Осень 1914 — зима 1915. В Ставке Верховного главнокомандующего в Барановичах — В Петрограде — Поездка в Осташево и Москву — Князь Владимир Палей.
Вскоре по приезде в Петербург, мы с Игорем ездили к Императрице Марии Федоровне. Она жила в то время на Елагином острове, во дворце, в котором я до тех пор никогда не был, так как в нем в мое время никто из Семейства не жил. Я лишь помню, что в 1898 году перед Елагиным дворцом был церковный парад Преображенскому полку, по случаю их праздника. Государь и Государыня, а также некоторые члены Семейства, и в их числе моя матушка, в нем ночевали.
Елагин дворец был очень красивый, в чистом стиле ампир. Перед подъездом дорога слегка поднималась и снова потом опускалась, так что, подъезжая ко дворцу, автомобиль въезжал на горку, а отъезжая — съезжал. По сторонам въезда стояли большие белые шары, по одному с каждой стороны.
Императрица была очень мила с нами. Возвращаясь перед самой войной из Дании в Россию, она проезжала в своем Царском поезде через Германию и приехала в Берлин, когда война уже началась. Император Вильгельм II не заехал к ней и не пустил ее дальше в Россию, под предлогом, что мосты взорваны. Императрице пришлось вернуться обратно, в Данию, и уже оттуда приехать в Россию, другим путем. Она нам сказала, что Вильгельм ее обманул, ибо мосты взорваны не были.
В конце октября Игорю и мне надо было возвращаться в полк, который был послан на отдых в Ставку Верховного Главнокомандующего, в местечко Барановичи, где он нес охранную службу.
Мы с Игорем ходили являться великому князю Николаю Николаевичу, жившему в Барановичах в собственном поезде. Он очень любезно нас принял и, между прочим, сказал, что очень жалеет, что Гвардейская кавалерия не была вместе с Гвардейской пехотой в начале войны: в Восточной Пруссии Гвардейская конница действовала не со знакомыми ей гвардейскими частями, а с незнакомыми армейскими; насколько было бы лучше, если бы вся Гвардия была вместе. Но Верховный Главнокомандующий не принимал участия в составлении плана войны.
В одном вагоне с Николаем Николаевичем жил его брат Петр Николаевич. В отделении, которое служило спальней Николаю Николаевичу, был большой порядок, что мне врезалось в память.
Часто по вечерам мы ходили в поезд Верховного, к Петру Николаевичу, которого мы любили и называли дядей Петюшей. Нас сближало с ним то обстоятельство, что покойный Олег был женихом его младшей дочери, княжны Надежды Петровны. Кроме того, дядя Петюша был другом детства нашего отца и дяденьки с которыми он постоянно виделся, когда был холостым. Дядя Петюша и дядя Георгий (вел. кн. Георгий Михайлович) часто встречались с дяденькой в молодости. Дяденька был старше их по годам и по службе. Однажды они подарили дяденьке жетон с надписью «Нашему Дядьке».
Мы как-то сидели в вагоне у дяди Петюши. Вдруг влетает Верховный Главнокомандующий, именно влетает, а не входит, и радостно объявляет, что Варшава спасена, что немцы отражены. Как раз в это время приехал в Ставку Государь Император.
По случаю спасения Варшавы, в церкви Ставки был отслужен в Высочайшем присутствии благодарственный молебен. На молебне были все начальствующие лица, находившиеся в Ставке. Мы с Игорем тоже были в церкви. На молебне также был великий князь Андрей Владимирович, приезжавший в Барановичи вместе с командующим Северо-западным фронтом, ген. Рузским, при котором он в то время состоял.
Государь Император пожаловал в этот день ген. Рузскому Георгия 2-ой степени. После молебна мы с Игорем и некоторыми нашими офицерами пили чай на вокзале и видели проходившего ген. Рузского с красной коробкой в руках, в которой лежали пожалованные ему орден и звезда.
Мы с Игорем получили приглашение к высочайшему обеду в царском поезде. В назначенное время мы пришли в салон-вагон, бывший рядом с вагоном-столовой. Я предполагал, что Игорю и мне Государь что-нибудь пожалует, и решил, что в таком случае я поцелую в благодарность Государя в плечо, как это делали при Александре II. Государь принял меня в отделении своего вагона, служившем ему кабинетом. Он вручил мне Георгиевский темляк и маленький Георгиевский крестик на эфес шашки, а также орден св. Владимира 4-ой степени с мечами и бантом. Этот орден и теперь у меня. Вручая мне орден, Государь сказал, что дает мне ордена, которые я заслужил. Как я был счастлив! И я поцеловал Государя в плечо.
Когда я вернулся обратно в салон-вагон, Николай Николаевич сам привязал мне Георгиевский темляк к шашке. После меня к Государю был вызван Игорь и получил те же награды, что и я.
За обедом Николай Николаевич сидел справа от Государя, я — напротив них, рядом с состоявшим при Государе проф. Федоровым, известным петербургским хирургом. У Николая Николаевича было кольцо с замечательно красивым рубином этуалэ. С этим кольцом произошел однажды забавный случай. Живя в своем имении Беззаботное, рядом со Стрельной, Николай Николаевич кормил как-то уток, плававших в пруду, бросая им кусочки хлеба, и потерял это самое кольцо, которое упало в воду. Великая княгиня Анастасия Николаевна решила во что бы то ни стало найти кольцо. Она приказала спустить пруд, стала на берегу, а егерь вынимал ил и перебирал его. Тетя Стана ему помогала, смотря в лорнетку. Как это ни покажется необыкновенным, но кольцо было найдено, за что егерь получил сто целковых.
В эти дни я получил громадную поздравительную телеграмму от графини М. Э. Клейнмихель, в которой она говорила, что во время Русско-турецкой войны поздравляла моего отца с получением Георгиевского креста и очень рада поздравить меня теперь с получением Георгиевского оружия. Иоанчик тоже получил Георгиевское оружие и Владимира с мечами и бантом, но, к сожалению, — не лично от Государя.
Я послал А. Р. восторженную телеграмму, сообщая ей о полученных наградах. Телеграфная барышня, передававшая телеграмму, сохранила на память ее оригинал, написанный моей рукой, и в Париже, находясь в эмиграции, прислала ее в подарок А. Р. — которая стала моей женой. Мы оба были ей сердечно благодарны за такое милое внимание и такой ценный для нас подарок.
Будучи в Барановичах, Государь смотрел наш полк. Полк построился в пешем строю, в шинелях и без оружия. Государь обошел нас и благодарил за службу. Церемониального марша не было. Затем Государь снялся в группе с нашими офицерами. В этот день — 24 октября — я в последний раз был в строю родного полка. Как тяжело и грустно об этом вспоминать!
Мы встретились в Ставке, подле вагона Верховного, с великим князем Михаилом Александровичем. Миша являлся к Верховному по случаю своего назначения командующим Туземной дивизией. Он был в черкеске. Его произвели в генерал-майоры и зачислили в свиту. Мы с Игорем были очень рады его видеть. Он был очарователен, как всегда.
Находясь в Ставке, я стал плохо себя чувствовать. Николай Николаевич сказал мне, чтобы я возвращался в Петербург. Мне было неловко уезжать из полка, но что было делать? Государь тоже разрешил мне уехать. Игорь поехал вместе со мной.
В Петербурге — то есть в Петрограде (к этому времени Петербург уже переименовали в Петроград), — ко мне приехал личный врач дяди Петюши, Сергей Михайлович Варавка и передал мне, по повелению Верховного Главнокомандующего, что последний поручил меня его наблюдению, и что я смогу вернуться в полк лишь тогда, когда Варавка найдет это возможным. Меня это смущало и временами мне казалось, что Варавка увлекается, не пуская меня обратно в полк.
Потекла довольно скучная и однообразная жизнь, и я не знал, как найти себе применение. Я жил в Петрограде и наезжал в Павловск к родителям. Отец временами чувствовал себя неважно, но, как обычно, не подавал виду. Вскоре мне пришлось снова быть дежурным флигель-адъютантом в Царском Селе. Вечером Государь уезжал вместе с наследником на фронт. Перед их отъездом был молебен в нижнем храме Федоровского собора, в Царском. Я в первый раз был в нижнем храме. Мне приходилось бывать лишь в верхнем. Нижний храм был поразительно красивый, в чисто-русском стиле, и замечательно уютный. Он очень располагал к молитве и понравился мне больше, чем верхний храм.
Из собора Государь, Государыня и Наследник поехали на станцию железнодорожной Царской ветки. Я поехал провожать Государя. Перед самым отходом поезда, когда Государь и Наследник сели уже в вагон, Государыня, оставшаяся на платформе, что-то строго говорила дворцовому коменданту, ген. Воейкову.
Отец чувствовал временами удушье и 1 января 1915 г. ему стало совсем нехорошо. В этот день мы все были приглашены вечером обедать к Императрице Марии Федоровне в Аничков дворец. Он, приехав из Павловска в Петроград, слег и, конечно, не мог поехать к Императрице. Матушка, как всегда, осталась при отце. Эти удушья оказались припадками грудной жабы.
На обеде в Аничковом были тетя Оля, дяденька, дяди Николай и Георгий Михайловичи, Костя, Игорь и я. После обеда Костя расшалился и хлопал по животу Николая Михайловича, который к счастью был в хорошем настроении, а иначе Косте бы попало. Странный был человек толстый Николай Михайлович, дядя Бимбо, как мы его называли. У него постоянно менялось настроение и он то бывал, как в данном случае, очень мил, то через пять минут становился раздражительным и неприятным, и к нему нельзя было подступить.
Бедный отец довольно долго пролежал в постели в своей спальне, в Мраморном дворце. Матушка неотлучно находилась при нем. Когда отец встал, он еще недели две не возвращался в Павловск. Я был очень этим доволен, потому что сам жил в Петербурге и мне было гораздо удобнее навещать родителей в Мраморном, чем ездить в Павловск. Кроме того, пребывание родителей в Мраморном мне так живо напоминало мое детство, когда мы все жили в Петербурге. Мы снова, как в те годы, завтракали в столовой родителей, в которой висела картина: шведская гвардия несет на носилках убитого Карла XII. Снова я ходил по тем же милым комнатам. Живя в Павловске с 1905 года, отец только наезжал в Мраморный, и мы очень редко бывали там все вместе.
Каждый год на Рождество приезжала в Петроград моя старая няня Атя. Она была монахиней Леснинского монастыря, в Польше, основанном игуменией Екатериной, в миру графиней Ефимовской. Атя была в монастыре матушкой казначеей, то есть занимала один из самых больших постов. Конечно, приезжая в Петроград, она приходила к нам. И на этот раз она была у родителей. Отец долго с ней разговаривал и проводил ее до передней, чего обыкновенно не делал. Прощаясь с Атей, он ее просил молиться за него. Это было их последним свиданием, про которое Атя потом трогательно рассказывала.
12 января был день рождения матушки — он праздновался в один день с именинами моей сестры Татианы. В этот день родители пили утренний кофе вдвоем, в приемном кабинете отца, подле большого камина, перед которым лежала шкура белого медведя, которой так боялся в детстве Иоанчик. Мне кажется, что мысль пить в этот день кофе вдвоем принадлежала матушке. Родители были очень в духе. Кто мог подумать, что через несколько месяцев отца не станет и что матушка в последний раз в жизни празднует с ним вместе день своего рождения!
Перед своим возвращением в Павловск, отец получил знак за 35-летнюю беспорочную службу, на Георгиевской ленте. Он был очень этим доволен.
Здоровье отца было неважно. Когда мы причащались в субботу, на первой неделе Великого Поста, у него снова начались удушья. Он очень плохо выглядел и еле стоял в церкви.
Этим же Великим Постом я ездил в Осташево с Костей и Игорем, на могилу Олега, по случаю полугодового дня его смерти. Мы выехали в Москву вечерним поездом. В Москве переехали на другой вокзал и поехали в Волоколамск, а оттуда, на своих лошадях — в наше милое Осташево.
Я Осташево знал мало, потому что был в нем всего лишь несколько раз, тогда как мои братья живали в нем подолгу. Мы служили панихиду на могиле Олега. В Осташеве жил его камердинер, симпатичный Макаров с женой. Мы радостно с ним встретились. Мы остановились в нашем детском флигеле, который был так уютен, и Макаров кормил нас вкусным обедом.
На следующий день мы уехали в Москву и остановились, лишь до вечера, в Большом Кремлевском дворце, в комнатах, в которых мы жили в 1912 году, во время торжеств по случаю столетия Отечественной войны.
Я поехал в Лефортово, часть Москвы, довольно отдаленную от Кремля, в которой находился 1-ый Московский кадетский корпус. Мы встретились с директором корпуса, ген. Римским-Корсаковым, и оба обрадовались встрече. Мы обошли корпус, я осмотрел корпусный музей и помещения, которых в мое время еще не было. В корпусе жили также кадеты другого корпуса, кажется Суворовского, эвакуированного из Варшавы, а, может быть, также и Полоцкого.
Мы обедали у директора Исторического музея, кн. Щербатова, который жил в здании музея, против часовни Иверской Божьей Матери. Шербатовы были очень милые люди. Княгиня была когда-то личной фрейлиной Императрицы Марии Федоровны.
Я вернулся в Петербург и узнал, что врачи запретили отцу подниматься во второй этаж, где в Павловске была наша церковь. Перед Пасхой пришлось для него поставить походную церковь рядом с его комнатами, на первом этаже. Во время церковных служб отец часто присаживался — долго стоять ему становилось все труднее. Очень тяжело было видеть отца больным.
Во время войны жена великого князя Павла Александровича и их дети получили фамилию Палей и княжеский титул.
Сын великого князя Павла Александровича и княгини Палей, Владимир, или Ботька, был по окончании ускоренных классов военного времени Пажеского корпуса произведен в прапорщики и поступил в наш полк. Ботька не был военным в душе, но дядя Павел хотел, чтобы он обязательно стал офицером. В этом отношении у него были старые взгляды.
Ботька был красив, мил и в высшей степени талантлив: он писал замечательные стихи, как по-русски, так и по-французски. Самым лучшим из его произведений был его перевод на французский язык драмы моего отца «Царь Иудейский». 24-го марта 1915 года, перед Благовещенской всенощной, Ботька прочел свой перевод моему отцу. Мои братья и я помогали отцу расставлять мебель в его кабинете, чтобы слушать чтение Ботьки. Он приехал со своими родителями. Кроме них и нас, не было никого. Перевод превзошел все ожидания моего отца, он был в восторге и даже прослезился.
В полку Ботьку любили; он служил в 6-ом эскадроне. Когда дядя Павел был назначен командиром 1-го Гвардейского корпуса, он взял его к себе ординарцем.