Декабрист И. И. Горбачевский и его «Записки».

«Записки» И. И. Горбачевского, одного из первых членов Общества соединенных славян, принадлежат к наиболее замечательным произведениям в богатом литературном наследии декабристов.

Автор их вступил на опасный и тернистый путь революционной деятельности (впрочем, как и большинство декабристов) еще совсем молодым. Его привели в ряды тайной организации, пожалуй, даже не столько идейная убежденность и высокое сознание гражданского долга, сколько непосредственный протест, вызванный деспотизмом и произволом самодержавно-крепостнического режима. Политическая зрелость пришла к нему позже. Горбачевский поднялся на предельную высоту дворянской революционности под влиянием энтузиазма своих товарищей по Обществу (особенно Борисова 2-го, а также Бестужева-Рюмина) во время присоединения «славян» к Южной организации. Именно в этот момент, довольно скромный до тех пор член Славянского союза, Горбачевский становится официальным руководителем декабристской управы в 8-й артиллерийской бригаде, составленной из бывших «славян». И однако, не столько практическая деятельность посредника (Прочно закрепила имя Горбачевского в истории декабристского движения,— оно увековечено созданием им очень интересных «Записок». Не впадая в особое преувеличение, можно сказать, что «Записки» Горбачевского являют собой своеобразный плод «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». В них удивительно сочетается строгий критицизм, подчас переходящий за рамки объективности, с сердечной теплотой и дружеской приязнью. По всей видимости, эти качества «Записок» объясняются тем, что они не просто индивидуальные воспоминания, но одновременно и историческое сочинение, в котором органически слились мемуары и исследовательские приемы литературного творчества. При этом мемуарная основа «Записок» далеко выходит за рамки личных наблюдений и революционного опыта самого Горбачевского — она представляет собой коллективные воспоминания членов Славянского общества, которыми они обменивались в Читинском, а затем Петровском // С 256 казематах. Как писал Горбачевский, он в годы заточения «любопытствовал много, у всех расспрашивал» о делах минувших дней.

«Записки» Горбачевского приоткрыли для истории занавес над одной из тайных организаций дворянских революционеров в момент ее наибольшей активности, поставив вместе с тем во весь рост вопрос о различных течениях в декабристском движении.

Трудно переоценить значение «Записок» Горбачевского как исторического источника. Однако при всей их ценности в этом отношении, они требуют к себе предельно осторожного подхода. Сложность этого литературного памятника декабристского движения отражена в значительной степени в истории его создания.

 

1

Иван Иванович Горбачевский родился 22 сентября 1800 г. близ Нежина в семье скромного провиантского чиновника. Отец его — Иван Васильевич — во время Отечественной войны 1812 г. служил при штабах Барклая де Толли, Витгенштейна и Кутузова. «События 1812 г.,— вспоминал впоследствии Горбачевский,— знакомы мне лично. Я двенадцатилетним мальчиком был при отце» и своими глазами видел, как «мы бегали от французов и за французами».

После окончания Отечественной войны И. В. Горбачевский поступил в Витебскую казенную палату, в которой прослужил в чине надворного советника до 1818 г., когда был отставлен от должности. Ученические годы будущего декабриста прошли в Витебске. Здесь он учился сначала в народном училище (до 1813 г.), а затем в губернской гимназии. Кроме Ивана, у Горбачевских был еще сын Николай и три дочери (из них известны имена только двух — Анны и Ульяны). Семья была дружной, и ее духовной атмосфере и всему укладу позднее мемуарист склонен был приписывать большое влияние на процесс формирования его характера и убеждений.

Мать Горбачевского (урожденная Конисская) была, по словам сына, женщина набожная и хозяйка, «истая малороссиянка», которая ничего «не знала кроме монахов и Киево-Печерской лавры, куда отдавала последнюю копейку», и у которой в чуланах всегда были запасы сала и моченых яблок. Зато отец Горбачевского был, по-видимому, человек незаурядный1. Он не мирился с крепостным правом и различными злоупотреблениями и сумел вселить отвращение к этому своим сыновьям2.

// С 257

Горбачевские жили бедно и детям смолоду пришлось терпеть нужду и лишения1. Много лет спустя И. И. Горбачевский писал М. А. Бестужеву: «... я по своему положению почти не имел детства; я не помню, чтобы я был ребенком, отроком, юношею; <...> причиною всему было — тогдашние обстоятельства и обстоятельства семейства нашего».

24 августа 1817 г. Горбачевский, после окончания курса гимназии, определился в «Дворянский полк», находившийся в Петербурге. «Дворянский полк» представлял тогда собою офицерскую школу, соответствовавшую позднейшим юнкерским училищам. В декабре 1819 г. Горбачевский выдержал выпускные экзамены и был направлен на стажировку в артиллерийскую часть. 27 июля 1820 г. Горбачевского произвели в прапорщики и назначили в 1-ю батарейную роту 8-й артиллерийской бригады, которая стояла на Украине в уездном городке Новоград-Волынске.

B 8-й артиллерийской бригаде и прошла вся недолгая служба Горбачевского, с той единственной переменой, что в сентябре 1824 г. он из 1-й батарейной был переведен во 2-ю легкую роту, стоявшую в местечке Барановке, близ Новоград-Волынска.

B кружке офицеров, к которому примкнул в 8-й бригаде Горбачевский, установился образ жизни, мало обычный для военной молодежи. Служба и учение отнимали много времени; но в свободные часы молодые люди читали, занимались, вели серьезные разговоры. Кроме Горбачевского, к этому кружку принадлежали Я. М. Андреевич, В. А. Бечаснов, Аполлон Веденяпин, А. С. Пестов и другие. Душой его были братья Петр и Андрей Борисовы, с которыми (особенно с Петром) Горбачевский близко сошелся и сдружился. Борисовы руководили идейным направлением кружка. Петр Борисов сочинял стихи и прозу и давал читать товарищам свои листочки о разных «вольнодумческих материях». Выучившись французскому языку, он стал знакомить их со своими переводами из Вольтера и Гельвеция.

Горбачевский, который еще в гимназические годы пристрастился к математике и истории, занимался в свободное от службы время алгеброй, черчением, с увлечением читал Плутарха «о жизни великих мужей, прославивших себя подвигами военными».

Общее чтение, споры и беседы на темы политические и философские привели молодых офицеров от простого товарищества к дружбе, скрепленной // С 258 единством убеждений, а в эпоху масонских лож и конспиративных организаций от такой дружбы был один шаг к созданию самостоятельного тайного общества. Именно к этому-то и вели своих товарищей братья Борисовы, вкусившие уже запретный плод в виде конспиративной деятельности. В 1818—1819 гг. Борисовы создали дружеские кружки единомышленников под названием «Общество первого согласия» и «Общество друзей природы». Дальнейшим шагом в этом направлении явилось учреждение ими в 1823 г. в Новоград-Волынске совместно с польским политическим ссыльным Юлианом Люблинским тайного Общества соединенных славян. Первыми в Общество были приняты в конце 182,3 г. Горбачевский и Бечаснов.

Содержание «Правил Соединенных славян» и «Клятвенного обещания» позволяют установить как сильные, так и слабые стороны вновь созданной организации. Конечной целью тайного общества была республиканская федерация славянских народов и уничтожение крепостного права. Однако эти высокие идеи растворялись в просветительских лозунгах и не подкреплялись конкретными тактическими установками. В начальный период Общество отличалось несколько романтическим характером. В ходу были тайны, страшные клятвы на оружии, символические знаки; от членов скорее требовалась работа над совершенствованием своего характера и умственных познаний, чем какая-либо политическая деятельность. Федеративное объединение славянских племен, а вместе с тем и ликвидация крепостничества, рисовались отвлеченно и туманно, где-то в далеком будущем, и трудно было наметить конкретные пути к их осуществлению. Мечтательная романтика вскоре перестала удовлетворять членов Союза. В «Записках» читаем о том, что Петр Борисов совместно с Горбачевским в декабре 1824 г. подготовили проект реорганизации Общества, который должен был обеспечить быстрый рост Союза и придать ему более деятельный и решительный характер. Первым шагом по пути реализации этого проекта было совещание, проведенное в марте 1825 г. в местечке Черникове. Проект получил единогласное одобрение у всех присутствовавших «славян». Были избраны руководители организации. Президентом стал Петр Борисов, его заместителем — П. Ф. Громницкий, казначеем — И. И. Иванов. Окончательное переустройство Общества решено было провести во время сбора 3-го корпуса на маневрах близ местечка Лещина в начале сентября 1825 г. Но при самом вступлении в лагерь «славяне» узнали о существовании Южного общества, и на очередь выдвинулся вопрос о взаимоотношениях обеих организаций. В начавшихся переговорах Горбачевский играл видную роль в качестве одного из полномочных представителей «славян».

 

Руководители Васильковской управы выдвинули план немедленного и полного объединения Славянского союза с Южным обществом. Призыв «южан» большинство «славян» встретило с горячим сочувствием. Энтузиазм // С 259 M. П. Бестужева-Рюмина и обаяние С. И. Муравьева-Апостола их увлекали; им импонировали высокие чины, светское воспитание и образованность членов Южного общества. Силы и связи Общества, о которых не без преувеличения им говорили, сулили осуществление в ближайшее же время заветных целей. (Залогом успеха являлось наличие у «южан» уже готовой и одобренной, по словам Бестужева-Рюмина, передовыми мыслителями Запада конституции —«Русская правда». Познакомившись с ее содержанием по тексту «Государственного завета», «славяне» получили определенную политическую программу, а в лозунге С. И. Муравьева о близком восстании — конкретный и решительный ответ на свои искания реальной и действенной тактики. Их смутные стремления и чаяния в идеях и планах Южного общества обрели четкое и определенное оформление; «славяне» как бы впервые находили сами себя.

(Во время переговоров не обошлось без некоторых трений и шероховатостей. Так, Борисов 2-й, уточняя планы «южан» относительно функций и состава (Временного правления, высказал опасение, как бы это учреждение не свелось к личной диктатуре, чем вызвал недовольство Бестужева-Рюмина. Однако трудно поверить Горбачевскому, что Борисов 2-й и некоторые другие «славяне» составили оппозицию «южанам» в момент объединения тайных обществ. Кстати, сам же Горбачевский на следствии в ряде показаний опровергает это утверждение «Записок». Еще более категорически отводят его слова показания Борисова 2-го и его письма к брату и к Головинскому. Горбачевский неоднократно подчеркивал на следствии особую деятельность Борисова 2-го, который после вхождения «славян» в Южное общество «за меня и за всех трудился», «меня ко всему подстрекал»1 Борисов 2-й не отрицал своей активности и признавался, что Горбачевский «всегда старался удержать меня от безумной моей ревности действовать в пользу намерений Общества»2. Если бы Борисов 2-й отрицательно отнесся к объединению Обществ, он не стал бы вызывать своего брата для того, чтобы тот оформил свое членство в новой тайной организации. Письмо его Головинскому от 21 сентября 1825 г. не оставляет никакого сомнения в ошибочности утверждений автора «Записок» относительно скептической оценки Борисовым 2-м лещинских событий. Вот что писал в нем Борисов 2-й: «Любезный Павел Казимирович! На маневрах случился с нами большой переворот; однако не подумайте, чтобы он произошел в мыслях. Сего никогда не случится. Наши мысли все те же, но наши дела приняли другой вид, который не может вас опечалить. Ежели вы принимаете в нас участие, то приезжайте в Житомир, адресуйтесь к Кирееву или Пестову, они объявят вам о наших делах, кои идут как нельзя лучше»3.

// С 260

Взгляды, которые Горбачевский приписывает в «3аписках» Борисову 2-му относительно объединения Южного и Славянского обществ, могли высказываться некоторыми членами последнего позже 1825 г., как результат критического пересмотра последствий этого соединения. В сентябре же 1825 г. «славяне» единодушно выступили за слияние с «южанами» на основе их политической и тактической платформы. Славянское общество вошло в состав Южного, образовав в нем три управы: одну — в 8-й пехотной дивизии (посредник — майор Спиридов), вторую — в 8-й артиллерийской бригаде (посредник — подпоручик Горбачевский) и третью — в 9-й артиллерийской бригаде (посредник — подпоручик Пестов).

Заметим попутно, что назначение Бестужевым-Рюминым Горбачевского посредником не получило общего одобрения. В частности, Борисов 2-й и Пестов считали, что он не подходит к такого рода деятельности1.

15 сентября вечером, накануне выступления из лагеря, Горбачевский вместе со Спиридовым и Пестовым был у С. И. Муравьева. В этот вечер произошел известный спор Муравьева с Горбачевским и Спиридовым относительно характера пропаганды среди солдат, о возможности и целесообразности использования религии и священного писания в этой работе. Тогда же, по предложению Бестужева-Рюмина, Горбачевский и его товарищи внесли себя в список «заговорщиков», создав «garde perdue»2, на который падал жребий убить Александра I.

Это была последняя встреча Горбачевского с Муравьевым и Бестужевым-Рюминым. Еще раз увидел он их мельком в день объявления приговора 12 июля 1826 г. в доме коменданта Петропавловской крепости, а потом в ночь на 13 июля, когда их вместе с Пестелем, Рылеевым и Каховским вели мимо окна его каземата к виселице.

Отношения между руководителями Васильковской управы и Горбачевским, несмотря на непродолжительность их личного общения, сложились дружеские и сердечные. Видимо, скромный и добродушный Горбачевский пришелся по душе Муравьеву и Бестужеву-Рюмину. В минуту прощанья предчувствие трагической судьбы охватило Муравьева, он завещал Горбачевскому, если последний переживет его, написать непременно записки о тайном обществе, о мечтах и целях членов организации, о их готовности принести себя в жертву во имя любви к России и русскому народу.

По возвращении на зимние квартиры в район Новоград-Волынска, «славяне» в 8-й бригаде начали деятельную подготовку к восстанию, которое во время лещинских собраний было назначено на лето 1826 г. Они обсуждали планы военных действий и вели энергичную пропаганду среди офицеров и фейеверкеров, не открывая им, однако, до поры до времени, тайны существования организации и ее конечной цели. Горбачевский как // С 261 посредник играл видную роль на всех собраниях, принимая участие в агитация среди солдат, хотя, по-видимому, и менее значительное, чем другие товарищи. О результатах работы декабристской управы в 8-й артиллерийской бригаде Горбачевский письменно информировал Бестужева-Рюмина и Муравьева.

Известия о восстании 14 декабря, а затем об аресте С. И. Муравьева и о восстании Черниговского полка застали бывших «славян» в разгаре их агитационной деятельности. Члены управы во главе с Борисовым 2-м принимают решение немедленно начать действия, стараясь вовлечь в восстание «все, что только показывало склонность к мятежу». С этой целью Борисов 1-й, приехавший к брату, объезжает участников организации, находившихся в Житомире, Пензенском и Саратовском полках, а Андреевич 2-й и Бечаснов пытаются привлечь к восстанию Алексопольский пехотный и Ахтырский гусарский полки. Через Н. Красницкого и П. К. Головинского Борисов 2-й устанавливает связи с местной польской шляхтой. Разрабатывается план действия, соответственно которому намечалось «тотчас по восстании образовать в городе временное правление и выдать прокламации об освобождении крепостных людей»1.

Нельзя отказать в энтузиазме и решительности наиболее последовательной и верной своему революционному долгу части бывших «славян». И, как знать, доберись до них в свое время Бестужев-Рюмин, они, вероятнее всего, предприняли бы попытку поднять восстание. Но в целом славянские управы оказались неподготовленными к непредвиденному выступлению. Члены Общества — П. Ф. Громницкий и Н. Ф. Лисовский — откровенно испугались столь ответственного шага. Не проявили необходимой оперативности и настойчивости М. М. Свиридов и А. И. Тютчев. Отрицательно повлияли на бывших «славян» отказы полковников И. С. Повало-Швейковского и Артамона Муравьева поддержать революционные начинания артиллеристов. Да и руководители Васильковской управы не сумели своевременно известить своих новых товарищей по Обществу о начале действия. Все это привело к тому, что бывшие «славяне» не смогли поднять восстание. К тому же они вскоре узнали о поражении черниговцев. Так неудачно окончилась попытка руководителей Васильковской управы организовать выступление войск 3-го пехотного корпуса. Начался разгром декабристских обществ.

9 января 1826 г. на квартире Горбачевского в местечке Барановка был арестован Борисов 2-й, а 20 января та же участь постигла Горбачевского. Бывшие «славяне» вместе с другими декабристами предстали перед Следственной комиссией.

Горбачевского перевезли в Петербург 3 февраля 1826 г. и в тот же день перед отправкой в Петропавловскую крепость он был допрошен В. В. Левашовым. 5 февраля Горбачевский пишет на его имя покаянное // С 262 письмо, стремясь разжалобить судей, выставить себя жертвой коварства и обольщения Борисовых и Бестужева-Рюмина! 7 февраля он впервые предстал перед Следственной комиссией. Его показания в этот день отличались сдержанностью, скупостью признаний и исполнены чувства личного достоинства. Но этот взлет Горбачевского в его поведении во время следствия был единственным. Кошмар одиночного заключения, мучительные допросы с очными ставками, угрозы следователей сломили недостаточно стойкий характер Горбачевского и он, хотя и прибегал подчас к хитростям и умолчаниям, но все же грешил в конечном счете довольно откровенными показаниями. В этом отношении Горбачевский представляет исключение среди членов Общества соединенных славян, которые вообще держались твердо от начала и до конца следствия. Справедливость требует отметить, что в долгой жизни Горбачевского это была единственная полоса малодушия.

Приговором Верховного уголовного суда Горбачевский был отнесен к первому разряду государственных преступников. В вину ему были поставлены умысел на цареубийство, участие в управлении тайным обществом, подготовка и возбуждение к бунту нижних чинов, прием в Общество новых членов. Наказанием по первому разряду назначена была вначале смертная казнь отсечением головы, замененная ссылкой в вечные каторжные работы с лишением чинов и дворянства.

Через несколько дней после объявления сентенции, 21 июля 1826 г., Горбачевский вместе со М. М. Спиридовым и А. П. Барятинским был отправлен в Финляндию, в крепость Кексгольм. Здесь всех троих посадили в так называемой Пугачевской башне, где перед тем содержалась семья Емельяна Пугачева. В апреле 1827 г. узников перевели в Шлиссельбург. Отсюда в октябре того же года Горбачевский вместе с Николаем и Михаилом Бестужевыми был отправлен в Восточную Сибирь, в Читу.

В Читинском остроге Горбачевский содержался в «малом» каземате. Обстоятельства жизни декабристов в Чите известны: теснота, артельное хозяйство, работы, занятия науками и языками. Вероятно здесь Горбачевский выучился языкам — французскому и немецкому — настолько, что потом переводил с них свободно. То, что рассказывают в своих мемуарах декабристы о «славянах» вообще, можно отнести к Горбачевскому в отдельности. Несомненно, он принадлежал к тому кружку атеистов-материалистов из «славян», о котором писал в своих «Записках» И. Д. Якушкин. Позднее, в 1846 г., иркутский архиепископ Нил возбудил дело о том, что находившиеся уже на поселении Горбачевский и А. Е. Мозалевский не бывали на исповеди и не посещали церкви, и что из уст Горбачевского, к тому же, слышали богохульные слова, обличающие его безбожие. Можно предполагать, что Горбачевский был в числе тех «славян», которые 30 августа 1828 г. отказались от царской милости и настаивали на том, чтобы им, как и прежде, оставили на ногах кандалы.

// С 263

В Чите было много разговоров о «деле», выяснялись вес детали следствия и подробности разных событий из истории Общества, вплоть до самой катастрофы. Надо полагать, что именно тогда начал собирать Горбачевский в своей памяти материалы для позднейших своих рассказов и записок, и что тогда же выработалось окончательно понимание им пережитых событий, их смысла и значения.

Осенью 1830 г. декабристов из Читы перевели в новую, специально выстроенную для них при Петровском Заводе тюрьму, казематы которой не имели даже окон. Горбачевский был помещен в одном коридоре с И. И. Пущиным, Е. П. Оболенским, В. И. Штейнгелем. Здесь заключенные провели девять лет каторжного труда, заполненных вместе с тем богатой духовной жизнью. В Читинском остроге функционировала знаменитая «декабристская академия», в которой заключенные занимались различными науками, изучали литературу, сами писали художественные произведения и мемуары, отдавали дань музыке и живописи. И все это в тяжелых условиях тюремного быта, при постоянном притеснении со стороны местной администрации.

10 июля 1839 г. Горбачевский вышел на поселение и остался тут же, в Петровском Заводе, хотя и имел одно время желание переехать вместе с Е. П. Оболенским и А. А. Быстрицким в Верхнеудинск. Коронационный манифест 26 августа 1856 г., разрешавший декабристам вернуться в центральные губернии России, застал Горбачевского на старом месте. Для переезда в Россию у него не было средств. Деньги, которые высланы были ему по завещанию умершего брата, в значительной части до него не дошли. В 1863 г. племянники Горбачевского, дети Анны Ивановны Квист (в первую очередь Оскар Ильич), выхлопотали ему разрешение жить в Петербурге и Москве и звали его в Петербург, беря на себя полностью его содержание. Однако Горбачевский не воспользовался этой возможностью и отклонил предложение племянников. Он боялся оказаться в России еще более, чем в Сибири, одиноким и чужим новому поколению, не хотел попасть в материальную зависимость от родственников; «... ехать на неизвестное, жить с людьми, которых не знаю, хотя и считаются родными, что я буду там делать»,— писал он Оболенскому. Так и остался Горбачевский навсегда один в Петровском Заводе, потому что все товарищи его разъехались в разные стороны.

Тотчас же по выходе на поселение перед Горбачевским встала забота о средствах для существования. Сбережений его едва хватило, чтобы приобрести небольшой домик. Родные могли оказывать ему лишь очень скромную поддержку. И вот Горбачевский, не имея ни природной склонности, ни опыта в хозяйственных делах, должен был взяться за предпринимательство. По совету знакомых, он, купив лошадей, занялся извозом по казенным подрядам. Но очень скоро понес изрядный убыток (900 руб.) и бросил это занятие. Вслед за этим, вместе с заводским доктором Д. 3. Ильинским, // С 264 он принялся за мыловарение, потерял на этом деле до 2 000 рублей и остался совершенно без денег. Позднее Горбачевский завел мельницу, но и ее доходность оказалась весьма сомнительной. По доброте своей Горбачевский без отказа раздавал муку в долг заводским жителям и соседним крестьянам. Долги собирались туго, сроки их возвращения, как правило, нарушались. Должники всегда умели разжалобить Горбачевского, а при случае и обмануть. Ему пришлось вернуться к подрядам на казну и на частных золотопромышленников. При скромных потребностях, он сводил кое-как концы с концами, но необходимость постоянно изворачиваться, постоянно налаживать вместо лопнувшего предприятия какое-нибудь новое, столь же не интересное и столь же мало доходное, тяготило его, и чем дальше, тем более ненавидел и проклинал он свое хозяйство.

Горбачевский пользовался на Петровском Заводе общим уважением, став центральной фигурой немногочисленного местного общества. Заводские инженеры, священник, несколько купцов, кое-кто из заводских мастеров и тянувшаяся к просвещению молодежь составляли его окружение. Они брали у Горбачевского книги; через него шли в обращение по Заводу журналы и газеты, издававшиеся не только в России («Библиотека для чтения», «Сын отечества», «Московские ведомости»), но и за границей,— «Полярная звезда», «Колокол», «Правдивый» П. В. Долгорукова и др. Горбачевский пустил в оборот запрещенную в России книгу Герцена и Огарева — «14 декабря 1825 г. и император Николай» (Лондон, 1858), разоблачавшую гнусную клевету писаний М. А. Корфа о декабристах, и «Донесения Следственной комиссии» Д. Н. Блудова. Споры и беседы в кружке знакомых Горбачевского носили не только литературный, но и политический характер. Особенно притягателен был старый декабрист как для заводской, так и для окрестной молодежи: на «поклонение» к нему ездили из округи верст за 200. Для молодых приятелей своих, не владевших иностранными языками, Горбачевский, как некогда Борисов в Новоград-Волынске для «славян», переводил произведения Вольтера, Руссо, Шиллера.

Одинокий холостяк, Горбачевский любил детей и охотно давал уроки в семьях своих заводских знакомых, иногда даже бесплатно. Объем знаний, сообщаемых Горбачевским своим ученикам, ограничивался, как правило, программой уездного училища, а то и просто первичными навыками чтения и письма. Но были случаи, когда его питомцы шли дальше. Особенно выделяется среди них Илья Степанович Един. По словам П. И. Першина-Караксарского и Н. А. Белоголового, Елин был якобы внебрачным сыном Горбачевского. Его Горбачевский подготовил в 4-й класс гимназии. Окончив иркутскую гимназию Елин поступил на медицинский факультет Московского университета, где был учеником С. П. Боткина, который высоко ценил его. Елину удалось для завершения // С 265 образования поехать в Берлин и Вену. Но воспаление легких, перешедшее в чахотку, преждевременно свело его в могилу. Умер он в 1872 г. в Пизе в возрасте 32 лет.

Близкие отношения завязывались у Горбачевского и среди трудового населения Завода. Кузнец Афанасий Першин — только один из наиболее колоритных его друзей-рабочих. С участливым интересом присматривался Горбачевский к ссыльным поселенцам, этому «оклеветанному, убитому народу», среди которых он находил людей «умных, рассудительных, даже (...) очень добрых и честных». Многим из них он помогал деньгами, прибегая для этой щели к займам, когда сам не имел средств. Некоторых из отбывших наказание он брал к себе в работники, стараясь их перевоспитать и приучить к труду.

С момента объявления на Заводе 12 апреля 1861 г. «Манифеста» и «Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», Горбачевский близко входит в новую жизнь рабочих. Он выступает посредником между ними и заводской администрацией в связи с забастовкой, вспыхнувшей из-за кулачных расправ, чинимых мастерами и смотрителями. Через своего приятеля Першина, избранного волостным головою, Горбачевский влияет на решения схода относительно открытия на Заводе народного училища, общественной лавки, а также содействует выработке примерного договора рабочих с администрацией. Когда 25 июля 1864 г. Горбачевский, которому к тому времени было возвращено дворянство, выбран был в мировые посредники на Заводе, это было всего лишь официальным оформлением того положения, которое фактически он уже давно занимал в местной жизни.

Однако Горбачевский, в отличие от Е. П. Оболенского, П. Н. Свистунова, А. Е. Розена и некоторых других декабристов, одобрительно отнесшихся к «крестьянской реформе», критически подходил к ее оценке. В его письмах 1860-х годов мы встречаем много справедливых замечаний о грабительском характере «освобождения крестьян» и о беспочвенности надежд на серьезные политические преобразования. Он взял себе »за правило,— пишет Горбачевский,— не верить русскому прогрессу (...) Смешной этот прогресс; все переиначивает только, а гарантий никаких, и даже никто об этом, как кажется, и не думает». Горбачевский, подобно В. Ф. Раевскому, остался верен идеалам молодости. «Первый декабрист» считал, что в период деятельности тайных обществ дворянских революционеров участники освободительной борьбы были ближе к пониманию нужд народа, чем правительство Александра П. Горбачевский, как бы вторя Раевскому, взволнованно писал: «... все к черту,— ничего не надобно,— лишь бы осуществилась идея». Узнав о том, что Розен стал мировым посредником в Изюмском уезде Харьковской губ., Горбачевский в 1863 г. выразил по этому поводу свое удивление. «Какое тут может быть посредничество между притеснителями и притесненными»,— писал он Завалишину.

// С 266

И тем не менее, сам Горбачевский принял на себя в 1864 г. обязанности мирового посредника. Как объяснить этот поступок? Думается, что такое решение не означало изменения взглядов Горбачевского на сущность реформы. По всей видимости, престарелый декабрист хотел воспользоваться легальными возможностями для того, чтобы помочь рабочим завода и окрестным крестьянам лучше устроить свой быт после «освобождения». Он имел основания опасаться, что другой мировой посредник будет отстаивать интересы государственной казны и тем самым усугубит тяжесть реформы для местного населения.

Занятый хозяйством, уроками, общественной деятельностью, Горбачевский прочно обжился на Заводе. Он почти никуда не выезжал, даже для поездок в Селенгинск к Бестужевым и в Кяхту к знакомым сибирякам подымался с трудом и редко, за что М. Бестужев и прозвал его «медведем», «сморгонским студентом». И, однако, сам Горбачевский чувствовал себя на Петровском Заводе одиноким, чужим и людям и жизни, которая шла вокруг. Семьи он не имел; хозяйство для него было ненавистным бременем, в местной общественной жизни он был только советчиком и участником в чужих делах; своего личного дела у него в ней не было. Как ни близок он был со своими заводскими приятелями, не было среди них у него «знакомых но мысли и друзей по сердцу». Мысль и сердце его были отданы всецело старым друзьям по революционной борьбе. С ними он «связан навсегда и душевно, и мысленно», «у него нет родных других, кроме них». Но друзья — далеко, и единственное утешение, которое осталось ему в одинокой сибирской глуши,— переписка. Он пишет длинные горячие письма, отправляя их до семнадцати в одну почту. И какие бурные чувства поднимают в его груди ответы и вести от далеких друзей.

В августе 1842 г. Н. И. Пущин приезжает на Завод с письмами и приветами от своего брата и Оболенского. Не наглядится на него Горбачевский, не наслушается его голоса, так напоминает он лицом и речью дорогого ему Ивана Ивановича.

Горбачевский дорожит своей дружбой с соузниками и всемерно старается поддерживать с ними связь. Его все интересует в их жизни — и важное и мелочи, он привязался и полюбил их семьи. Но не теперешняя жизнь друзей, не нынешние их интересы определили его стойкую привязанность к ним. Новое в их жизни, пожалуй, даже чуждо и непонятно иногда Горбачевскому. Ему кажется странным, как это они, после всего перенесенного, живут в Москве, Калуге и других городах, тихо и просто. Для него «все это кажется фантазия, мечта». Он пишет Оболенскому: «меня удивляет, как это сделалось, у вас у всех достало уменья устроить себя так, что живете спокойно, умели завестись семьями, рассуждаете хладнокровно, смотрите на дела людские спокойно, чего-то от них ожидаете хорошего и проч. ». Он не может вполне понять увлечения

// С 267

Оболенского деятельностью по освобождению крестьян, разделить его интересы к происходящим реформам и надежды на лучшее будущее. А о М. Бестужеве, маленьких детей которого Горбачевский успел полюбить во время своего четырехдневного пребывания в Селенгинске, он не без внутреннего раздражения пишет в 1862 г. Оболенскому: «...занят своей семьей, следовательно, все и всех забыл».

У самого Горбачевского все мысли и чувства всегда обращены на далекое прошлое, на пережитое в годы молодости. Это прошлое — прямо или косвенно — основная тема его писем, его разговоров с друзьями, настоящих и воображаемых. В 1861 г. Горбачевский с М. Бестужевым в Селенгинске все четыре дня «говорили день и ночь, и еще не кончили». Разговор шел о друзьях-единомышленниках, их судьбе и месте в декабристском движении. Именно этими разговорами, как писал Горбачевский, он сам «раздразнил себя воспоминаниями». Уезжая на Петровский Завод, Горбачевский обещал Бестужеву прислать список всех товарищей, с краткой справкой о судьбе каждого. Через неделю он шлет, вместо сухого реестра, тетрадь воспоминаний, написанных живо и эмоционально.

Горбачевский, мысленно посетив вместе с Оболенским Свистунова в Калуге, ясно представил себе: «А сколько бы (было) воспоминаний, разговору, рассказов о былом — прошедшем, которыми я только и живу, не зная настоящего и не имея никакого будущего и даже решительно — не веря в хорошее». На это прошлое память у Горбачевского, по его определению,— «чертовская». Жадно впитывая все рассказы и воспоминания, складывая и сортируя их в своем уме, он становится своеобразным хранителем истории декабристского движения. Примерно с 1830-х годов Горбачевский периодически занимался литературным оформлением собранных им сведений о движении декабристов. Пожалуй, можно согласиться с утверждением Горбачевского, что он знал о деятельности своих товарищей по борьбе больше всех, кто дожил из них до шестидесятых годов. Исключительное сосредоточие всех душевных сил на прошлом в значительной мере объясняется обстоятельствами биографии самого мемуариста. Судьба Горбачевского, как отмечалось выше, сложилась так, что прямо со школьной скамьи, молодым, пылким юношей, он связывает свою жизнь с Тайным обществом, загораясь со временем его высокими идеями. Увлечение мечтой о светлом будущем русского народа привело его вскоре в тюрьму, ссылку, изломав, по-существу, личную жизнь, лишив обычного человеческого счастья. У других декабристов годы до катастрофы были наполнены более сложным и разнообразным содержанием, а после тюрем, особенно у тех, кому удалось вернуться из Сибири, радости и заботы новой жизни заслонили в большей или меньшей степени драматические события их молодости, и память иных из них уже с усилием пробивалась к ним через пережитое. Горбачевскому, которому жизнь не принесла ни женской любви, ни семьи, ни интересной общественной // С 268 работы; ни возможности заниматься любимым делом,— прошлое светило, ничем не заслоненное, как духовный идеал, как мечта, трагически разбитая жестокой действительностью. За гранями этого короткого периода 1823—1825 гг. ничего не было в его жизни значительного. Именно воспоминаниями об этих незабываемых годах Горбачевский скрашивал свое существование, и только где-то в туманной дали, до которой он сам не надеялся дойти, светилось ему, как мираж, такое же «яркое будущее», которое явится воплощением его юношеских мечтаний, осуществлением идеалов декабристов. Все встречи, заботы, дела, которые пролегли в его жизни между двумя заветными целями прошлого и будущего, кажутся ему ничтожными и бессмысленными, какими-то скучными, серыми буднями.

Преодолев в себе временную слабость, охватившую его в Петропавловской крепости, Горбачевский вновь обрел верность духу и правилам Тайного общества. Его высказывания по политическим вопросам и прежде всего оценка самого движения декабристов определялись в основном мировоззрением Общества соединенных славян, хотя и прокорректированным в свете учета тактических промахов и поражения восстания. Горбачевскому было чуждо признание принципиальной ошибочности деятельности декабристов, что в какой-то степени и с разными оттенками проскальзывало в суждениях некоторых его товарищей по судьбе. В заговоре и восстании мемуарист видит лишь досадные до боли тактические просчеты и грубые погрешности. Так, он упрекает членов Северного общества в том, что все они, как Пущин, хотели, якобы революции «на розовой воде», «хотели все сделать переговорами, ожидая, чтобы Сенат к ним вышел и, поклонившись, спросил: „Что вам угодно? Все к вашим услугам"». Досадует он и на то, что С. Муравьев-Апостол, «заразившись петербургскою медленностью», упустил в Лещине «случай с 30-ю тысячью солдат» и потом все тою же нерешительностью обрек на поражение-восстание Черниговского полка, которое могло бы, но мнению Горбачевского, иметь и другой исход. «Что ж хорошего после этого в умеренности, в хладнокровии, нелюбви к пролитию крови, в медленности, в холодном рассудке, в расчете каком-то? Все это глупость, по-моему, и по-нашему»,— писал он 12 июня 1861 г. Бестужеву. Эти резкие и справедливые в значительной мере критические замечания Горбачевского не могут, однако, рассматриваться как выражение взглядов мемуариста в период его деятельности посредником в составе Южного общества. Более сдержанно и спокойно высказаны в «Записках» те же упреки в нерешительности действий руководителей «южан». При этом автор ставит в укор членам Южного общества их стремление к командирству, недоверие к младшим по знанию офицерам и к солдатам, неискренность и демагогичность, при характеристике силы тайной организации, недостаток демократизма, выразившийся в отказе от широкой агитационной работы среди солдат и // С 269 намерении навязать народу готовый политический строй. Извинение и объяснение ложных тактических правил своих друзей из Южного и Северного обществ Горбачевский находит в их социальном положении. По своему происхождению, воспитанию, месту в светском обществе они не могли быть, по мнению мемуариста, революционерами, «патриотами», «республиканцами», «заговорщиками», способными «кверху дном все перевернуть», какими являлись, с его точки зрения, «славяне» и какими он изображает последних в «Записках». Эта идеализация «славян» психологически легко объяснима. Горбачевский, видимо, как и некоторые другие его товарищи по Славянскому союзу, считал основной причиной всех своих бед присоединение их организации к Южному обществу. «Черт нас попутал» пойти на этот шаг,— писал он о решении соединиться с «южанами». Отсюда резкое противопоставление «славян» и «южан», с преувеличением роли первых в освободительном движении и явным обличительством по отношению к последним. По сути дела, в этом существо всей конценпции «Записок».

Особый налет демократизма придают суждениям мемуариста его оценки событий 1850—1860-х годов, встречающиеся в письмах тех лет. Реформа 19 февраля не удовлетворила его своей половинчатостью. Он иронически отнесся к «дарованной свободе», «...что это такое — шутка или серьезная вещь»,— пишет он Оболенскому. — К чему вся эта постепенность, уставные грамоты, какое-то затяжное переходное состояние? Зачем столько формальностей, и почему крестьянам не представляют самим выработать условия своей новой жизни, окружают их уставами и опекой? Почему бы «не кончить дело одним разом», как поступили когда-то со своими крестьянами отец и братья Горбачевские, отдав им всю землю даром? От «воли», насаждаемой начальством и помещиками, Горбачевский ничего хорошего не ждет. Не может он разделить веры Оболенского относительно широковещательных обещаний правительства, его надежд на скорое осуществление «гражданского устройства», о котором они мечтали в молодости. Все то, что происходит в России, в чем принимает участие и сам Оболенский, все эти «заседания по общественному делу», конечно, очень интересуют Горбачевского, он радуется подъему освободительных настроений, просит писать о положении дел в европейских губерниях страны, но склонен трезво оценить события и предупредить друга в излишней доверчивости; «...все в тебе хорошо, прекрасно,— пишет он Оболенскому,— кроме твоей надежды». «Я перестал верить и обещаниям людским, и в хорошую будущность,— опекунство и благодеяния тяжелая вещь». Отзвуки крестьянских выступлений в ответ на реформу докатились и до-Петровского Завода, и Горбачевский сомневается, чтобы дело было доведено до конца мирно и начавшееся массовое движение остановилось на половине пути: «струна была слишком натянута, чтобы пущенная стрела не пошла прямо к цели».

// С 270

Верный революционным мечтам своей юности, Горбачевский и в отношении к власти, торжествовавшей победу в декабре 1825 г., до конца дней сохранил всю непримиримость, не видя никаких оснований и поводов простить ей и забыть все беды и несчастья, тяготы и испытания, на которые она обрекла «апостолов свободы» — декабристов. В июле 1861 г., посетив старую тюрьму на Петровском Заводе, Горбачевский писал Оболенскому: «Грудь у меня всегда стесняется, когда я там бываю: сколько воспоминаний, сколько и потерь я пережил, а этот гроб и могила нашей молодости или молодой жизни существует. И все это было построено для нас, за что? И кому мы все желали зла? Вы все давно отсюда уехали, у вас все впечатления изгладились, но мое положение совсем другое, имевши всегда пред глазами этот памятник нежной заботливости о нас. Ты скажешь, зачем я сержусь? Я знаю, что ты всегда молишь бога и за своих врагов, но это мне не мешает высказывать тебе мои чувства».

Горбачевский сознавал, что при его нынешнем радикализме и верности идеалам своей молодости, он далеко расходился даже с теми из своих товарищей, которые не ушли целиком в частную жизнь и примкнули к либеральному движению 1860-х годов. Различие во взглядах было между ними, конечно, еще и в незабываемом 1825 г., по теперь жизнь, значительно изменившая друзей Горбачевского, со многим их примирившая, ему же не давшая никаких оснований и мотивов к отказу от прежних оценок и взглядов,— эти различия еще заметнее усилила. Со своим подчеркнутым демократизмом и радикализмом во взглядах, с идеализацией русского народа, с определенностью своих симпатий к угнетенным массам и прежде всего к крестьянам, со своим одобрением революционных методов и критическим отношением к компромиссам и непоследовательности, наконец, с самою суровостью своих моральных правил — Горбачевский, пожалуй, становился ближе к выступившему в те годы на политическом поприще новому революционному поколению, чем к своим старым друзьям по 14 декабря из Южного и Северного общества, доживавшим свой век.

В такой обстановке, с такими мыслями и чувствами жил Горбачевский на Петровском Заводе в 1840—1860-х годах.

 

Время между тем шло, давали о себе знать и пережитые невзгоды; крепкий организм Горбачевского начал сдавать; все чаще он прихварывает — ревматизм и другие болезни приносят ему физические страдания. К тому же и хозяйственные дела из года в год ухудшаются — выработка железа на Петровском Заводе падает, относительно дешевая продукция уральских предприятий вытесняет на рынке его дорогие изделия, золотопромышленники не дают больше комиссий на их доставку. Нужда самая подлинная, какой не знал Горбачевский даже в прежние годы своей жизни на поселении, становится его постоянной гостьей. Чтобы хоть как-нибудь добыть денег, ему приходится брать явно убыточные казенные // С 271 подряды на возку угля и разоряться все дальше и дальше. Хозяйство становится ему окончательно противно.

Все чаще жалуется Горбачевский в письмах к друзьям на тоску и заброшенность. Он чувствует себя никому не нужным, забытым «сторожем при могилах наших», который подобен «гвоздю, забитому в дерево». 8 марта 1862 г. он писал Завалишину: «Бестужев уедет и нас только двое здесь будет, как стражи на развалинах наших прежних печальных жилищ». Особенно остро ощутил свое одиночество Горбачевский после отъезда из Сибири последних товарищей (Завалишина и М. Бестужева). «В моей жизни,— писал автор «Записок» В. А. Обручеву,— кроме скуки, горя, ничего не вижу, и не предвижу лучшего; никого при мне нет близкого,— все это разъехалось, разлетелось,— все бегут из Завода, одни по охоте, другие по надобностям. Я один остаюсь на месте, как гнилой верстовой столб, мимо которого мелькают люди и происшествия». Бодрость изменяет престарелому декабристу. В тоне его писем нет прежней энергии, а в особенно горькую минуту у него готов вырваться и упрек далеким друзьям, которые уговаривают его заняться мемуарами, литературной работой, забывая, в каких условиях он живет и каково должно быть его душевное состояние. Но этот упрек никогда не переходит в просьбу о поддержке.

Так безрадостно и трудно проходили последние годы жизни Горбачевского. Но несмотря на все это, он до самой смерти близко принимал к сердцу все неурядицы местной жизни, выполняя обязанности мирового посредника на Заводе, живо откликаясь на успехи и неудачи своих сибирских друзей. До самой смерти он продолжал довольно регулярно писать Обручеву, с которым познакомился в начале 1863 г. на Петровском Заводе. В одном из писем Горбачевский раскрыл причины своей особой симпатии к молодому распространителю «Великорусса»: «... в одиночестве, часто думая про себя, благословляю тот случай, который мне помог в моей жизни и в моем сердце заменить вами потерю моих прежде бывших товарищей, которых смерть унесла и которых я любил и высоко уважал; Я в вас встретил их, я их узнал, опять их вижу и слышу, говоря с вами, хотя бы заочно». 12 декабря 1868 г. он отправил очередную весточку Обручеву, на которой адресатом сделана помета: «Последнее письмо, уже ослабевшей рукой». Умер Горбачевский 9 января 1869 г. Еще в самый день смерти написал он письмо П. И. Першину-Караксарскому. Похоронен Горбачевский на Петровском Заводе, где и ныне сохранилась его могила.

 

2

Важную страницу в биографии Горбачевского, прочно вошедшую в историю декабризма, занимают его «Записки».

«Записки» Горбачевского впервые были опубликованы П. И. Бартеневым во второй книжке «Русского архива» 1882 г. по рукописи, // С 272 доставленной в редакцию из Сибири1. Рукопись была анонимная и не имела названия, и Бартенев условно озаглавил ее при печатании: «Записки неизвестного из Общества соединенных славян». Однако еще тогда у Бартенева имелись какие-то основания предполагать, что автором «Записок» был Горбачевский. Поэтому во вступительной заметке к «Запискам» он сделал следующую оговорку: «Кажется, что „Записки" эти составлены бывшим подпоручиком 8-й артиллерийской бригады Иваном Ивановичем Горбачевским; но ручаться в этом нельзя». Вскоре Бартеневу представился случай сопоставить рукопись «Записок» с подлинными письмами Горбачевского, адресованными его сестре Анне Ивановне Квист. Сравнение это окончательно утвердило Бартенева в справедливости высказанного им ранее предположения, и в четвертом номере издаваемого им журнала за тот же год он поместил новую заметку о «Записках», в которой заявил: «Наше предположение о том, что „Записки" об Обществе соединенных славян (напечатанные во второй тетради „Русского архива" нынешнего года) принадлежат И. И. Горбачевскому, оправдалось. Сочинитель этих „Записок" Иван Иванович Горбачевский...» Здесь же Бартенов коротко пояснил, что в этом он был убежден «сличением почерка» рукописи «Записок» с оригиналами писем Горбачевского2.

Некоторые подробности этого сличения мы находим в статье Бартенева «О Записках Горбачевского», помещенной в девятой книжке «Русского архива» 1890 г., т. е. спустя восемь лет после опубликования самих «Записок». В названной статье автор сообщает, что инициатором проведенного сличения почерков оказался племянник Горбачевского — Оскар Ильич Квист, с которым они случайно встретились в июле 1882 г. в Петербурге. «Мы не были знакомы друг с другом,— пишет Бартенев,— но Квист, знавший, что я издаю „Русский архив", заявил, что давно искал моего знакомства и намеревался заехать ко мне в Москве для того, чтобы взглянуть на рукопись, незадолго перед тем мною напечатанную (...) под заглавием „Записки неизвестного". „Судя по слогу этих „Записок",— сказал он,— я начинаю думать не принадлежат ли они известному декабристу Горбачевскому. У меня много писем его к родной его сестре, моей матери. Стоило бы только сличить подлинник „Записок" с этими письмами, чтобы удостовериться в моем предположении". Случилось, что подлинник этот находился в Петербурге. Я на другой же день поехал с ним к О. И. Квисту и по сличении несомненно оказалось, что эти любопытные // С 273 и важные записки, писанные через много лет после событий хладнокровно и трезво, действительно писаны Горбачевским». Свой рассказ Бартенев заключает следующими словами: «Бумаги Горбачевского, находившиеся у племянника его О. И. Квиста, служат отличным дополнением к этим „Запискам" умного и даровитого декабриста (...) Сохранились ли эти бумаги, и у кого именно?»1

Итак, из рассказа Бартенева выясняется, что с рукописью «Записок» сличалось не одно какое-то случайное письмо, а «многие» письма и даже «бумаги» Горбачевского, написанные им, несомненно, в разные годы, по разным поводам и при разных обстоятельствах. В сличении почерков ближайшее участие принял Квист, обладавший, как и Бартенев, многолетним опытом обращения с рукописными материалами: он был одним из известных петербургских коллекционеров гравюр и собирал автографы (в частности, пушкинские)2. В результате сличения Бартенев и Квист пришли к выводу, что почерк в обоих случаях оказался одним и тем же. Но это был не единственный аргумент в пользу авторства Горбачевского: в рассказе Бартенева имеется указание на сходство слога сличаемых рукописей, подмеченное Квистом еще до их сопоставления, и на какую-то близость их содержания (именно так следует понимать слова Бартенева). «Бумаги Горбачевского (...) служат отличным дополнением к этим „Запискам"».

По всей вероятности, Бартенев имел и другие подтверждения авторства Горбачевского. В год издания «Записок» еще были живы декабристы А. П. Беляев, Д. И. Завалишин, Н. А. Загорецкий, Н. И. Лорер, М. И. Муравьев-Апостол, М. А. Назимов, А. Е. Розен, П. Н. Свистунов, А. Ф. Фролов. Все они внимательнейшим образом следили за декабристской литературой, не оставляя без замечаний ни одного промаха в ней. Некоторые из них были лично знакомы с Бартеневым, а Свистунов даже был для редакции «Русского архива» чем-то вроде арбитра по истории декабристского движения. Занимаясь розыском и публикацией всевозможных декабристских материалов, Бартенев был также связан со многими родственниками и сибирскими друзьями декабристов. Трудно допустить, чтобы при установлении автора «Записок» Бартенев пренебрег их консультацией, тем более, что в самой декабристской среде о принадлежности Горбачевскому «Записок» говорили как о хорошо известном факте. Так, например, 3 января 1883 г. А, Е. Розен писал М. А. Назимову: «В конце недели получил письма из Москвы от Муравьева (М. И. Муравьева-Апостола) и Свистунова (...) первый диктует о старой семеновской истории, по которой задела его какая-то брошюра — кажется Горбачевского из „Русского архива"»3.

// С 274

К сожалению, последующие историки оказались лишенными возможности проверить правильность наблюдений Бартенева — Квиста, так как сибирская рукопись «Записок» и бумаги Горбачевского, хранившиеся у Квиста, были утрачены. Между тем, некоторые позднейшие исследователи выразили сомнение в подлинности рукописи, полученной Бартеневым из Сибири. В 1. 925 г., готовя отдельное издание «Записок» Горбачевского, Б. Е. Сыроечковский обратил внимание на то, что, по описанию Бартенева, сибирская рукопись «Записок» была писана настолько мелко, что из одной ее страницы выходило несколько печатных. Почерк же Горбачевского, во всех известных тогда Б. Е. Сыроечковскому автографах, был, напротив, крупный и размашистый. Это обстоятельство дало повод Б. Е. Сыроечковскому высказать предположение, что в руках у Бартенева была всего лишь копия подлинного манускрипта Горбачевского, снятая кем-то из его сибирских знакомых и через ряд рук дошедшая до редактора «Русского архива». Некоторое основание для такого предположения давало Б. Е. Сыроечковскому сообщение самого Горбачевского о сожжении им какой-то своей рукописи1. Однако каких-либо других, более убедительных данных для отрицания подлинности сибирской рукописи у Б. Е. Сыроечковского не было, и поэтому свою гипотезу он выдвинул как одно из возможных предположений.

В то же время принадлежность «Записок» перу Горбачевского никогда не вызывала сомнения у исследователей, занимавшихся их изучением в связи с восстанием Черниговского полка.

В вводной статье к публикации новых документов о революционном выступлении декабристов на Украине, В. В. Мияковский дал краткую общую характеристику «Записок Горбачевского» как одного из основных исторических источников по истории Общества соединенных славян2. Содержательный разбор «Записок Горбачевского» и исправление фактических неточностей мемуариста содержится в историографическом обзоре Ю. Г. Оксмана в шестом томе «Восстания декабристов», посвященном восстанию Черниговского полка и в комментариях к документам. Л. П. Добровольский в статье «Декабрист Горбачевский як мемуарист», произведя тонкий источниковедческий анализ «Записок», ни на минуту не усомнился в том, кто являлся их автором3.

И только в недавнее время вопрос об атрибуции «Записок неизвестного из Общества соединенных славян» приобрел неожиданную остроту в связи с полемическим выступлением М. В. Нечкиной в статье «Кто автор „Записок И. И. Горбачевского"?». Отвергая авторство Горбачевского, // С 275 M. В. Нечкина считала, что Бартенев сличал почерк подлинного письма Горбачевского с почерком какого-то другого лица, который и был авторам «Записок». В своей аргументации М. В. Нечкина повторила довод Б. Е. Сыроечковского о несвойственности Горбачевскому мелкого письма. «Никак нельзя было представить себе, чтобы он мог написать свой текст столь убористо и мелко»,— замечает М. В. Нечкина. Самое же главное, по ее словам, заключалось в том, что вопрос об идентичности почерков отпал вообще после опубликования П. Е. Щеголевым в 1913 г. письма Горбачевского к Михаилу Бестужеву от 12 июня 1861 г., в котором Горбачевский сообщал, что сжег свою рукопись1.

Вдумываясь в приведенные М. В. Нечкиной аргументы, мы должны констатировать, что оба они очень уязвимы.

Действительно, большинство дошедших до нас автографов Горбачевского написано крупно и размашисто. Особенно крупно стал он писать к концу жизни, когда на него надвигалась слепота. Но в бумагах Горбачевского встречаются иногда и листы весьма мелкого и тонкого письма,— таковы, например, некоторые страницы его показаний на следствии 1826 г. Одна из таких страниц была даже намеренно воспроизведена Н. П. Чулковым в пятом томе «Восстания декабристов» в качестве своего рода критической реплики против безоговорочного утверждения Б. Е. Сыроечковского о несвойственности Горбачевскому мелкого почерка2. Вполне вероятно, что и при беловой переписке «Записок» Горбачевский сознательно свел свой обычно крупный почерк к бисерному, хорошо понимая, что в условиях ссылки убористую рукопись легче уберечь от посторонних глаз. В таком случае правыми оказывались Бартенев и Квист, сличавшие мелко написанный текст Горбачевского с обычными его рукописями, а не позднейшие исследователи, не допускающие почему-то возможности, чтобы одно и то же лицо при разных обстоятельствах писало то крупно, то мелко.

Неубедительна и ссылка М. В. Нечкиной на письмо Горбачевского, в котором речь шла о гибели его «Записок».

Приведем это сообщение о сожжении рукописи полностью. «Лет не знаю сколько,— писал Горбачевский М. А. Бестужеву,— но только много тому назад времени я написал было порядочную тетрадь, не ту, что ты видел, а другую, любопытная вещь была; многие, которым я давал читать, восхищались, дорого ее ценили. Но в одно прекрасное утро мне надобно было из дому куда-то отлучиться надолго; думал, думал, что делать с такою массою бумаги написанной,— кому отдать? Кому все это поручить? Не нашел человека по нашему разумению: взял все и бросил, и побросал в печку, которая, как нарочно, тут же топилась; даже едва достало // С 276 терпения у меня бросать все в огонь, такая была масса исписанной бумаги»1. Из приведенного рассказа видно, что Горбачевский действительно уничтожил какие-то свои записи. Однако из этого же рассказа явствует, что у него имелась и какая-то другая тетрадь записок, которую видел М. А. Бестужев. Возможно, что это и была рукопись, попавшая позже к Бартеневу. В таком случае разрушается и второй довод М. В. Нечкиной. Правда бартеневский экземпляр записок позднее был утрачен, но до нас дошла другая — неполная рукопись тех же «Записок», хранящаяся в настоящее время в Отделе рукописей Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в фонде Н. К. Шильдера2. Несмотря на то, что эта рукопись была введена в научный оборот более трех десятилетий назад, в специальной литературе о «Записках» Горбачевского она до сих пор не стала объектом специального изучения. Самую беглую ее характеристику мы находим лишь во вводной статье Б. Е. Сыроечковского ко второму изданию «Записок и писем И. И. Горбачевского»3. Оставлена она без внимания и в статье М. В. Нечкиной «Кто автор „Записок И. И. Горбачевского"?».

Между тем, как мы думаем, ответить на поставленный вопрос помогает изучение именно этой рукописи. Указанная рукопись представляет собою тетрадь из семи листов синеватой бумаги, вырванной, видимо, из какого-то переплета. Первые шесть ее листов и начало седьмого заполнены мелким и убористым текстом, содержащим примерно одну треть полного текста «Записок», но отличающимся от опубликованного Бертеневым варианта многочисленными мелкими разночтениями. Изучение рукописи показывает, что написана она рукой М. А. Бестужева. В этом удостоверяет не только идентичность почерка рассматриваемой рукописи с почерком писем М. А. Бестужева (см. воспроизведение их в настоящем издании), но и наличие в ней некоторых характерных для М. А. Бестужева неправильных написаний (например: «Сухинин» — вместо Сухинов)4. Рукопись не датирована, но, судя по водяным знакам бумаги и характеру письма, можно отнести ее к концу 1830-х или началу 1840-х годов5.

// С 277

Рассмотрим теперь другие материалы, связанные с интересующей нас рукописью. В начале 1860 г. к М. А. Бестужеву, жившему тогда в Селенгинске, обратился историк и будущий редактор журнала «Русская старина» М. И. Семевский с просьбой ответить на ряд вопросов из истории декабризма. М. А. Бестужев охотно откликнулся на эту просьбу и начал высылать пространные письменные ответы, из которых впоследствии и сложились его известные воспоминания. Не ограничиваясь этим, Бестужев дал согласие предоставить в распоряжение Семевского бумаги из своего личного архива и вскоре отправил в Петербург объемистый портфель с разнообразными декабристскими материалами. Перечисляя содержание посылки, Бестужев писал Семевскому 21 ноября 1860 г., что он найдет в портфеле в числе других бумаг «две тетради записей ((memoires) начальной?) истории Южного Общества»1. В цитируемом письме Бестужев не раскрыл точнее характер этих «записей», однако из его последующей переписки с Семевским мы узнаем, что они оказались именно той самой неполной копией «Записок» Горбачевского, о которой речь шла выше.

16 июля 1861 г., через полгода после отправки портфеля, заговорив в одном из писем к Семевскому о Горбачевском, Бестужев писал: «Вы уже должны быть знакомы с его записками по четырем или пяти листам мелкого письма, присланным вам мною в портфеле. О них вы мне ничего не упоминаете в ваших письмах, а они заслуживают некоторого внимания. Жаль, что остальную, большую и самую интересную часть их он сжег, как это вы увидите из его письма. Я вытянул от него обещание написать их снова»2.

Спустя еще полгода, 13 февраля 1862 г., Бестужев в письме к Семевскому вновь возвращается к «Запискам» Горбачевского. Говоря о трудностях, сопряженных с литературной работой декабристов в Сибири, и о своей личной «антипатии к писательству», вызванной положением ссыльно-поселенца, Бестужев пишет: «Другая оставшаяся в живых личность,— это Горбачевский,— служит лучшим доказательством моих слов. Истребил по обстоятельствам первую свою рукопись о Южном обществе, писанную во время нашей лихорадочной деятельности в тюрьме, он все собирается снова и в новом виде ее воспроизвести, и, несмотря на мои беспрестанные понуждения,— дело худо подвигается. Все ему лень или некогда»3.

Последний из известных нам отзывов М. Бестужева о «Записках» Горбачевского находится в его письме к Семевскому 28 июня 1862 г. Бестужев отвечал на вопрос Семевского о восстановлении Горбачевским своих «Записок»: «Вы спрашиваете о Горбачевском. Что вам сказать о нем? Он // С 279 со своею непроходимою малороссийскою ленью — ленив хуже меня. Я, по крайней мере, не ленюсь его распекать еще погорячее, чем вы меня, а он поет всю ту же песенку — „погоди, брат, теперь некогда"»1.

Приведенные выдержки из писем М. А. Бестужева совершенно неоспоримо свидетельствуют о том, что автором рукописи, посланной в портфеле к Семевскому, был Горбачевский. Один из самых близких друзей Горбачевского, М. Бестужев был прекрасно осведомлен о его делах и литературных работах и, конечно, не мог ошибочно приписать ему чужие записки, а, тем более, настойчиво требовать от него их нового воспроизведения.

С какой же рукописи Горбачевского была снята М. Бестужевым копия? В письме 12 июня 1861 г. Горбачевский упоминает о двух рукописях своих «Записок». Первая — объемистая тетрадь, составлявшая «массу» исписанной бумаги, была Горбачевским сожжена. Вторую «видел» у Горбачевского Бестужев. С нее-то он и снял копию, которую позже отослал Семевскому. Какие-то причины помешали в то время Бестужеву довести копирование рукописи до конца, и у Семевского оказалась лишь первая треть всей работы Горбачевского. Объясняя Семевскому причины незавершенности копии «Записок», Бестужев писал, что Горбачевский «большую и самую интересную часть их» сжег и ссылался при этом на известное уже нам письмо Горбачевского от 12 июня 1861 г., которое так же отправил Семевскому. Однако в этом письме речь шла о сожжении не той рукописи, которую у Горбачевского «видел» Бестужев, а другой, с которой, судя по тону письма Горбачевского, Бестужев даже не был знаком. Таким образом, отождествив судьбу двух совершенно различных рукописей Горбачевского, Бестужев впал в явную ошибку. Впрочем, уже в одном из своих следующих писем к Семевскому, Бестужев, видимо, в связи с вопросом последнего, уточняет свое первоначальное сообщение и пишет, что Горбачевский уничтожил именно «первую свою рукопись о Южном Обществе».

Факт сожжения Горбачевским своей первой рукописи был не только сурово осужден его товарищами («не ты один меня за это ругаешь,— писал Горбачевский Бестужеву 12 июня 1861 г.,— даже есть один такой мой приятель, что за этот пожар перестал со мною переписку иметь, так рассердился на меня»), но стал даже известен вне декабристской среды. В несколько иной интерпретации, чем у Горбачевского, он передается, например, народником И. Г. Прыжовым в его записях о декабристах в Сибири, составленных им в 1882 г.: «Еще сидя в каземате, он (Горбачевский) составлял записки о 14 декабря и читал их своим товарищам, но они не одобрили, сказав, что „это жестоко и грубо", и Горбачевский свои // С 280 записки бросил в печь»1. Сосланный в Петровский Завод спустя несколько лет после смерти Горбачевского, Прыжов лично не знал его и писал со слов местных старожилов, повторяя при этом и их ошибки. Но в данном случае нас интересует не точность отдельных деталей, переданных Прыжовым, а самый факт сохранения в памяти петровских жителей эпизода сожжения Горбачевским своей рукописи.

Но вернемся к бестужевской копии «Записок» Горбачевского. Нам неизвестны причины, помешавшие Семевскому опубликовать ее в «Русской старине» или в каком-либо другом издании. Скорее всего решающую роль здесь играли цензурные соображения, но, может быть, сказалась и незавершенность «Записок». Однако известно, что Семевским предпринималась попытка использовать «Записки» в качестве первоисточника для другой работы. В своих автобиографических записях Семевский рассказывал, что для январской книжки «Русской старины» 1878 г. им была заказана Д. Л. Мордовцеву статья «Развитие славянских идей в русском обществе». По мысли Семевского, основой статьи должны были быть «новые данные» о том, «в какой мере идея славянства развивалась тайными обществами в 1820 годах, главным образом, одним отделом этих обществ, масонскою ложею, а затем и политическим товариществом соединенных славян». Далее Семевский писал: «Наиболее любопытным материалом к такой статье представляется записка Ивана Ивановича Горбачевского, имеющаяся у меня в подлинной его рукописи, сообщенной еще в 1860 г. чрез посредство его друга и товарища посылкой из Сибири, Михаилом Александровичем Бестужевым»2. По рассказу Семевского, статья Мордовцевым была написана и передана в редакцию «Русской старины», но была отвергнута цензурой и заменена другой — «крайне мирного свойства записками артистки Никулиной-Косинкой»3.

Еще раньше Семевский предоставил возможность ознакомиться с рукописью «Записок» В. П. Буренину, который весной 1872 г. в одном из писем к Н. А. Некрасову, собиравшему тогда материал к своим поэмам о женах декабристов, писал: «Кстати, декабрист, записка которого есть у Семевского,— Горбачевский»4.

Из приведенных свидетельств можно заключить, что о «Записках» Горбачевского, находящихся с 1860 г. у Семевского, о их содержании и авторе мог быть осведомлен довольно широкий круг лиц, в том числе и Бартенев. Вспомним, что еще до сличения почерков у него были какие-то веские основания назвать автором «Записок» Горбачевского.

После смерти М. И. Семевского и продажи «Русской старины» «вместе с архивом», бестужевская копия записок Горбачевского в числе // С 281 некоторых других декабристских бумаг из коллекции Семевского (в частности, цитированных выше писем к нему М. А. Бестужева) перешла к историку Н. К. Шильдеру, бывшему преемником Семевского по редактированию «Русской старины». Со смертью же Шильдера весь его архив поступил в Публичную библиотеку1.

Рассмотрение вопроса об авторстве «Записок» не будет полным, если мы не обратимся к сопоставлению их текста с другими материалами, принадлежность которых Горбачевскому бесспорна.

Заметим сразу, что из нашего сопоставления выпадает такой, казалось бы на первый взгляд, незаменимый для этой цели материал, как следственные показания Горбачевского Верховному уголовному суду 1826 г. Составленные в Петропавловской крепости в состоянии тяжелой душевной депрессии, на редкость сбивчивые, иногда уклончивые, по в большинстве покаянные, они не дают никаких серьезных аргументов ни в пользу авторства Горбачевского, ни против него. Несопоставимы с «Записками» и дошедшие до нас частные письма Горбачевского, хранящие глубокое молчание о его взглядах на революционные события 1820-х годов. Исключение составляет лишь его письмо к М. А. Бестужеву 12 июня 1861 г., содержащее большой материал о декабристском движении в целом и об отдельных декабристах, Письмо это (в дальнейшем, для сокращения, мы его будем называть — «Письмо») написано было Горбачевским в ответ на просьбу Бестужева дать «список наших товарищей по разрядам; где и когда кто из них был арестован и где он содержался и умер; или кто жив теперь, где находится — в Сибири или в России». Этот «список» всех осужденных декабристов, снабженный краткими сведениями о каждом из них, и составляет главную «официальную» часть «Письма». Вместе с тем Горбачевский сделал ряд отступлений от списка, наполнив их своими личными воспоминаниями и размышлениями. Эти отступления Горбачевский рассматривал как неофициальную часть «Письма» и предупреждал Бестужева, что они пишутся «без плана, без системы» и «только для тебя». В итоге «Письмо» переросло в своеобразный мемуарный документ, позволяющий судить как о позднейшем мировоззрении Горбачевского и его оценке революционных событий 1820-х годов, так и об авторских приемах, стилистических и языковых особенностях его письма.

Суждения Горбачевского о движении декабристов содержатся также в заметках, сделанных им на полях книги «14 декабря и император Николай», изданной Герценом и Огаревым в Лондоне в 1858 г. Сама книга с заметками не сохранилась, но в 1870-х годах она находилась в руках у Прыжова, который и скопировал все заметки «с должным вниманием», // С 282 «не пропуская ни одной йоты»1. Наконец, некоторые сведения о декабристах имеются в устных рассказах, записанных П. И. Першиным-Караксарским со слов Горбачевского в 1862 г. и опубликованных в 11-й книжке «Исторического вестника» 1908 г. Этими тремя разнохарактерными источниками и исчерпывается круг авторского наследия Горбачевского, подлежащего сопоставлению с «Записками».

Сопоставление «Записок» с позднейшими суждениями и высказываниями Горбачевского тем более необходимо, что попытки такого сравнения приводили исследователей к диаметрально противоположным выводам.

По мнению редактора первых двух отдельных изданий мемуаров Горбачевского, полное созвучие его суждений в письме 12 июня 1861 г. с общими оценками, приводимыми в «Записках», может только подтвердить принадлежность «Записок» Горбачевскому2. По утверждению же М. В. Нечкиной, «сопоставление письма И. Горбачевского к М. Бестужеву с текстом „Записок" не только не может быть аргументом в пользу того, что автором „Записок" является Горбачевский, а, наоборот, решительно свидетельствует против этого»3. К такому выводу М. В. Нечкина пришла на основании ряда имеющихся, по ее мнению, расхождений между «Письмом» и «Записками».

«Прежде всего,— пишет М. В. Нечкина, — обращает на себя внимание, что в указанном письме к Михаилу Бестужеву автор письма — И. И. Горбачевский — лишь мечтает когда-нибудь в будущем написать записки о Славянском обществе и его слиянии с Южным: „если бы удалось их написать",— пишет И. И. Горбачевский в 1861 г. Между тем, так называемые „Записки И. И. Горбачевского" бесспорно датируются до 1845 г...»4. Вывод из этого напрашивается один: Горбачевский не автор приписываемых ему «Записок» о Славянском обществе. Ведь не мог бы он в 1861 г. забыть, что такие «Записки» им же самим были составлены двумя десятилетиями раньше. Но стоит лишь сравнить приведенную цитату из статьи М. В. Нечкиной с подлинным «Письмом» Горбачевского, как становится очевидным, что такой вывод преждевременен. В соответствующем месте «Письма» Горбачевский, как уже указывалось выше, упоминает о двух рукописях своих записок, одна из которых им была уничтожена, а другую «видел» Бестужев. Одновременно он намечает три варианта записок, которые мог бы написать. Это могли бы быть или, во-первых, подробные жизнеописания всех декабристов, или, во-вторых, автобиография // С 283 самого Горбачевского, начиная с 1812 г. и кончая каторгой и ссылкой, или, наконец, общая история всего декабристского движения в тесной связи с внутренним состоянием России и революционными событиями на Западе. Однако на протяжении всего «Письма» Горбачевский нигде ни слова не говорит о том, что «мечатает когда-нибудь в будущем написать записки о Славянском обществе и его слиянии с Южным». Более того, цитируемые исследовательницей слова Горбачевского: «если бы удалось их написать», якобы подтверждающие мечту декабриста о создании таких записок, взяты из совершенно иного контекста «Письма».

Не правильно, по нашему мнению, истолковывает М. В. Нечкина и другие места разбираемого «Письма». Делясь в «Письме» с Бестужевым своими литературными планами, Горбачевский связывает их с завещанием С. И. Муравьева-Апостола. Он рассказывает, что при прощании в лагере под Лещиным в сентябре 1825 г. Муравьев-Апостол сказал ему: «ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я вам и приказываю, как начальник ваш по Обществу нашему, так и прошу, как друга (...) написать о намерениях, цели нашего Общества, о наших тайных помышлениях, о нашей преданности и любви к ближнему, о жертве нашей для России и русского народа. Смотрите, исполните мое вам завещание, если это только возможно будет для вас». В этом же «Письме» Горбачевский сообщал, что он бы и исполнил завещание своего начальника и товарища по Обществу, но житейские невзгоды, бедность и болезни не позволяют ему отдаться литературным занятиям. Опираясь на только что приведенный рассказ Горбачевского о завещании Муравьева-Апостола, М. В. Нечкина заключает: «Ясно, что если бы в начале 1840-х годов реальный Горбачевский написал бы так называемые „Записки И. И. Горбачевского", то он считал бы, что выполнил завещание Сергея Муравьева-Апостола и в письме своем к М. Бестужеву в 1861 г. скорбел бы о том, что он уничтожил рукопись, являвшуюся выполнением завещания, а не просто выражал бы огорчение, что он до сих пор не сумел взяться за работу, чтобы выполнить завещание»1. Здесь уместно поставить вопрос: а мог ли Горбачевский рассматривать свои «Записки» о Славянском обществе как выполнение завещания Сергея Муравьева-Апостола? Безусловно, не мог, хотя бы в силу того, что они полемически направлены против Южного общества и, в частности, против самого С. Муравьева-Апостола. Но главное заключается даже не в этом. Поручая Горбачевскому в 1825 г. донести до потомства правду о целях и намерениях «нашего общества», «о жертве нашей для России», С. Муравьев-Апостол имел, конечно, в виду не историю Общества соединенных славян, а нечто более широкое. Один из организаторов и руководителей всего декабристского движения и Южного общества, он мечтал, несомненно, // С 284 о написании истории всего декабристского движения или, по меньшей мере, Южного общества, куда «славянская» тематика могла бы войти разве только как составная часть. В таком же широком плане в 1861 г. мыслил осуществить его завещание и Горбачевский. В своем «Письме» он говорит: «... если писать, так писать с начала до конца, все подробно ж по порядку времени и места происшествий. Начать с французской революции; влияние ее на Европу, потом на Россию; состояние в 815 году России; историю тайных обществ в Европе и России,— все это хотя бы вкратце описать. Потом уже взяться и (за) происшествия с 825 года по день амнистии 856 года». В другом месте этого же «Письма», говоря о своей готовности «исполнить завещание Сергея Ивановича, сколько сил достало бы», он вновь подчеркивает широту своего замысла: «Надобно бы писать и описать каждого характер, степень ума, действия в Обществе; род, откуда явился, где служил, какой губернии, где учился, что делал, что думал, что с ним приключалось в жизни и пр. и пр. ». По его словам, для осуществления всех этих планов «надобно написать целые томы». Как видим, Горбачевский мечтал в 1861 г. о написании всеобъемлющей работы о декабристах, только в ней он видел достойное выполнение заветов товарища, и поэтому свои прежние «Записки» о Славянском обществе не считал выполнением этого завещания.

Перейдем к следующему расхождению, отмеченному М. В. Нечкиной. В «Записках» правильно говорится, что 31 декабря в Василькове перед восставшим Черниговским полком священник Д. Кайзер прочел революционный катехизис С. Муравьева и Бестужева-Рюмина. В «Письме» же ошибочно сказано, что читалась там «краткая выписка из „Русской правды"». Расхождение явное, однако произошло оно не из-за неосведомленности Горбачевского, а в результате его описки или какой-то аберрации памяти. Горбачевский знал детали восстания, в том числе и подробности событий в Василькове 31 декабря, о чем свидетельствует хотя бы характер его многочисленных замечаний на «Донесении Следственной комиссии», опубликованном Герценом и Огаревым в книге «14 декабря и император Николай». На той странице «Донесения», где говорится, что при сборе полка на площади в Василькове «полковый священник за 200 рублей согласился отпеть молебен и прочесть сочиненный Сергеем Муравьевым и Бестужевым-Рюминым катехизис», Горбачевский сделал ряд критических пометок, однако только что цитированные слова «Донесения» о чтении катехизиса он принял безоговорочно. Поэтому брошенные» им мимоходом в «Письме» слова о чтении перед восставшим полком краткой выписки из «Русской правды» можно объяснить лишь случайной оговоркой.

Далее М. В. Нечкина обращает внимание читателей на расхождения «Записок» и «Письма» в изображении обстоятельств приезда к С. Муравьеву-Апостолу в Трилесы в канун восстания офицеров Черниговского // С 285 полка Соловьева, Кузьмина, Сухинова и Щепиллы. В «Записках» сказано, что они приехали по вызову С. Муравьева-Апостола, переданному Кузьмину «через рядового вверенной ему роты». В «Письме» же говорится, что Кузьмин вместе с указанными офицерами приехал к Муравьеву, «получивши записку от Горбачевского чрез посланного им в Черниговский полк подпоручика Андреевича». Противоречия очевидные, однако не взаимоисключающие. Ведь мог же и Горбачевский, независимо от С. Муравьева, в напряженное время кануна восстания переслать черниговским офицерам через Андреевича какую-то записку, содержание и обстоятельства пересылки которой ускользнули от Следственной комиссии. Такое предположение тем более вероятно, что Андреевич и прежде выполнял подобные связные поручения, а все последние дни декабря находился в беспрестанных разъездах в районе дислокации 3-го пехотного корпуса.

М. В. Нечкина отмечает и такое расхождение: в передаче «Записок», отправившиеся к С. Муравьеву «Соловьев и Щепилло поехали большою дорогою, а Кузьмин и Сухинов — проселочного». Горбачевский же в «Письме» пишет иначе: «Кузьмин и Соловьев поехали по одной дороге, Сухинов и Щепилло — по другой». Это разночтение произошло, видимо, по небрежности Горбачевского, писавшего «Письмо» на скорую руку. Могла повлиять здесь и путаница в рассказах самих очевидцев событий. Так, Матвей Муравьев-Апостол, неотлучно находившийся в ту ночь с братом Сергеем в Трилесах, впоследствии упорно настаивал на третьем варианте: по его показаниям, Кузьмин был с Щепиллой, а Соловьев — с Сухиновым1.

Можно ли говорить, что в сличаемых документах «расходятся и даты относящиеся к ходу восстания Черниговского полка»?2. Проверка показывает несовпадение всего лишь одной даты — дня сбора восставшего полка на площади в Василькове и выступления его в поход. В «Записках» верно говорится, что эти события произошли 31 декабря 1825 г., в «Письме» же они датируются 1 января 1826 г. Здесь следует заметить, что Горбачевский сам подозревал возможность хронологических ошибок и поэтому несколькими строками ниже в «Письме» предупреждал Бестужева: «Числа все надобно проверить после, но, кажется, как помню, пишу верно».

М. В. Нечкина обращает внимание на то, что в «Записках» весьма точно указано место разгрома Черниговского полка: в поле между деревнями Ковалевкой и Трилесами. В письме же к Бестужеву Горбачевский, по мнению исследовательницы, «колеблется и определяет место разгрома неточно: „под Трилесами или за Трилесами"». «Едва ли,— заключает М. В. Нечкина,— такое расхождение могло бы возникнуть, если бы автором „Записок Горбачевского" и автором письма к Мих. Бестужеву было одно и то же лицо»3. Действительно, в одном месте «Письма», говоря о // С 286 гибели восстания, Горбачевский употребил весьма расплывчатую формулировку. Он писал: «Под Трилесами или за Трилесами (...) встретились с гусарами и с артиллериею конною генерала Гейсмара (...), который войска Муравьева лучше сказать расстрелял, чем разбил. Тут был арестован раненный картечью в голову, упавший с лошади Сергей Муравьев-Апостол». Однако ссылаться только на одну эту фразу без учета остального текста «Письма» для утверждения о колебании Горбачевского в определении места разгрома было бы опрометчиво. В том же «Письме», только несколькими страницами ниже, Горбачевский трижды повторяет, что разгром черниговцев и арест их произошел «под Трилесами». Он писал: «Муравьев-Апостол (Матвей) взят под Трилесами вместе с братом и арестован». Соловьев «арестован в поле под Трилесами». Кузьмин арестован «на поле под Трилесами, где был ранен картечью». Ясно, что Горбачевский, прекрасно зная место разгрома Черниговского полка, в первом случае допустил описку, которую позже сам же и исправил.

«Разительное» противоречие усматривает М. В. Нечкина в описании обстоятельств приезда в конце 1825 г. в Новоград-Волынск отставного Андрея Борисова (Борисова 1-го). Приведем эту аргументацию полностью. В статье говорится: «Автор „Записок Горбачевского" пишет об этом так: „14 декабря неожиданно приехал в Новоград-Волынск из Харьковской губернии Борисов 1-й". И. Горбачевский же в письме к М. Бестужеву пишет об этом совершенно иначе — Борисов 1-й „был вытребован Горбачевским в Новоград-Волынск после Лещинского лагеря", т. е. приехал вовсе не „неожиданно", причем не из Харьковской губернии, как пишет автор „Записок Горбачевского", а из Курской губернии. Противоречие разительное,— заключает исследовательница,— причем, как видим, участником события является сам Горбачевский,— следовательно, невозможно полагать, что автор „Записок" и Горбачевский — одно и то же лицо»1.

Между тем следственные показания А. Борисова и других «славян» дают ключ к объяснению и этого, казалось бы, явного противоречия. Находящийся в отставке А. Борисов официально считался живущим в местечке Мирополье Курской губернии. Именно туда осенью 1825 г. ему и писали брат Петр и Горбачевский, вызывая его в Киев для свидания с Бестужевым-Рюминым2. Но, имея виды на жительство в Курской губернии, А. Борисов значительную часть осени и начало зимы 1825 г. провел в Ахтырском и Лебединском уездах Харьковской губернии, помогая там своему отцу в его архитектурных работах у местных помещиков. Такие переезды семьи Борисовых облегчались тем, что все три уезда — Миропольский, Ахтырский и Лебединский примыкали друг к другу и находились на стыке Курской и Харьковской губерний. Туда же, в деревню // С 287 Буймир Лебединского уезда Харьковской губернии, вернулся Борисов 1-й после поражения восстания, где и был вскоре арестован по распоряжению курского гражданского губернатора. Все три места жительства А. Борисова были настолько близки друг от друга (хотя и находились в разных губерниях), что иногда даже он сам путал их без всякого умысла. Так, в одном месте своих следственых показаний он писал, что после поражения Черниговского полка, «возвратясь в Харьковскую губернию (...), проживал у моих родителей Ахтырского уезду в с. Боромле, или Лебединского уезду в д. Буимире (...), где вторично арестован»1. В другом же месте показаний А. Борисов заявлял, что после поражения восстания он «возвратился к отцу в Курскую губернию, у коего жил до самого арестования своего и отправления в Петербург»2. Немудрено, что и Горбачевский мог повторить ту же ошибку, назвав в одном месте Харьковскую губернию, а в другом — Курскую.

Нет никаких противоречий и в том, что «Записки» говорят о «неожиданном» приезде А. Борисова в Новоград-Волынск, а в «Письме» сказано, что он «был вытребован Горбачевским». По свидетельству ряда декабристов, в том числе Горбачевского и самого Андрея Борисова, в конце 1825 г. он действительно был вытребован письмами Петра и Горбачевского в Киев для свидания с Бестужевым-Рюминым, но, не найдя его в Киеве, отправился к «славянам» в Новоград-Волынск3. О своем приезде он не известил заранее ни брата, ни товарищей. Это и дало повод говорить о неожиданности его приезда.

Другие расхождения между «Записками» и «Письмом», носят еще более частный характер и к тому же почти каждый раз объяснимы. Говоря о расхождениях такого рода, не следует забывать, что «Письмо» написано было через два десятилетия после составления «Записок» и через тридцать пять лет после описываемых событий. Писалось оно экспромтом, без каких-либо предварительных материалов и черновиков. Сам Горбачевский говорил о нем М. Бестужеву: «Пишу к тебе, не вставая с места, и написал много, сам не помня, что я писал в прежних листах; пишу без плана, без системы». Смущенный этим, он настойчиво убеждал Бестужева не показывать «Письма» никому или же уничтожить его. Поэтому было бы удивительно, если бы в «Письме», написанном при таких обстоятельствах, не было бы никаких отклонений от «Записок» и от исторической достоверности изображаемых событий. Нужно удивляться не наличию таких отклонений и ошибок, а тому, что их так мало. Таким образом, приводимые в статье М. В. Нечкиной расхождения и по своему содержанию и даже с чисто количественной точки зрения не могут быть серьезным аргументом против того, что автором «Записок» является Горбачевский.

// С 288

В своем сопоставлении «Письма» и «Записок» М. В. Нечкина остановилась лишь на некоторых расхождениях этих документов, обойдя молчанием яркие черты сходства и созвучия сличаемых текстов. Остановимся же и на этой стороне вопроса.

Сравнивая «Записки» с «Письмом», обратим прежде всего внимание на литературное оформление того и другого документа. По своей форме «Записки» отличаются от обычного типа мемуарного повествования, где исторические события тесно переплетены с биографией автора, а изложение их ведется от первого лица. В «Записках» читатель не найдет ни изложения «от автора», ни местоимения «я»; самого себя автор «Записок» именует лишь по фамилии или в третьем лице — «он». Все это придает повествованию вид беспристрастного рассказа. Точно такой же прием мы наблюдаем и в «Письме». По своим речевым особенностям оно не однородно. В тех местах, где Горбачевский делится своими мыслями о прошедшем, тон его ничем не отличается от тона обычных писем. Но как только он переходит от задушевной беседы к главной части «Письма» — к «хронике» судеб товарищей, которую он рассматривает как своего рода исторический документ, язык «Письма» резко меняется. Пропадает тон особой интимности, исчезают обращения к личной памяти и местоимение «я», манера изложения начинает напоминать литературную форму «Записок». Приводя, например, сведения о Петре Борисове, Горбачевский пишет: «Борисов 2-й (Петр). Основатель Славянского общества, целью которого было освобождение всех славян в Европе и соединение их в одну федеративную республику. Арестован на квартире у Горбачевского, к которому он приехал из Новоград-Волынска (...) Горбачевский в это время жил 30 верст от Новоград-Волынска в местечке графа Вашлевского в Барановке...» Об Андрее Борисове он сообщает: «Служил с братом в 8-й артиллерийской бригаде, в 1-й батарейной роте, вместе с Горбачевским; вышел в отставку в 824 году и жил в Курской губернии. В 825 году был вытребован Горбачевским в Новоград-Волынск, после Лещинского лагеря». О самом себе Горбачевский писал: «Горбачевский (Иван). Родом Черниговской губернии; служил в 8-й артиллерийской бригаде (...) Был арестован вскорости после Борисова Петра. После сентенции в пятый (кажется) день был отправлен из Петербургской крепости вместе со Спиридовым и Барятинским в крепость Кексгольм и посажен был вместе с ними в отдельную от крепости па острову башню под названием в простонародии Пугачевой башни». И т. д.

Эта форма изложения прошедших событий была для Горбачевского, по-видимому, настолько привычна, что просачивалась порой даже в «неофициальную» часть «Письма». Так, например, в одном из отступлений, Горбачевский вспоминал: «Муравьев-Апостол не раз грозил мне, что он меня убьет, если что случится, приговаривая мне: — Вы этих собак славян держите в руках... » В первоначальной же редакции «Письма», как // С 289 свидетельствует изучение его автографа, эта фраза выглядела так: «...Муравьев-Апостол не раз грозил Горбачевскому, что он его убьет, если что случится, приговаривая ему: Вы этих собак славян держите в руках...»1.

Но «Записки» Горбачевского и его «Письмо» к Бестужеву близки друг к другу не только формой изложения. Прямым образом совпадает и их содержание.

Ведущим положением, проводимым через все «Записки», их историческим и политическим тезисом, в обоснование которого они были задуманы и выполнены, является утверждение, что при согласии в целях и задачах Славянского и Южного обществ, при признании со стороны «славян» руководства основного Общества, между ними было глубокое «разномыслие в средствах и образе действия». То же противопоставление взглядов, политического поведения и тактической линии членов обоих Обществ мы находим и в «Письме» Горбачевского 12 июня 1861 г. При этом, точно так же, как и в «Записках», в «Письме» Горбачевский дает нарочито приподнятую характеристику «славянам» и снижает революционность основного декабристского Общества.

Полностью совпадают и в «Записках» и в «Письме» оценки отдельных событий из истории тайных обществ. И там и здесь факт слияния Общества соединенных славян с Южным обществом рассматривается как непростительная ошибка, допущенная «славянами». И в том и в другом случае повторяется мысль о том, что восстание Черниговского полка было плодом действий «славян». Еще убедительнее совпадения взглядов, высказанных и в «Записках» и в «Письме» относительно тактической стороны восстания Черниговского полка.

Продолжая сопоставление «Письма» и «Записок», нельзя не заметить, что «Письмо» не только повторяет общие взгляды, развитые в «Записках», но и в сжатом виде излагает некоторые эпизоды, содержащиеся в них. В «Письме» бегло рассказывается о ходе восстания Черниговского полка, о дальнейшей судьбе его участников, о «заговоре» Сухинова в Зерентуе и о некоторых других событиях, подробно разработанных в «Записках». При этом обращает на себя внимание близость описаний как в лексическом отношении, так и в наличии и здесь и там одних и тех же мелких штрихов и второстепенных деталей. Приведем несколько примеров.

Говоря об обстоятельствах ранения и самоубийства поручика Кузьмина, «Письмо» лаконично сообщает: Кузьмин «был ранен, картечью в правое плечо навылет, в корчме на ночлеге застрелился. Похоронен около Трилес». Те же самые детали приводятся и в «Записках»: Кузьмин «был ранен картечною пулею в правое плечо навылет» и далее сообщается, что // С 290 покончил он с собой на ночлеге «в корчме» и похоронен «близ деревни Трилесы»1

Рассказывая о судьбе солдат, участвовавших в восстании Черниговского полка, и «Письмо» и «Записки» отмечают, что:

Солдаты все судились военным судом в кандалах; на эти кандалы графиня Браницкая пожертвовала без денег 200 пудов железа, за что ее хвалили и превозносили ее бескорыстие.

(«Письмо»)

 Нижние чины содержались, в крестьянских избах и были тут закованы в кандалы, сделанные из 100 пуд. железа, пожертвованного графинею Браницкою, которая на сей раз забыла свою скупость.

(«Записки»)

Очень близки и в «Письме» и в «Записках» описания злоключений Сухинова, происшедших с ним после разгрома черниговцев. В «Письме» говорится, что «после разбития Черниговского полка», скрываясь, он «бежал в Молдавию, но услыша там, что его товарищей арестовали, и (что они) сидят в кандалах, не мог этого перенести, возвратился в Кишинев и объявил о себе, кто он такой». Те же самые мотивы исполнения Сухиновым высокого нравственного долга перед товарищами проходят через изложение этого эпизода и в «Записках». Совпадают изложения и дальнейшей истории Сухинова: организация им в Зерентуе заговора, приговор, его самоубийство. Остановимся лишь на деталях последнего. В «Письме» кратко сказано, что Сухинов «накануне исполнения приговора в тюрьме на ремне, около печи повесился». Те же самые детали самоубийства Сухинова фигурируют и в «Записках». Накануне казни «он тщательно осматривал все углы и стены тюремные и, увидя большой, гвоздь; вбитый в стену недалеко от печи над нарами, решился привести свою мысль в исполнение (...) Сухинов, отвязав ремень, на котором поддерживал свои железа, прикрепил оный к помянутому гвоздю, набросил на свою шею петлю и, спустив ноги с нар, повесился».

 

Приведенные примеры не только снимают тезис о том, что сопоставление «Письма» и «Записок» якобы «решительно свидетельствует» против принадлежности «Записок» Горбачевскому, но, напротив, вновь подтверждают его авторство.

В том, что «Записки» были написаны Горбачевским, убеждает нас и сопоставление их текста с устными рассказами Горбачевского, дошедшими до нас в передаче П. И. Першина-Караксарского. Как сообщает Першин, рассказы эти были записаны под свежим впечатлением его беседы с Горбачевским в Петровском Заводе в 1862 г. Перший ручался за то, что рассказы воспроизвел он верно, «заботясь лишь о буквальной передаче слышанного, сохраняя все его выражения, не прибегая к исправлению // С 291 стилических погрешностей»1. Несмотря на отдельные фактические и хронологические ошибки, возникшие вследствие несомненных трудностей записи живой речи по памяти, к ручательству Першина мы можем отнестись с полным доверием хотя бы потому, что отдельные эпизоды, переданные в рассказах в общем и в частностях, повторяются и в «Письме» Горбачевского к Бестужеву 12 июня 1861 г. Заимствование же Першиным этих эпизодов из «Письма» полностью исключается, поскольку «Письмо» впервые было опубликовано в 1913 г. — пятью годами позже публикации рассказов, а до этого (с 1861 г.) хранилось в частных коллекциях М. И. Семевского, а затем Н. К. Шильдера.

При знакомстве с указанными рассказами Горбачевского прежде всего обращает на себя внимание приведенный в них эпизод о намерениях поручика Кузьмина начать восстание во время Лещинских лагерей, повторяющийся и в «Записках» и в «Письме». Устные рассказы Горбачевского повторяют и другой содержащийся в «Записках» эпизод — о волнениях 1-й гренадерской роты Саратовского полка, происшедших во время лагерей. Аналогичные совпадения можно отметить и в ряде других случаев.

Попытаемся теперь выяснить время, место и обстоятельства возникновения «Записок». По весьма расплывчатому определению их первого публикатора П. И. Бартенева, «Записки написаны долгое время после события, но еще в царствование Николая Павловича»2. Более определенную датировку «Записок» предложил в 1925 г. при их переиздании Б. Е. Сыроечковский. Он исходил из того, что в заключительных строках «Записок» имеется упоминание о переводе декабристов из читинского острога во вновь построенную государственную тюрьму при Петровском Заводе. Перевод этот состоялся в августе 1830 г., следовательно, «Записки» не могли быть написаны ранее этой даты. С другой стороны, в «Записках» говорится о декабристе М. С. Лунине еще как о живом человеке. Лунин же умер в декабре 1845 г. Таким образом, становится очевидным, что «Записки» могли быть составлены не ранее 1830 г. и не позже 1845 г.

Однако, стремясь к еще большим уточнениям, Б. Е. Сыроечковский полагал, что «Записки» едва ли могли быть написаны в тюрьме, ибо в таком случае о них сохранились бы какие-нибудь упоминания в мемуарах и письмах друзей Горбачевского. Таких упоминаний Б. Е. Сыроечковский не находил и поэтому заключал, что «Записки» возникли уже после выхода декабристов из тюрьмы на поселение, когда Горбачевский оставался На Петровском Заводе один, т. е. в 1840—1845 гг. 3 В настоящее время мы располагаем новыми, неизвестными в свое время Б. Е. Сыроечковскому материалами, позволяющими исправить эту ошибочную датировку. В письме // С 292 к M. И. Семевскому 13 февраля 1862 г. М. А. Бестужев прямо указывал, что «Записки», копия с начальных страниц которых им была отправлена к Семевскому, писались Горбачевским «во время нашей лихорадочной деятельности в тюрьме», т. е. в каторжной тюрьме Петровского Завода, где Горбачевский находился с 1830 по 1839 г. 1 Тюремное происхождение «Записок» подтверждается, как мы увидим ниже, и записями И. Г. Прыжова. О том, что «Записки» могли быть написаны только в эти годы, в тюрьме, в условиях длительного общения Горбачевского с участниками событий, описанных в них, совершенно ясно говорит и сам характер «Записок».

По своему содержанию «Записки» Горбачевского распадаются на три части. Первая часть посвящена подробному изложению истории Общества соединенных славян на конечном ее этапе. Она открывается характеристикой неудовлетворенности (сложившейся у «славян» к началу 1825 г.) бездеятельностью их небольшого Общества, отсутствием приближения его к своей конечной цели. Далее следует рассказ об «открытии» «славянами» Васильковской управы Южного общества, об их ознакомлении с программой, революционными планами, силами и связями «южан». Заканчивается первая часть рассказом о роспуске «славянами» своей организации и переходе их в Южное общество. Вторая часть повествует о революционном выступлении Черниговского пехотного полка под руководством С. И. Муравьева-Апостола и об активной роли «славян» в восстании. Третья часть рассказывает о суде при штабе 1-й Армии над «славянами» — участниками восстания, о их пути по этапам, пешком, в кандалах на каторгу в рудники Забайкалья, о подготовке в 1828 г. членом Общества Сухиновым на Зелентуйском руднике восстания уголовных каторжан, с планом поднять другие заводы, пробиться в Читу и освободить заключенных там декабристов2.

Если многие события, изложенные в первой части «Записок», развертывались на глазах у Горбачевского, при его активном участии и могли быть им описаны по личным воспоминаниям, то о большей части событий, содержащихся во второй и третьей частях, Горбачевский мог знать лишь с чьих-то слов, ибо сам в них никакого участия не принимал и территориально находился от них вдали. Столь развернутую информацию об этих событиях Горбачевский мог получить только из тех воспоминаний и рассказов декабристов, которыми обменивались они, оказавшись собранными все вместе в каторжных тюрьмах сначала Читы, а затем Петровского Завода. По словам М. Бестужева, с первых же дней казематской жизни их // С 293 захватили «опоры, прения, рассказы о заключении, о допросах, обвинения и объяснения»1. В этих тюремных припоминаниях и взаимопроверках Горбачевский был активен и настойчив. «Я (...) любопытствовал много, у всех расспрашивал, и у меня память на это чертовская»,— писал он о своих казематских беседах много лет спустя Михаилу. Бестужеву. В ходе этих расспросов Горбачевский имел широкие возможности выявить нужный ему материал, отобрать наиболее достоверные версии из расходившихся иногда между собой свидетельств отдельных декабристов, проверить и уточнить их. Следы этой большой синтетической работы сохранились в тексте «Записок» и в некоторых авторских примечаниях к ним:..

В тех же тюремных беседах окончательно сложилась у Горбачевского и, та оценка роли «славян» в движении декабристов, которая легла в основу всей концепции, развитой в «Записках». Таким образом, «Записки» созданы не только из личных индивидуальных воспоминаний Горбачевского, но в значительной мере из воспоминаний коллективных, прошедших через критическую проверку и сведенных затем в широкое, искусно достроенное повествование с продуманным до деталей планом.

Весь творческий процесс создания «Записок» четко охарактеризован Прыжовым в неопубликованной части его записей о декабристах в Сибири. Рассказывая о разносторонних умственных занятиях декабристов в тюрьме Петровского Завода и перечисляя при этом их литературные работы, Прыжов резюмировал: «Но что важнее всего — в каземате публично, на глазах общественного суда декабристов писались записки о 14 декабря. Писали, как увидим, Горбачевский и Лунин»2.

Само собой разумеется, что наиболее авторитетными для Горбачевского информаторами и в то же время «судьями» его работы были его друзья-единомышленники по Обществу соединенных славян, а также офицеры Черниговского полка — непосредственные участники восстания. При этом есть все основания полагать, что в предварительной работе по сбору нужных материалов Горбачевский не ограничивался одними лишь устными беседами, а использовал и письменные припоминания своих товарищей, составленные, может быть, даже специально по его просьбе.

В литературе уже не раз обращалось внимание на близость «Записок» к двум другим мемуарным произведениям декабристов, возникшим также в тюрьме Петровского Завода. Мы имеем в виду, во-первых, краткий рассказ о восстании Черниговского полка — «Белая Церковь», записанный Ф. Ф. Вадковским со слов оставшихся в живых его участников: В. Н. Соловьева, А. А. Быстрицкого и А. Е. Мозалевского, и, во-вторых, биографический // С 294 очерк «И. И. Сухинов», составленный В. Н. Соловьевым. По своему объему, широте тематического охвата и литературным качествам обе эти работы далеко уступают «Запискам», но вместе с тем имеют с ними и много общего: содержание «Белой Церкви» совпадает с рядом страниц второй части «Записок», а жизнеописание Сухинова — с третьей их частью. Сравнивая ту и другую работы с соответствующими местами «Записок», можно без труда заметить, что и там и здесь фигурируют одни и те же эпизоды, в той же последовательности изложения, с теми же деталями, а порой даже с теми же фактическими ошибками. Более того, все три указанных текста в ряде случаев повторяют одни и те же специфические обороты речи и синтаксические конструкции.

Приведем несколько примеров таких совпадений, начав свое сопоставление «Записок» с текстом «Белой Церкви». В «Белой Церкви» довольно подробно рассказывается об одном из первых успехов восставших черниговцев — бескровном занятии ими города Василькова 30 декабря 1825 г.:

30-го авангард Муравьева, под командою поручика Сухинова, вошел в город в 4 часа пополудни. Трухин приказал бить тревогу и, взяв с гауптвахты несколько часовых, пошел навстречу Сухинову, который показался уже на площади. Трухин приказал зарядить ружья и стрелять. Солдаты плохо повиновались ему. Между тем Сухинов с авангардом, с криком ура! за свободу! добежал до гауптвахты, остановился, запретил слушать Трухина бывшим с ним солдатам и арестовал майора; солдаты надавали ему тычков; Бестужев сорвал с него эполеты и отправил на гауптвахту.

«Воспоминания и рассказы», т. Т, стр. 195—196

 Майор Трухин, узнав о сем движении, приказал в городе бить тревогу, а 4-й мушкатерской роте, занимавшей караулы, приготовиться к бою (...) В три часа пополудни авангард С. Муравьева под командою Сухинова спокойно вошел в город, достиг городской площади без всякого сопротивления и не обнаружил никаких неприязненных расположений против жителей. Миролюбивый вид мятежников ободрил майора Трухина; надеясь обезоружить их одними словами, он, в сопровождении нескольких солдат и барабанщика, подошел к авангарду и начал еще издалека приводить его в повиновение угрозами и обещаниями; но когда он подошел поближе, его схватили Бестужев и Сухинов, которые, смеясь над его витийством, толкнули его в сторону колонны. Мгновенно исчезло миролюбие солдат. Они бросились с бешенством на ненавистного для них майора, сорвали с него эполеты, разорвали на нем в клочки мундир, осыпали его ругательствами, насмешками и, наконец, побоями...

(«Записки» Горбачевского)

 Как видим, и там и тут совпадает не только общий смысл, но и отдельные обороты речи. Текст Горбачевского лишь эмоционально усилен и содержит некоторые фактические уточнения.

// С 295

То же самое мы наблюдаем и при описании ряда других эпизодов восстания Черниговского полка. Сравним, например, описания в «Белой Церкви» и в «Записках» событий, происшедших 3 января 1826 г.:

... 3 января вступили в Ковалевку, в которой в 11 часов был привал. Солдаты вытребовали съестных припасов и вина. Управляющий в Ковалевке г. Петровский пригласил к себе Муравьева и офицеров и с ними двух разжалованных, Ракузу и Грахольского; у него обедали; он и семейство его оказали им очень радушный прием. Разобрали бумаги, которые были захвачены Гебелем и с уничтожением его достались Муравьеву; одними варили кофе, другие оставили; в час пополудни выступили на Трилесы.

(«Воспоминания и рассказы», т. I, стр. 198)

 ... Черниговский полк выступил из Полог и в исходе 11-го часа вступил в деревню Ковалевку, где Муравьев дал солдатам роздых, остановись на площади против управительского дома. Он потребовал под квитанцию хлеба и водки для нижних чинов. Управитель доставил всего солдатам в изобилии, во время привала пригласил С. Муравьева и офицеров к себе на обед и угощал их радушно. Тотчас после обеда С. Муравьев вместе с офицерами пересматривал бумаги, взятые у него Гебелем в Василькове и опять отнятые в Трилесах; как бы предчувствуя ожидавшее его поражение, он сжег все письма, полученные от членов тайных обществ, и некоторые бумаги, относящиеся к сим делам. Те же, которые он, неизвестно почему, оставил, были впоследствии захвачены правительством.

В полдень Муравьев вышел из Ковалевки к Трилесам...

(«Записки» Горбачевского)

 И вновь мы видим почти полное созвучие цитированных отрывков. Порой даже кажется, что перед нами не фрагменты двух различных текстов, а всего лишь два варианта одной и той же работы, носящие различную степень литературной обработки.

Обратимся теперь к очерку В. Н. Соловьева «И. И. Сухинов. Один из декабристов». Этот очерк, опубликованный впервые Бартеневым в «Русском архиве» 1870 г. (кн. 4-5, стр. 903-926) без указания автора, имеет столь разительные смысловые и речевые совпадения с «Записками» Горбачевского, что одно время считался даже его произведением и был включен в 1916 г. Б. Е. Сыроечковским в число сочинений Горбачевского1. Приведем несколько сопоставлений.

// С 296

Скрываясь после разгрома Черниговского полка, поручик Сухинов нашел временный приют в деревне Гребенки в доме бывшего эконома. Провожая Суханова,

...эконом сам запряг лошадь в сани, дал Сухинову свое платье, 10 р. серебряной монетой и выпроводил на дорогу. Сухинов отправился на Богуславль и в первой полевой канаве бросил все, что оставалось у него от гусарского костюма...

(В. Н. Соловьев. Записка о И. И. Сухинове. — «Воспоминания и рассказы», т. II, стр. 25)

  ...хозяин пошел тихонько в конюшню, запряг лошадь в сани и, одев Сухинова в свое платье, снабдил его 10 рублями на дорогу и отправил в путь (...) наш странник выехал на Богуславскую дорогу и в первый ров бросил свое военное платье...

(«Записки» Горбачевского )

Сравним сообщения Соловьева и Горбачевского о раскрытии «Зерентуйского заговора»:

Козаков, проходя пьяный 22 мая мимо квартиры Черниговцева, объявил ему, что многие готовы к бунту, и что в этом участвуют секретные (так называли они государственных преступников).

(«Воспоминания и рассказы», т. II, стр. 29)

 Пьяный Козаков, проходя мимо управляющего рудниками маркштейгера г. Черниговцева (...) объявил, что ссыльные составили заговор для освобождения своего, и что главные участники оного суть «секретные» (так называли всех государственных преступников).

(«Записки» Горбачевского)

Приведенные сопоставления со всей очевидностью свидетельствуют о генетической связи «Записок» Горбачевского и с «Белой Церковью» и с жизнеописанием Сухинова. В силу того, что Соловьев, Быстрицкий и Мозалевский были в каторжной тюрьме Петровского Завода единственными свидетелями описанных ими событий, предположение об использовании ими текста Горбачевского полностью отпадает. Те же самые причины исключают пользование всеми указанными авторами (включая и Горбачевского) каким-то общим, не дошедшим до нас источником. Такую работу // С 297 без участия Соловьева, Быстрицкого и Мозалевского просто некому было составить. Остается одно: при работе над «Записками» Горбачевский имел в руках и «Белую Церковь», отдельные эпизоды которой он включил во вторую часть «Записок», и жизнеописание Сухинова, легшее в основу третьей части. При этом Горбачевский не механически перенес в свой текст сведения из этих первоисточников, а частично переработал их, уточнил хронологию, дополнил новыми эпизодами и придал всему повествованию политическую остроту и публицистичность. Большинство дополнений и поправок фактического характера Горбачевский мог сделать опять-таки только с помощью Соловьева, Быстрицкого и Мозалевского или, во всяком случае, кого-нибудь из них. Таким образом, роль офицеров-черниговцев в подготовительных работах Горбачевского более или менее ясна.

Значительно сложнее установить степень персонального участия в предварительных работах Горбачевского других декабристов. Вчитываясь в текст «Записок» и сопоставляя его со следственными показаниями членов Общества соединенных славян, можно, естественно, предположить, что в числе лиц, чьими устными, а, может быть, даже письменными воспоминаниями воспользовался Горбачевский, были братья Борисовы, Я. М. Андреевич, В. А. Бечасный, M. M. Спиридов. Особенно близки к тексту «Записок» отдельные фрагменты показаний Петра Борисова — основателя Общества соединенных славян и ближайшего друга Горбачевского. Приведем в параллельном чтении один из наиболее ярких примеров такого совпадения.

На одном из совещаний Борисов 2-й спросил у Бестужева-Рюмина, какие меры будут приняты против того, если кто-либо из членов временного правления, опираясь на штыки, сам попытается установить самовластие? На это Бестужев-Рюмин

с жиром отвечал мне: «Как но стыдно вам о сом спрашивать, чтобы те, которые для получения свободы решились умертвить своего монарха, потерпели власть похитителей» (...) Мне стало досад-no. «Это хороша сказано; и» победитель галлов и несчастного Помпея пал под ударами заговорщиков э присутствии всего сената, а робкий 18-ти летний Октавий сделался властелином гордого Рима»,— сказал я сквозь зубы и отошел в сторону. После меня многие из присутствующих начали делать Бестужеву различные вопросы и большею частью самые пустые.

(Показания Петра Борисова на вопросе 1826 е. — ВД, т. V. стр. 63)

 ... «Как можете вы меня об этом скрашивать! — вскричал он с сверкающими глазами. — Мы, которые убьем некоторым образом законного государя, потерпим ли власть похитителей! Никогда! Никогда!» «Ото правда,— сказал Борисов 2-й с притворным хладнокровием и с улыбкой сом-нения;— по Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного ого величием и славой, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавий, юноша 18 лет».

Борисов хотел продолжать, но был прерван другими вопросами, сделанными Бестужеву, о предметах вовсе незначительных.

(«Записки» Горбачевского)

// С 298

Трудно допустить, чтобы весь этот диалог, воспроизведенный в «Записках» почти со стенографической точностью, мог быть восстановлен Горбачевским только по памяти, без помощи Петра Борисова. Тем более, что в памяти самого Горбачевского, судя по его показаниям 1826 г., этот же эпизод сохранился более тускло и без тех подробностей, какие мы находим в «Записках». Горбачевский на следствии показывал: «Однажды (...) Петр Борисов спросил у Бестужева, „что когда сей государь уничтожится, то другой заступит его место", тогда Бестужев, вскочивши с своего места, вскрикнул на Борисова: „наследия никакого нет и не будет, все сие уничтожается, да и как вам не стыдно сие говорить; вы, который уничтожаете одного государя, разве допустите чтоб был другой",— тогда я видел, что Борисов ему на сие ни слова не отвечал, да и все молчали»1.

Приведенные выше совпадения между показаниями Петра Борисова и текстом «Записок» послужили М. В. Нечкиной главным аргументом для выдвижения гипотезы о том, что автором «Записок» об Обществе соединенных славян, вероятно, был Петр Борисов2. Но если бы это было действительно так, то чем же тогда можно объяснить явные противоречия между теми же показаниями П. Борисова и «Записками» даже в тех местах, где речь идет о личных действиях самого Петра Борисова? Так, например, признаваясь Следственной комиссии в том, что утром 16 сентября // С 299 1825 г. он принес Бестужеву-Рюмину клятву о готовности покуситься на жизнь императора, Борисов показывал, что это знаменательное для него событие произошло во время его свидания с глазу на глаз с Бестужевым-Рюминым. «Когда я вошел к нему,— пишет П. Борисов,— то он встретил меня следующими словами: А! Борисов! я и думал, что вы будете; потом спросил, слышали ли вы? Сказывал ли вам Горбачевский? Слышал и знаю все,— был мой ответ. Решаетесь ли вы на это? Я назначен и не отказываюсь; — Помните, это тайна для других членов. — Знаю. — Клянитесь. Я клялся и поцеловал образ, висевший у него на шее, после сего открыл ему, что я был основателем Славянского Союза...»1. В другом месте своих показаний П. Борисов даже подчеркивал, что весь этот разговор с Бестужевым происходил наедине, без свидетелей: «В третий раз был я 16 сентября рано поутру и говорил с одним Бестужевым»,— показывает Борисов2.

Совсем иначе передают этот эпизод «Записки» Горбачевского: «Борисов 2-й на другой день рано утром был у Муравьева и Бестужева (они вместе жили), которые, сообщив ему помянутую меру Южного общества, объявил ему, что он поступил в заговорщики, и взяли с него клятвенное обещание». Ясно, что, если бы Петр Борисов был автором «Записок», то не вступил бы сам с собой в противоречие по поводу того, с кем же он в то утро вел столь ответственную для себя беседу,— с одним ли Бестужевым, или с Бестужевым и с Муравьевым-Апостолом?

Но между «Записками» и показаниями П. Борисова имеются и более существенные для истории Общества соединенных славян расхождения. Рассказывая о совещаниях «славян» при обсуждении вопроса слияния с Южным обществом, автор «Записок» называет пять таких собраний. Первое состоялось в Лещине на квартире у Пестова и П. Борисова, а остальные — в Млинищах на квартире у Андреевича. На первом Бестужев-Рюмин произносил речь о Южном обществе, на втором Бестужев познакомил «славян» с «Государственным заветом», па третьем, происходившем в отсутствие Бестужева, отчитывался П. Борисов и был избран посредником Спиридов, на четвертом обсуждались «правила», выработанные Спиридовым, и был доизбран второй посредник — Горбачевский, на пятом собрании «славяне» принесли Бестужеву клятву революционной верности. «Записки» передают, что П. Борисов присутствовал на всех пяти собраниях и принимал в них деятельное участие. Иную схему дает в своих показаниях Петр Борисов. Он показывает, что у Андреевича было только три собрания, причем обсуждение «правил», предложенных Спиридовым, происходило на том собрании, на котором «Бестужева не было», что же касается времени избрания посредников и принесения «славянами» клятвы, // С 300 то, но Борисову, оба эти важнейшие моменты в слиянии Обществ произошли не на двух разных собраниях, а на одном — «последнем, бывшем 12 сентября»1.

Совершенно по иному оценивается присоединение Славянского общества к Южному в «Записках» и в приведенном выше письме Борисова 2-го к Головинскому 21 сентября 1825 г. В «Записках» оно рассматривается как непоправимая ошибка «славян», в письме же Борисова 2-го—как успех общего дела. Такое принципиальное расхождение во взглядах является важным аргументом против принадлежности «Записок» Борисову 2-му. Не лишне заметить, что изложение истории Общества соединенных славян начинается в «Записках» с 1824 г. Если бы их автором был Борисов 2-й, он, без сомнения, начал бы повествование с возникновения тайных кружков «Первого согласия» и «Друзей природы», предшествовавших Славянской организации. В пользу этого утверждения говорит следующий факт, запечатленный в следственных документах. Горбачевский, получив в декабре 1825 г. от Андрея Борисова для передачи его брату Петру материалы, относившиеся к ранним кружкам, «хотел изорвать или сжечь оные». Но Петр Борисов воспрепятствовал этому, сказав: «Так как моя политическая жизнь кончилась, и я хочу, взявши отставку, жить подобно друзьям природы уединенно и предаваясь размышлениям, то сии рисунки будут мне нужны, я буду писать историю о происхождении Общества друзей природы и Славянского союза и о их падении»2.

Против гипотезы М. В. Нечкиной выступают и авторские приемы составителя «Записок», в частности, неоднократно встречающиеся в «Записках» приподнятые характеристики Петра Борисова. Едва ли П. Борисов, с его исключительной скромностью, мог сам себя наделять такими эпитетами, как «врожденная недоверчивость Борисова», «притворное хладнокровие и улыбка сомнения» Борисова. Сомнительно, чтобы он мог сам о себе написать: «Энтузиазм Бестужева (...) восторжествовал над холодным скептицизмом Борисова 2-го, ожидавшего успеха от одних усилий ума и приписывающего все постоянной воле людей». Добавим, что вряд ли П. Борисов написал бы о себе (да еще дважды!), что он «получил от его брата записку» (т. е. от Андрея Борисова).

Приведенные соображения не оставляют места гипотезе о принадлежности «Записок» Петру Борисову. Вместе с тем, зная творческий метод Горбачевского, опиравшегося в своей работе на устные и письменные традиции, и учитывая при этом его дружеские связи с П. Борисовым, можно легко объяснить близость отдельных мест показаний Борисова с «Записками» Горбачевского. Подобно тому, как Горбачевский использовал в «Записках» рассказы Соловьева, Быстрицкого, Мозалевского и других декабристов, // С 301 он мог воспользоваться и воспоминаниями Петра Борисова. Однако при несомненном и широком использовании Горбачевским припоминаний своих товарищей, весь замысел его работы, ее композиционный план, выводы и оценки, которые в ней содержатся,— все это принадлежало лично Горбачевскому, было плодом его литературного и исследовательского творчества.

Анализируя внешнюю и внутреннюю структуру «Записок» Горбачевского как памятника литературы. Ю. Г. Оксман установил, что тенденции мемуариста «к возможно более красочной и драматической передаче фактического материала» привели его к мастерскому введению в повествование программных речей, сентенций и даже вымышленных диалогов действовавших в описываемых событиях исторических лиц, диалогов — «искусно построенных по методам античных жизнеописаний, археологов-беллетристов школы Бартелеми и русских их подражателей карамзинской эпохи». По высоким художественным образцам «оживляя словесную ткань своих мемуаров, И. И. Горбачевский и в приемах идеологического заострения их не был свободен от литературных воздействий». Особенно разительны связи «Записок» об Обществе соединенных славян с публикацией И. И. Давыдова «Секта пифагорейцев» в «Вестнике Европы» (1819, № 9). Этот рассказ о создании, формах быта, достижениях и гибели тайного общества пифагорейцев представлял собой перевод одной из глав книги известного французского просветителя Бартелеми «Voyage du jeune Anacharsis en Grèce» (Paris, 1788)1.

При издании «Записок» Горбачевского в «Русском архиве» 1882 г. цензура произвела довольно значительные купюры в уже отпечатанной книжке журнала, урезав текст в девяти местах. Бартенев склонен был объяснить эти цензурные изъятия случайным стечением обстоятельств. В заметке «О записках Горбачевского» он писал: «К сожалению, тогдашнее министерство (1882), злобясь на Каткова и не желая показать этого, назначило вообще для всех московских изданий особого цензора, и первое московское издание, попавшее ему в руки, была 2-я книга „Русского архива". Ревность неофита увлекла его дальше меры и, прежде чем подыскать цензурную виновность „Московских ведомостей", он накинулся на тени прошлого, так что „Записки" Горбачевского были задержаны и во многих местах урезаны...»2.

Между тем, для органов цензуры было совершенно ясно, что в обстановке реакции 1880-х годов публикация «Записок» Горбачевского даже в таком специальном и малораспространенном журнале, каким являлся // С 302 «Русский архив», будет иметь, несомненно, политическое звучание. Опасения цензуры красноречиво раскрывает «Представление» Московского цензурного комитета, направленное в Главное управление по делам печати. В нем говорилась:

«В представленной в Московский цензурный комитет 13 сего апреля второй книжке „Русского архива" обращает на себя внимание статья: Записки неизвестного из Общества соединенных славян. Статья, по объяснению редактора „Архива", замечательна по беспристрастному изложению и важная потому, что Общество соединенных славян было весьма мало известно в нашей печати. Насколько беспристрастны записки современника и участника в смутных событиях 1825 г., читателю трудно судить, но зато все внимание его приковывает к себе свидетельство современника о том, что замыслы тайных обществ и, в частности, бунт Черниговского полка, имевших целию цареубийство и истребление привилегированного сословия, вызывали полное сочувствие со стороны местных жителей и нижних военных чинов. Многие из офицеров Черниговского полка оставляли свои места, из солдат же — никто. Далее значится из статьи, что восстание Черниговского полка при других обстоятельствах могло бы иметь благодетельное влияние на судьбу России и было бы новою эпохою жизни русского народа. Погибшие в этом восстании называются мучениками свободы, а смерть их выставляется, хотя и позорно, но высоко. В конце „Записок" есть до крайне тяжелая картина исполнения приговора над осужденными, а выше предпосылаются слова одного из осужденных, который говорит, что правительство не наказывает осужденных, а мстит им, что цель всех его гонений не исправление, не пример другим, а личное мщение робкой души.

Соглашаясь с цензором, рассматривающим „Русский архив", в том, что статья много теряет значения своего потому, что является на страницах строго специального и в публике мало распространенного издания, Цензурный комитет не мог не признать основательным и того мнения цензора, что в настоящее время едва ли могут быть уместны даже и в специальном журнале статьи, которые воскрешают из сравнительно неотдаленного прошлого идеи цареубийства и социального переворота, а потому определил: „о доложенной статье довести до сведения Главного управления по делам печати"»1. Одновременно в Петербург сообщалось, что весь тираж журнала, находившийся в типографии, опечатан, а набор — рассыпан2. Началось,— как писал впоследствии Бартенев,— время «бесплодных объяснений и двухмесячных хлопот». В результате издателю «Русского архива» все же удалось получить санкцию министра внутренних дел на выпуск в свет задержанного цензурой журнала, но с непременным условием, чтобы // С 303 из текста «Записок» «были сделаны исключения, указанные Комитетом».

В архиве Главного управления по делам печати сохранился ряд документов, относящихся к дальнейшей цензурной истории «Записок» Горбачевского. Среди них: перечень страниц второй книги «Русского архива», подлежащих изъятию, сообщение московского генерал-губернатора князя Долгорукова в Главное управление по делам печати о том, что эти изъятия произведены «с надлежащей правильностью и точностью» и что переверстанный во многих местах журнал 12 мая 1882 г. выпущен в свет, и, наконец, сообщение того же Долгорукова о том, что «27 сего мая уничтожены сожжением при Басманном частном доме выдержки из 2-й книжки журнала „Русский архив"...»1. Согласно дошедшему до нас акту, сожжено было девять пачек вырезок, изъятых из 1009 экземпляров журнала2. Между тем, в цитированном выше «Представлении» Московского цензурного комитета говорилось, что 13 апреля к 2 часам пополудни (момент наложения ареста на журнал) в типографии было отпечатано 1200 экземпляров «Русского архива».

Таким образом, часть экземпляров 2-й книжки «Русского архива» сохранилась без цензурных изъятий и текст «Записок» в них остался в том виде, как он первоначально был напечатан Бартеневым. Один из таких полных экземпляров и был использован при печатании «Записок» отдельными изданиями в 1916 и 1925 гг.

Уже после выхода 2-го издания «Записок» в Пушкинский Дом Академии наук в Ленинграде поступила полная рукописная копия «Записок» Горбачевского, принадлежавшая известному собирателю старообрядческих документов В. Г. Дружинину. Как пишет Ф. Г. Шилов, Дружинин собирал старинные книги, рукописи по поморскому старообрядчеству, чем приобрел широкую известность, и «кроме того он собирал русские запрещенные книги или издания, покалеченные цензурой, но с тем, чтобы они были без вырезанных страниц»3. Этим, видимо, и объясняется наличие в его коллекции полной рукописной копии «Записок» Горбачевского. Проведя внешний анализ этой копии, М. В. Нечкина отмечала, что общий ее вид — пятна типографской краски, следы пальцев наборщиков, типографская разметка зеленым карандашом и другие признаки — не оставляют сомнения, что перед нами экземпляр типографии «Русского архива», переданный из редакции непосредственно для набора4. Однако нельзя согласиться с предположением исследовательницы о том, что и эта «наборная» копия едва ли доносит до нас подлинный текст «Записок», что «переписанная // С 304 для типографского набора, она, может быть, уже отразила редакционную правку, предварительно проведенную на подлиннике или предшествующей копии»1. В связи с этим напомним еще раз историю публикации («Записок» в «'Русском архиве». В редакционной заметке к «Запискам» Бартенев тогда писал: «Подлинная рукопись этих „Записок" была привезена из Сибири. Она писана до того мелко, что из одной страницы ее выходит по нескольку печатных. Достоуважаемый Александр Иванович Баландин принял на себя труд снять с нее список, по которому она здесь печатается»2. Не вызывает никакого сомнения, что речь здесь идет о «наборной» копии. В этом удостоверяет нас и сличение почерка «наборной» копии с подлинными письмами Баландина, сохранившимися в архиве Бартенева. Учитывая мельчайшее письмо сибирской рукописи, невозможно допустить, чтобы на ней могла быть произведена Бартеневым какая-либо редакторская правка, как предполагает М. В. Нечкина. Из цитированных выше слов Бартенева видно, что промежуточных копий «Записок» не было. Что же касается «наборной» копии, то почти на каждой ее странице можно найти следы тщательнейшей сверки ее с оригиналом (ссылки на трудно читаемые слова в оригинале, оговорки о пропусках и пробелах в оригинале и т. д.). Следов же каких-либо произвольных редакторских изменений содержания «Записок» в «наборной» копии нет.

О стремлении редакции «Русского архива» сохранить в неприкосновенности подлинный текст «Записок» свидетельствует и письмо Баландина к Бартеневу. 1 июня 1882 г. Баландин писал: «Очень рад, что вам удалось спасти для потомства весьма интересный документ, и судя по первоначальному и окончательному числу страниц — без особенно значительных пропусков (...) Так как было бы довольно скучно сравнивать статью с корректурными листами, то вы весьма одолжите меня, сообщив мне указание страниц, на которые покусилась цензура»3. Трудно предположить, что такое письмо могло быть написано, если бы Бартенев до опубликования «Записок» внес в них какие-либо изменения. Таким образом, «наборная» копия «Записок» Горбачевского является наиболее полным и, видимо, самым близким к их оригиналу текстом.

В, Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох

 

+ + +

В период завершения работы над рукописью книги скончался (12 июня 1961 г.) Борис Евгеньевич Сыроечковский.

Борис Евгеньевич родился 12 апреля 1881 г. в г. Владимире. Окончив в 1906 г. историко-филологический факультет Московского университета, // С 305 он многие годы преподавал историю в московских гимназиях, ведя одновременно научно-исследовательскую, литературную и методическую работу.

После Великой Октябрьской социалистической революции Б. Е. Сыроечковский работал в ряде школ, рабфаков и высших учебных заведений г. Москвы.

Известны заслуги Б. Е. Сыроечковского в развитии архивного дела в нашей стране. С 1924 г. он состоял научным 'Сотрудником Центр архива РСФСР, выполняя обязанности секретаря «Комиссии для издания материалов по истории движения декабристов». Им написано и отредактировано свыше 80 различных статей, книг и сборников документов. Значителен вклад историка в дело введения в научный оборот новых материалов, связанных с восстанием декабристов. В 20—30-х годах им подготовлены и изданы следственные дела П. И. Пестеля и СИ. Муравьева-Апостола, «Записки» И. И. Горбачевского и другие материалы, имеющие первостепенное значение для научного изучения движения декабристов. Много сделано Б. Е. Сыроечковским для установления различных редакций важнейшего памятника идеологии декабризма — «Русской правды» Пестеля. В 1954 г. под редакцией Б. Е. Сыроечковского и Н. М. Дружинина был издан сборник статей «Очерки из истории движения декабристов». В 1960 г. под редакцией Б. Е. Сыроечковского и И. В. Пороха вышел в Саратове сборник С. Н. Чернова «У истоков русского освободительного движения».

Несмотря на преклонный возраст и болезнь, Борис Евгеньевич до последних дней жизни продолжал научную работу, щедро делясь своими обширными 1 знаниям:и с товарищами и учениками.

// С 306

 

 

Печатается по кн.: И. И. Горбачевский. Записки. Письма. Издание подготовили Б. Е. Сыроечковский, Л. А. Сокольский, И. В. Порох. Издательство Академии Наук СССР. Москва. 1963.