1918. Арест.
Ночь прошла в волнении и без сна. На утро я встала совершенно разбитая и больная. Долго думала: не поехать ли мне к Б., воспользовавшись разрешением посетить его, в случае крайней нужды, о чем меня предупредила его сестра, при отъезде на Украину? Я решила отправиться к Б., позвонив ему предварительно по телефону и просив его выслать мне пропуск.
Приехав на Гороховую, я спросила у вооруженного солдата, есть ли пропуск к Б. для Нестеровской (я всегда называлась там своей девичьей фамилией). Переспросив несколько раз, солдат долго рылся в пропусках и, наконец, выдал мне мой. Пока происходили поиски моего пропуска, мне пришлось пробыть довольно долго в этой отвратительной, грязной трущобе, с солдатами, среди которых находился старый священник, умоляющим голосом спрашивавший их, не знают ли они, где находится его сын, офицер? Но вот, наконец, среди солдат и пулеметов, по знакомой лестнице прошла я в бывшую столовую градоначальника. Б. принял меня очень скоро. В его кабинете находились: его помощник Иоселевич и большевистский градоначальник Шахов. Рассказав ему подробно обо всем, я просила защитить нас, так как мой муж больной человек и волнения тяжело отражаются на его здоровье.
— Ничего не могу для вас сделать, — сухо ответил Б. — я сам себя не могу защитить от подобных обысков. В любой момент могут придти ко мне и сделать обыск. Разве вы можете гарантировать, — продолжал он, — что через час после обыска к вам кто-нибудь не принесет оружие и не спрячет его у вас?
Его сухой, холодный тон окончательно подорвал мои силы. Я не выдержала и расплакалась, за что мысленно стала бранить себя. Затем, взяв себя в руки, я спросила:
— Собираетесь ли вы арестовать моего мужа?
— Пока нет, — сухо ответил он, и я вышла. По моей просьбе мне вернули ящик с письмами и документами, и мой муж очень был рад, получив их обратно. Дома мы сейчас же начали совещаться о дальнейших шагах. Нужно было во что бы то ни стало избежать ареста, а потому мы решили нанять комнату в клинике Герзони и переехать туда, как только эта страшная минута приблизится. На следующее утро я поехала к Герзони и предупредила, что время приезда еще не решено, но чтобы нас ждали каждый день.
Так прошло несколько дней, во время которых усиленно циркулировали слухи о приходе немцев.
В один из таких дней, встав из-за стола после завтрака, я подошла к окну и увидела у нашего подъезда автомобиль. Почему-то я сразу почувствовала, что это к нам, и бросилась к мужу в столовую, прося его немедленно раздеться и лечь в постель. Не успел он это сделать, как на лестнице раздались три резких звонка. Я бросилась сама открывать дверь. Вошли два солдата и штатский, в костюме шофера.
— Романов дома?— был их вопрос.
— Дома. Он лежит больной, — ответила я. — Что вам угодно?
— Арестовать Гавриила Романова, — ответил мне один из вошедших и протянул бумагу — ордер на арест мужа, подписанный Урицким. В этот момент у меня все помутилось в глазах. Я до сих пор дрожу при этом воспоминании,
— Проведите нас к Романову, — вывел меня из оцепенения голос одного из солдат.
Муж сидел в кровати, когда мы все вошли в спальню. Комиссар в костюме шофера объявил мужу, что он должен встать и ехать на Гороховую.
Я начала их умолять, чтобы моего больного мужа не поднимали с постели и протелефонировали в Чеку. Комиссар был человек приличный и согласился позвонить. Он соединился с Б. и стал его спрашивать, нельзя ли больного мужа оставить дома. Видимо, оттуда последовал вопрос: «Какая температура?» Получив ответ: тридцать семь и пять десятых, комиссар вскоре положил трубку. Затем он повернулся ко мне и сказал:
— Вашего мужа мы бы не тронули, если бы его температура была не менее сорока.
С дрожащими руками и сердцем, готовым разорваться, вошла в спальню мужа, чтобы объявить ему об его участи. Муж принял эту весть спокойно. Мы все, и наша прислуга, были убиты. Солдаты в это время начали обыскивать квартиру.
Никогда не забуду момента отъезда мужа. Я не могла остаться одна, а потому упросила комиссара взять и меня в Чеку. Мы сели внутрь автомобиля с комиссаром и солдатом, настаивавшим на аресте. Рядом с шофером сел другой, с винтовкой.
Вся наша прислуга, швейцар, и некоторые из жильцов, вышли нас проводить и было такое впечатление, как будто оплакивали дорогого покойника. Мы ехали молча.
Приехав на Гороховую, наш комиссар объявил солдатам, что ведет арестованного Романова, и нас немедленно пропустили. Мы поднялись наверх и вошли в приемную, куда ежеминутно приводили вновь арестованных. Сели. На муже лица не было. Просидели мы так более часа. Вдруг какой-то писарь вызывает меня, спрашивает фамилию, звание, адрес и все записывает в книгу. На мой вопрос: «Зачем все это?» — он отвечает: «Да ведь вы арестованная?»
— Я сопровождаю арестованного мужа, — объясняю я ему, и он меня отпускает.
Время идет. Мы сидим более двух часов. Никто нас не вызывает. Вдруг я вижу входит Б. Чтобы не подвести его, осторожно подхожу к нему, делая вид, будто вижу его в первый раз, и спрашиваю:
— Моего мужа посадят в тюрьму или есть возможность положить его в частную лечебницу?
— Я думаю, что Урицкий на это согласится, — сказал он спокойным тоном.
Тогда, не будучи в силах дольше ждать, я пошла в кабинет к Урицкому, просить его дольше не мучить нас и допросить мужа. Урицкий ответил через секретаря, что он нас не примет, что муж арестован и пока посидит у них на Гороховой, а потом будет отправлен в тюрьму.
Зная, как кошмарно быть заключенным на Гороховой, я побежала в приемную за мужем и мы вместе влетели в кабинет Урицкого.
Увидев нас, он даже оторопел:
— Зачем вы здесь? Нам не о чем говорить! Вы арестованы, должны сидеть и ждать, пока вас отправят в тюрьму, — волновался Урицкий.
— Прошу и требую, — взяв себя в руки заговорила я громко и смело, — не издеваться над больным человеком. Больных не сажают в тюрьму, а посылают в больницу.
Кроме нас в кабинете Урицкого было еще трое мужчин.
— Что вы желаете от меня, сударыня? — задал мне вопрос Урицкий. — Ваш муж арестован и должен быть препровожден в тюрьму.
Я вытащила докторские свидетельства и показала ему.
— Мне не нужны свидетельства. Я по лицу вашего мужа вижу, что он болен.
— Какой ужас! — воскликнула я. — Вы видите, что он болен и, несмотря на это, сажаете его в тюрьму? За что? Ответьте мне!
— За то, что он Романов. За то, что Романовы в течение 300 лет грабили, убивали и насиловали народ, за то, что я ненавижу всех Романовых, ненавижу всю буржуазию и вычеркиваю их одним росчерком моего пера... Я презираю эту белую кость, как только возможно. Теперь наступил наш час, и мы вам мстим, и жестоко!..
— Позвольте, моему мужу всего тридцать лет, он не мог ни грабить, ни убивать...
— А разве дети не ответственны за грехи родителей? Но, мадам, мы слишком много теряем времени даром, — перебил он самого себя. — Вы желаете, чтобы я освободил вашего мужа? Хорошо, я его освобожу. Но мы сейчас же вместе выйдем на площадь и я объявлю народу, что я, Урицкий, освободил Романова, и вы увидите, что получится: толпа на месте растерзает вашего мужа. Вы этого хотите?
Урицкий говорил, чтобы понравиться присутствующим в кабинете товарищам, те хохотали, с восторгом ловя каждое его слово.
— Чего вы хотите? — повторил он. — Чтобы я положил в больницу вашего мужа и чтобы караульные солдаты убили его так, как это сделали с Шингаревым и Кокошкиным? Вы хотите этого? — продолжал злорадствовать Урицкий. — Хорошо, я на это согласен. Вот вам бумага и перо и вы сейчас же, здесь, напишете, что принимаете все последствия на свою ответственность. — Он протянул мне бумагу и перо.
— Перестаньте глумиться, господин Урицкий. Я прошу, я умоляю вас положить, как вы сделали с Брасовой, моего мужа в лечебницу, но без стражи.
— Нет, я этого не сделаю, — ответил он мне. — Брасова, как я убедился, неповинна в бегстве Михаила Романова, потому я ее держу в больнице на свободе. Ваш же муж арестован и должен отправиться в тюрьму.
Когда он произнес слово «тюрьма», я почувствовала, как холод побежал по моей спине. Муж мой во время этого диалога сидел молча. Я просила его не говорить. Видя, что все мои попытки не дают результатов, я застыла в ужасе. Наступило молчание, которое вдруг прервал скрипучий голос Урицкого.
— Да, между прочим, вы засвидетельствовали свой брак по-большевистски? — обратился он ко мне. — Ваш церковный брак для нас не действителен. Я вам советую пойти и сделать это, а затем я пошлю к вам конфисковать ваше имущество и забрать романовские деньги... Наш народ этим еще обогатится.
— Как вам не стыдно смеяться! — воскликнула я.
— Что вы можете еще взять? Брать с меня нечего. Сегодня вы берете самое последнее и дорогое для меня — моего мужа.
Слезы брызнули из моих глаз.
— Скажите, где мои братья, сосланные в Вятку? — спросил Урицкого мой муж.
— Все понесли должное наказание и, очевидно, расстреляны, — ответил спокойно Урицкий.
— А моя свояченица, Елена Петровна Сербская?
— Тоже не избежала своей участи, — прогнусавил этот изверг.
На мою последнюю попытку сжалиться, я опять получила категорический отказ:
— Я вам только могу предложить выбрать себе тюрьму: Кресты или Предварительное заключение на Шпалерной.
Муж мой сам должен был выбрать себе тюрьму! При этой мысли мозг холодел, замирало сердце.
Мы с мужем начинаем выбирать тюрьму. Сначала мы узнаем, что в Крестах хорошая больница, но потом нам сообщают, что в Предварительном заключении находятся все дяди моего мужа: великие князья Дмитрий Константинович, Павел Александрович, Николай и Георгий Михайловичи. Тогда мы решаем, что мой муж поедет в Дом Предварительного Заключения.
Урицкий вызвал комиссара тюрьмы.
— По каким дням и сколько раз я могу бывать у мужа? — спросила я Урицкого.
— Хоть каждый день, — ответил он. Вошел комиссар тюрьмы, противный, грязный тип, и начал писать какую-то бумагу.
— В какие часы я могу бывать у мужа? — задала я вопрос комиссару.
— Раз в неделю, — гаркнул он на меня.
— Что? — заволновалась я. — Урицкий разрешил каждый день.
— Ничего подобного, — опять завопил комиссар. — Получайте разрешение бывать два раза в неделю. Урицкий, стоявший тут же, прогнусавил:
— Хватит с вас два раза в неделю.
Дальнейшие разговоры ни к чему не привели. Нужно было примириться.
Пока они писали, мы с мужем сидели, глядя друг на друга глазами, полными слез, не будучи в силах примириться с предстоящей разлукой и тем несчастьем, которое выпало нам на долю. Никогда не забуду этих минут! И теперь — этот леденящий кровь ужас! Тюрьма. Может быть, ссылка. А, может быть, и расстрел! Мы сидели, держа друг друга за руки... Безысходное горе томило нас. Как тяжело было сознавать эту убийственную действительность и беспомощность... В это время кто-то вошел в комнату.
— Романов! Идите! — услышали мы голос Урицкого.
Нас буквально оторвали друг от друга. Мужа увели. Я бросилась за ним вся в слезах, в последний раз обняла его и благословила. Постояв минуту на месте, ничего не видя из-за слез, я бессознательно пошла к выходу.
На улице я увидела автомобиль. С двумя вооруженными солдатами проезжал мой муж. Автомобиль едва не задел меня. Я стала бежать за автомобилем, что-то шепча, крича, и спотыкаясь. Вдруг автомобиль остановился. Я бросилась и еще раз обняла моего мужа...
Остановилась ли машина сама, или же у шофера заговорили человеческие чувства, я не знаю, но этот момент почему-то сильно врезался мне в память.
Я едва добрела до извозчика. Оказалось, что мы с мужем провели на Гороховой четыре часа.
Как я могу передать словами всё то, что я чувствовала и переживала? Да и есть ли слова, которые могли бы передать эту ужасную действительность? Слов таких нет. У меня отняли самое дорогое, самое близкое, отняли то, чем я жила...
Ужас щемил мне сердце. Отчаяние овладело мною. Бросившись на кровать, я заплакала. Но мысль о муже не оставляла меня ни на минуту. Вскочив, я начала собирать нужные ему вещи: белье, подушки, еду... Всё это мы отправили с горничной на Шпалерную. Затем, собрав последние силы, я отправилась к великой княгине Елизавете Маврикиевне, матери моего мужа, чтобы рассказать ей о нашем общем горе.
Вернулась домой поздно вечером усталая, разбитая физически и нравственно, с сильной головной болью. Меня уложили в постель. Как сквозь сон помню, что у нас дома было много людей, но я никого не видела и ничего не сознавала.
На утро, вскочив чуть свет, я начала обдумывать, что мне нужно делать, и к кому бежать. Я решила ехать на Гороховую к Б. Позвонив по телефону и получив разрешение приехать, я немедленно отправилась туда. Опять прошла по лестнице, уставленной пулеметами и солдатами, и вошла в столовую-приемную.
Здесь у меня явилась мысль во что бы то ни стало повидать Урицкого. Послав ему листок бумаги с моей фамилией, я ждала, но скоро получила отказ в приеме. Тогда я сама без доклада вошла в его кабинет. Он очень грубо велел мне уйти, сказав, что нам не о чем разговаривать. Не теряя надежды с ним переговорить, я узнала, что у него в кабинете имеется другая дверь и, не долго думая, я вошла вторично без доклада к этому извергу. Он был ошеломлен моей назойливостью, но и вторично не пожелал разговаривать со мной. Третьей двери, к сожалению, не было, в две предыдущие меня уже не пускала стража. Тогда я решила направиться к Б.
Написав свою фамилию, я послала через сторожа записку. Каково же было мое удивление, когда сторож вернулся и сообщил, что Б. не знает меня и спрашивает, по какому делу. Вспомнив, что большевики знают меня только под девичьей фамилией, а не в качестве Романовой, я немедленно исправила свою ошибку и, вручив сторожу сорок рублей, просила его устроить мне прием. Вскоре сторож вернулся и сообщил, что Б. меня примет. Прождав около часа, я, наконец, попала в кабинет Б. Рассказав ему о муже (он, конечно, все уже знал), я начала просить его помочь мне перевести мужа в больницу. Б. был строг и холоден, но в его глазах порой светились лучи доброты и сердечности.
— К сожалению, помочь вам ничем не могу: все Романовы находятся в ведении Урицкого.
Разбитая, униженная, я вернулась домой.