Лето—осень 1916. Приезд в Россию моего кузена, королевича Николая Греческого — Я поступаю в Военную академию и становлюсь в 29 лет полковником — Новоселье у великого князя Дмитрия Павловича.
Летом 1916 года приехал в Царское Село муж великой княгини Елены Владимировны, королевич Николай Греческий (Ники), Его сопровождал адъютант Греческого короля, морской офицер, красивый брюнет с бородой. Ники остановился у своей тещи великой княгини Марии Павловны. Я думал, что вместе с ним приехал и его брат, Андрей, и поехал к Марии Павловне, чтобы их повидать. Оказалось, однако, что Андрей поехал в Лондон, с поручением от греческого короля к английскому — так же, как Ники, приехал в Царское Село с поручением к Государю Императору.
Положение греческого короля было очень трудное, потому что союзники нажимали на него, чтобы Греция вступила в войну с Германией, а король Константин не хотел войны. По-моему, он был совершенно прав: какой король может желать войны своей стране?
Через некоторое время Ники переехал в Павловский дворец, чтобы быть вместе со своей матерью, тетей Олей. Мне кажется, что он не любил Павловска и очень в нем скучал. Конечно, ему гораздо приятнее было жить в Царском, у Марии Павловны, жизнь при дворе которой была веселее, чем в Павловске. Матушка, тетя Оля и Елена Петровна вели очень однообразную жизнь в своем тесном кругу, и у них почти никто не бывал. Ники бродил печальный по Павловскому парку. Иной раз я с ним встречался и подсаживался к нему на скамейку. Мы говорили с ним о политике; он не выносил знаменитого греческого политического деятеля Венизелоса, который, конечно, был очень умным человеком.
Ники написал письмо Государю в Ставку. Адрес он написал по-русски, хотя по-русски говорить не умел. Он ездил в Ставку к Государю. Почему-то ему пришлось долго пробыть в России. Когда он, наконец, мог выехать и уже доехал до Выборга, он получил телеграмму от греческого короля и был принужден вернуться в Петроград, что было ему весьма неприятно.
Когда он уезжал во второй раз, то накануне отъезда переночевал в моих комнатах в Мраморном дворце. Он очень опасался, что его снова вернут с дороги, но на этот раз этого не случилось.
К большой моей радости я узнал, что открываются подготовительные курсы первой очереди военного времени при Императорской Николаевской Военной Академии, и решил, с высочайшего разрешения, на них поступить. Перед поступлением на курсы я явился к исполняющему должность начальника академии ген. Петерсу. Во время моего учения в Академии он из Петерса превратился в Каменева, должно быть потому, что Петр значит «камень». Во время войны 1914-1918 г. у нас в России было стремление переделывать немецкие фамилии на русский лад. Я считаю, что те люди, которые таким образом перекрашивались, не уважали своего прошлого.
В октябре, в день открытия курсов Академии, в академической церкви, был молебен. Поехал я в Академию в сопровождении бар. Э. Ф. Менда, который в то время управлял делами моих братьев Константина и Игоря и моими. Я волновался. На молебен собралось много офицеров, поступавших на курсы, и профессоров, которым предстояло нас просвещать в военных науках.
По окончании молебна мы пошли завтракать в здание Академии и расселись в столовой за большими столами, как в училище или корпусе. Рядом со мной сел штабс-капитан Иконников, лейб-гвардии Финляндского полка, Георгиевский кавалер. Он предложил, чтобы офицеры гвардии сидели вместе и просил меня поддержать его, что, к сожалению, я сделал. Я говорю «к сожалению», потому что в Академии не было обычая делать различие между офицерами гвардии и армии, что во всех отношениях было совершенно правильно.
Между всеми нами сразу установились товарищеские отношения.
Я был счастлив поступить на курсы, потому что очень скучал без дела и тяготился, что не нахожусь на фронте. Каждый день я ездил на лекции в Академию, которые начинались в 9 часов. В это время на улицах едва светало. Лекции происходили в большом, светлом зале младшего курса Академии. В переменах между лекциями мы выходили в большой коридор или в столовую.
К завтраку я возвращался домой и после завтрака снова ехал в Академию. Занятия заканчивались около пяти часов.
Фамилии некоторых офицеров, учившихся вместе со мной, я запомнил, а именно: штабс-капитаны Мунтянов и Верховский. Мунтянов был крайне симпатичный и я был с ним в хороших отношениях. Мы снова встретились с ним в Париже, в 1922 году. Он был в то время вдовцом, его первая жена, бывшая сестрой милосердия, умерла еще в России. Впоследствии он женился на Вуич и жил с ней в Финляндии, где и умер от последствия ранения, полученного на войне 1914 г. Он мне писал из Финляндии и я его вспоминаю с теплым чувством.
Бывший паж Верховский был очень старательный, но физически слабый и болезненный.
Я уже упоминал об Иконникове. Он был веселый и милый, но лентяй и провалился на экзаменах. После революции он оказался в Холивуде и я слышал, что он там и умер.
Вспоминаю с теплым чувством гвардейской Конной Артиллерии штабс-капитана Гершельмана и многих других, фамилии которых, к сожалению, забыл.
Хочется также вспомнить наших профессоров. Всех, к сожалению, я не помню. Общую тактику читал ген. Марков, впоследствии герой Белой армии. Он был талантливый и энергичный. Его лекции были чрезвычайно интересны. Ему можно было задавать вопросы, на которые он охотно отвечал.
Службу Генерального Штаба читал полк. Андогский. Тактику кавалерии читал сам начальник академии ген. Петерс-Каменев, которого я сразу же невзлюбил. Он очень хотел казаться строевым офицером, каковым совсем не был. Я думаю, что для войны он мало годился, командуя бригадой в 14 кавалерийской дивизии.
Полк. Плющевский-Плющик читал нам тактику артиллерии. Он хорошо преподавал и мы его любили. Я как-то его встретил уже в эмиграции, на одном вечере в Париже, и был очень рад его видеть. Вскоре после этого он умер. До этого мы встретились однажды весной 1917 г. в Петрограде, на Дворцовой набережной, и с большой симпатией друг друга приветствовали. Я спросил его, что происходит на фронте. Он мне печально ответил, что наша армия разлагается. Я в то время еще верил, что, несмотря на революцию, наша армия выдержит. Слова Плющевского-Плющика произвели на меня в ту минуту тяжелое впечатление, и я их запомнил до сих пор.
Полк. В. Поляков, бывший офицер лейб-гвардии 3 Стрелкового полка, читал администрацию. Он был бравый на вид, и на его большой шашке висел Анненский темляк. Читал он ясно и толково. Я с ним несколько раз потом встречался в Бельгии, где он поселился после революции.
В Академии служил, с незапамятных времен, ген. Даниловский. Он преподавал в Академии топографию. Нам же он топографию не преподавал, а заставлял чертить палочки, которыми на картах обозначаются возвышенности. Это было совершенно ненужное занятие и непонятно было, почему нас заставляли терять время на такую чепуху. Это только доказывало неспособность начальника Академии ген. Петерса-Каменева организовать дело.
Настроение в Петрограде было неспокойное. Общественное мнение было возбуждено против Государя и Государыни, особенно против Государыни, за ее якобы вмешательство в государственные дела и за склонность к Распутину. Государя же обвиняли в слабости характера и в том, что он находится всецело под влиянием Государыни. Всюду слышны были толки об этом. Говорили, что Государыню следует заточить в монастырь, говорили и шумели, шумели и говорили, не сознавая, что своими разговорами роют яму монархии и самим себе, помогая этим революционерам в их работе по свержению монархии.
Будучи на курсах я получил два следующих чина, потому что во время войны производство было ускорено. Я был очень счастлив надеть на себя полковничьи погоны и нашить на гусарские чакчиры широкий золотой полковничий галун.
Мне было всего 29 лет. Мой отец был произведен в полковники 32-х лет, так же, как и дяденька. Последний за отличие по службе, с назначением командующим лейб-гвардии Конно-гренадерским полком, а я по линии. Когда я рассказываю, что я попал в полковники 29 лет, все думают, что я получил этот чин не по линии, а как член династии. Правда, в прежние времена великие князья производились быстрее своих товарищей по службе, но в мое время этого больше не делалось, за редкими исключениями.
Великий князь Дмитрий Павлович жил в своем дворце на Невском проспекте у Аничкова моста. Дворец этот перешел к нему от великой княгини Елизаветы Федоровны, которая уступила его ему, когда стала диакониссой.
Дмитрий устроил себе во дворце прекрасную квартиру, но он боялся в нее переезжать из своей старой квартиры, бывшей в том же дворце, потому что ему казалось, что если он переедет во время войны, то с ним обязательно случится какое-нибудь несчастье.
К тому же, когда квартира устраивалась, один из рабочих был убит свалившейся балкой. Обе его квартиры — и старая, и новая, — были на первом этаже, а во втором, в парадных комнатах, помещался английский лазарет для раненых.
Когда же, наконец, Дмитрий решился переехать на новую квартиру, то в день переезда заказал молебен, на котором присутствовали великие княгини Мария Павловна и Виктория Федоровна, управляющий его делами ген. Лайминг с женой, адъютант Дмитрия ротмистр Шагубатов и я. Но молебен как-то не клеился: что-то случилось с кадилом и диакон напутал, произнося ектению.
Приблизительно за неделю до убийства Распутина Дмитрий обедал у А. Р. на Каменноостровском, с состоявшим при мне полк. Хоцановским и его прелестной женой, Софией Николаевной, рожденной Философовой. Покойный отец С. Н. состоял при тете Оле в продолжение многих лет и потому жил в Афинах. Мой отец очень любил Философовых и бывал в Петрограде у Хоцановских. Конечно, за обедом у А. Р. был и я.
После обеда Дмитрий, опершись о рояль, таинственно и очень увлекательно рассказывал, что он ездил на автомобиле в окрестности Петрограда по какому-то делу. Конечно, нам не могло придти в голову, что, как впоследствии выяснилось, он ездил искать место, где можно было бы скрыть тело Распутина, которого князь Феликс Юсупов собирался убить. Мы об этом проекте ровно ничего не знали и ничего не подозревали.
Я с большим удовольствием продолжал свои занятия в Академии и вспоминаю это время, как одно из счастливейших в моей жизни. Я надеялся быть зачисленным, по окончании ее, в списки Генерального Штаба, где бы здоровье позволило мне служить. Я несколько раз простужался в ту зиму и болел. Кстати, о здоровьи. Доктор Варавка часто навещал меня по-прежнему. Он теперь лечил Императрицу Марию Федоровну и ездил в Царское Село лечить А. А. Вырубову. Варавка по-прежнему был моим большим другом и говорил с Вырубовой об А. Р., и просил за нас, чтобы нам разрешено было обвенчаться. Он даже говорил об этом с Императрицей Александрой Федоровной. Вопрос нашей свадьбы был совсем «на мази». Императрица ответила, что пускай мы повенчаемся — сперва нас для видимости накажут, (должно быть прикажут на время уехать), а потом простят. Оставалось лишь поставить точки на «и», но в это время убили Распутина. Я всецело был на стороне Дмитрия Павловича, чем навлек на себя недовольство Государыни и вопрос о нашей свадьбе больше не поднимался.