Жид Ш., Рист Ш. Апогей и упадок классической школы. Стюарт Милль.

IGDA
Джон Стюарт Милль.

Между тем как французские экономисты в страхе перед последствиями, к которым могли привести теории Рикардо и Мальтуса, старались превратить железные законы политической экономии в золотые, английские экономисты продолжали непоколебимо шествовать по открытому великими эпигонами пути, не беспокоясь том, подготовят ли они своей работой орудие для социалистов или не подготовят.

  Тридцать лет, протекших со времени опубликования "Нам политической экономии и налогового обложения" Рикардо (1817г.) и до выхода в свет под схожим названием книги Стюарта Миля (1848 г.), были заняты второстепенными экономистами, которые работали не столько над открытием новых принципов, сколько над укреплением и развитием уже открытых. Этим мы не хотим сказать, что в то время в Англии не было других талантливых экономистов, критиковавших некоторые, часто весьма существенные пункты господствующих доктрин. Но с их идеями так же мало считались в Англии, как мало читали тогда Курно во Франции или немного позже Госсена в Германии.

  Это было время, когда мисс Мартино и госпожа Марсе излагали политическую экономию: одна – в форме рассказов, а другая в форме бесед с "молодой Каролиной"; когда Мак-Викар считал в своих "Первых уроках по политической экономии для начальных школ" науку до такой степени законченной, что писал: "Первоначальные принципы политической экономии – трюизмы; их следует преподавать и детям, которые очень легко могут их понять, В предыдущем столетии они были предметом размышления для ученых, а ныне они входят в детскую, и трудность понимания их для людей в очень зрелом возрасте нужно отнести просто на пет недоверия, вызываемого их слишком большой простотой".

  Мы не можем изучать каждого экономиста в отдельности за этот период времени. Но между ними есть один, которому не отводится значительного места в истории доктрин, но который, несмотря на это, является, может быть, экономистом, наилучшим образом воплощающим в себе достоинства и недостатки классической школы, - это Нассау Сениор. Освободив политическую экономию от всякого компромисса с социальными системами или реформами, с тенденциями морального или сентиментального порядка, сведя ее к небольшому числу непреложных основных принципов (четырех, по-видимому, было достаточно для этого нового Евклида), из которых выводилось все остальное, он стяжал себе честь создания из политической экономии точной науки и вследствие этого сделался одним из основателей так называемой "чистой экономии".

  Он ввел в политическую экономию один элемент, о котором в ней еще не поднималась речь, - воздержание, или, если угодно, сбережение; но выражение Сениора энергичнее и точнее. Для чего вводить это новое выражение? Разве воздержание может создавать богатство? Нет, говорит Сениор, но оно во всяком случае создает право на вознаграждение, ибо оно предполагает принесение жертвы – затрату усилий, т.е. то, что предполагается со стороны труда. До того времени из всех трех крупных категорий дохода доход с капитала меньше всего находил оправдание, ибо Рикардо объяснял его лишь косвенным путем, представляя его в виде остатка после вычитания заработной платы из цены товаров. Признавалось очевидным, что капитал имеет право на вознаграждение точно так же, как два других фактора производства. А почему? Какое основание может он привести для особого вознаграждения, раз он является не самостоятельным фактором, а простым продуктом земли и труда? Но вот теперь он нашел для себя основание: надо видеть его не в труде, а в воздержании.

  Но если одной рукой Сениор утверждает интерес капитала, то другой он разрушает большую часть капиталистического дохода. В самом деле, присмотримся поближе. Стоимость производства конституируется с помощью двух элементов - труда и воздержания, и ценность продуктов сводится к этому уровню при наличии полной свободы конкуренции. Но если конкуренция неполная, иначе говоря, если существует в той или иной степени монополия, тогда возникает между ценностью продуктов и стоимостью производства некоторый остаток, который составляет для лица, пользующегося им, доход, независимый от труда и воздержания, независимый от всякой жертвы или личного усилия, и этот доход Сениор называет рентой. Отсюда видно, как он расширяет теорию Рикардо. Рента является у него не только результатом присвоения более плодородной или лучше расположенной земли, но она может быть обязана своим происхождением присвоению какого-нибудь естественного агента или личному естественному качеству, каковы, например, голос у певицы, ловкость у хирурга, или также социальным причинам и, как мы ныне сказали бы, счастью. И Сениору нетрудно показать, что случаи, порождающие ренту, далеко не исключительны, что они составляют нормальное явление, так что эта категория дохода, у которого как раз нет никакого своего основания, дохода незаработанного, хотя и полученного, занимает огромное место в распределении богатств. Сениор идет еще значительно дальше, ибо он допускает, что рентой становится доход со всякого капитала, раз этот капитал вышел за смертью владельца из создавших его рук. В самом деле, наследник уже не может ссылаться на воздержание – добродетель, не переходящую по наследству, но в подтверждение своего права у него остается одно лишь основание – счастливая случайность наследования.

  Самый революционный социалист не мог бы найти лучшего оружия для уничтожения существующего экономического строя. Как мы далеки от естественного строя! Но Сениор нисколько не смущается. Презрительное безразличие, с которым экономисты школы Рикардо доказывают то, что они считают истиной, не заботясь о выводах, которые можно будет сделать из их доказательств для возведения или уничтожения теории, получает поистине прекрасный оборот в науке.

  То же делает и Сениор, который дал ценности новое основание: редкость, или скорее (ибо, само собой разумеется, необходимо, чтобы речь всегда шла о вещи, способной удовлетворять какую-нибудь потребность) редкую полезность, но этим же выражением редкости будет впоследствии пользоваться и Вальрас.

  Не только в Англии, но и во всех странах в течение первой половины XIX века распространялись доктрины, которые уже можно было назвать классическими. В Германии - доктрина Тюнена, о которой мы уже говорили, и его современника Pay. Во Франции, несмотря на растущее влияние оптимистической и политико-либеральной доктрины, которую мы изучали в предыдущей главе, английская классическая экономия проповедуется все-таки большим числом экономистов, среди которых следует в особенности упомянуть о Росси; его "Курс политической экономии", опубликованный в 1840 г., имел довольно продолжительный успех, которым он обязан не оригинальности, а ораторскому красноречию стиля.

  Однако обратимся теперь к экономисту, который должен быть центральной фигурой в настоящей главе, - к Джону Стюарту Миллю. С ним классическая политическая экономия достигнет, так сказать, своего совершенства, и с ним же она начнет приходить в упадок. В середине XIX столетия он обозначит кульминационный пункт кривой. И что делает его личность особенно привлекательной и почти драматической - так это то, что он очень определенно чувствовал неудобство своего положения между двумя мира-ми: одним, который удерживает его под отцовским влиянием в утилитарной философии, на которой он воспитывался, и другим, который манил его своими новыми горизонтами, открытыми Сен-Симоном и Огюстом Контом. В первой половине своей жизни он был преимущественно индивидуалистом, а во второй - скорее социалистом, но хранящим все-таки веру в свободу. Отсюда довольно частые противоречия или даже полная путаница в его писаниях; таково, например, его пресловутое шатание в области законов заработной платы. В его книге классические доктрины кристаллизуются в столь отчетливые формулы, что представляются совершенно законченными, и в то же время эти прекрасные кристаллы уже начинают расплавляться от жара какого-то нового дуновения.

  Это он заявил (а после него это будут делать теоретики "чистой экономии"), что "сравнительной оценке моралиста нечего делать в политической экономии", но и он же написал следующее: "Если бы следовало выбирать между коммунизмом со всеми его опасностями и современным строем общества, где продукты труда распределяются в обратном отношении к затраченным усилиям, где самая обильная часть идет тем, кто ничего не делал, а немного меньшая - тем, кто кое-что делал и т.д., по нисходящим ступеням, вплоть до тех, кто в награду за изнурительнейший труд не может иметь даже уверенности получить необходимое для собственного существования, - если бы действительно не было иного выбора, кроме как между таким состоянием общества и коммунизмом, тогда все тяготы коммунизма не весили бы одного атома на весах".

  Это он в области морали исповедует утилитаризм, но и он же заявил, что "убеждение сильнее девяноста девяти интересов".

  Это он заявляет, что "конкуренция для настоящего времени является необходимостью и что никто не может предвидеть дня, когда она перестанет быть необходимой для прогресса", но и он же утверждает, что "кооперация есть самый благородный идеал", и показывает, что "человеческая жизнь восходит от борьбы классов за антагонистичные интересы к братскому соревнованию ради преследования всеобщего блага".

  Про Стюарта Милля говорили, что он был талантливым вульгаризатором. Это недооценка Милля. Правда, нельзя назвать ни одного великого закона, с которым связывалось бы его имя, как связывались, например, имена Рикардо, Мальтуса или Сэя, но он, во всяком случае, открыл новые перспективы, что составляет, может быть, более прочную славу, ибо мнимые законы уже почти развалились, между тем как надежды остаются. Впрочем, прочность его произведения обеспечивается тем, что ни в какой книге, не исключая даже книги Адама Смита, не встречается столько удивительных страниц - этих поэтических цветников политической экономии и незабываемых формул, которые будут повторяться всеми, кто будет изучать эту науку. Не напрасно его "Основания политической экономии" служили в течение полустолетия и еще теперь служат textbook (руководством) в большинстве университетов, где преподавание ведется на английском языке.

  Но прежде чем отметить глубокие изменения, которые претерпят в его творчестве классические доктрины, изложим сначала их в общих чертах, весьма величественных и несокрушимых, в каких они представлялись к середине XIX столетия, - изложим их сна-чала за период, следующий со времени публикации "Оснований" Стюарта Милля и до его смерти, с 1848 по 1873 г., или, становясь на французскую точку зрения, за время Второй империи. Это было время, когда либеральная классическая школа считала окончательно повергнутыми обоих своих старых врагов: социализм и протекционизм. Что касается первого, то "Словарь политической экономии" (1825 г.) вторит устами Рейбо: "Говорить ныне о социализме - значит произносить надгробную речь". Что касается протекционизма, то он только что проиграл сражение в Англии, где были отменены пошлины на хлеб, и скоро падет во Франции и в Европе под натиском договоров 1860 г. Будущее кажется обеспеченным за классической политической экономией: она не предчувствует, что в 1867 г. появится "Капитал", что в 1872 г. соберется в Эйзенахе конгресс и что начиная с той же самой даты подвергнутся разоблачениям договоры 1860 г.

  Воспользуемся же этим моментом ее славы, чтобы изложить законы, которые она исповедовала, в весьма общем, впрочем, виде, потому что мы не даем здесь трактата по политической экономии, и ограничимся теми только законами, которые были приняты и еще ныне принимаются за окончательные верными приверженца-ми либеральной школы.

   

 § 1. Великие законы

  Для классической школы было всегда характерным утверждение существования естественных законов. Это постулат, без которого, по ее мнению, никакая совокупность знаний не может претендовать на звание науки. Эти законы вовсе не носят провиденциального, финалистского, нормативного характера, который приписывали им физиократы и оптимисты. Они просто-напросто естественные законы, подобные законам физического порядка и, следовательно, аморальные. Они могут быть полезными или вредными: человеку следует приноравливаться к ним наилучшим для себя образом. Называть политическую экономию "мрачной или жестокой наукой"[1] за то, что она показывает, что тот или иной закон может иметь неприятные для человека последствия, так же абсурдно, как называть жестокой физику за то, что молния убивает.

  Экономические законы не непримиримы со свободой отдельных лиц; наоборот, они являются результатом ее. Они суть лишь отношения, самопроизвольно устанавливающиеся между свободными существами, свободными, но при наличии известных условий: они не свободны не есть и, чтобы есть, не обрабатывать землю. Они зависят не только друг от друга, но и от препятствий, воздвигнутых физической средой.

  Эти законы универсальны и перманентны, ибо элементарные потребности человека одинаковы во всех странах и во все времена. А экономисты исследуют законы только таких потребностей, а не мимолетных. Только исследуя то, что является наиболее общим и, следовательно, наиболее свойственным всем людям, политическая экономия может приблизиться к истине и стать наукой. Она должна стараться наблюдать не отдельных людей, а тип человека, homo oeconomicus, абстрактно отрешенного от всех черт, кроме черты личного интереса. Она не отрицает их, но отсылает их к другим наукам.

  Теперь остается рассмотреть, каковы эти естественные законы.

  а) Закон личного интереса. Этот закон известен под названием гедонистического принципа, но классическая школа не употребля-ла этого термина. Каждое лицо ищет блага, скажем богатства, и избегает зла, скажем здесь - израсходования силы; это, следовательно, закон психологического порядка. Что может быть более всеобщего и более постоянного, чем этот закон? Он не только весьма естествен, но и весьма "разумен" в физиократическом смысле слова, ибо он просто-напросто принцип сохранения существования. Благодаря этому основному принципу классическая школа весьма часто называется индивидуалистической.

  Но индивидуализм не значит эгоизм, во всяком случае в том вульгарном смысле, какой придается этому слову. Это смешение, которое постоянно допускалось с целью дискредитации классической школы, есть лишь, по ее словам, дурной прием спора. Никто, кроме Стюарта Милля, не протестовал с большей энергией против такого представления индивидуализма. Утверждение, что следует искать для себя блага, не предполагает того, что следует искать зла для других. Индивидуализм не исключает симпатии; наоборот, нормальный индивид находит для себя источник удовольствия в удовольствии, которое он доставляет другим.

  Не беда, что Рикардо и Мальтус указали на многие случаи, когда частные интересы сталкиваются и когда, следовательно, один интерес должен быть принесен в жертву, и что Стюарт Милль, далекий от того, чтобы отрицать их, будет их подчеркивать. На это классическая школа ответит или попыткой доказать вместе с оптимистами, что эти противоречия лишь кажущиеся и что в основе их заложена гармония, или заявлением, что эти противоречия зависят не от индивидуализма и свободы, а, наоборот, от того, что ни тот, ни другая еще вполне не осуществлены и даже стеснены, но что в тот день, когда они вполне осуществятся, они избавят от зол, которые они могли временно причинить. Здесь остается в силе старая метафора с копьем Ахилла, исцелявшим причиненные им раны. Впоследствии придут другие индивидуалисты, которые вместе с Гербертом Спенсером скажут не только то, что этот конфликт частных интересов соответствует общественным интересам, но и то, что он есть условие прогресса, ибо он побуждает неспособных уступать место более способным.

  б) Закон свободной конкуренции. Если предполагается, что каждое лицо - лучший судья собственных интересов, то, очевидно, лучше всего предоставить каждому самостоятельно найти свой путь. Следовательно, индивидуализм предполагает свободу, и поэтому индивидуалистическая школа обозначается также названием либеральной школы. И этот второй эпитет даже более точен, чем первый. Только его принимает французская школа, энергично отвергающая все другие: индивидуалистический, ортодоксальный или даже классический.

  Впрочем, английская школа не менее энергично заявляет о своей склонности к либерализму, и когда рассматривают ее главным образом с этой точки зрения, ее называют манчестерской (выражение, употребляемое преимущественно критиками немецкой школы, Manchesterthum).

  Однако laisser faire вовсе не является для классической школы догмой или даже научной аксиомой. Она видит в нем только практическое правило, которое она хранит для благоразумного человека, чтобы он придерживался его, пока не будет доказано противное. Те, которые утверждают его, - говорит Стюарт Милль, - в девятнадцати случаях из двадцати ближе к истине, чем те, которые отрицают". Этот практический либерализм применяется ко всем актам экономической жизни в качестве положительной программы, он заключает в себе свободу труда, свободную конкуренцию, свободу торговли внутренней и внешней, свободу банков, свободную норму процента и т.д.; в качестве отрицательной части программы он противится всякому вмешательству государства, необходимость которого не доказана для каждого отдельного случая, именно так называемым мерам покровительства или опеки.

  Таким образом, свободная конкуренция является для классической школы верховным естественным законом, который обеспечивает потребителю дешевизну, который соревнованием между производителями стимулирует прогресс, который обеспечивает справедливость и стремится к равенству, поощряя погоню за прибылью и сводя беспрестанно всякую ценность к уровню стоимости производства, который, следовательно, удовлетворяет всему. "Словарь политической экономии" (1852 г.), который можно рассматривать как кодекс классической политической экономии, заявляет, что "конкуренция в промышленном мире то же, что солнце в физическом". И сам Стюарт Милль, автор книги о "Свободе", который тоже не отделяет экономической свободы от политической, не менее категоричен на этот счет, хотя и выражается в менее лирических терминах: "Зло - все то, что ограничивает конкуренцию, и благо в итоге - все то, что расширяет ее". В этом пункте Милль, безусловно, отгораживается от социализма, к которому, как мы это увидим, он, однако, питал большую симпатию. "Но, - говорит он, - я являюсь просто противником самой характерной и самой неистовой части их учения, их декламации против конкуренции".

  Надо, однако, отметить, что, прославляя режим свободной конкуренции, классическая школа нисколько не думает оправдывать этим современного режима; делаемый ею в этом отношении упрек проистекает, как и упрек по поводу эгоизма, из смешения. Наоборот, все классики (старые и новые) жалуются на то, что свободная конкуренция осуществляется еще очень неполно, и мы видели, какое огромное место отводил Сениор монополии в современной экономической организации. Режим свободной конкуренции, говорят они, осуществляется не больше, чем социалистический ре-жим. Несправедливо поэтому судить о нем по недостаткам современного строя, как несправедливо было бы судить о коллективизме по тому, что происходит, например, в арсеналах государства.

  в) Закон народонаселения. Он занимает огромное место в классической доктрине, и даже экономисты-оптимисты не осмеливаются прямо нападать на него. Из всех экономистов особенно Стюарт Милль находился под сильным впечатлением от этого закона. Милль идет даже дальше Мальтуса, к чему его толкают не только соображения экономического порядка, но также и соображения морального порядка, которые, по-видимому, не занимали Мальтуса, а именно уважение к правам и свободе женщины, которую не спрашивают, когда речь идет о материнстве. Таким образом, уже Стюарт Милль является неомальтузианцем. Многочисленная семья представляется ему проявлением столь же отвратительного порока, как и пьянство. Он заявляет, что рабочий класс не может надеяться на улучшение своей участи без предварительного ограничения роста населения. Мелкая крестьянская собственность находит в нем приверженца на том основании, что она ведет к ограничению числа детей. Милль констатирует, что "рост французского населения самый незначительный в Европе", и этот результат он находит весьма ободряющим.

  Чтобы сохранить этот ужасный закон, он заходит так далеко, что даже жертвует принципом, который он повсюду защищает, - принципом свободы. Он требует, чтобы закон формально запретил вступление в брак; Мальтус, как мы знаем, безусловно отказывается от этого. И требует Милль этого ужасного принуждения не в "Основаниях", а в той самой книге, которая носит название "Свобода".

  Правда, эта последняя книга отчасти была обязана сотрудничеству госпожи Милль.

  г) Закон спроса и предложения. Этот закон определяет ценность всякого продукта, а также производительных услуг, труда, капитала и земли. Его вообще формулировали следующим образом: цена изменяется в прямом отношении к спросу и в обратном к предложению. Одна из важных заслуг Стюарта Милля именно и заключается в указании на то, что эта формула, несмотря на свою кажущуюся математическую точность, есть не более как порочный круг: в самом деле, если спрос и предложение изменяют цену, то и, наоборот, цена по необходимости изменяет предложение и спрос. Поэтому Милль исправляет эту формулу, говоря, что цена фиксируется на данном уровне, когда предлагаемые и спрашиваемые количества товаров становятся равными, и что изменения цены как раз и ведут к такому совпадению, подобно тому как коромысла весов при колебании стремятся к состоянию равновесия. Таким образом, Стюарт Милль не только сообщает закону предложения и спроса научную точность, которой у него прежде не было, но и вводит в науку благодаря подстановке отношения равновесия на место отношения причины к следствию новый принцип, которому было суждено иметь широкое распространение.

  Все-таки закон предложения и спроса объяснял лишь изменения ценности, а не самое ценность. Нужно было, следовательно, найти более глубокую причину. Таковой является стоимость производства. При режиме свободной конкуренции колебания ценности всегда стремятся к этому определенному пункту, подобно тому как "океан повсюду стремится прийти к своему уровню, но никогда вполне не приходит к нему".

  Временная и неустойчивая ценность, регулируемая законом предложения и спроса, а с другой стороны, постоянная, естественная, или нормальная, ценность, регулируемая стоимостью производства, - таков был классический закон ценности. И Стюарт Милль был так удовлетворен им, что написал фразу, удивительную под пером такого прозорливого философа: "К счастью, не остается больше ничего неясного в законах о ценности ни для настоящего времени, ни для будущего: теория закончена!"

  Тот же закон, который регулировал ценность товаров, применялся также и к деньгам. Деньги тоже имеют изменчивую ценность, определяемую их количеством, находящимся в обращении на рынке, и потребностями обмена (это знаменитая количественная теория), и естественную ценность, определяемую стоимостью производства драгоценных металлов.

  д) Закон заработной платы. Те же самые законы управляли также ценой ручного труда, иначе говоря, заработной платой. Последняя также подчинялась двойному закону.

 Рыночная заработная плата определялась предложением и спросом, где под предложением понимается количество капитала, предназначенное для содержания рабочих, и фонд заработной платы (Wage fund), а под спросом - число рабочих, ищущих применения своего труда. Этот закон Кобден выразил в очень упрощенной форме: заработная плата повышается, когда два хозяина бегут за одним рабочим, и понижается, когда два рабочих бегут за одним хозяином.

 Естественная, или необходимая, заработная плата определялась в конце концов стоимостью производства ручного труда, т.е. стоимостью жизни работника. И рыночная заработная плата в своих колебаниях имела постоянную тенденцию регулироваться этим последним.

  Этот закон по справедливости заслуживал названия железного закона, которым впоследствии заклеймит его Лассаль. В самом деле, заработная плата зависела, таким образом, от внешних для рабочего причин, по отношению к которым он сам, его труд и его добрая воля оставались совершенно чуждыми. Он был отдан на совершенно пассивное подчинение фатальному закону, подобно кипе хлопка, и, как этот последний, не мог влиять на свою цену на рынке. Это не все. Закон не только не зависел от рабочего, но и никакое легальное или иное какое-нибудь вмешательство, никакое учреждение, никакая система не были в силах изменить это положение вещей, разве бы только они воздействовали на один из двух концов отношения, т.е. на количество затрачиваемого на заработную плату капитала, на фонд заработной платы или на количество рабочего населения, ищущего труда. "Всякий проект улучшения, не основанный на этом принципе, представляет заблуждение". Но и это еще не все. Причинами, которые были в состоянии благоприятно видоизменить оба конца отношения, могли быть или лишь сбережения, что касается роста капитала, или обуздание полового инстинкта, что касается уменьшения количества рук. Только в этих двух причинах была для наемников надежда на спасение. Но первая была вне их власти, а вторая обрекала на безбрачие или онанизм всех тех, кого продолжали, несомненно иронически, называть "пролетариями".

  Сформулировав этот закон с большей строгостью, чем кто-либо из его предшественников, Стюарт Милль пришел также в ужас от его следствий. Он особенно был поражен осуждением на беспомощность отважных усилий тред-юнионов, начинавших тогда организовываться. Он сам, подобно всем экономистам либеральной школы, требовал отмены законов против коалиций так же энергично, как отмены закона против ввоза хлеба; но к чему рабочим эта свобода ассоциаций и коалиций, если высший закон наперед разбивал всякую попытку поднятия их заработной платы? И вот два экономиста - Лонг в 1866 г. и Торнтон в 1869 г. (в своей книге "On Labour" ("О труде") - подвергли сомнению истинность закона фонда заработной платы. Им не стоило труда убедить Стюарта Милля, который тотчас же опубликовал в "Fortnightly Review" ("Двухнедель-ное обозрение") свой отказ, наделавший много шума, можно даже сказать, вызвавший большой скандал в классической школе. Однако отступление Стюарта Милля от своей теории было, несомненно, не совсем полным, ибо в позднейших изданиях его главного труда остались места, которые мы выше цитировали, и другие, не приведенные нами, но не менее обескураживающие рабочий класс в его надежде на исправление своего положения собственными усилия-ми.

  Хотя теория фонда заработной платы была сильно поколеблена отступлением Стюарта Милля, однако она не всеми классиками была покинута и еще недавно возродилась кое-где в произведениях американских экономистов.

  е) Закон ренты. Мы говорили, что закон конкуренции приводит цену продуктов к уровню стоимости производства. Но если у одинаковых вынесенных на рынок продуктов различная стоимость производства, что не только возможно, но почти несомненно, то по стоимости какого продукта будет определяться цена? По самой высокой стоимости. Таким образом, по необходимости падает некоторый излишек на все однородные продукты, производство коих стоило дешевле. То, что Рикардо констатировал для земледельческих продуктов, устанавливается здесь для всех продуктов, даже и для мануфактурных. Стюарт Милль распространяет это даже на личные способности. Таким образом, закон ренты находит у него очень широкое распространение, хотя все-таки не в той мере, как у Сениора.

  ж) Закон международной торговли. Прежде всего припомним, что у экономистов либеральной школы обмен между странами управлялся теми же законами, что и обмен между частными лицами, и доставлял точно такую же выгоду, а именно экономию для каждой из сторон в известном количестве труда, когда, например, одна страна уступает другой продукт, стоящий ей 15 часов труда, между тем как для другой страны, если бы она непосредственно производила его, он стоил бы 20 часов труда. Выигрыш, следовательно, был исключительно на стороне ввоза, а вывоз был только средством, и измерялся этот выигрыш только излишком ценности ввоза над вывозом.

  Было несомненно, что каждая из сторон выигрывает. Не было, конечно, ни уверенности, ни вероятности, что выгода была одинакова у обеих сторон, но предполагалось основательным утверждение, что если бы было налицо неравенство, то больший выигрыш был бы на стороне беднейшей страны, более обойденной природой или более отсталой с точки зрения промышленной, поскольку последняя с большим трудом непосредственно производила бы ввозимые продукты или даже была бы вовсе не в состоянии их произвести. В этом английская классическая школа (манчестерская) почти не расходилась с французской.

  Можно было бы, по-видимому, возразить, что, поскольку все ценности при режиме свободной конкуренции сводятся к стоимости производства, постольку равный труд в продуктах должен обмениваться на равный труд, так что эта мнимая выгода должна в конце концов испариться. Но уже Рикардо ответил на это возражение, указав, что если правило "равный труд за равный труд" действительно управляет обменом между частными лицами одной и той же страны, то оно вовсе не управляет обменом между разными странами, так как прекращается нивелирующее действие конкуренции вследствие трудности, испытываемой капиталом и трудом при переходе из одной страны в другую. Было бы, следовательно, неуместно сравнивать труд или относительную стоимость одного и того же продукта в двух странах, но можно было бы сравнивать только относительную стоимость двух продуктов (ввозимого и вывозимого) в одной и той же стране. В этом нашла себе подкрепление теория, измеряющая выгоды международной торговли экономизированным трудом.

  Но ценность обмениваемых продуктов остается в этой теории неопределенной. Кое-где она будет обретаться между действительной стоимостью производства вывозимого товара и скрытой стоимостью производства ввозимого, и каждой из обеих стран она доставляет некоторую экономию, но это все, что можно сказать о ней. Стюарт Милль делает один шаг дальше. Он отбрасывает сравнение стоимостей производства как чисто абстрактных величин, не могущих дать никакого практического мерила, и говорит, что ценность ввозимого продукта измеряется количеством вывозимого продукта, которое следует дать в обмен. Нужно, таким образом, отыскать причины, которые могут позволить данной стране, скажем Англии, получить большее или меньшее количество вина в обмен на уголь. Другими словами, закон международных ценностей не есть закон сравниваемых стоимостей производства, а он есть закон предложения и спроса. Цены обоих товаров установятся таким образом, что наступит равновесие между количествами их, взаимно спрашиваемыми обеими странами. Очевидно, если уголь значительно больше спрашивается во Франции, чем вино в Англии, то Англия сможет получить большее количество вина в обмен на свое топливо и будет вследствие этого в очень выгодном положении.

  Теория Милля составляет прогресс по сравнению с теорией Рикардо в том смысле, что она позволяет нам сказать, в каком случае страна будет находиться в более выгодном положении с точки зрения спроса на свои продукты и сможет, следовательно, извлечь большую выгоду из обмена. Будет ли это самая обездоленная или, наоборот, самая передовая в промышленном отношении страна? Это будет самая бедная страна, говорит Стюарт Милль, и тем подтверждает то, что гораздо проще говорил Бастиа. И почему? Потому что богатая страна всегда будет в состоянии бросить на весы обмена большее количество продуктов, чем бедная страна.

  Известно, что протекционисты исповедуют совершенно противоположную теорию, по которой в международной торговле бедная страна всегда играет роль дурака. Они часто ссылаются на пример Португалии и Англии, но этот пример не может заменить доказательства.

  Несмотря на расхождение во взглядах, Стюарт Милль является более симпатичным для протекционистов, чем все остальные экономисты либеральной школы. Почему? Его теория даст им превосходный аргумент. В самом деле, раз предложение и спрос определяют выгоды международной торговли, то вполне допустимо, что данная страна с помощью искусной политики может использовать их в своих интересах, насаждая такие отрасли промышленности, продукты которых найдут самый широкий спрос, и этот спрос будет весьма склонен к расширению благодаря понижению цен. И вот почему в строгой последовательности со своими принципами Стюарт Милль допускает законность покровительственных пошлин, хотя и в виде временной меры, ради попыток насаждения новой промышленности.

  Если Стюарт Милль своей теорией и мог проложить путь для националистов, то все-таки следует признать, что сам он оставался безусловно верным свободе торговли и, за исключением случаев с вновь нарождающимися отраслями промышленности, энергичным образом восставал против всяких покровительственных п-шлин. "Они просто вредны... Они мешают экономии труда и капитала, которая в случае реализации ее была бы поделена в какой-нибудь пропорции между ввозящей страной и страной, покупающей продукты".

  Известно, что доктрина свободы торговли не оставалась подобно другим теориям классической школы в области спекуляции, но она создала одно из сильнейших движений в экономической истории и привела к известному закону от 25 июня 1846 г., уничтожившему ввозные пошлины на хлеб и повлекшему за собой целую серию других законов, последовательно устранявших все таможенные заставы. Чтобы достичь этого, нужно было поставить на службу доктрине свободы торговли красноречие Ричарда Кобдена, Джона и многих других; нужно было создать в 1838 г. Национальную лигу борьбы с хлебными законами; нужно было выдержать десять раз неудачи перед парламентом и привлечь на свою сторону министра Роберта Пиля и герцога Веллингтона; и все это, может быть, было бы напрасно, если бы не неурожай и грозный голод 1845 г. И вся эта удивительная кампания сыграла для торжества либеральной экономической школы и для пропаганды ее идей большую роль, чем ученейшие доказательства ее представителей. Известно, что подобное же движение, созданное Бастиа во Франции, потерпело неудачу и что нужно было ждать четырнадцать лет, чтобы тот же самый Кобден вместе с Мишелем Шевалье мог добиться трак-тата 1860 г. Но и тут он был больше обязан акту личной воли Наполеона III, и Кобден не заблуждался на этот счет, ибо он говорит, что 9/10 французов были враждебно настроены против этой реформы.

 

 § 2. Индивидуалистически-социалистическая программа Стюарта Милля

  Такова была в середине XIX столетия доктрина классической школы, которая, впрочем, энергично отвергала эпитет "школа", так как она рассматривала себя единственной хранительницей экономической науки. И нужно сознаться, что доктрины этой школы образуют очень связное целое, имеющее внушительный вид. Но следует также признать, что, за исключением тех из них, которым удалось пойти на службу к владеющим классам, в них нельзя усмотреть много хорошего. Труд, обеспечивающий рабочему лишь минимум существования или лишь заработную плату, определяемую такими причинами, как большее или меньшее изобилие капиталов или движение народонаселения, с которыми он ничего не может поделать и с которыми столь же мало могут сделать свобода ассоциации и коалиции, которой, впрочем, великодушно требуют для него; антагонизм между прибылью и заработной платой, возведенный в закон и предвещающий неустранимый конфликт; владение землей, обеспечивающее монополию, в которую свободная торгов-ля должна, по-видимому, внести лишь очень слабый корректив; рента, т.е. результат всех благоприятных стечении условий жизни, - рента, обеспеченная тем, которые уже и без нее имеют средства существования, и занимающая все более растущее место среди до-ходов; всякое вмешательство государства или законодателя в пользу рабочих классов, отвергаемое как посягательство на их достоинство и их истинные интересы, - все это было создано не для того, чтобы нравиться народу. И хотя, конечно, цель науки заключается лишь в отыскании того, что верно, а не того, что любезно, однако надо было ожидать, что люди будут отчаянно бороться, прежде чем допустить, чтобы считалось все это доказанной истиной. И как раз тот же самый Стюарт Милль, который так властно способствовал утверждению и увенчанию здания этих доктрин, что Косса мог назвать его "Основания" "итогом, завершением и наилучшим изложением доктрин классической школы в самой точной форме их", - тот же самый Милль в последующих изданиях своей книги и особенно в своих позднейших писаниях открывает новые виды, которые оторвут от классической школы многих из тех, кто оставался верным ей, и направят их к тому, что можно было бы назвать либеральным социализмом.

  Вполне беспристрастно мы можем сказать, что Стюарт Милль этой своей особой эволюцией был обязан в значительной части влиянию французских идей. Можно было бы для доказательства этого положения написать целую книгу, которая была бы очень интересной. Не говоря уже о философском влиянии Огюста Конта, о котором он напоминает при всяком случае, и оставаясь в области экономических идей, мы скажем, что он сам считает себя обязанным сенсимонистам своей доктриной о наследовании и о нетрудовых доходах, Сисмонди - своей симпатией к крестьянской собственности и социалистам-ассоциационистам 1848 г. - своей верой в кооперативную ассоциацию для замещения наемного труда.

  Это не значит, что Стюарт Милль был обращен в социализм. Но он, несомненно, умеет защищать его против незаслуженных обвинений. Тем, которые упрекают его в том, что он хочет убить всякую личную инициативу и всякую свободу, он с презрением отвечает, что "фабричный наемник имеет ныне меньше личного интереса в собственном труде, чем будет иметь член коммунистического общества", и что "все понуждения коммунизма будут эмансипацией по сравнению с тем, что представляет ныне положение большинства человеческого рода". Если он допускает, что ныне коммунизм мог бы быть введен в жизнь для избранной части человечества и что впоследствии его можно будет ввести и для остальных людей; если он высказывает надежду, что наступит время, когда воспитание, привычка и просвещенность чувств будут побуждать человека копать землю или ткать для своей страны так же, как и сражаться за нее, то он нисколько не отходит от социализма и в том, что считает необходимостью свободную конкуренцию и энергично отвергает всякое принуждение со стороны большинства над существенными правами отдельного лица.

  Но он наносит первый удар классической доктрине, подкапываясь под ее основу - веру в универсальные и перманентные естественные законы. Он не идет так далеко, чтобы утверждать, как это позже будут делать историческая школа и марксизм, что эти так называемые естественные законы суть лишь выражения свойственных определенной фазе экономической истории отношений и что они изменятся вместе с этими отношениями. Но он уже делает следующее различие: да, в области производства существуют естественные законы, но в области распределения существуют лишь законы, созданные людьми и, следовательно, подлежащие изменению теми же людьми. Он, следовательно, формально не отрицает положения классических экономистов, согласно которому часть каждого из участников раздела распределения - заработная плата, прибыль или рента - определяется необходимостью, против которой человеческая воля бессильна.

  И вследствие этого остается открытой дверь для социальных реформ. Это не пустяки. Правда, нельзя сказать, что классическая или даже оптимистическая школа отрицала возможность или действительность всякой социальной реформы, но следует признать, что она вдохновляла лишь к частному действию, а в законодательной сфере к таким действиям, которые заключаются в отмене старых, подавляющих свободу законов. На конгрессе либеральных экономистов в Майнце в 1869 г. Браун говорил: "Наши конгрессы побудили многих противников к поддержанию того принципа, что человеческое законодательство не может изменить вечных законов природы, управляющих экономическим движением". И французские книги изобилуют такими заявлениями. Но все изменяется благодаря различию, которое делает Стюарт Милль, ибо если законодатель бессилен изменить законы производства, то в его полной власти изменить таковые в распределении; и не приходится говорить, что именно в этой последней области сосредоточивается ныне главная борьба за все почти требования.

  По правде говоря, делаемое Стюартом Миллем различие не выдерживает критики, по крайней мере в тех выражениях, в которых оно сформулировано, и когда он утверждает, что в этом заключается "самая важная и самая оригинальная заслуга его перед экономической наукой", он плохо оценивает свои заслуги. Производство и распределение не составляют обособленных сфер; они взаимно и почти всесторонне проникают друг в друга. Впрочем, сам Стюарт Милль становится в противоречие с собственным положением, поскольку, как мы увидим, предлагаемые им реформы - кооперативная производственная ассоциация или крестьянская собственность - одинаково касаются как области производства, так и области распределения. Но, может быть, можно было бы придать мысли Стюарта Милля более точное выражение, поставить на место его слишком упрощенного различия другое, которое выдвигал почти в то же самое время Родбертус, - отличие экономических отношений от юридических. Хотя те и другие также весьма запутанны, все-таки понятно, что экономические законы, регулирующие меновую ценность или определяющие размеры промышленных предприятий, иного порядка, нежели юридические нормы, регулирующие переход собственности или определяющие обязательства сторон в договорах о проценте, о заработной плате или ренте, - первые могут быть квалифицированы как естественные законы, между тем как вторые являются лишь делом законодательной власти.

  Стюарт Милль не ограничивается открытием дверей для реформ, он смело входит в них. Он приносит - и этим отличается от всех классических экономистов - весьма обширную программу социальной политики, которую он сам формулирует в следующих терминах: "соединить максимум индивидуальной свободы в действии с общностью владения естественными богатствами земного шара и равным участием всех в продуктах труда, который пускает их в дело", и которую мы точнее резюмируем в следующих трех положениях:

  1) уничтожение наемного труда при помощи кооперативной производительной ассоциации;

  2) социализация земельной ренты при помощи земельного налога;

  3) ограничение неравенства богатства при помощи ограничения права наследования.

  Заметят, что эта троякого рода реформа вполне удовлетворяет поставленным Стюартом Миллем условиям, ибо она не только не противоречит индивидуалистическому принципу, а, наоборот, ставит своей целью усиление его во всех трех указанных выше пунктах; она не предполагает никакого принуждения по отношению к отдельному лицу, а, наоборот, стремится к эмансипации его. Проследим вкратце каждую из этих реформ.

  1. Режим наемного труда представляется Стюарту Миллю разрушительным для индивидуальности. Почему? Потому что он убивает в человеке всякий интерес к продукту его труда и, следовательно, уже осуществляет для большинства людей как раз то, в чем индивидуалисты упрекали коммунизм, который, по их мнению, хочет осуществить это для всех.

  Вот почему следует заменить его "такой формой ассоциации, которая, как можно надеяться, станет в конце концов преобладающей, если человечество будет продолжать прогрессировать, и не та-кой, какая существует ныне между капиталистом в качестве главы предприятия и наемниками без всяких прав в управлении, но ассоциацией самих рабочих на правах взаимного равенства, с общим вложенным в предприятие капиталом и под руководством избираемых и отзываемых самими рабочими правителей". Этот кооперативный идеал, называемый им "благородным идеалом", Милль заимствовал не от Оуэна, а от французского ассоциационистического социализма, который проповедовал его и довел до блестящего и мимолетного расцвета в 1848 г. Известно, что не один Стюарт Милль соблазнился кооперативной производительной ассоциацией: ниже мы увидим, что английское движение, известное под названием христианского социализма, непосредственно вдохновлялось ею.

  Однако Стюарт Милль достаточно долго жил, чтобы видеть одновременно и упадок кооперативной производительной ассоциации во Франции, и подъем кооперативной потребительской ассоциации в Англии. Но этот контраст, по-видимому, не подсказал ему необходимости изменить свою концепцию производительной кооперации как средства эмансипации". Впрочем, тем или иным путем, но эмансипация всегда является делом рук "самих" трудящихся.

  2. Рента, которую Рикардо и его ученики принимали за естественный или даже необходимый феномен, представлялась Стюарту Миллю также анормальным явлением, стоящим в противоречии как с индивидуализмом, так и с наемным трудом, хотя и с различных точек зрения, поскольку она отводила некоторым людям то, что не было результатом их индивидуального труда, тогда как истинный индивидуализм отводит каждому результат его собственных действий - cuique suum" (каждому свое). Будет ли этот доход обязан своим происхождением сотрудничеству природы, как думали физиократы и Адам Смит, или густоте народонаселения, как думали Рикардо и Мальтус, или счастью и социальным условиям, как учил Сениор, - в любом случае и в силу именно принципа "каждому продукт его труда" его следовало отдать общине. Не было ничего легче, чем сделать это, прибегнув к поземельному налогу, поднимающемуся до нормы, достаточной для того, чтобы поглотить ренту, и взимаемому периодически по мере роста последней. Величественная идея, заимствованная, впрочем, Стюартом Миллем у его отца и пригнавшая целую школу экономистов к пристани социализма!

  Но зародившееся от этой идеи конфискации ренты движение стоит подвергнуть изучению особо, и это будет уместнее сделать дальше, в главе, посвященной этому вопросу.

  Впрочем, в ожидании реализации этой несколько революционной реформы Стюарт Милль ограничился бы более скромной ре-формой, которая подобно кооперативной производительной ассоциации ему была подсказана тем, что он видел во Франции, - распространением мелкой крестьянской собственности. Со времени путешествия Артура Юнга по Франции у англичан стало модой увлекаться французским крестьянином. Главные выгоды, приписываемые Стюартом Миллем мелкой собственности, заключаются в следующем: своим распространением она нейтрализует несправедливости, проистекающие от ренты, она сохраняет независимого производителя от упадка и перехода в состояние наемничества, она развивает личную инициативу и интеллигентность земледельца, а главным образом энергично взнуздывает естественную тенденцию к безрассудному размножению населения!

  Остается отметить, что Милль сообщил свою любовь к крестьянской собственности - прекрасной французской paysanerie, как стали ее называть с того времени, - всей английской радикальной партии. Его влиянию обязаны законы (Small Holding Act's) о мелких земельных участках, последовательно издаваемые в Англии с конца XIX столетия с целью создания островков мелкой собственности среди крупных латифундий лендлордов.

  3. И наконец, древнее право наследования, передающее отдельным лицам не произведенное ими богатство, не менее ренты шокирует Стюарта Милля (мы видели, что у Сениора то и другое составляет одно целое и носит одно общее название) и представляется ему не менее, чем рента, противным хорошо понятому индивидуалистическому принципу и даже закону свободной конкуренции, поскольку оно ставит конкурентов в далеко не одинаковые условия. В этом отношении Стюарт Милль - и он не скрывает этого - испытал на себе влияние сенсимонистов и от них перенял отвращение к "случайности рождения".

  Однако в случаях наследования по завещанию он встретился с серьезным затруднением: свободное распоряжение своим имуществом при жизни и даже после смерти есть, может быть, благороднейший атрибут индивидуальности, поскольку оно есть отражение воли умершего. Стюарт Милль очень остроумно выходит из этого затруднения: он уважает право распоряжения собственника и ограничивает право приобретения у наследника, и этот последний не может получить имущества свыше определенной суммы. Завещатель сохраняет свободу отдавать или завещать кому угодно, ноне тому, у кого уже есть достаточная доля богатств. Из всех предложенных Стюартом Миллем решений последнее является, очевидно, по существу наиболее социалистическим, но он представляет его скорее в форме догадки, чем в форме положительного проекта.

+ + +

  Стюарт Милль мог бы занять место в главе, посвященной нами пессимистам, ибо он в известных отношениях из их школы, а именно в том отношении, что экономические явления представляются ему с мрачной стороны. Не только, как мы уже видели, закон народонаселения ему представляется чреватым опасностями для рабочего класса в будущем, не только закон убывающего плодородия, т.е. фатального уменьшения необходимых для существования продуктов, представляется ему "важнейшим в экономической науке" положением, но и более того: меланхолическими размышлениями насчет иллюзий прогресса изобилуют его книги, например следующее часто цитируемое размышление: "Сомнительно, чтобы все механические изобретения укоротили время ежедневного труда для какого-нибудь человеческого существа". И точно так же в одной величественной картине, открывающей будущее обществ, он рисует "реку человеческой промышленности, впадающую в конце концов в стоячее море".

  Стоит несколько остановиться на этой идее стационарного состояния, хотя и возникшей до Милля, но являющейся одной из самых характерных идей его произведения. В конце концов именно в ней следует искать его решение социального вопроса.

  Экономисты, и особенно Рикардо, как мы видели, учили, что закон постепенного падения прибыли связан с законом убывающего плодородия, и думали, что падение прибыли будет продолжаться до тех пор, пока не приостановится образование новых капиталов. Подхватив эту теорию в той стадии, в какой она была оставлена экономистами, Стюарт Милль сделал из нее вывод, что, поскольку промышленность по необходимости ограничена капиталом, она не сможет расти, раз количество капитала останется неизменным. В таком случае будет необходимо, чтобы и население осталось неизменным, и. таким образом остановится все экономическое движение. Но, - и это делает теорию особенно привлекательной, - если Стюарт Милль ужасается этой перспективе с точки зрения экономической, то он восхищается ею с точки зрения моральной. "Она была бы предпочтительнее современного состояния", - говорит он. Почему же? Потому что поток человеческой энергии, по его мнению, не иссякнет из-за этого, а только изменит свое ложе и направится оплодотворять иные поля. Он думает, что в тот день, когда люди устанут проводить свою жизнь "в погоне за долларами и в воспитании ловцов долларов", они перейдут к удовольствиям высшего порядка. Словом, он надеется, что все то, что будет потеряно для экономического прогресса, будет выиграно для прогресса морального и что при таком умиротворении желаний будет решено то, что называется социальным вопросом, или, лучше сказать, он и вовсе не будет поставлен. И я не вижу, что лучше этого могли бы предложить реформаторы даже в на-стоящее время.

   

 § 3. Последователи Стюарта Милля

  Влияние Стюарта Милля было универсально, и тем не менее он не оставил после себя учеников в собственном смысле, может быть, потому, что те, которые сделались таковыми, как, например, Арнольд Тойнби, были причислены к историкоэтической школе.

  Классическая школа не последовала за ним в его социалистических тенденциях. Она продолжала исповедовать доктрину своих первых учителей (но пользующуюся теперь меньшим авторитетом) и не создала ни единого произведения, равноценного, тем, которые мы изучали. Однако есть у нее некоторые, хотя и второстепенные, но все-таки выдающиеся, произведения. Укажем только на главные.

  В Англии появились в 1874 г. книги Кэрнса, а именно "Some Leading Principles of Political Economy" ("Некоторые руководящие принципы политической экономии") и "Essays on political economy theoretical and applied" ("Опыты теоретической и прикладной политической экономии"). Вообще Кэрнса представляют учеником Стюарта Милля, но он не был им. Он является в полном смысле экономистом классической школы как по своему дедуктивному методу, который он считает единственно возможным и которым он даже злоупотребляет, так равно и своим индифферентизмом к социальным несправедливостям. Он принимает laisser faire "не в качестве основания научной доктрины... а в качестве самого надежного и самого практического правила поведения". Он защищает против Стюарта Милля старый закон фонда заработной платы. Он не внес ничего нового в науку, если не считать некоторых поправок его к закону конкуренции. Он заметил, что этот закон далеко не имеет того весьма широкого значения, которое ему приписывали, но что он проявляет свое действие между отдельными лицами, поставленными приблизительно в одинаковые условия, иначе говоря, что он проявляет свое действие только внутри мелких закрытых групп, а не между группами, - это то, что он называет теорией non-competing groups (не конкурирующих групп). И этим объясняется то, что неравенство прибылей и заработных плат может сохраняться бесконечно.

  Во Франции во время Второй империи самым видным представителем политической экономии был Мишель Шевалье. Будучи учеником Сен-Симона, он, однако, продолжал во Французском колледже учение классической школы, которое здесь насаждалось его предшественниками Ж.Б.Сэем и Росси". Он боролся против социалистов 1848 г. и протекционистов, и вел с Кобденом переговоры относительно известного торгового договора 1860 г. Он понял, какое важное значение будут иметь железные дороги, Суэцкий перешеек, тогда только что прорытый (по проекту Анфантена), и крупные кредитные учреждения, которые начали тогда воз-никать. Примыкая к либеральной школе, он все-таки не забыл учения сенсимонизма о выдающейся роли власти и государства и внушал правительству политику, благосклонную к рабочему вопросу, к которому Наполеон имел тяготение по своей природе. И он обсуждал все эти вопросы с широким знанием дела и в красивой форме.

  В то же время Курсель-Сэней опубликовал "Трактат по политической экономии", который долгое время пользовался авторитетом. Курсель был стражем чистой науки, которую он назвал плугологией в отличие от эргономии, или прикладной науки; он придавал громадное значение безусловному разграничению этих двух областей. Долгое время он играл некоторую роль магистра - это он в "Экономическом журнале" рекомендовал палку для молодых, стремящихся к эмансипации экономистов, в то время как Морис Блок сурово анализировал и критиковал произведения впервые выступавшей тогда немецкой школы.

  К сожалению, мы не можем отнести к французским произведе-ниям "Precis de la science economique et de ses principales applications" ("Краткий курс экономической науки и основных видов ее применения") Шербюлье от 1862 г., ибо его автор был швейцарцем и преподавал сначала в Женеве, а потом в Цюрихе. Косса в своей "Исто-рии" объявляет его бесспорно лучшим трактатом, опубликованным на французском языке и, может быть, стоящим выше трактата Стюарта Милля. Бесспорно, эта книга заслуживала большего, чем ограниченная и короткая известность, отведенная ей судьбой, но последнее можно объяснить тем, что, будучи очень солидной, она значительно менее красноречива и привлекательна, чем книга Стюарта Милля. Шербюлье принадлежит к классической школе. Он боролся против социализма памфлетами в стиле Бастиа и защищал либеральные доктрины и дедуктивные методы. Однако подобно обоим Миллям до него и Вальрасу, Спенсеру, Лавеле, Генри Джорджу и многом другим после него он чувствует некоторую натянутость в примирении земельной собственности с индивидуалистическим принципом "каждому продукт его труда"; и если он покорно принимает его, то это скорее потому, что он видит в нем меньшее зло, чем в коллективной собственности на землю.

  В Германии либеральная школа имела еще нескольких представителей до того, как была окончательно сметена исторической школой. Принс Смит (английского происхождения) защищал здесь свободную торговлю и учил, "что бессмысленно предположение о существовании социального вопроса и что если он существует, то еще бессмысленнее предполагать, что он может быть решен иначе, чем силой вещей". Не столько доктринерски, сколько реформаторски настоенный Шульце-Делич начал в 1850 г. движение, которое вопреки насмешкам Лассаля так великолепно распространилось в тысячах кредитных ассоциаций, но тем не менее приносило пользу только средним классам (мелким торговцам, ремесленникам, крестьянам).

  Б) ЛАССАЛЬ

  Родбертус наделил государственный социализм социальной теорией, а Лассаль сообщил широкий размах идеям вмешательства государства.

  Краткость и блеск его политической роли, мощность его красноречия, одновременно и популярного, и литературного, оригинальность его натуры, жаждущей знания и деятельности, романтичность и театральность его взбудораженного существования - все это придавало необычайный отзвук его словам. В 1848 г. в 23-лет-нем возрасте он принял вместе с Марксом участие в революционной агитации. А затем он почти исключительно посвятил себя философским, юридическим и литературным трудам. В 1862 г. после долгого молчания он возвращается на политическую арену. В этот момент вся немецкая политическая жизнь сосредоточилась на мелкой борьбе Прусской либеральной партии (Fortschrittspartei) против Бисмарка на почве конституционного вопроса. Лассаль объявляет войну одновременно и правительству, и буржуазной оппозиции, последней, может быть, еще больше, чем первому. И, повернувшись к рабочим, он подстрекает их создать новую партию, которая, будучи равнодушной к чисто политическим вопросам, подготовит их экономическое освобождение. В течение двух лет, с 1862 по 1864 г., вся Германия заполняется отзвуками его речей, памфлетов, защит перед судами, пламенной пропагандой в пользу Всеобщего союза немецких рабочих (Allgemeiner deutscher Arbeiterverein), который только что был основан в Лейпциге (в 1863 г.). В то время как прирейнские рабочие с пением и цветами, как триумфатора, принимают агитатора, который возобновляет среди них прерванную с 1848 г. демократическую и социальную пропаганду, либеральные газеты, приведенные в замешательство его неожиданными атаками, беспощадно нападают на него и даже обвиняют его в тайном соглашении с властью. Потом вдруг весь этот великий шум утихает. Раненный на дуэли Лассаль умирает 31 августа 1864 г., и от его деятельности остаются лишь Всеобщий Союз немецких рабочих, первый эмбрион великой немецкой социал-демократической партии и воспоминание о его разрушительных атаках на индивидуалистический либерализм.

  Основные концепции Лассаля как социалистического теоретика не отличаются от концепции Маркса. Вся историческая эволюция состоит у него в растущем ограничении права собственности - ограничении, которое через сто или двести лет должно привести к полному исчезновению ее. Но Лассаль преимущественно человек действия: он жаждет практических результатов. И как раз в этот момент немецкий рабочий класс начинает пробуждаться к политической жизни. Он еще не уверен насчет пути, который он должен избрать. В 1863 г. несколько рабочих сделали попытку собраться со своими товарищами на конгресс. Они адресуются к Лассалю (равно как и к другим известным демократам), чтобы узнать его мнение по рабочему вопросу, и таким образом доставляют ему желанный случай учредить партию и сделаться ее главой. Но какую избрать программу? Рабочим нужно, говорит Лассаль, "нечто определенное, осязательное". С другой стороны, "нельзя разоблачать перед широкой публикой последнюю цель подобной агитации". Поэтому, не загромождая своей пропаганды слишком отдаленным идеалом, он сосредоточит все свои усилия на двух непосредственных требованиях - одном политическом, а другом экономическом: на всеобщем избирательном праве и создании субсидируемых государством производительных ассоциаций. И чтобы привлечь массы к этим реформам, он будет указывать не на эксплуатацию рабочих владеющими классами, что слишком испугало бы буржуазный класс, а просто на "железный закон заработной платы", счастливую формулу, отысканную им для обозначения теории минимальности заработной платы Рикардо.

  Следует отличать, как очень хорошо знал Родбертус, "экзотерического" Лассаля от "эзотерического", или, проще говоря, политического деятеля, говорящего перед толпой, от кабинетного теоретика: второй очень смел, первый значительно оппортунистичнее. Только первого знали его современники. Его опубликованные впоследствии письма показывают, что не следует придавать предложенной им реформе больше значения, чем придавал он сам. Не говоря о том, что она копирует план "общественных мастерских" Луи Блана, можно отметить, что он сам пишет Родбертусу о своей готовности изменить ее, если ему укажут на лучшую. Впрочем, идея ассоциации была далеко не чужда немецкой либеральной партии. Не в первый раз проповедовали ее рабочему классу. Мишень нападок Лассаля - депутат Шульце-Делич благодаря энергичной пропаганде создал в 1849 г. громадное количество кредитных и потребительских кооперативов, состоявших, правда, не столько из рабочих, сколько из ремесленников, и предназначавшихся главным образом для облегчения последним закупок сырья. Но эти ассоциации покоились на идее отрицания всякого правительственного вмешательства.

  Следовательно, новым был у Лассаля только призыв ко вмешательству государства. И этим своим энергичным протестом против вечного laisser faire он произвел впечатление на общественное мнение. Ему самому нравилось представлять в таком смысле свою агитацию. Говоря перед франкфуртскими рабочими 19 мая 1863 г., он восклицал: "В этом, говорю я, принципиальный вопрос (о вмешательстве государства), он поставлен на очередь во всей этой предпринятой мною кампании. Тут, на этом вопросе, завязывается вся борьба, которую я готов начать".

  В каждом из своих главных произведений он возвращается к этой идее. Но особенно он развивал ее в своей первой речи перед берлинскими рабочими в 1862 г. Там она представлена во всей своей силе. Там он противопоставляет "буржуазную" концепцию государства "истинной", которая есть, говорит он, концепция рабочего класса. Для буржуазии у государства только одна цель - хранить свободу и собственность частных лиц, - представление достаточное, если бы мы все были "одинаково богатыми"8. Но при отсутствии такого равенства сводить деятельность государства к роли "ночного сторожа" - значит отдавать слабого на эксплуатацию более сильному. В действительности цель государства совсем иная. История человечества есть длительная борьба за освобождение от природы и от всевозможных окружавших человека стеснений - от нищеты, невежества, бедности, слабости. В этой борьбе одинокий индивид остается бессильным, единение с другими ему необходимо. Государство создает такое единение, и потому его цель "осуществить человеческий удел, т.е. всю культуру, на которую способно человечество. Государство - это воспитание и движение человечества к свободе".

  Формула, как видите, больше метафизическая, чем экономическая. Поразительна аналогия между ней и формулами, с помощью которых философ Гегель определял роль и природу государства. Лассаль действительно ученик Гегеля и Фихте. Через него идеалистические теории немецких философов проникают в дискуссии экономистов и, поддерживаемые несравненной мощью его красноречия, вздымают волны, которые скоро унесут манчестерский либерализм.

   

 §4. Государственный социализм в собственном смысле слова

  Протекший со смерти Лассаля (в 1864 г.) до Эйзенахского конгресса в 1872 г. период был решительным для образования немецкого государственного социализма.

  Прежде всего шумные успехи Бисмарка в 1866 и 1870 гг. политически умаляют руководителей либеральной партии, недальновидных по сравнению с прозорливым правительством. Это отражается на экономическом либерализме, руководителями которого в Германии были отчасти те же самые лица. А идея государства, воплощенная в канцлере новой империи, наоборот, получает новый блеск. В то же время историческая школа, выпускающая с 1863 г. "Ежегодник по вопросам политической экономии и статистики", который стал истинным органом университетских экономистов, приучает умы к мысли о необходимости относительности принципов экономической политики и подготовляет их к ориентировке среди новых условий.

  Но неожиданно рабочий вопрос принял неизвестное до того значение. Революция 1848 г. имела в Германии почти чисто политический характер. Крупная капиталистическая промышленность далеко не имела того развития, которого она достигла в это время во Франции и в Англии, и замечательно, что оба великих немецких социалиста, Родбертус и Маркс, заимствовали все свои примеры не из своего отечества, а из этих двух стран. Но с 1848 г. германская промышленность быстро продвигалась вперед; нарождался настоящий рабочий класс, и Лассаль первым, становясь на социальную почву для основания своей партии, подчеркивал эту экономическую трансформацию. Созданная им ассоциация продолжает существовать после его смерти. Наряду с нею начинается другая, инспирированная Марксом агитация. Ее ведут Либкнехт и Бебель. Оба они избираются в 1867 г. депутатами в новый Северо-Германский Рейхстаг и в 1869 г. основывают рабочую социал-демократическую партию (Sodaldemokratische Arbeiterpartei), призванную играть в течение тридцати лет выдающуюся роль.

  Таким образом, общественному вниманию неожиданно навязывается рабочий вопрос, как это было раньше во время Июльской монархии во Франции. Как тоща поток общественного мнения, неожиданно прерванный государственным переворотом, натолкнул значительную часть просвещенных классов на мысль о низвержении абсолютной догмы laisser faire и требовании поддержки правительства в борьбе против пауперизма, так теперь в Германии все более и более растущая группа писателей убеждается, что невозможно чисто пассивное отношение к нарождающимся социальным проблемам, и задача улаживания конфликтов между капиталом и трудом не представляется им выше обновленных сил новой империи.

  Шумное проявление этих новых тенденций произошло в Эйзенахе в 1872 г. Конгресс, состоявший из профессоров, экономистов, правоведов, чиновников, в широковещательном манифесте объявил войну "манчестерской школе". Он объявил государство "великим моральным институтом воспитания человечества" и потребовал от него "вдохновиться великим идеалом", который "стал бы приобщать все более и более многочисленную часть нашего народа ко всем возвышенным благам цивилизации". В то же время члены конгресса учредили Verein fur Socialpolitik (Союз социальной политики) - ассоциацию с целью сбора необходимых для этой новой политики научных материалов. Народился "катедер-социализм". Либералы ради насмешки окрестили этим именем новые тенденции за громадное участие в конгрессе профессоров. Достаточно было сделать эти идеи немного более радикальными, чтобы превра-ить их в государственный социализм. Это сделал главным образом Вагнер в своих "Основаниях политической экономии" , появившихся в 1876 г.

  Теперь мы попытаемся отделить оригинальный вклад государственного социализма в науку от того, чем он обязан прежним экономистам. Задача не из легких. Как всякой практической доктрине, предназначенной главным образом для резюмирования стремлений данной группы людей или данной эпохи, для примирения часто непримиримых принципов, ему недостает строго определенных очертаний, характеризующих всякую индивидуальную и чисто теоретическую систему. Он заимствовал свои идеи из разных источников, не заботясь даже о согласовании их.

  Прежде всего он является реакцией не против основных идей английских классиков, как это иногда думают, а против преувеличения их запоздалых учеников, поклонников Бастиа или Кобдена, оптимистов во Франции и "манчестерцев" в Германии. Отредактированный Шмоллером на Эйзенахском конгрессе манифест гово-рит лишь о "манчестерской школе". Он не говорит о классиках. Правда, у многих немецких писателей выражение "смитианизм" и "манчестерство" - синонимы. Но это полемические преувеличе-ния, которым не следует придавать слишком большого значения. Либерализм нигде, кроме Германии, не заходил так далеко в своей доктринерской непримиримости. Самый характерный представитель его - Принс Смит вслед за Дюшуайе стал в конце концов отказывать государству во всякой иной роли, кроме роли "производителя безопасности", и отрицать всякую иную солидарность ме-ду хозяйственными агентами, кроме солидарности, вытекающей из их отношений с общим рынком. "Хозяйственная общность, - говорил он, - как таковая есть лишь общность, исходящая из рынка; у нее нет иного общего института, кроме рынка, у нее нет иного способа к согласованию, кроме свободного доступа на рынок".

  У государственных же социалистов, наоборот, существует между частными лицами и классами одной и той же нации более глубокая моральная солидарность, более глубокая, чем эта экономическая солидарность: она происходит от общности языка, нравов и политических учреждений. Государство - орган этой моральной солидарности, и в таком своем качестве оно не имеет права оставаться индифферентным к материальным бедствиям части нации. На нем, следовательно, лежит больше, чем простая обязанность защиты против внутреннего или внешнего насилия: его истинная функция - распространение "цивилизации и благосостояния". Таким образом, государственный социализм становится на избранную Лассалем философскую почву. Он присоединяется к концепции последнего об исторической миссии и роли правительства. А по той настойчивости, с которой он становится на национальную точку зрения, он примыкает к Фридриху Листу.

  Но спросят: способно ли государство управиться с отводимой ему функцией? Что толку признавать за ним эту функцию, если оно не в состоянии с пользой отправлять ее? Разве издавна не обн-ружена неспособность государства как хозяйственного агента? Против этой идеи главным образом направляли свою борьбу Вагнер и его друзья. Наиболее оригинально в их доктрине то, что она представляет собой попытку реабилитации государства. Оптимистам школы Бастиа правительство представлялось особенно неспособным к экономической деятельности. У государственных же социалистов, наоборот, правительство является хозяйственным агентом, как любой другой, и даже более симпатичным, чем другой. Лучшая часть их аргументов состоит просто в том, чтобы создать в пользу него мнение, противоположное тому, которым индивидуализм мало-помалу заполнил умы. Эта, собственно, задача и была поставлена на очередь.

  Ради этого подчеркивают прежде всего немощь отдельных лиц. Вслед за Сисмонди и социалистами напоминают - не в первый уже раз - о социальных неудобствах свободы конкуренции, смешивая ее, впрочем, почти всегда с экономической свободой. Вслед за ним подчеркивают социальное неравенство (отмеченное уже Адамом Смитом) капиталистов и рабочих в спорах о договоре найма, повсеместную противоположность между "слабыми" и "сильными". Указывают, наконец, на неспособность отдельных лиц удовлетворить некоторым крупным интересам коллективности.

  Во Франции Дюпон-Уайт еще с большей резкостью указал в 1856 г. на "все пути цивилизации, заставленные одним вечным препятствием - индивидом с его немощью и злобностью". Он указал также на то, что в наших все более усложняющихся общественных отношениях коллективные интересы "благодаря своей обширности и возвышенности все менее и менее становятся доступными пониманию отдельных лиц". "Есть, - говорил он в одной формуле, превосходно резюмирующей случаи необходимого вмешательства, - есть во всяком обществе жизненные дела, которых индивид никогда не сделает: или потому, что они превосходят его силы, или плохо вознаграждают его, или требуют сотрудничества всех, которое не может быть получено по-дружески. Государство есть прирожденный предприниматель, деятель таких дел".

  Но мы знаем, что его не слушали во Франции.

  Точно так же Вагнер призывает к свидетельству в интересах государства всю историю: он изображает, как его функции в корне изменяются сообразно эпохам, вследствие чего нельзя предписать ему определенных окончательных границ. Действие частного интереса, действие частной благотворительности и авторитарное действие государства во всякое время делили между собой поле экономики. У великих современных наций первое не только никогда не было достаточным, но и все более отступало перед третьим. Отсюда вывод, что такое расширение полезно, необходимо, что оно составляет истинный "исторический закон". От факта непосредственно переходят к праву. "Тот, - говорит Вагнер, - кто раз признал имманентные тенденции эволюции (что существенно в области экономической, социальной и политической эволюции)... может вполне основательно исходить из этой исторической концепции социального развития, чтобы в известный момент перейти к постулатам того, что должно быть". В силу этой идеи требуется расширение ведомства государства, что оправдывается его функцией распространения "цивилизации и благосостояния". Нетрудно узнать здесь мысль Родбертуса и его теорию развития правительственных органов по мере восхождения по иерархической лестнице социальных форм.

  Тут опять интересное совпадение, хотя, может быть, поверхностное, с мыслью Дюпона-Уайта, и его следует отметить. Дюпон тоже требовал для государства насаждения "благодеяния" и "благотворительности". Он также указывал, что современное государство постепенно расширяет свою область, ставит себя на место областных властей, на место деспотизма классов и семьи, последовательно принимает под свое покровительство женщин, детей, рабов и что, таким образом, по мере роста прогресса цивилизации и свободы расширяется круг его обязанностей и ответственности. "Чем больше жизни, - говорил он, - тем больше нужно органов; чем больше сил, тем больше надо правил. А государство и есть правило и орган общества". В приступе восторга он доходил даже до того, что восклицал: "Государство - это человек без страсти, человек на той высоте, где он вступает в общение с самой истиной, где он встречает лишь Бога и свою совесть... Как бы оно ни установилось, оно дороже отдельных лиц".

  Это почти мистицизм.

  Не заходя так далеко и не допуская также вместе с Вагнером, что простое констатирование исторической эволюции достаточно для оправдания политики, можно, однако, одобрить государственный социализм за его борьбу против систематического недоверия либерализма к правительству. Действительно, трудно понять, почему только экономические отношения a priori изымаются из сферы руководящей деятельности центральной власти, если в принципе она допускается для социальных отношений.

  Но когда этот принцип принят, истинная трудность вовсе еще не устраняется; остаются неразрешенными следующие вопросы: как разграничить области действия государства и частного лица? Как далеко, в каких пределах, в силу каких правил государство должно вмешиваться? Необходимо, во всяком случае, приступить к разделу ведомственных сфер, потому что, заявляет Вагнер, иначе невозможно разрешить эти вопросы, если только мечтать о радикальной перемене в человеческой психологии, о полной замене частного интереса общественным в качестве двигателя в экономической жизни, как этого хотят коллективисты.

  Дюпон-Уайт объявил проблему неразрешимой. Вагнер равным образом объявляет о невозможности начертать какое-нибудь абсолютное правило. Дело государственного человека - разграничивать в каждом отдельном случае, сообразуясь с обстоятельствами, область взаимодействия между государством и отдельным лицом. Тем не менее он дает несколько общих указаний. В принципе государство не должно ставить себя на место частного лица, оно должно заботиться "только об общих условиях его развития". Личная деятельность индивида должна оставаться главной пружиной экономического прогресса. По-видимому, это тот же общий принцип, который сформулировал Стюарт Милль. Однако между последним и Вагнером есть очень заметный нюанс. Стюарт Милль стремится отнять возможно меньше от сферы деятельности частного лица, Вагнер же стремится возможно больше расширить сферу деятельности правительства. Стюарт Милль особенно настаивает на отрицательной роли правительства, а Вагнер - на его положительной роли, которая, по его мнению, сводится к тому, чтобы "все. большую часть населения приобщать к благам цивилизации". Он не увидел бы никакого неудобства в том, что в наше общество проникало бы немного больше коммунистического духа. Надо "все больше и больше способствовать переходу национальной экономии от индивидуалистической организации к общинной", - говорит он в одном месте, которое, по-видимому, непосредственно внушено Родбертусом. Однако у него, как и у Милля, предел правительственной деятельности устанавливается в том пункте, на котором развитие индивидуальности начало бы задерживаться разными преградами.

  Практически эти идеи относятся одновременно и к распределению, и к производству богатств. Но здесь государственный социализм принимает на свой счет выдвинутые до него идеи.

  В области распределения он становится даже на точку зрения Сисмонди, мысли которого встречаются здесь почти целиком; отсутствие принципиального осуждения прибыли или процента, как у социалистов; сохранение частной собственности как основного института, но более справедливое соразмерение дохода с "заслугой"; ограничение "справедливой мерой" преувеличенных "прибылей", создаваемых "экономической конъюнктурой", и, наоборот, повышение заработной платы до уровня, обеспечивающего "человеческое существование". Не приходится, пожалуй, скрывать от себя, что все это очень неопределенно.

  Таким образом, государство было бы уполномочено соблюдать при распределении благ моральное правило, соответствующее настроениям каждой эпохи. Орудием реформы будет налог. Дюпон-Уайт дал в 1847 г. в своем "Capital et Travail" ("Капитал и труд") точную формулу этих проектов: "Обложить налогом высший класс и употребить его на пособие и вознаграждение труда". Вагнер ничего иного не говорит: "Государственный социализм должен логически посвятить себя двум задачам, тесно, впрочем, связанным между собой: поднимать низшие трудящиеся классы за счет владеющих классов и добровольно затормозить чрезмерное накопление богатств в известных слоях и у известных членов владеющего класса".

  В области производства государственный социализм берет, так сказать, составленный до него Миллем, Шевалье, Курно список тех случаев, когда ни один экономический принцип не противоречит непосредственному руководству предприятием или контролю со стороны государства. Вообще государство, по мнению Вагнера, может взяться за данную отрасль промышленности всякий раз, как она по своему особому характеру представляется длительной во времени или пространстве; всякий раз, когда она нуждается в однообразном или даже едином руководстве и без этого сделалась бы монополией в руках частных лиц; всякий раз, наконец, как она отвечает очень широким потребностям, несмотря на то, будет ли возможно точно определить ту долю преимуществ, которую получат от этого потребители. Таким образом, находят себе оправдание государственное управление водами, лесами, дорогами, каналами, национализация железных дорог или даже эмиссионных банков, коммунальные предприятия по снабжению водой, газом и т.д.

  Теперь ясен основной характер государственного социализма. Его исходным пунктом является не строгая критика частной собственности и нетрудового дохода, как у социалистов. Он морален и национален по преимуществу. Более полная справедливость в распределении и большее благосостояние рабочих классов представляются ему условием сохранения того национального единства, представителем которого является государство. Но он не намечает ни правил этой справедливости, ни пределов, где должно остановиться это улучшение. Точно так же умножение коллективных учреждений общественного характера является для него средством развития моральной солидарности, ограничивающей поле чисто эгоистической деятельности; но сохранение частной собственности и индивидуальной инициативы представляется ему необходимым для роста производства и делает его враждебным коллективизму. Этим его по преимуществу моральным характером объясняется контраст между точным указанием им на некоторые из положительных требований и немного туманным характером его общих принципов, с применением которых каждый, смотря по темпераменту, сможет заходить более или менее далеко. Нельзя, пожалуй, отрицать, что его критерии по существу субъективны. Этим объясняются та оживленная критика, которой подвергли его экономисты, озабоченные главным образом теоретической стойкостью, и не менее оживленный успех, которым он пользовался у всех практиков-реформаторов. Он был как бы перепутьем, где скрещиваются пути и социального христианства, и заведомого консерватизма, и прогрессивной демократии, и оппортунистического социализма.

  Но его успех проистекал не столько, может быть, из достоинств его принципов, сколько из содействия, оказанного ему политической и экономической эволюцией в конце XIX века. Лучшим пропагандистом его в Германии был князь Бисмарк. К теории государственного социализма Бисмарк был в высшей степени индифферентен. Для оправдания своей социальной политики он предпочитал обращаться к принципам христианства или Прусскому кодексу законов. Действительно, после создания германского единства этот великий политик был особенно озабочен утверждением и укреплением его. Система страхования рабочих, направляемая и поддерживаемая в финансовом отношении государством, казалась ему наилучшим средством для того, чтобы оторвать рабочих от революционного социализма, так как она должна была свидетельствовать им о действительной к ним симпатии правительства и связать их с империей денежными интересами. Точно так же Французская революция привязала к себе крестьян продажей национального имущества. "Я считаю, - говорил Бисмарк по поводу закона о страховании от инвалидности, - что для нас чрезвычайно важно иметь 70 000 мелких рантье как раз в среде тех классов, которым без этого нечего терять и которые неправильно думают, что они много выиграют от перемены строя. Правда, этим людям пришлось бы терять не больше 115-200 марок, но это неважно, металл удержит их на поверхности воды. Этого мало, согласен, но это их поддержит". От этого взгляда произошли великие законы рабочего страхования от болезни, от несчастных случаев, инвалидности и старости, вотированные с 1881 по 1889 г. Но так как канцлер не видел таких же осязательных выгод от рабочего законодательства в собственном смысле (законы о продолжительности труда, еженедельном отдыхе, гигиене и надзоре на фабриках и т.д.), то он не обнаруживал большой склонности к распространению его. Нужна была воля императора Вильгельма II, выраженная в двух знаменитых рескриптах от 4 февраля 1890 г., чтобы сообщить Германии новый толчок к рабочему законодательству.

  В Германии часть программы государственного социализма осуществил интеллигентный консерватизм почти абсолютистского правительства независимо от какой бы то ни было доктрины. Во Франции, в Англии и в странах с политической свободой аналогичные меры были выражением демократического движения. Рабочие классы стремились утилизировать законодательство в своих интересах по мере того, как они принимали все большее участие в правительстве. Прогрессивный налог на доход, законы о страховании, предприятия по защите рабочих, все более учащающееся вмешательство правительства в условия труда являются выражением этой тенденции независимо от какой бы то ни было предвзятой доктрины.

  Регулирование отношений между хозяевами и рабочими было главным предметом законодательного государственного социализма. Но правительства или муниципалитеты распространили свое вмешательство также и на производство. Их понуждали к этому не столько теория, сколько новые условия социальной жизни. Крупные общественные предприятия (дороги, каналы, перевозочные средства) умножаются в течение XIX столетия благодаря росту могущества производительных сил. Общеполезные предприятия развиваются вследствие непрекращавшейся концентрации населения в городах. Общественная жизнь все больше и больше распространяется за счет изолированной разбросанной жизни старого времени; общность интересов расширяется, выходя из пределов деревни или местечка и вступая в пределы крупного города или нации. В то же время каждодневно объединяется промышленность и самопроизвольно ограничивается область свободной конкуренции. На месте прежней разбросанности совершается концентрация как на рынке труда, так и на рынке продуктов, как на денежном рынке, так и на товарном. Повсюду возникает монополия. Коллективные предприятия перестали быть исключением, они стремятся стать общим правилом. И общественное мнение без труда мирится с мыслью о том, что государство - коллективный организм по пре-имуществу - в свою очередь становится промышленным.

  Как при таких обстоятельствах не развернуться государственному социализму и не стать господином общественного мнения?

  Его крупная заслуга заключалась в выражении довольно смутных практических стремлений нового периода политической и экономической истории без запугиваний подобно социализму перспективой радикального общественного переворота. Законодателям и публицистам он доставил необходимые аргументы в пользу новой политики, которую они хотели проводить в жизнь; для самых противоположных партий и для самых различных умов он подыскал почву для общей деятельности. Не крупная ли это заслуга для доктрины, озабоченной прежде всего достижением непосредственных результатов?

  Таким образом, государственный социализм благодаря довольно курьезному, но не единственному в истории идей повороту играл в конце XIX столетия ту же самую роль, которая лежала в течение первой половины столетия на его крупном противнике - либеральном оптимизме. Большая заслуга последнего состояла в проложении путей для политики освобождения и насаждения необходимой для прогресса крупной промышленности свободы, а вместе с тем и в истолковании крупных политико-экономических течений своего времени. При выполнении этой односторонней задачи он мало-помалу стал пренебрегать теоретической разработкой политической экономии и потерял всякую научную оригинальность, а вместе с тем и устойчивость необходимого для всякой системы идей умозрения. Точно так же государственный социализм служил знаменем для всех тех, кто понимал необходимость ограничения социальных злоупотреблений доведенной до крайних пределов экономической свободой, для всех тех, кого действительно заботило жалкое положение все более умножавшегося рабочего класса. Поглощенные своими непосредственными практическими задачами деятели государственного социализма изменяли главным образом принципы практической политики, не внося иного, нового света в экономическую науку в собственном смысле... и им, может быть, будет грозить та же опасность. Судьба, общая всякой политической доктрине, подстерегает государственный социализм. Уже и ныне может возникнуть вопрос: не станут ли учащающиеся случаи правительственного вмешательства все более и более вызывать недоверие к способностям государства к хозяйственной деятельности у потребителей, равно как и у предпринимателей и даже у рабочих?

  Во всяком случае, можно отметить один довольно характерный факт. Между тем как в XIX столетии социализм направлял все свои атаки против экономического либерализма и ортодоксии, ныне неомарксистский синдикализм, напротив, принимается почти исключительно за государственный социализм. Сорель подчеркивал тесную связь между марксистской и "манчестерской" мыслью: во многих пунктах он сходится с таким "либеристом", как Парето. Наоборот, он не находит сильных выражений для нападения на приверженцев "социального мира" и интервенционизма, которые представляются ему развратителями рабочего класса. В то же время рабочие-синдикалисты, по крайней мере многие из них, неоднократно проявляли свое недоверие к государству и энергично отвергли изданные в их интересах законы, как, например, закон о рабочих пенсиях. И, вероятно, следует приписать такое отношение влиянию анархистских идей на главарей синдикалистского движения во Франции.

  Встреча этих двух идейных потоков - неомарксистского и анархистского - в освобождении французского рабочего класса от влияния государственного социализма является интересным фактом, политическими последствиями которого нельзя будет пренебрегать.

 Приводится по изданию: Жид Ш., Рист Ш. История экономических учений.  – М.: Экономика, 1995, Гл. II.

 Подготовка электронной версии  текста: Тесля А.А., Тесля Е.А.

Примечания:

[1] Выражение Т. Карлейля.

---

Здесь читайте:

Милль, Джон Стюарт (Mill, John Stuart) (1806–1873), английский философ и экономист.