28 июня 1988 года в Москве открылась XIX партийная конференция КПСС. Это была первая конференция за все послевоенные годы, и нужда в ней состояла в том, чтобы принять ряд резолюций, других партийных документов и попробовать решить вопрос о доизбрании в состав ЦК новых членов. Правда, последнее намерение осложнялось тем, что на XXVII съезде забыли сделать запись, предоставляющую возможность конференциям доизбирать членов ЦК. Но сам факт проведения конференции и принятия на ней резолюций делал ее значительным событием в жизни КПСС. Там намечалось принять документы о демократизации советского общества, реформе политической системы, борьбе с бюрократизмом, межнациональных отношениях, гласности, правовой реформе и другие.
К середине 1988 года партия и общество, осуществляющие социально-экономические реформы, которыедля многих стали неприемлемы, с одной стороны, как чересчур революционные и необычные, с другой — как рутинные, были растревожены, словно лесной муравейник. Шло размежевание и консолидация сил на иной основе, формировались новые течения. Гласностьразвязала языки всем, и прежде всего средствам массовой информации. В печати, по телевидению говорилась правда, полуправда и откровенная ложь. Сообщались невероятные факты из жизни партаппарата. Общество было наэлектризовано до предела, и все это вольно или невольно передавалось каждому коммунисту.
Выбор делегатов на конференцию претерпел серьезные изменения. Под общим настроением коммунисты выдвигали прежде всего тех, кто умел со страстью и накалом говорить, критиковать партийные порядки. В результате среди избранных было много не только толковых новаторски настроенных людей, но и явных популистов, стремившихся главным образом показать себя на экранах телевизоров.
Это была неповторимая конференция, с резкой критикой руководства, скандальными выступлениями. Начало им положил В. Коротич, редактор журнала "Огонек", заявивший, что, по его данным, на конференции присутствуют руководители-взяточники. Эти слова всколыхнули и взвинтили всех делегатов. Представитель Алтая сразу попросил назвать этих делегатов. Пришли к выводу о необходимости создания комиссии, которая могла бы расследовать справедливость этого заявления. Конечно, В. Коротич, делая подобное заявление, опирался на материалы следствия. Как позже выяснилось, следователи Гдлян и Иванов предоставили В. Коротичу материалы, из которых можно было сделать вывод, что ряд секретарей обкомов Узбекистана имели отношение к взяточничеству. С этим и выступил редактор "Огонька".
Особой новости для делегатов тут не было. "Узбекское дело" уже давно рекламировалось следователями в печати и по телевидению. На экранах телевизоров не раз можно было видёть груды золота и денег, изъятых увзяточников. Поэтому дополнительные факты возмутили только своей безадресностью, ибо бросали тень на всех делегатов конференции. Пока комиссия разбиралась в обоснованности заявления В. Коротича, пришлось вспомнить многое из того, что знал раньше по этому вопросу.
Начало всего, что связано с коррупцией в республике, уходит корнями далеко вглубь, переплетено с национальными традициями узбеков. Гостя всегда встречали подарками, высокого гостя — особенно. Даже в разгар следствия эти качества у узбеков не исчезли и они продолжали настаивать: так ведь дыню дарю, солнечный виноград. Но обычное, традиционное в последующем переросло в нечто другое, символические дары резко "подорожали", и тут, конечно, большую роль сыграли визитеры Москвы. В том числе на очень высоком уровне. Они сами ехали в Узбекистан с подарками. Получали ответные дары. От дорогих сувениров размягчались сердца, увеличивались поставки материально-технических ресурсов, расширялись площади мелиорированных земель. И замелькали дела группы работников "Сельхозтехники" и других поставщиков материально-технических ресурсов. Не зная многих тонкостей узбекских дел, "Правда" еще в конце 70-х годов невольно оказалась в центре этой истории. Сотрудники редакции высчитали, что удобрений и воды на тонну хлопка идёт больше нормы, а это значило либо нерациональное использование того и другого, либо наличие излишних, скрытых площадей. Газета наступила на больное место руководителей республики, которые не хотели, чтобы кто-то знал о лишних площадях посева хлопчатника. Были и другие критические выступления по республике. В результате Ш. Рашидов неожиданно объявил врагом узбекского народа JI. В. Зимянина, тогдашнего главного редактора "Правды", и меня, в то время редактора сельхозотдела. Причем говорилось это в республике открыто при встречах многочисленных московских гостей.
Мне не раз рассказывали журналисты и писатели, часто бывавшие в Ташкенте на всесоюзных совещаниях, что кандидат в члены Политбюро Ш. Р. Рашидов называл Зимянина и меня врагами узбекского народа. Когда Зимянин ушел в ЦК КПСС, врагом остался только я. Мне было неуютно, а главное — непонятно, за что такая "великая честь". Но это не охладило моего желания публиковать статьи на темы производства, как тогда писали, "белого золота". И вновь самая негативная реакция. После одной из таких публикаций мне позвонил В. А. Карлов, заведующий сельхозотделом ЦК.
— Опять жалуется Рашидов, что-то вы там напутали,
посмеиваясь, говорил Карлов. — Он считает, что
газетапишет, а работники ее хлопка в глаза не видели. Ты бы съездил туда, посмотрел. — Он смеется. Проработав в Узбекистане несколько лет вторым секретарем ЦК, знаетвсе восточные приемы. И совет его поехать "туда" не случаен.
— Так не я же пишу о хлопке, — отвечаю Владимиру Алексеевичу. — Это делают корреспонденты, которые живуттам не один десяток лет и дело знают.
— А ты все же поезжай, хуже-то не будет, — продолжает Карлов, — там много занятного.
Что же мне делать? Ехать я категорически не хочу, особенно в республику, где тебя объявили врагом народа. С другой стороны, и игнорировать рекомендации завотделом ЦК неудобно. О хлопке я действительно знаю только по книгам. В республике не был. Но я оттягиваю, как могу, поездку, пока не звонит один из помощников Л. И. Брежнева:
— А ты что, хлопка не знаешь, а посмотреть не хочешь. Статьи некомпетентные печатаешь. Ты давай-ка посмотри.
— Да меня там врагом народа объявили, куда же ехать, ведь и до греха так недалеко, — возражаю я.
— Да брось-ка, выбери время и поезжай, — завершает
он.
"Ну и обложили", — думаю я. Видимо, Ш. Р. Рашидов, сам газетчик, старается показать достижения республики. Но все равно ехать не хочется. Да и обидно: вроде на поклон собираюсь. И я продолжаю тянуть.
Через несколько месяцев, где-то ближе к осени, неожиданно "подвертывается" подходящий случай для поездки в Узбекистан. В Ташкенте намечается выездная сессия ВАСХНИЛ по вопросам ирригации. Вот, думаю, и повод съездить. Было среди ученых ВАСХНИЛ у меня много друзей, и я, ничего не говоря корреспондентам "Правды" в Ташкенте, прошу академика Г. С. Муромцева, главного ученого секретаря ВАСХНИЛ, заказать мне гостиницу и скоро вылетаю с ним в Ташкент.
Часа через четыре самолет приземлился на пышущем жаром аэродроме. Пассажиры покидали самолет. Я шел среди академиков к аэровокзалу, когда заметил группу людей, пропустивших президента ВАСХНИЛ Лобанова, вице-президентов и загородивших мне дорогу. Встречали меня секретарь ЦК Узбекистана по сельскому хозяйству, заместитель заведующего отделом ЦК, главный редактор "Правды Востока" и еще какие-то люди. Они представляются. Мы здороваемся, и они предлагают проехать в партийную гостиницу, а потом доверительно говорят:
— Вас ждет Шараф Рашидович.
От гостиницы я отказываюсь, сказав, что поселюсь с товарищами в другой, друзей оставлять негоже.
— А мы и товарищей ваших приглашаем, — успокаивают меня, — там ближе к центру, тише.
Я поглядываю на академика, который ждет меня в стороне, и, видя, что он не возражает, соглашаюсь. Через 15 минут мы в гостинице. Тут действительно тихо. Размещаемся и через несколько минут с узбекскими товарищами отправляемся в ЦК компартии, в приемную Ш. Р. Рашидова. Он сразу принимает меня, поднимается из-за стола и идёт навстречу. Я вижу столько искренней заинтересованности во взгляде, столько доброты и уважения, что страхи мои исчезают. А говорил ли он, что я враг узбекского народа? — уже сомневаюсь я. Рашидов просит присаживаться. Заказывает чай и начинает долгий рассказ о республике. Получается, что он очень рад этой встрече, и спасибо, что я выкроил время познакомиться с младшим узбекским братом. Он сделал обстоятельный обзор состояния дел, обозначил проблемы, показал трудности, а я сидел и думал: как это все понимать? Ведь он ставит вопросы острее, чем мы их обозначали в "Правде", тогда на что сердиться?
Минут через 50 Рашидов взглядывает на часы и предлагает с ним отобедать. Было уже 20 минут второго, и я соглашаюсь, отлично понимая, что разговор на этом завершиться не может. Мы пересекаем приемную, коридорами попадаем в небольшой зал, где уже сидят человек 15 членов Секретариата ЦК, руководителей Совмина. Это — ритуальный обед, каждый день в 13. 00 эти люди собираются здесь, обмениваясь информацией. Место в торце стола и еще одно по правую руку пустуют. Рашидов садится, приглашая сделать это и мне. Комната выходит на теневую сторону, кроме того, спущены жалюзи. Передо мной по-европейски накрытый стол, нежно- голубая скатерть, крахмальные салфетки. На столе много овощей и фруктов, на тарелках свежий, слезящийся сыр, копчености, какие-то сласти. Я разворачиваю салфетку, слушая, как Ш. Р. Рашидов говорит: "Сегодня у нас в гостях Валерий Иванович Болдин, член редколлегии"Правды". И в этой тишине я отчетливо слышу тихий голос секретаря ЦК КП Узбекистана, работавшего до недавнего времени в Московском горкоме КПСС:
— Это не той ли газеты, которая чернит дела узбекского народа, обливает его грязью за тот многострадальный труд...
Будто разорвалась бомба; все сидевшие за столом, перекрикивая друг друга, хулят газету за ее публикации, обвиняют в предвзятости и еще в чем-то таком, за что можно упрекать действительно лишь врага народа. Но я уже плохо слышу, поднимаясь и срывая салфетку, готов покинуть это сборище. В конце концов, я приехал не к ним и мне с этой публикой крестить детей не придётся. Рашидов в этот миг, одной рукой останавливая меня, произносит с упреком:
— Товарищи, у нас гость из ленинской "Правды"...
И вдруг я слышу столь же могучий, но более слащавый хор голосов:
— Ленинской "Правды", газеты, которая всегда была и есть наша помощница и учитель... ленинской "Правды", ленинской "Правды", — звучит у меня в ушах.
Смена настроения столь решительна и быстра, что не могу вспомнить, а были ли иные слова. Я гляжу на секретаря ЦК, и он отечески улыбается, очень счастливый, что наконец-то увидел меня. Рашидов тем временем уже начинает есть, приглашает других. Подают борщ или еще что-то в этом духе. Но я весь внутренне дрожу, понимая, что урок мне попытались преподнести здесь и сделали это чужими руками. А в это время обсуждается поездка, что мне надо посмотреть, что следует показать. Говорят все, и только я безучастен, полагая, что мне все равно, поскольку не был нигде. Единственное, на чем я настаиваю, особенно после этого застолья, чтобы со мной был мой старый товарищ, академик ВАСХНИЛ Г. С. Муромцев. И с этим не очень охотно, но соглашаются.
В эту поездку мне продемонстрировали все могучее влияние Рашидова, порядки в этом доме. Преподнесли мне и уроки. Но я увидел и другое, пожалуй, самое для меня важное, — это самоотверженный труд народа, бедного, но на редкость трудолюбивого. Во время поездки я увидел трактористов и комбайнеров, сидевших в кабинах машин, раскаленных до 70 градусов, оставляющих ожоги на ладонях и пальцах от рычагов, я видел женщин, согнувшихся под палящим солнцем над хлопком. Я многое понял в этой доброй, доверчивой душе народа и не удивлялся тому, что в годы войны они приняли к себе тысячи эвакуированных из разных районов страны и воспитывали чужих детей, как своих. И это никто и никогда не может и не должен забыть. И за это мы все и всегда останемся в долгу перед великим сердцем узбекского народа.
И вот теперь на партийной конференции разворачивалось дело о коррупции. Нельзя, конечно, сомневаться в том, что какие-то руководители брали взятки или подарки в самых разнообразных формах, нельзя не видёть нуворишей, использующих свое положение для обогащения. Но нельзя распространять это на всех руководителей, на весь народ. Слишком хваткие парни занялись работой, стараясь на Узбекистане приобрести большой моральный и политический капитал. Святое дело очищения не творится сомнительными методами и нечистыми руками.
Поняв, что ошибки по обвинению народа могут дорого стоить, огонь перенесли на различные этажи центральной власти. Не только заподозрили, но и обвинили, не имея доказательств, и тех, кто был непричастен к махинациям. Как говорили следователи, "замелькали" тогда имена ряда членов Политбюро. Но главный удар был сконцентрирован на- Е. К. Лигачеве.
Горбачев, как мне казалось, не слишком тяжело переживал обвинения своих соратников, пока это не касалось его самого. Он принимал Гдляна и внимательно слушал его. Но, как я уже отмечал, генсека беспокоили не узбекские дела, а то, что Гдляну и кому-то еще понадобилось покопаться в ставропольском прошлом Горбачева. Что касается "узбекского дела", то оно часто обсуждалось на закрытых заседаниях Политбюро, давались соответствующие поручения, и не без согласия М. С. Горбачева были привлечены к ответственности некоторые члены ЦК, правда, затем освобожденные за недоказанностью нарушений законов. Как выяснилось, применялись к ним запрещенные методы допросов.
Поездка моя в Узбекистан завершилась тогда довольно своеобразно. Когда я вернулся, то не успел еще закрыть за собой дверь, как раздался звонок из Ташкента. Звонил Рашидов. Он спрашивал, как я долетел,как самочувствие. Сообщил, что нового в республике произошло за сутки. Я понял,чтоРашидов предпочитает иметь друзей, а не устранять, используя свой вес кандидата в члены Политбюро, кого-то со своего пути. Затем он еще несколько раз звонил без всякого повода и говорил о положении дел в республике, что ставило меня в несколько щекотливое положение, и все же газета продолжала публикации критических материалов, и едва ли кто-то мог подумать, что я после поездки стал ручным. Однако больше обид в республике не было. Во всяком случае, на меня никто не жаловался, а все статьи из "Правды", в том числе критические, аккуратно перепечатывались в местной печати.
Из Узбекистана продолжали поступать десятки и сотни писем о нарушении сдачи и приема хлопка, комбинациях, происходивших вокруг этого. Что нельзя было опубликовать из-за сложности проверки, я направлял в ЦК КПСС или КГБ СССР, тогда еще Ю. В. Андропову. Правда, ответов я никогда не получал, хотя очевидно, что Андропов все знал и, когда пришел в ЦК, начал усиленно проверять все дела, что привело в конечном счете к инфаркту и смерти Рашидова.
Размышляя сегодня о том времени и о Рашидове, я прихожу к выводу, что это был, несомненно, незаурядный человек, достаточно мудрый, чтобы не дать волне национализма разгуляться в такой республике, где проживали сотни тысяч русских, украинцев, представителей других народов, но властный и жесткий. Сам журналист и писатель, Рашидов ценил пишущих людей, издавна имел друзей в газетах и часто, уже будучи кандидатом в члены Политбюро, приходил к редактору отдела науки "Правды", своему старому товарищу и, как он говорил "учителю". Рашидов пользовался популярностью среди лидеров Азии, Африки и Южной Америки. Он много сделал для республики. Строительство каналов и сети орошения, увеличение производства хлопка, развитие науки, литературы и искусства в республике, широкое строительство, в том числе возрождение Ташкента после разрушительного землетрясения, — это и его заслуга. Но он не мог не быть детищем своего времени, тех нравов, что царили тогда в стране. Как и Брежневу, ему были присущи многие пороки, он закрывал глаза на чудовищные негативные процессы, о которых не мог не знать. Именно при нем в республике процветали все формы чинопочитания, мздоимство, приписки, коррупция. Думаю, он многое знал, многое делалось с его явного или молчаливого согласия. И оправданием этому не может служить то, что он вынужден был действовать по сложившимся в ту пору в стране правилам игры. Московское начальство во многом способствовало созданию условий для различных злоупотреблений уже тем, что не проверяло положение дел на местах и пресекало сигналы о нарушениях в республике или направляло их для проверки тем, на кого жаловались люди.
Наверное, это будет не полный портрет лидера, и только время покажет, кто и насколько ошибался в оценке этого крупного партийного и государственного деятеля.
И вот теперь на XIX партконференции вопросы "узбекского дела" стали постепенно заслонять конструктивные обсуждения проблем современной жизни партии и общества. И вылазка В. Коротича, как считали, была не случайна. Кому-то очень хотелось доказать, что руководство партии преступно и коррумпированно, а сама партия по своей сути антинародна и кровожадна. Ну, если не доказывать, то хотя бы бросить тень, поставить под сомнение все сделанное в стране за семь десятилетий, опорочить имеющиеся достижения. Конечно, для этого было изыскано немало всяких "доказательств". Каждый факт о привилегиях аппарата взрывал аудиторию. Делегаты выступали с требованиями разобраться, куда идут их деньги, на что "жирует" партийное начальство.
Взвинченность делегатов объяснялась не в последнюю очередь и теми фактами, которые стали известны новому поколению коммунистов о сталинских преступлениях; в 30—40-х и в начале 50-х годов. Для старшего поколения партийцев это не было новостью. Либо они пережили все 1 это сами, либо знали из материалов XX и XXII съездов КПСС, писем ЦК КПСС в партийные организации. После XX съезда партии Президиум ЦК направил закрытое письмо, в котором рассказал о беззакониях, творимых тогда руководством, возглавляемым Сталиным. Теперь эти факты появились в печати снова. Начало этому было положено М. С. Горбачевым.
В конце 1986 года ему доложили материалы комиссий по реабилитации репрессированных в сталинский период, о нарушениях законности прокуратурой, НКВД—МВД—МГБи другими правоохранительными службами. Это были доклады комиссий, которые Н С. Хрущев создал после избрания его первым секретарем ЦК КПСС.
Первую комиссию возглавлял В. М. Молотов. Все эти материалы хранились в архиве Политбюро ЦК, представляли и представляют несомненную ценность, так как по свежим следам обобщают материалы страшной обличительной силы. Однако Хрущева не удовлетворили данные, обобщенные В. М. Молотовым, а может быть, вскрылись новые факты, поскольку само расследование привело в действие цепную реакцию свидётельских показаний. Сегодня уже трудно говорить об этом с полной уверенностью. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что Н. С. Хрущев не доверял В. М. Молотову, причастному в той или иной мере к нарушениям законности. В свою очередь и Молотов отлично знал, что Хрущев сам "по уши" запачкан грязными делами истребительной машины прошлого. Во всяком случае, создавались новые комиссии, возглавляемые "людьми Хрущева", накапливался и обобщался обширный дополнительный материал.
Хорошо помню начало 60-х годов, когда на имя XXII съезда КПСС хлынул поток писем осужденных, возвращавшихся из лагерей, сообщавших страшные факты из своей жизни и жизни своих товарищей. Шла огромная почта и от осужденных следователей МГБ и прокуратуры, которые писали о том, как их заставляли "добывать" следственные показания. Вся эта почта направлялась в комиссии. К тому времени уже были написаны или готовились к публикации книги бывших заключенных.
Писала такую книгу и Галина Серебрякова. В те годы она часто приходила кЯ.Ф. Ильичеву и приносила рукопись книги о времени, проведенном в Гулаге. Скоро ееначали печатать, и эти страницы лагерной жизни потрясли своей обнаженностью и фактологической силой. Однако это были уже годы завершения разоблачений злодеяний сталинской эпохи. Воспоминания Серебряковой не были напечатаны полностью. Политбюро ЦК приняло решение создать в Институте марксизма-ленинизма специальный сектор, куда направлялись все рукописи воспоминаний, другие материалы о той поре.
Что же остановило Хрущева в его разоблачительной кампании?
Объяснить это можно рядом причин. Прежде всего тем, что период подъема экономики, оживления работы колхозов и совхозов в то время уже завершался. Н. С. Хрущев нанес смертельный удар по личному подсобному хозяйству, ввел многие ограничительные действия в работу кооперации. И это самым драматическим образом сказалось на жизни деревни и всего \ общества. Социально-экономическое положение народа начало ухудшаться. Возросли трудности с продовольствием. Попытки изменить систему управления экономикой, создание совнархозов также не дали должной ' отдачи.
К тому же периоду относится и муссирование фактов о крупных просчетах Сталина в оценке ситуации накануне 3 нападения фашистской Германии на СССР, неоправданной гибели миллионов советских людей.
В этих условиях, по мнению Хрущева, факты о страшных преступлениях сталинского периода, неподготовленности к войне вели к потере народом уважения к руководству страны. Поэтому было решено свернуть деятельность комиссий по реабилитации, замедлить процесс восстановления истины, прекратить публиковать материалы ; свидётелей того периода. Но документы о репрессиях сохранились в архивах.
Особенно обстоятельной была записка комиссии, которую возглавлял Шверник. Ее наряду с другими документами и доложили Горбачеву. Новое поколение руководителей партии не было достаточно осведомлено о событиях тех дней. Факты, приведенные в записках, произвели на Михаила Сергеевича сильное впечатление.
— Есть ли в архиве еще какие-то материалы по репрессиям? — спросил он меня. — Поищите.
— Только отчеты трех комиссий. Записка Шверника наиболее полная.
Он задумался.
— Кто знает об этих документах еще?
— В начале 60-х годов о них знало все партийное руководство, члены ЦК. На этих записках основывался доклад Хрущева, письмо ЦК членам партии, — ответил я. — А кому они известны из членов нынешнего руководства, надо спросить у А. И. Лукьянова.
— Подержи документы у себя. А записку Шверника оставь мне, я ее еще почитаю.
Прошло недели две-три, и Горбачев вернулся к этой теме: — Надо ознакомить с фактами членов Политбюро иСекретариатаЦК. Сделаю это сам.
Он нажал кнопку прямой связи на пульте управления и. услышав голос Рыжкова, спросил:
— Ты можешь сейчас подъехать ко мне? Отложи все дела.
Затем он позвонил А. А. Громыко, Е. К. Лигачеву и еще нескольким членам Политбюро. Когда все собрались в кабинете Горбачева, несколько обеспокоенные срочностью вызова, Михаил Сергеевич сказал:
— Все мы знали о репрессиях в годы сталинского правления,но вот есть документы, о которых мало кто знает.Выдержки из них я хочу зачитать.
Он открывал страницы объемной записки Шверника и зачитывал вслух некоторые фрагменты стенограмм допросов, выводы комиссии.
Мне казалось, что никто из собравшихся еще не понимал, к чему такая срочность созыва и громкая читка документов и куда клонит генсек. И лишь в конце встречи Горбачев с каким-то внутренним блеском глаз, быстро, проглатывая слова, заговорил о своей цели. Смысл его слов состоял в том, что партия, общество не информированы обо всех злодеяниях сталинского режима и, следуя урокам правды, надо сказать во всеуслышание правду о том времени. Но прочитать записку Шверника членам Политбюро Горбачев не дал, сказав, что будет лично знакомить с ней остальных руководителей страны.
В течение месяца-полтора он собирал у себя по три-четыре секретаря ЦК, других руководителей партии и зачитывал им выдержки из документа. После такого ознакомления генсек вынес вопрос на заседание Политбюро ЦК. Было принято решение создать новую комиссию и довести до конца то, что недоделал в свое время Н. С. Хрущев. Никто тогда из участников заседания, кроме, пожалуй, М. С. Горбачева, не предполагал, что поднятый вновь вопрос о репрессиях обернется против партии, членов ЦК, политического руководства.
Комиссию Политбюро было предложено возглавить М. С. Соломенцеву, в то время Председателю Комитета партийного контроля ЦК КПСС. В нее вошли А. Н. Яковлев, А. И. Лукьянов, Г. Л. Смирнов, директор НМЛ, Генеральный прокурор СССР и ряд работников КГБ. Состоял в этой комиссии и я. Предстояла огромная работа по восстановлению доброго имени людей, безвинно осужденных в тот сложный период жизни страны.
Приблизительно два раза в месяц комиссия Соломенцева заседала и принимала принципиальные решения, которые обеспечивали реабилитацию репрессированных. Столкнувшись с огромным числом осужденных, мы пришли к выводу, что нужно считать невиновными всех, кроме тех, чья вина обоснованно доказана. Во всяком случае, я выступал за такой подход, хотя у некоторых были и сомнения. Дело в том, что вместе с невинными сидели действительно злостные; враги государства, предатели Родины, уголовные элементы. Только на стороне фашистской Германии сражались с советским народом несколько сотен тысяч изменников — граждан нашей страны. И они несли справедливое наказание. К сожалению, и виновных и безвинных расстреливали и хоронили вместе. Но : я исходил из известного принципа: лучше ошибиться j и реабилитировать одного виновного, чем забыть одного невиновного.
Комиссия Соломенцева, позже возглавленная Яковлевым, сделала многое. Она не только восстановила справедливость, но и показала порочность всей системы | правоохранительной деятельности прокуратуры, суда, НКВД—МВД—МГБ и некоторых других органов. Становилось все более очевидным, что немало пороков прошлого в судебной и прокурорской работе дошло и до наших дней.
Рассмотрение преступных деяний той поры, которое началось в годы перестройки, многие органы печати попытались связать с деятельностью всей партии, обвинив ее в соучастии в них. На волне критики сформировали мнение, что и сегодня партия ограничивает свободы и карает безвинных. Вовсе не хочу умалить вину партии, особенно ее прошлых руководителей, тем более что среди моих родственников есть репрессированные. Но справедливость должна быть. Иначе из одной крайности можно впасть в другую, а истина от этого вряд ли выиграет. Во всяком случае для меня вопросы справедливости носят принципиальный характер.
Во-первых, от репрессий прошлого страдали в первую очередь коммунисты. Во-вторых, большинство членов партии в период перестройки составляли люди, родившиеся после войны, не знавшие ужасов прошлого. Они искренне хотели изменить к лучшему нашу жизнь.
Партияпервой подняла знамя перестройки. Она, несмотряна все трудности, смогла многое разрушить из того,что мешало двигаться вперед. КПСС осудила командно-административные методы работы, развернулаборьбу за демократизацию.Неслучайно большая часть такназываемых демократов — бывшие члены КПСС, ее руководители. Более того, партия создала условиядля дальнейшего движения вперед. Могут сказать:КПСС была вынуждена это сделать под напором жизни. Возможно, это и так.Нонельзя забывать, что в 1985 году, кроме КПСС, не было такой силы, которая моглабы так быстро изменить курс общественного развития.
Уже в первых выступлениях ораторов чувствовалось, что делегаты конференции настроены критически, легко возбуждались, а многие говорили, не выбирая особенно эпитеты. Все это отражало настроение не только в партии, но и в стране в целом. Особый накал конференции придали два выступления — Ельцина и Лигачева. Егор Кузьмич уже давно стал объектом критики средств массовой информации, выступлений представителей различных, демократического толка, направлений в общественном мнении.Ина конференции звучала критика его деятельности с разных сторон. Его упрекали за приверженность административно-командным методам руководства партией и страной, за жесткий контроль прессы, за развал идеологии, неспособность отстаивать принципы партийной работы и за многое другое. По существу, он стал "мальчиком для битья" вместо М.С. Горбачева, трогать которого по ряду причин тогда побаивались.
В этих условиях Е. К. Лигачев и решил дать отпор своим критикам и объяснить истинное положение дел. Во время одного из перерывов он сказал об этом М. С. Горбачеву. Михаил Сергеевич не советовал ему этого делать и пытался отговорить от выступления.
— Зачем ему нужно выступать, — говорил мне генсек.
Ведь это только подольет масла в огонь. Видишь, какая обстановка.
Обстановка, конечно, была крайне напряженной, но видел я и то, что Егор Кузьмич продолжает готовить свое выступление. К нему приезжали помощники и привозили страницы напечатанного текста, он правил написанное и вновь направлял в перепечатку.Итем не менее мне казалось, что он будет готов к выступлению, но без особой нужды этого не сделает. Но я ошибся. Е. К. Лигачев настоял на своем и скоро получил слово.
В своей речи он сказал все, что думал о происходящем, ответил на критику, объяснил свои отношения с Б. Н. Ельциным, за что делегаты его упрекали на конференции. Выступление было откровенным, порой резким и получило отклик среди участников конференции, широкой общественности. Но главным мотивом остались его отношения с Б. Н. Ельциным. Разногласия между ними начались, видимо, давно. Я не знаю всех деталей, которые привели к размолвке, но совершенно ясно, что это были два крутых человека и столкновение между ними, пожалуй, было неизбежно, несмотря на то что их связывали годы знакомства. Именно Е. К. Лигачев, как он признавал сам, являлся, как говорится, крестным отцом, помогшим Б. Н. Ельцину подняться на высокие ступени партийной, а затем и государственной пирамиды. Возможно, тень в отношениях легла еще тогда, когда Б. Н. Ельцин работал в Свердловске. Одна из причин недоразумений, как мне рассказывали, зарождалась так.
Положение дел в сельском хозяйстве многих областей, краев и республик оставалось тяжелым. Относилось это и к Уральскому региону. Здесь издавна руководители подбирались из промышленников и строителей, хорошо знающих свое дело, но в силу ряда причин недостаточно уделяющих внимания селу. К этим областям относилась тогда и Свердловская область. Многочисленная почта свидётельствовала о трудностях с продовольствием. Руководители говорили, что они перегружены промышленными, оборонными отраслями и не в состоянии улучшать дело в деревне, из которой люди уходили на работу в города.
Сельхозотдел ЦК в ту пору внимательно следил- за состоянием дел в разных регионах, и потому было решено изучить положение в аграрном секторе Свердловской области, заслушать руководителей на заседании Секретариата ЦК и наметить меры по улучшению дел. Горбачев одобрил это намерение. В область выехала бригада работников ЦК и некоторых других ведомств. Была составлена записка с довольно серьезными выводами и предложениями, критикой обкома партии за недоработки. Записку в ЦК рассмотрели, но, учитывая возражения области и щадя самолюбие руководителей, решилиотдать ее на рассмотрение обкома КПСС. С этой цельютуда выехал заместитель заведующего отделом сельскогохозяйства. Однако на пленуме обкома документ ЦК был воспринят критически, в том числе и руководствомобкома.
ЦК КПСС было доложено о реакции свердловчан на решениеСекретариата ЦК. Не знаю уж всех деталей, но былопоручено провести с Б. Н. Ельциным серьезный разговорв ЦК. Видимо, беседу эту проводил Е. К. Лигачев.В то время он возглавлял организационно- партийныйотдел. Разговор такой состоялся. Б. Н. Ельцинпонравился Е. К. Лигачеву, о чем он говорил иГорбачеву. И скоро последовало предложение пригласитьего в Москву, где он возглавил отдел в аппарате ЦК КПСС, занимавшийся строительными делами. Б. Н. Ельцин приехал в столицу, быстро включился в работу. А когда М. С. Горбачев стал генсеком и Е. К. Лигачев получилбольшую свободу действий в кадровых вопросах,Б. Н. Ельцину предложили должность первого секретаря Московского горкома партии. К тому времениВ. В. Гришин уже завершал работу. В Москве складывалось тяжелое положение с социальными делами, продовольственным снабжением, с жилищным строительством.Нужен был "свежий" человек, а главное, близкий по духу Горбачеву и, что еще важнее, как считалон, лично преданный ему.
В общем, замена назрела, а энергичный Б. Н. Ельцин как нельзя лучше подходил для такого дела. Он не был связан с московской коррумпированной верхушкой, чему тогда придавалось очень большое значение. Правда, были и сомнения, которые шли от москвичей: как это так, свердловчанин будет руководить Москвой. Что же, столица совсем обезлюдела, раз потребовался варяг? Но тгим мнением пренебрегли, и Б. Н. Ельцина избрали первым секретарем горкома КПСС, кандидатом в члены Политбюро ЦК.
Приход Б. Н. Ельцина в Москву был ознаменован многими новациями. Начались кадровые замены. И это надо было делать, ибо аппарат всех структур руководства не просто состарился, а еще привык к тому, что творилось. Но были и объективные трудности. Снабжение города не улучшалось, назревали многие другие социальные проблемы, и Б. Н. Ельцин чувствовал тупиковое положение. А в это время Е. К. Лигачев уже вел Секретариат ЦК и жестко спрашивал за дела, а может быть, и переходил какие-то грани. Во всяком случае, Б. Н. Ельцин на Секретариат приходил довольно редко. Между ними появилась натянутость в отношениях. Для этого появился еще один повод. Смена кадров в Москве не дала результата, пошли замены по второму кругу, а это уже вызывало стоны со стороны москвичей, вселяло беспокойство в умы начальства. И оно начинало размышлять, все ли было сделано правильно с приходом нового секретаря. Трения обострялись, Б. Н. Ельцин чувствовал свою изолированность, вокруг него словно образовался вакуум, что заставляло его действовать порой не лучшим образом. На заседаниях Политбюро ЦК он часто отмалчивался, видимо не согласный с многословием, бесплодностью длительных сидений, которые продолжались порой по 8 — 10 часов подряд, часто без перерывов.
Летом 1987 года Б. Н. Ельцин обратился с письмом к М. С. Горбачеву по поводу сложившегося положения с перестройкой, нечеткостью работы Секретариата ЦК и невозможностью своей дальнейшей работы в Политбюро ЦК. И тогда и сейчас считаю, что это было письмо от безысходности. Привыкший к маневрированию М. С. Горбачев действительно делал часто два шага вперед, три в сторону и шаг назад, и это обескураживало. У него была манера — говорить твердокаменным марксистам, что он борется за светлое будущее — коммунизм и никогда не свернет с этого пути; приверженцам рынка — что только на пути расцвета рыночных отношений, демократии и свобод по типу Австрии и Швеции можно достичь успеха. " Плюрализм " мнений генсека приводил к тому, что люди сбивались с толку. Двойственный подход к будущему вызывал сомнения и у тех, и у других.
Однажды в моем присутствии состоялся телефонный разговор Горбачева и Ельцина. Борис Николаевич, видимо, напомнил о письме, необходимости встретиться.
— Подожди, Борис, встретимся, обсудим твои болячки, — отвечал генсек. — Дай только праздник Октября отметить. Дата юбилейная, и мне и тебе надо много поработать, сейчас не до разбирательств.
На этом разговор кончился, и Горбачев, уже обращаясь ко мне, спросил:
— Ты знаешь, что Ельцин мне во время отпуска письмо прислал? Недоволен ходом перестройки, работой Секретариата и многим другим. Ставит вопрос об его освобождении от работыв Политбюро. Наворочал дров в Москве и теперь ищет, на кого свалить.
О письме я тогда еще ничего не знал, ноине удивился,поскольку с генсеком многие хотели встретиться, получить поддержку или совет. Но, занятый значительнуючасть времени литературным творчеством, Горбачев отвстречиконкретных дел старался держаться подальше.
На этом история с письмом вроде и заглохла. Зная характерГорбачева, я считал, что дело не в предстоящем празднике Октября, а в том, что генсек хочет помариноватьЕльцина в связи с такого рода письмом, сбить эмоции и принять секретаря горкома не тогда, когда он просит, а когда захочет сам.
И вот в октябре 1987 года собирается Пленум ЦК, на котором рассматриваются тезисы юбилейного доклада М. С. Горбачева. Все шло спокойно, я бы сказал, рутинно. М. С. Горбачев сделал сообщение. Председательствующий Е. К. Лигачев спросил:
— Товарищи, есть ли желающие выступить?
В зале молчали, желающих не нашлось. Уже готовились зачитать резолюцию. Е. К. Лигачев еще раз оглядел зали сказал:
— Если нет желающих, будем переходить к следующему вопросу.
Как это нередко в жизни бывает, все последующие события в какой-то мере зависели от случая. М. С. Горбачев взглянул на первый ряд, где сидели кандидаты в члены Политбюро и секретари ЦК, и перебил Лигачева:
— Вот, кажется, Борис Николаевич что-то хочет сказать.
Не знаю, действительно ли Ельцин хотел что-то добавить или нет. Видно это было только членам президиума. Б. Н. Ельцин сидел в первом ряду, и многие, глядя в зал. могли не заметить его поднятую руку.
Тем не менее Б. Н. Ельцин встал и вышел на трибуну. Выступление его было коротким. Он в целом одобрил концепцию доклада, но дальше повел речь о перестройке. Стенограмма его выступления опубликована. Она соответствует тому, что говорилось, и учитывает небольшую правку Б. Н. Ельцина. Смысл выступления состоял в том, что перестройка захлебывается, идёт непоследовательно, Секретариат ЦК не справляется со своими обязанностями, а порой мешает делу, плохо помогает парторганизации Москвы, решения его отдают нафталином и в этом духе дальше. В каком-то контексте прозвучала и фраза, которую можно было трактовать как возрождение у нас культа личности. Все сказанное развеяло сонливое состояние участников Пленума, завело многих. Они начали подавать реплики. Обстановка накалялась.
М. С. Горбачев объявил перерыв. Я видел его разъяренное, багровое лицо, желание скрыть досаду. Он старался подавить эмоции, но упоминание о его стремлении к величию попало в цель. Не будь этого, наверное, не потребовалось бы выпускать на трибуну всю королевскую рать. К отпору начали готовиться все — и члены Политбюро ЦК, и члены Пленума. А в это время М. С. Горбачев уже примерял маску миротворца. Наверное, ему и впрямь не очень хотелось лично участвовать в разжигании конфликта, но машина была уже запущена. Члены ЦК спешно набрасывали тезисы своих выступлений. Я увидел, что М. С. Горбачев намечает порядок выступлений членов Политбюро ЦК.
Прозвучали звонки, все расселись на свои места, и я вдруг увидел совсем иной состав ЦК. К Б. Н. Ельцину и в прошлом многие относились негативно, а тут словно прорвало плотину. Начались выступления, порой резкие, безудержные, полные неприязни. Горбачев больше не сдерживал аудиторию. Выступали рядовые члены ЦК, в том числе москвичи, члены и кандидаты в члены Политбюро. В общем, "молотили" по всем правилам искусства. И не просто поддерживали поставленный Б. Н. Ельциным вопрос о выходе из состава Политбюро, а настаивали на этом. М. С. Горбачев все-таки в последний момент спросил:
— Скажи, Борис Николаевич, у тебя хватит сил дальше вести дело?
Но было уже поздно, все перекалилось, и Б. Н. Ельцин настаивал на выходе из состава Политбюро и уходе с поста первого секретаря МГК КПСС. Правда, впоследствии он пожалел о своем поспешном отказе и написал письмо Горбачеву с просьбой сохранить за ним пост секретаря горкома партии. Но многое уже стало необратимым. Эмоции перехлестывали через край. В результате Пленум ЦК принял постановление, в котором выступление Б. Н. Ельцина было признано политически ошибочным. Политбюро ЦК, Московскому горкому партии поручалось рассмотреть вопрос об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС. Не затягивая, Политбюро приняло решение освободить Ельцина от всех партийных должностей, сформулировав это как необходимость укрепления руководства МГК КПСС.
От нервных перегрузок Б. Н. Ельцин попал в больницу. Когда ему стало несколько лучше, о чем сообщили врачи, был назначен пленум МГК. Он состоялся вечером 11 ноября. На пленум поехали Горбачев, Разумовский, кажется, Лигачев. Слово взял генсек, он начал критиковать Ельцина по широкому кругу проблем, вдохновив москвичей, которые за словом в карман не лезли и показали себя в области критики высокими профессионалами.
Вместо Ельцина в МГК КПСС пришел Л. Н. Зайков, что не утихомирило страсти в городе, а неопытность довольно мягкого по характеру нового московского лидера была явно не на пользу дела. И скоро многие вспоминали Ельцина за решительность в действиях. Но он к тому времени был уже назначен министром СССР и направлен в Комитет по строительству и архитектуре.
С тех пор развернулась уже внешне хорошо видимая борьба Горбачева и Ельцина, Ельцина и Лигачева, большей части ЦК и Ельцина. Хотя были и те, кто сочувствовал ему, поддерживал контакты. Для многих изгнание Ельцина из Политбюро и горкома партии стало символом объединения, широкой борьбы с КПСС. Чем больше Б. Н. Ельцин набирал авторитет в народе, тем тревожнее становилось на сердце М. С. Горбачева. Теперь он увидел в новом министре серьезного политического противника. Генсек делал попытки примириться и вернуть Ельцина в подчиненное состояние. Но из этого ничего не вышло.
Тогда борьба вступила в новую стадию: начались поиски компромата с использованием всех средств и методов, которыми владеют правящие структуры всех стран в век научно-технического прогресса. И здесь, мне казалось бы, надо сделать отступление, чтобы рассказать об истории борьбы генсека со своими оппонентами.
Основоположник свободы и гласности на шестой части земного шара внимательно следил за паствой, особенно той ее частью, которая имела свое мнение на происходящие в стране события или выступала против авантюрных новаций. Не знаю, когда начал пользоваться услугами спецслужб по подслушиванию разговоров генсек, скорее всего, одновременно с восхождением на олимп политической власти. Но мне пришлось столкнуться с этим впервые, когда следственная бригада Прокуратуры СССР, возглавляемая "вошедшими в историю" Гдляном и Ивановым, не только приступила к сбору материалов о некоторых не совсем светлых делишках узбекского начальства, но и имела неосторожность тронуть ставропольское прошлое генсека, о чем я упоминал. Вот тогда-то и разразилась буря. Негодование Михаила Сергеевича было столь велико, что он тотчас поручил КГБ заняться этим делом и выяснить, кто заинтересован покопаться в прошлом, откуда исходят команды и не является ли это политическим заговором против архитектора перестройки. А началось все с копии письма Н. Лобженидзе, работавшего, кажется, управляющим Кисловодским трестом ресторанов и столовых и осужденного за какие-то реальные или мнимые злоупотребления. К этому письму прилагались и комментарии юриста, как выяснилось, проживавшего в подмосковном городе Химки. Около полугода назад, когда Горбачеву еще мало что говорила деятельность Гдляна и Иванова, я докладывал о письме Н. Лобженидзе, полагая, что связанное со Ставропольем должно быть известно генсеку, тем более что автор утверждал о личном знакомстве с ним. Но генсек не проявил никакого интереса к письму и даже, как он сказал, не помнит, кто это такой. Тем не менее письмо я направил Генеральному прокурору СССР с просьбой внимательно разобраться с приведенными фактами и принять меры. И вот теперь я вторично доложил о письме с комментариями, смысл которых сводился к тому, что против Горбачева уже когда-то собирали компромат и занимаются этим вновь. Сообщение настолько взбесило генсека, что он тут же при мне позвонил В. А. Крючкову и поручил досконально разобраться в интригах против него.
— Докопайся, Володя, до сути. Очень тебя прошу, — говорил генсек председателю КГБ. — Каким-то сволочам надо вымазать меня в грязи.
Генсек поручил и мне переговорить с бывшим Генеральным прокурором СССР А. М. Рекунковым и узнать, кто давал команды заниматься Ставропольем. Я созвонился с Александром Михайловичем, который в ту пору был уже на пенсии, и договорился о встрече. Но как толькоРекунков появился у меня, раздался звонок ]VI. С. Горбачева с просьбой зайти к нему.
А. М. Рекункова генсек знал давно, и это, видимо, давалоему право сразу "взять быка за рога". Начал он допроснапористо. Кто поручал прокуратуре копаться в ставропольском прошлом Горбачева? Кто направлял тудаследователей? Не исходило ли это от К. У. Черненкоиликого-то еще из московского руководства? Рекунков утверждал, что он никого туда специально не направляликоманд ни от кого не получал. Не знает он и опопытках Гдляна и Иванова реанимировать старое дело.Генсек энергично и заинтересованно, даже с пристрастием, допрашивал экс-Генерального прокурора СССР, но в своем дознании, по-моему, далеко не продвинулся. Во время беседы был возбужден, негодование проскальзывало в каждом его слове. А. М. Рекунков, обескураженный напористостью и резкостью в постановке вопросов, отвечал, как мне казалось, не очень уверенно,аможет быть, знал несколько больше, чем говорил. Вовсяком случае, признательных показаний юристу Горбачеву он не дал, и результаты допроса не удовлетворили генсека. Он еще долго с разных сторон подступался к интересующему его делу. Но желаемых ответов не получил. Рекунков утверждал, что всегда уважал Горбачева и ничего не делал, чтобы копаться в его прошлом.
Когда Александр Михайлович ушел, М. С. Горбачев озадаченно посмотрел ему вслед и сказал, что не слишком верит в заверения экс-прокурора.
— Здесь не обошлось без участия тех, кому уж очень хотелось помешать моему избранию генсеком. Да и сегодня кому-то выгодно ворошить старое. Надо разобраться во всем. Я давал тебе письмо моего старого знакомого, заместителя министра внутренних дел, который прямо утверждает, что была команда покопаться. Санкционировало ее высокое руководство. Я доберусь до истины, Крючкову уже даны поручения. Попробуй с Владимиром Александровичем поговорить с этим заместителем министра внутренних дел. Он, правда, болеет и, мне сказали, находится в больнице.
Визит к заместителю министра внутренних дел дал немного. Он был тяжело болен, с трудом говорил, и, как намекали врачи, дни его были сочтены. Единственно, что он сказал определенно, так это то, что команда о проверке деятельности ставропольского руководства шла от очень высоких лиц из ЦК. И задание имела союзная прокуратура.
Мы с Владимиром Александровичем попросили замминистра позвонить нам, если он вспомнит еще что- то. Действительно, через неделю он позвонил, но сказал о том, что министр внутренних дел В. Бакатин подготовил приказ о его увольнении и он просит передать Горбачеву, что не по-людски выгонять человека, находящегося в больнице.
— Скажи Бакатину, этому... (дальше шли не слишком почтительные выражения), что я раньше выгоню его. Человек одной ногой в могиле стоит, а этот новоиспеченный... (дальше опять следовали столь же лестные слова) готов на трупах танцевать.
Встретиться больше с заместителем министра внутренних дел уже не пришлось, потому что он был очень плох, а недели через три умер, унеся с собой тайны, которые интересовали Горбачева.
Кому было выгодно спустя много лет вернуться к старому делу, генсек догадывался, а может быть, и знал достоверно. Он не сомневался, что этим заняты политические оппоненты и они могут долго дергать за этот крючок в его биографии, распускать различные слухи, в основе которых, видимо, что-то было. Иначе вся эта нервозность Горбачева, мобилизация сил не понятны. Во всяком случае, с тех пор Гдлян и Иванов попали под пристальный контроль, а это просветлило и некоторые стороны так называемого "узбекского дела", ту кухню, в которой оно было поспешно сляпано.
Разматывалось дело с использованием средств массовой информации, зрителю и читателю активно внушали мысль о взяточничестве центральной власти. Одни и те же деньги и золото, изъятые, кстати, совместно с КГБ, многократно демонстрировались по телевидению. В газетах и журналах публиковались жуткие материалы. Все это нагнетало обстановку. Скоро у следственной группы появился соблазн сказать, что взяточничество охватило и кремлевских руководителей. То ли Прокуратура СССР не давала хода недостаточно проверенным фактам на этот счет, то ли по каким-то иным соображениям, но Гдлян и Иванов предприняли немало попыток, чтобы личнодоложить Политбюро ЦК о создавшемся положении.Они направили письмо Б. Н. Ельцину и попросили его доложить Горбачеву. И вот скоро на Политбюро, когда был оставлен узкий круг приглашенныхна заседание, М. С. Горбачев зачитал письмомосковских следователей. В нем говорилось, что показания подследственных указывают на то, что во взяточничестве замешан ряд руководителей партийных ихозяйственных органов, аппарата ЦК КПСС. Назывались фамилии, причем самые невероятные.
Участники заседания молча выслушивали информацию. Некоторое время в зале царило глубокое молчание, которое свидётельствовало о том, что сказанное произвело впечатление на присутствующих. Затем состоялся короткий обмен мнениями и было поручено создать комиссию и все тщательно проверить. Следственная бригада Гдляна и Иванова должна продолжать работу. Комитету партийного контроля также предстояло разобраться в приведенных фактах.
Чем сильнее раскручивался этот маховик, тем выше поднимали планку обвинений Гдлян и Иванов. Видимо, они чувствовали слабость доказательств и возможные последствия этого. Не исключено, что действовали и иные силы, умело направлявшие их сыскной талант по нужным адресам. И скоро, как они утверждали, в деле замелькали фамилии Лигачева, Медведева, Яковлева, а затем и Горбачева. Но в это время действия Гдляна и Иванова находились под контролем технических средств подслушивания, что достаточно ясно показывало движущие пружины многих утверждений, недозволенные методы допросов, беспочвенность выводов. Службы КГБ знали тогда все и, наверное, могли принять меры по оговорам высшего руководства партии. Но генсек не спешил пресечь неправомерные действия.
Со временем М. С. Горбачев все больше входил во вкус изучения расшифровок бесед своих оппонентов. Если первое время он сам получал такого рода информацию, конвертовал и возвращал в КГБ, то с ростом объема бумаг поручил делать это мне, кроме особо секретных документов. Так продолжалось до первого Съезда народных депутатов.
Избрание ряда политических противников Горбачева депутатами, видимо, серьезно озадачило В. А. Крючкова. Я был свидётелем разговора по демофону М. С. Горбачева с председателем КГБ, когда Владимир Александрович доложил, что его специальные службы больше не могут вести записи разговоров депутатов.
— Михаил Сергеевич, люди у меня отказываются это делать, и я не имею права настаивать. Это нарушение закона, — говорил Крючков.
— Ты что, Володя, говоришь? Политическая борьба нарастает, а вы все хотите отсидёться в сторонке. Думайте, как сделать.
Как я позже понял, В. А. Крючков не собирался вести записи непосредственно. Теперь это делалось через собеседников того или иного интересующего Горбачева лица. Во всяком случае, об основных действиях оппозиции М. С. Горбачев был хорошо информирован.
Разумеется, главным объектом интереса в то время был Б. Н. Ельцин. Однако после избрания его в Верховный Совет СССР, а позже президентом России спецслужбы не могли делать то, что нарушало дозволенные методы. И в этой связи Крючков вновь поставил вопрос перед М. С. Горбачевым. Но получил однозначный, раздраженный ответ:
— Мне что, нужно учить КГБ, как следует работать?..
Тем не менее В. А. Крючков, насколько я понял
по бумагам, прямых записей уже не вел и не предоставлял их генсеку. Никогда не велось прослушивание телефонов членов Политбюро и членов Центрального Комитета, вообще руководства партии, правительства и государства. Без указаний Горбачева вообще не было никаких экспромтов. Разумеется, я не знаю всех тонкостей этого дела, бесед М. С. Горбачева и В. А. Крючкова, но внешне все выглядело именно так, так я описываю.
Полученные документы такого характера регулярно докладывались генсеку. Сначала я делал это лично, но быстро понял, что генсеку не очень удобно при мне основательно вчитываться в тексты, и потому скоро я стал направлять закрытые пакеты с материалами на дачу, а во время отпуска Горбачева — в место его отдыха< По возвращаемым бумагам, подчеркиваниям чувствовалось, что Михаил Сергеевич внимательно читал их. Иногда, возвращая пакет, он просил задержать некоторые записи, а, возможно, что-то оставлял и у себя.
Любознательность генсека-президента касалась и многихдругих сторон жизни как своих единомышленников,так и известных в стране людей. Устная информациядополняла официальную, делала информацию президентаболее полной и объемной. Видимо, архитектор перестройки считал, что демократия демократией, а знаниезамыслов его противников все-таки важнее.
...Критика многих выступивших на конференции делегатов, речь Е. К. Лигачева, где он задевал и позиции Б. Н. Ельцина, вызвали обострение дискуссии. Б. Н. Ельцин решил также выступить. Конференция шла к завершению, а слово ему не предоставлялось. Тогда Б. Н. Ельцин решил идти прямо на трибуну. Зал настаивал, чтобы ему дали слово. М. С. Горбачев подозвал меня и сказал:
— Пригласи Бориса Николаевича в комнату президиума и скажи, что я дам ему слово, но пусть он присядет, а не стоит перед трибуной.
Я подошел к Б. Н. Ельцину, и мы уединились в комнате президиума. Б. Н. Ельцин был напряжен и нервничал. Как мог, я успокоил его, сказав, что слово ему М. С. Горбачев обещал предоставить. Но он просил, чтобы Б. Н. Ельцин присел где-то в первых рядах. Б. Н. Ельцин вернулся в зал и сел, по-моему, в кресло первого ряда. Скоро М. С. Горбачев дал ему слово.
Выступление Б. Н. Ельцина было критичным, с ответом на слова Е. К. Лигачева и многие другие вопросы. Это, по существу, был обзор хода перестройки в его видении и постановка вопросов, какие нужно решать. Речь шла о недостатках перестройки, медленных переменах в партии, возможности появления культа личности. Б. Н. Ельцин предлагал со сменой генсека отправлять в отставку практически всех членов Политбюро и заменять аппарат, предавать гласности партийный бюджет. Вновь был поднят вопрос о недостаточной помощи Москве. В заключение Б. Н. Ельцин просил отменить решение октябрьского (1987 года) Пленума, в котором выступление его признавалось "политически ошибочным". Сам он признавал ошибкой лишь то, что выступил не вовремя — перед 70-летием Октября.
Но началось некое повторение октябрьского Пленума, и выступавшие не хотели поддержать эту просьбу Б. Н. Ельцина. Конференция продолжала бурлить, выплескивая эмоции через край. Для партии, народа, привыкшим к размеренным речам и решениям, она стала своеобразной бомбой, способствовавшей разрушению единства КПСС.
С того самого дня, когда открылась партийная конференция, впервые собравшаяся за последние 50 лег, в жизни партии начались необратимые изменения. Это были перемены, потрясшие страну и весь мир. Люди понимали, что без должного порядка в стране можно потерять все достигнутое, разрушить само государство. Не все, однако, понимали замыслы руководства. Не всё понимал и я. Несколько раз заводил с М. С. Горбачевым разговор на эту тему, но он лишь однажды бросил фразу:
— Подожди, то ли еще я сделаю.
Он замысливал комбинации, о которых не знало его окружение: ни Политбюро ЦК, а позже ни члены Президентского Совета и Совета Безопасности, ни правительство. Даже ближайшие соратники вводились в заблуждение по поводу его истинных намерений. Был ли у него стратегический план ликвидации партии, развала страны? Полагаю, плана не было, но была некая идея-фикс, та конечная цель, достичь которую без уничтожения существовавшей системы было невозможно. Двигался он к ней импульсивно и с опаской. Большинство понимало перестройку как укрепление страны, ее могущества, рост благосостояния людей. Но это, как показала практика, осуществить генсеку было не дано. Пытаясь изменить общество, он невольно уничтожал государственность. Рвались подгнившие корни власти. И она, как перекати-поле, кувыркалась по просторам огромной страны в ожидании своей участи, появления твердой руки.
XIX Всесоюзная партийная конференция подходила к завершению своей работы. Острота дискуссий, невосприимчивость, порой нетерпимость иных взглядов не помешали все-таки принять ряд важных решений. Конференция приняла постановления по углублению перестройки, а главное — о реформе политической системы. Предстояло провести в тот год отчетно-выборную кампанию в партии, реорганизовать партийный аппарат и советские органы, подготовить дополнения и изменения в действующую Конституцию СССР, осуществить выборы народных депутатов, а затем образовать новые органы государственной власти. И делать это нужно было немедленно.