«Рукописи не горят» (Булгаков), «Всякая рукопись непременно дождётся, когда её напечатают» (Бунин)… Увы, и горят рукописи, и теряются, и исчезают, и лежат долгие годы в частных архивах, секретных хранилищах. К счастью, дошли до нас произведения Булгакова, как ни стремились его современники-злопыхатели (Сталин, Вишневский, Киршон, Литовский, Орлинский и пр.) уничтожить, запретить, выкорчевать их из литературы.
«Чудеса бывают редко», – с горечью сказал Михаил Афанасьевич, имея в виду судьбу своих пьес, романов, инсценировок.
А его потомкам и почитателям чудесно повезло: мы вольны в любое время взять в руки его книги – и сразу же очутиться в мире булгаковской поэтики, фантазии, в мире необыкновенных писательских чудес.
Попробуем чуть-чуть приоткрыть таинственную завесу булгаковского творчества, заглянуть в его литературную мастерскую.
Начало пути
– Чего же это такого нет главного. Без чего пуста моя душа? – задумался однажды юный врач, закончивший медицинский факультет Московского университета, получивший звание лекаря с отличием. Жил он тогда в глуши, в далёкой провинции, лечил своих пациентов от всех мыслимых и немыслимых болезней.
Ответ пришёл быстро и неожиданно. «Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ, – пишет Михаил Афанасьевич в автобиографии. – В городе отнёс рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали».
Так вошел в литературу М.А. Булгаков.
Писал он легко
«Писал он очень легко, – свидетельствует жена писателя Е.С. Булгакова. – Слова рождались у него сами собой, ему не приходилось над ними мучиться».
Теперь-то мы знаем, что за этой кажущейся лёгкостью стоял большой труд, постоянное обдумывание, размышление, поиски вариантов, нужных слов. Письма Михаила Афанасьевича полны таких признаний: «Я стиснул зубы и работаю днями и ночами; не могу выразить, как иногда мучительно мне приходится; работы у меня гибель; каторжно-рабочую жизнь я веду»… Поражает тщательность, скрупулезность, огромность подготовительной работы писателя. Например, читая «Жизнь господина де Мольера», я обратил внимание на описание памятника великому комедиографу в Париже: он сидит между колоннами, ниже его – две светлого мрамора скульптуры женщин со свитками в руках, ещё ниже – львиные головы, под ними – высохшая чаша фонтана. За границей Булгаков не был (не пускали). Откуда же такая точность описания?
В письме к брату Николаю, живущему в Париже, писатель просит: «Мне нужно краткое, но точное описание этого памятника в настоящем его виде (материал, цвет статуи, цвет скульптур женщин у подножия, течёт ли вода в фонтане, название места, улиц, перекрестков)». Письмо от брата получено, сопоставлено с тем, что Михаил Афанасьевич видел на иллюстрациях, и вот тогда строки с описанием памятника Мольеру входят в рукопись.
Работая над «Мольером», автор собирал книги о Франции, посещал букинистические магазины, уходя из них нагруженный томами. В библиографии к роману – 47 названий на русском и французском языках. Ещё Булгаков составил картотеку, в которую входило всё – от рождения до смерти – о героях романа, их предках, второстепенных персонажах, биографии всех действующих лиц, костюмы, названия театров и модных лавок, блюд, предметов быта, песни, образные выражения, бранные слова эпохи XVIIвека. Всё это позволило писателю действительно жить «в призрачном и сказочном Париже XVIIвека».
Вот так трудился Булгаков над своими произведениями, проделывая адскую работу, чтобы написать такую кажущуюся «лёгкой» вещь.
Чего я только не делал!
Михаил Афанасьевич очень наблюдателен, интерес его к жизненным коллизиям, фактам, деталям безграничен, желание погрузиться в реальную жизнь бесконечно, и поэтому русскую действительность он знал основательно. Как Фигаро в комедии Бомарше, он говаривал:
– Бог мой, чего я только не делал! Работал врачом, читал лекции по истории литературы, был конферансье, выступал на эстраде с чтением рассказов, писал фельетоны, сочинял и ставил пьесы, сам играл на сцене как актер. (Любил повторять из скромности: «Какой я драматург? Я актёр».) – Всё, что видел, слышал (лица, слова, факты, анекдоты), запоминал навсегда: память у него была превосходная.
В воспоминаниях В. Левшина приводится описание дома и квартиры на Садовой, 302-бис, где Булгаков жил и куда поселил Воланда и Максудова: «Из кухни пахло жареной бараниной, в коридоре стоял вечный, хорошо известный мне туман, в нём тускло горела под потолком лампочка. В комнате – диван, обшивка распорота. Торчит пружина. Абажур сделан из газеты, на полу керосинка». – Всё воссоздано совершенно точно, до мельчайших деталей!
Но Булгаков не был бы Булгаковым, если бы на этом описании остановился: его фантазия начинает бесом виться вокруг живой натуры (С. Ермолинский). «Был дом, реальный дом, – продолжает В. Левшин, – со своим реальным бытом. Пришёл художник, вдохнул в него бытие фантастическое, населил сотнями образов, расширил его до размеров вселенной. Потом колдовство кончилось, и дом снова вернулся в границы действительности». Это творческий метод Булгакова: у него рядом соседствуют настоящая, подлинная реальность и жизнь вымышленная, призрачная, – и в этом – «нескончаемая жизнь искусства»!
Он пошёл за рукописью
Булгаков затейливый художник-импровизатор: фантазия уводила его так далеко, что он не мог не импровизировать, не выдумывать, не создавать нечто новое, небывалое. Вот Михаил Афанасьевич звонит в издательство «Недра», просит выдать ему аванс в счёт повести «Роковые яйца». Ему, видимо, служащий издательства не верит, но писатель уверяет собеседника, что повесть готова:
– Сейчас я прочту вам конец.
«Он умолкает ненадолго (пошёл за рукописью), потом начинает импровизировать так свободно, такими плавными, мастерски завершенными периодами, будто он и вправду читает тщательно отделанную рукопись. Не поверить ему может разве что Собакевич! Надо ли говорить, что сымпровизированный финал сильно отличается от напечатанного? Он был грандиознее и фантастичнее!» – завершает рассказ В. Левшин.
Булгаков не любил пространно говорить о том, как он работает, о своём писательском кредо. Одному молодому автору он сказал, прочитав его рукопись:
– Что вы хотели этим сказать? Если ничего, к чему было писать? Без мысли нет литературы, будьте благонадежны!
«Да, человек смертен…»
Всю полную трагизма жизнь писатель уворачивался от смерти. Он знавал её близко, накоротке. Сначала, во времена земского служения в Смоленской губернии, когда «симптомы начинавшейся революции были столь же тоскливы, что и симптомы сифилиса» (Лымарев), Булгаков во избежание заражения пристрастился к спасительному морфию. Потом и произведения он заполнит всепроникающими в придуманный мир бесами смерти, черпая из болезненного очарования духами разрушения и кощунства источник вдохновения. Впоследствии он сам за несколько лет с точностью предскажет год и обстоятельства своей кончины, когда ничто ещё как будто не предвещало её.
Бог и сатана, по Булгакову, – две части одного целого. Он надеется в надвигающейся Вечности получить по этой «вере своей» от «своего», им самим «угаданного» Христа. Ведь Христа Православной Церкви «никогда не было», всё «переврали ученики». А помощь в таком «спасении души» окажет сатана – такой симпатичный, умный, справедливый и почти всемогущий. Облечённые неимоверной талантливостью в форму художественного повествования идеи философского и даже богословского (вернее, богоискательского) осмысления, должно быть, и стали тем плодом, которого ожидали от Булгакова столь внимательные к нему неземные силы, в тайном ведомстве которых нужные им «рукописи не горят».
«Бога отрицают или потому, что мир так плох, или потому, что мир так хорош!» – восклицал современник Михаила Афанасьевича, автор мистического «смысла творчества» и истории Н.А. Бердяев. Но Булгаков и не отрицал Бога, наоборот, он его мучительно искал в искажённой до фантасмагории действительности. Так же и мы будем искать это фантасмагорическое «плохое» или мистическое «хорошее», читая книги, смотря фильмы, постановки по произведениям замечательного русского советского писателя, драматурга, режиссёра; будем спорить до посинения и ругать его, как ругал Булгакова бескомпромиссный Маяковский или хвалил хитрый, коварный Сталин, также сыгравший немалую роль в судьбе сочинителя.
Михаил Афанасьевич, бывало, повторял в сердцах: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус!» – И часто повинны в этом люди, находящиеся при власти, хочется добавить.
«Меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал…»
Наряду с Гоголем и Салтыковым-Щедриным Булгаков раскрывает извечные философские вопросы через искрометную сатиру, «своеобразное зеркало, в котором каждый, кто смотрит в него, видит любое лицо, кроме собственного» (Свифт). Да и в жизни Михаил Афанасьевич отнюдь не лишён тонкого юмора. Не зря он иронично говаривал устами одного из своих героев: «Что-то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мной за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы!»
Несмотря на непрестанно ухудшающееся самочувствие, он держался и писал до последнего. И шутил…
Однажды он отправил свою жену Елену в магазин Литфонда с просьбой получить писчей бумаги. В каком же она была изумлении, когда учётчик выдал ей там от ворот поворот! Оказывается, Булгаков и так получил вдвое больше положенного по нормировке. Норма составляла тогда аж четыре килограмма бумаги в год. Писатель хотел запастись впрок – вдруг сподобится чести, и ему выпишут ещё!
Сам будучи врачом, к бывшим собратьям по докторскому цеху он относился скабрезно. Однажды осматривающий его эскулап изрёк осторожно:
– Знаете, причину вашей жалобы определить довольно сложно. Я думаю, это из-за пристрастий…
– Хорошо, – прервал его Булгаков, – приходите, когда протрезвеете.
В один из дней портрет Булгакова, висящий в гостиной их с Еленой дома, начал… бледнеть. Булгаков, намеренно прихрамывая, подходил к нему и скорбно качал головой, сокрушаясь о дурном предзнаменовании, нещадно пугая тем самым домочадцев. Как-то ночью жена проснулась от непонятного шороха и увидела через приоткрытую дверь в комнату следующее: её муж, стоя на стуле, очень сосредоточенно соскабливал краски с лица на портрете.
В отличие от своего Мастера Булгаков не сломался, не пал духом, норовя в подвал, в преисподнюю, а, разорвав удавку «змия древнего», некогда сжавшего душу смертоносными огнедышащими морфийными кольцами, стремительно умчалввысь, не сводя глаз с луны, улыбаясь ей, как будто хорошо знакомой и любимой, бормоча что-то там себе под нос. «Волосы его белели теперь при луне и сзади собрались в косу, и она летела по ветру»…