает его как "Михаила Андреевича Брянскаго", Забелинский список - как "Михаила Брянцу", другой список Распространенной редакции (ГПБ, собр. Погодина, № 1414) - "как Михаила Андреевича Брянка" [ПКБ, с.152, 192, 200; РП, с.32, 35], лицевой список № 1435 (ГИМ, собр. Уварова) - как "Михаила Андреевича Бренска" [Сказание, л.66об]. "Михаилом Александровичем Брянским" именует его источник В.Н. Татищева, содержащий оригинальное и достоверное описание битвы. О том, что это не выдумка Татищева, говорит, в частности, то обстоятельство, что сначала он воспроизвел в своей рукописи версию Киприановской редакции (далее - К) с "Бренком", а потом зачеркнул весь этот рассказ о битве и вставил новый, упоминающий "Брянского" [Татищев В.Н., 1964, с.138-148, 288-290].

Особо стоит отметить Лицевую рукопись (ГИМ, собр. Уварова, № 999а; далее - Лиц.), где он также дважды именуется "Брянским". Эта рукопись сохранила ряд оригинальных чтений, которые отражают более архаичный текст, нежели те, что имеются в других списках С. В ней сохранилось интересное добавление: если обычно князь Дмитрий, увидев Михаила Бренка/Брянского и "крепкого стража" Семена Мелика, говорит над ними, так сказать, общее поминальное слово, то в Лиц. они разделены, и прощание Дмитрия со своим "наперсником" звучит так: "брате мой возлюбленный Михайло Васильевичь Брянской! Мене бо ради убиен еси". Поистинну бо он древнему Авису подобен, иже от полку Дария, царя Перскаго" [Лиц., л.94/83об-95/84]. И это более правильно по сути: согласно "Александрии", одному из вторичных источников С, судьба Ависа совершенно аналогична судьбе Михаила, а не Семена Мелика. То же имеется, впрочем, и в У, но там говорится о "Бренке" [ПКЦ, с.184].

Почему Михаил имеет в источниках несколько отчеств? На мой взгляд, потому, что он погиб достаточно молодым человеком, не оставив потомства, а потом, когда С получило широкую известность, несколько дворянских родов попыталось "приватизировать" его имя, так что разноречия списков отражают их конкуренцию.

В литературе иногда выражается сомнение в подлинности самого эпизода с Михаилом Брянским: с чего бы это великий князь стал меняться с ним конем и "приволокой" перед началом битвы? Если рассматривать этот эпизод в отрыве от общего контекста и считать С чистой беллетристикой конца XV - начала XVI в., то это может показаться основательным. Особенно если учесть, что начало битвы в С вообще приняло фольклорный облик - она будто бы началась с поединка монаха Пересвета со злым "печенегом" ростом с Голиафа. Между тем, этот мотив, символизирующий борьбу православного христианства с неверными "еллинами", является поздним и отсутствовал в ранних редакциях С. Это становится очевидным при сопоставлении фактических данных разных версий С с Л и З.

По Л, "сам же князь великий наеха наперед в сторожевых полцех на поганого царя Теляка, нареченаго плотного диавола Мамая, таче потом недолго попустя отъеха князь в великий полк. И се поиде великаа рать Мамаева, вся сила татарская. А отселе князь великий Дмитрий Иванович с всеми князми русскими, изрядив полкы, поиде противу поганых половець и с всеми ратми своими" [ПСРЛ, т.42, с.142]. В К этот эпизод лишен публицистических "красот" ("плотный диавол Мамай", "половци") и потому более первичен: "сам же князь великий наперед в сторожевых полцех ездяще и мало тамо пребыв, возвратися паки в великий полк. И тако поидоша обе силы в место сниматися, оттуду татарьскаа сила велика, а отселе сам князь велики Дмитрей Ивановичь со всеми князи русскыми" [ПСРЛ, т.11, с.59].

Однако не все так однозначно: в текстах употреблен разный глагол. Если, по К, Дмитрий Иванович просто "ездил" в сторожевых полках, то, по Л, он "наеха наперед на поганого царя Теляка", т.е. сам совершил нападение на татар. Поэтому первичность фразы К в текстологическом отношении - еще не доказательство первичности ее информации.

В Л ниже, при описании потерь, говорится, что великий князь "бился с татары в лице, став напреди на первом суиме", отказавшись встать "негде на опришнем месте". Из-за этого он чуть не погиб: "одесную и ошую его дружину его бишя, самого же вкруг оступиша обаполы, и многа ударениа ударишася по главе его, и по плещима его, и по утробе его… И тако промежи многими ратными цел схранен бысть" [ПСРЛ, т.42, с.143]. В К сходный текст помещен в отсутствующую в Л сцену поисков Дмитрия Ивановича: "и бысть доспех его весь избит и язвен зело, на телеси же его нигде же смертныа раны обретеся, а преже всех стал на бой, на первом сступе, и в лице с татары много бился". Далее рассказчик сообщает об отказе Дмитрия отойти на "опричное" место и возвращается к прежней теме: "да якоже рече, тако и сотвори, преже всех нача битися с татары, да одесную и ошую оступиша его татарове, аки вода, и много по главе его и по плещама его и по утробе его бьюще и колюще и секуще" [ПСРЛ, т.11, с.63].

Между Л и К есть одна существенная разница: в К утверждается, что великий князь не просто участвовал в первом столкновении с татарами, а сражался "преже всех", и это повторено дважды. Стало быть, данные Л о том, что он "наеха наперед на… Теляка", вполне достоверны. И хотя это обстоятельство несколько смазано эпизодом сценой уговоров его уйти на безопасное место (например, в К: "много ему глаголаша князи и воеводы"), возникает подозрение, что К и Л сохранили - пусть и мимолетом, каждый источник по-своему - факт, который впоследствии хотели не афишировать: выехавший в "сторожа" великий князь по какой-то причине напал на татар, в результате чего его отряд был разбит, а самого Дмитрия Ивановича татары обступили, "аки вода". Спрашивается: а кто это мог видеть, если это происходило по ходу сражения, если Дмитрия после битвы еле нашли? Красочное описание это сохранилось скорее всего оттого, что это происходило на глазах у тысяч воинов.

И с этим полностью согласуется уникальное свидетельство Лиц., в котором при описании самого начала битвы еще не вставлены совершенно неуместные здесь дополнения о живоносном кресте и прибытии гонца от Сергия Радонежского. Согласно Лиц, "передовыя же полки сошлися. Погании же бредут противу их, несть бо места где им раступитися, толико много их собрашася. Безбожный же царь Мамай выехал с тремя князьми своими на место высоко, зряще крови християнския. Уже бо близ себя сходящеся и выехал ис полку татарского травитися печенег именем Калобей передо всеми муж[а]ми являшеся… Сынове русския, видевше его и убоявшеся, видев же его князь великий Дмитрей Ивановичь, положив руце сво[е] в недра своя и выняв палицу свою железную и подвигся вон ис полку своего, восхотев преже всех людей, сам нача битися…" [Лиц., л.72/61об-73/62].

Таким образом, Лиц. сохранила остаток первоначального текста, который был опущен в прочих версиях С, - о том, как Дмитрий Иванович в самом начале, когда передовые полки только сходились, сам пошел навстречу "печенегу" - если верить Л, то самому "царю Теляку". Это возможно: они с Дмитрием наверняка знали друг друга в лицо, что и могло спровоцировать их столкновение.

Это имеет два очевидных следствия. 1) Дмитрий для того, чтобы выехать в "сторожа", обязательно должен был изменить свой облик: его великокняжеское одеяние неизбежно делало бы его мишенью для прекрасных татарских лучников, так что сцена переодевания с участием Михаила Бренка совершенно достоверна. 2) Дмитрий, как и Тюляк, не мог выехать в "сторожа" совсем уж в одиночку: его наверняка сопровождал небольшой отряд. Судя по всему, в него-то и входил Александр Пересвет: этот отряд был разбит, а бывший брянский боярин погиб одним из первых, столкнувшись с огромным татарином. Дмитрий Иванович запомнил это и после, при осмотре поля боя, назвал его "починальником" [СКБ, с.47]. Это было воспринято окружающими и впоследствии породило "культ" Пересвета, принявший гипертрофированные формы. О том, что никакого "индивидуального" поединка не было, косвенно свидетельствуют списки самого С: они часто упоминают, что подле Пересвета лежал на Куликовом поле еще некий "нарочитый богатырь Григорий Капустин" [СКБ, с.47; ПКБ, с.105; Лиц., л.95/84]. О нем тоже, видимо, рассказывало первоначальное С, но затем, создавая образ Пересвета-монаха, его предпочли просто "забыть".

То, что Пересвет не был монахом, а входил в состав великокняжеского двора, ныне - установленный факт: землевладение его потомков находилось именно в пределах великокняжеского удела [Кузьмин А.В., 2002, с.18-22].

Об этом же выразительно свидетельствуют разноречия З, которая тоже рассказывает о Пересвете. Само появление его в этом сочинении объясняется скорее всего общими корнями Пересвета и Софония, ее автора: оба в источниках названы брянскими боярами и, возможно, знали друг друга лично [ПСРЛ, Т.15, Вып.2, стб.440]. Но первоначально в З Пересвет вовсе не был монахом: его сделали таковым явно под влиянием уже переработанного С; это отражено в списках И-1 и Ундольского, относящихся к XVI-XVII вв.

Вот "каноническая" версия, вошедшая во все популярные переложения З: "Пересвета чернеца, бряньского боярина, на суженое место привели. И рече Пересвет чернец великому князю Дмитрею Ивановичю: "лутчи бы нам потятым быть, нежели полоненым от поганых татар". Тако бо Пересвет поскакивает на своем добре коне, а злаченым доспехом посвельчивает. А иные лежат посечены у Дуная великого на брезе. И в то время стару надобно помолодети, а удалым плечь своих попытать. И молвяше Ослабя чернец своему брату Пересвету старцу: "брате Пересвете, вижу на теле твоем раны великия. Уже, брате, летети главе твоей на траву ковыль, а чаду твоему Иякову лежати на зелене ковыле траве на поле Куликове на речьке Напряде…" [ПКЦ, с.116].

А вот версия "неканоническая", Кирилло-Белозерского списка (70-80 гг. XV в.): ""хоробрый Пересвет поскакивает на своемь вещемь сивце, свистом поля перегороди, а ркучи таково слово: "лучши бы есмя сами на свои мечи наверглися, нежели нам от поганых положеным пасти". И рече Ослебя брату своему Пересвету: "уже, брате, вижю раны на сердци твоемь тяжки. Уже твоей главе пасти на сырую землю, на белую ковылу моему чаду Иякову..."" [ПКЦ, с.88].

Второй рассказ не просто не содержит упоминания о монашестве Пересвета - он явно полемичен по отношению к этой версии. Самое интересное: полемика ведется на уровне "Слова о полку Игореве", откуда взяты прямые цитаты и в том, и в другом варианте.

Если в первом случае выражена покорность судьбе, предначертавшей неизбежную гибель ("суженое место", "лучше нам погибнуть, чем попасть в плен поганым татарам" ), то во втором Пересвет совсем не хочет быть безропотной жертвой - пусть во славу Божию ("лучше пусть сами на мечи свои бросятся, чем нам от поганых пасть"). "Высокому" христианскому смирению здесь противопоставляется подчеркнуто "низкий" по форме и очень двусмысленный образ: Пересвет "свистом поля перегороди". Это на самом деле "двойная" цитата - из "Слова" и из другого места З: если в З "рускии сынове поля широкыи кликом огородиша, золочеными шлемы осветиша" [ПКЦ, с.130, 117], то в "Слове" это относится к половцам - "дети бесови кликом поля перегородиша" [Зализняк А.А., 2004, с.339]. Однако "свист" - это не "клик", т.е. боевой клич, а "оружие" Соловья-разбойника, гарцующего к тому же на сказочном "вещем сивке". Разбойничий свист Пересвета столь страшен, что способен заставить татар самим броситься на свои мечи! Получается, что сказитель, так перевернувший "каноническую" версию, имел в виду именно "бесовых детей" из первоисточника, а не "сынов русских" из основного текста. Иными словами, он знал подлинную историю гибели Пересвета и таким способом протестовал против внезапного превращения его в монаха.

В заключение несколько слов о "Глебе Брянском". В литературе его отождествляли то с "Глебом Ивановичем" из группы Михайловского, то с "Глебом Друцким", игнорируя главный факт о нем: по коломенскому уряжению полков он оказывается третьим в иерархии русских князей после великого князя и Владимира Андреевича [СКБ, с.34] - ему ведь доверено командовать левым крылом русского войска. Ни мифический друцкий князь, т.е. изгнанник из Литвы, ни "Глеб Иванович" из группы Михайловского [РП, с.36], т.е. той редакции С, что особенно "кудрява" именно по части имен, не могут претендовать на такой статус. Между тем, старший сын смоленского князя Глеб Святославич, который был наследником смоленского престола и имел в силу этого все права на Брянск, таким статусом обладал. Это подтверждает источник В.Н. Татищева: после "исчезновения" Дмитрия Ивановича именно Глеб Брянский возглавил большой полк и после контрудара из засады вновь направил его против татар: "Тогда же и князь Глеб брянский с полком володимерским и суздальским поступи чрез трупы мертвых, и ту бысть бой тяжкий" [Татищев В.Н., 1964, с.146].

Таким образом, следует признать, что основной массив сведений о брянском "присутствии" на Куликовом поле вполне достоверен. Это касается и данных об участии в сражении брянского и северского, т.е. трубчевского и стародубского, полков.

Источники и литература:

ДДГ - Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XV веков. М., 1950

Лиц. - Сказание о Мамаевом побоище. Лицевая рукопись XVII в. из собрания Государственного Исторического музея. М.: Советская Россия, 1980

ПКБ - Повести о Куликовской битве. М., 1959

ПКЦ - Памятники Куликовского цикла. СПб., 1998

ПСРЛ - Полное собрание русских летописей. Т.4. М., 2000; Т.11. М.2000; Т.15. Вып.1. М., 2000; Т.25. М., 2004; Т.34. М., 1978; Т.42. СПб., 2002

РИБ - Русская историческая библиотека. Т.6. Приложение. СПб., 1908

РП - Русские повести XV-XVI вв. Л., 1958

Сказание - Сказание о Мамаевом побоище. Факсимиле рукописи. Текст в современной транскрипции и переводе русский язык. Научный аппарат. М.: Книга, 1980

СКБ - Сказания и повести о Куликовской битве. Л., 1982

Журавель А.В. К вопросу о так называемых полных датах "Сказания о Мамаевом побоище" // Н.И. Троицкий и современные исследования историко-культурного наследия Центральной России. Т.2. Тула, 2002

Зализняк А.А. "Слово о полку Игореве": взгляд лингвиста. М., 2004

Кузьмин А.В. Андрей Ослебя, Александр Пересвет и их потомки в конце XIV - первой половине XVI в. // Н.И. Троицкий и современные исследования историко-культурного наследия Центральной России. Т.2. Тула, 2002

Любавский М.К. Литовско-русский сейм. М., 1900

Татищев В.Н. История Российская. Т.5. М.;Л., 1964

Тихомиров М.Н. Куликовская битва // Повести о Куликовской битве. М., 1959

©А.В. Журавель, 2005