Председатель тов. Ульрих об'являет заседание военной коллегии Верховного суда Союза ССР открытым. Слушается дело Савинкова, Бориса Викторовича, именующего себя Виктором Ивановичем Степановым, по обвинению в том, что с 1917 г. по август месяц 1924 г. он руководил контрреволюционными выступлениями, организацией контрреволюционных банд и бандитскими выступлениями на территорий Советской Республики.
Состав суда: Председатель тов. Ульрих и члены суда — т.т. Камерон и Кушнирюк.
Опрос обвиняемого.
Председатель. — Ваша фамилия Савинков?
Савинков. — Да, Савинков, Борис Викторович.
Председатель. — Вы прибыли в Россию под фамилией Степанова, Виктора Ивановича?
Савинков. — Да.
Председатель. — Возраст?
Савинков. — 45 лет.
Председатель. — Социальное положение?
Савинков. — Я сын судьи в Варшаве.
Председатель. — Образовательный ценз?
Савинков. — Я был исключен из петроградского университета за политические преступления.
[ 43 ]
Председатель. — В дореволюционное время сколько лет состояли в партии с.-р.?
Савинков. — 14 лет.
Председатель. — В данное 'время считаете ли себя членом какой-нибудь политической организации или партии?
Савинков. — Да, я принадлежал к союзу защиты родины и свободы.
Председатель. — А в данную минуту?
Савинков. — В данную минуту я не принадлежу ни к какой партии.
Далее на вопросы председателя Б. В. Савинков заявляет, что копию обвинительного заключения он получил, имеет ее при себе, отвода против состава суда и ходатайства о вызове свидетелей или приобщения документов не имеет.
После оглашения обвинительного заключения продолжается опрос подсудимого.
Председатель. — Признаете ли себя виновным в том, что, начиная с октября 1917 г. до ареста в. августе 1924 г., вы вели непрерывную вооруженную борьбу против Соввласти, участвуя в качестве руководителя вооруженных отрядов и создавая контрреволюционные организации, имевшие целью свержение Советской власти путем вооруженной борьбы, а также путем провокаторской, шпионской, бандитской и террористической деятельности?
Савинков. — Да, я признаю себя виновным в том, что вел Против Советской власти вооруженную борьбу.
Председатель. — Признаете себя виновным за весь период?
Савинков. — До весны 23 года.
Председатель. — Признаете себя виновным, что в конце 17 года совместно с генералами Калединым, Корниловым и Алексеевым участвовали в организации добровольческой армии, ставившей себе задачей продолжение войны с Германией и свержение Советской власти?
Савинков. — Да, признаю себя виновным.
Председатель. — Признаете ли, что в конце 18-го года и в начале 19-го, состоя за границей представителем Колчака и других, вели переговоры с иностранными государствами по оказанию помощи белым армиям?
[ 44 ]
Савинков. — Да, это тоже правда. Председатель. — Признаете ли себя виновным в том, что весной 1918 г. вы организовали союз защиты родины и свободы совместно с монархистами Перхуравым и генерал-лейтенантом Рычковым и, получив деньги и директивы от французского посла Нуланса и чехо-словаков, подняли восстания в Рыбинске, Ярославле и Муроме, чем непосредственно способствовали чехо-словацкому мятежу, созданию новых вооруженных сил армии, учредительного собрания и организации контрреволюционных правительств в Самаре и Уфе?
Савинков. — Да, я, конечно, этим занимался, но никогда не было, чтобы я посылал когда-нибудь заведомо бандитские организации в Россию. То, что происходило, было помимо моей воли. Я об этом, с вашего разрешения, буду говорить потом.
Председатель. — Во время вашей деятельности в качестве председателя всероссийского комитета союза защиты родины и свободы, в период с 21 по 23 год, вы работали в полном контакте и при материальной поддержке представителей польского генерального штаба и французской военной миссии в Варшаве?
Савинков. — Да, это правда.
Председатель. Признаете ли вы себя виновным, что в тот же период времени, вы также пользовались материальной поддержкой от представителей других иностранных государств, в частности Чехо-Словакии и Англии?
Савинков. — В этот период времени ни Англия, ни Чехо-Словакия мне не помогали. Англия вообще никогда не помогала, а чехи помогали в 1918 году и потом оказывали помощь на поддержание существования различных членов организации, которые оставались за границей..
Председатель. — Вы не отрицаете, что в 1923 году вы обращались за материальной помощью к Муссолини?
Савинков. — Да, это правда.
Председатель. — Получили материальную помощь? Савинков. — Нет, не получил.
Председатель. — И затём последний вопрос: за этот же период времени вы устно и письменно пропагандировали и агитировали в Западной Европе о необходимости продол-
[ 45 ]
жения вооруженной борьбы с Советской Россией путем интервенции, блокады и т. п.?
Савинков. — В общем, конечно, это правда, но разрешите сделать маленькое примечание: относительно интервенции я говорил в 18—19 г.г., позже я этого совершенно не защищал, придя к полному убеждению, что интервенция может принести только вред русскому народу.
В Октябрьские дни.
После 10-ти-минутного перерыва заседание возобновляется с опроса подсудимого о его деятельности в период Октябрьской революции.
Председатель. — Где вы были в момент Октябрьского переворота?
Савинков. — Как только я узнал, что переворот начался и вы осаждаете Зимний дворец, я сделал попытку освободить Зимний дворец через союз казачьих войск. Но найти какие-нибудь войсковые части, которые, двинулись бы на помощь 'Зимнему дворцу, мне не удалось. На следующий день я проехал через ваше оцепление в- Красновский отряд. Моя роль в отряде Краснова была чрезвычайно мала. Если хотите, у меня больше дела было при Керенском, так как его я нашел в состоянии полнейшей растерянности, но после сдачи Гатчины и неудачной попытки организовать борьбу с вами, я поехал в Петроград. Цели у меня определенной не было. В дальнейшем я вам скажу, по каким мотивам я был совершенно убежден, что мой долг —бороться с вами , до конца. Я приехал в Петроград, чтобы узнать, что вообще делается, предполагается ли какая-либо борьба. Здесь я узнал, что Каледин и Корнилов уже на Дону и пытаются там создать добровольческую армию для борьбы с вами.
На Дону.
В Петрограде я ничего не делал, оставался недолго и поехал на Дон. Здесь я явился к Каледину. Должен вам сказать, что то, что я нашел на Дону, меня тогда чрезвычайно поразило. Я очень сожалел потом, что не имел времени и возмож-
[ 46 ]
ности вдуматься глубже в те первые впечатления, которые я получил от добровольческой армии. Эти впечатления были таковы, что через 6 недель я уже уезжал с глубоким недоверием к тому, что на Дону делалось. Меня поразило, что в такой решительный момент, когда, по моему мнению, нужно было всеми силами бороться с вами, здесь по крайней мере, в окружении генералов Корнилова, Каледина и Алексеева люди занимались, главным образом, интригами, выслуживанием, сплетнями, но не делом. Создавалось такое впечатление, что о родине не думает никто, а каждый занят СЕОИМИ маленькими делишками. Я сразу же по приезде беседовал с покойным Митрофаном Богаевским. Я пытался доказать ему, — я об этом очень много и упорно говорил и это было целью моей поездки на Дон, говорил с Калединым, Красновым, Алексеевым и всеми членами донского гражданского совета, — что совершенно невозможно бороться против вас, не опираясь на крестьянство, что настоящая Россия в огромной степени—это крестьянство и что надо бороться с вами, защищая интересы крестьянства, для крестьянства и во имя крестьянства, иначе борьба должна окончиться неудачей. Богаевский мне на это ответил (и меня это поразило): «Нет, время демократии прошло. Мы рассчитываем на буржуазию и казаков».
Я ехал туда в уверенности, что там люди воодушевлены теми же чувствами, как и я, т.-е. прежде всего чувством глубокой любви к моему народу и к моей стране. Но когда я приехал туда, я увидел, что люди, собравшиеся там, лично на меня, например, смотрели как на врага, потому что я всю свою молодость провел в борьбе с царем. Меня сейчас же окружили контр-разведкой, за каждым моим шагом начали следить. Я был опутан паутиной всевозможного обмана и всевозможной лжи. Дело дошло до того, что они начали устраивать на меня покушения. Ко мне на квартиру пришел артиллерийский офицер для того, чтобы меня убить, но, когда мы остались с ним с глазу на глаз, он побоялся поднять оружие. В разговоре со мной он сознался, что был послан меня убить и просил только об одном, чтобы я не давал хода этому делу. Я рассказываю этот маленький эпизод для того, чтобы показать вам ту атмосферу, которая была надо мной. Если
[ 47 ]
к этому прибавить: пьяные патрули на улицах, пьяные «боже, царя храни», разделение добровольцев на «алексеевцев и корниловцев». и, еще раз повторяю, всевозможные интриги и ни малейшей мысли о родине, то вы поверите мне, если я вам скажу, что оттуда я уезжал с глубоко стесненным сердцем. Я уже тогда был отравлен мыслью о том, что из этого ровно ничего не будет. Еще раз говорю, что много-много раз потом я глубоко сожалел, что не имел возможности сосредоточиться на этих впечатлениях.
Я уезжал оттуда после многих бесед как в донском правительстве, так и в донском гражданском совете. Формально, на бумаге, я достиг некоторого результата. И Каледин, и Алексеев, и особенно Корнилов на словах соглашались со мной, что необходимо опереться на крестьянство и реорганизовать донской гражданский совет на началах демократии. Но все это были слова, а фактически что они сделали? Они сейчас же предложили мне ни более, ни менее, как вернуться в занятую уже вами Москву, в занятый уже вами Петроград. Для меня было ясно, что, давая такое поручение, они очень рассчитывали на то, что вы меня вскоре поймаете и тут же расстреляете.
Почему же я тогда пошел к Каледину и Корнилову? Что же мне было делать: один бороться я не могу. В эс-эров я не верил, потому что видел их полную растерянность, полное безволие, отсутствие мужества... А кто. боролся? Да один Корнилов! И я пошел к нему.
Когда я уезжал, в мою память врезалась незабываемая картина, которая надолго осталась передо мной и сейчас стоит передо мной. Это мое последнее впечатление о Доне. Я с Алексеевым и его молодым ад'ютантом-офицером вышли вечером после какого-то совещания. Вдруг из темноты появилась какая-то фигура со штыком и замахнулась на Алексеева. Я помню, как молодой офицер бросился на него,, как кошка, схватил за горло и повалил. На вопрос Алексеева: «кто вы такой?» он ответил: «я доброволец офицерского полка, в патруле». Вот этот офицерского полка доброволец в патруле, в пьяном виде замахивается винтовкой на своего главнокомандующего. Вот с чем я там встретился.
[ 48 ]
Состав Донского совета.
Председатель. - Состав совета был не демократический?
Савинков. — Совершенно не демократический.
Председатель. — Председателем был Алексеев, и Корнилов тоже был?
Савинков. — Да.
Председатель. — Струве входил?
Савинков. — Да.
Председатель. — В качестве кого?
Савинков. — Я не могу дать ответа на этот вопрос, потому что и для меня было неожиданностью, что я увидел там Струве. Я тоже себя спросил: а почему тут сидит Струве? Помню еще, что входил один из редакторов «Русских Ведомостей», Белоусов.
Председатель. — А Федоров, бывший министр промышленности?
Савинков. — Федоров, кажется, был.
Председатель. — Но все не казаки?
Савинков. — Нет, не казаки... Но мог ли я один бороться? Я не чувствовал в себе такой силы, значит надо было куда-то итти, заключать какой-то союз. Вы скажете, что это было наивно с моей стороны. Я сам глубоко сожалел об этом, но кто Сказал «а», тот должен сказать и «б». Я сам сожалел, что так наивно верил в то, что эти господа генералы действительно любят Россию и будут искренно за нее бороться. Оттуда я уехал и начал работать самостоятельно в связи с ними. Оторваться от них я боялся, я не отдавал себе полного отчета в том, что там происходит. Прошу не забывать, что сейчас ретроспективно об этом говорить не трудно, но тогда, когда свистела буря и валился бурелом, я разделял заблуждение многих.
Председатель. — Когда вы уехали с Дона?
Савинков. — Я уехал с Дона в середине января 1918 года.
Председатель. — Какое получили задание и от кого?
[ 49 ]
Савинков. — От донского гражданского совета я получил задание переговорить с некоторыми лицами, ну... с Плехановым, о том, что, может быть, они войдут в донской гражданский совет.
Председатель. — С Плехановым?
Савинков. — Да, с Плехановым.
Председатель. — А еще с кем?
Савинков. — Если не ошибаюсь, с Чайковским.
Председатель. —А из монархистов с кем?
Савинков. — Из монархистов них кем; я получил задание соответственно моей бумажной победе.
Председатель. — Эту миссию вам удалось выполнить?
Савинков. — Нет, нет. Мне эту миссию совершенно не удалось выполнить. Плеханов тогда умирал, Чайковского я не видел. К тому же мне тогда стало яснее, что от того, что там будет Плеханов или Чайковский, — ничто не изменится.
Председатель. — А кто же придумал привлечь именно Плеханова?
Савинков. — Я, конечно.
Председатель. — И возражений против этой кандидатуры не было?
Савинков. — Конечно, были длинные разговоры, но я уже вам сказал, что некоторая бумажная победа у меня была.
„Союз защиты родины и свободы".
Я поддерживал кой-какие сношения с Доном и начал создавать ту организацию, которая потом называлась союзом защиты Родины и свободы, и начал организацию муромского восстания.
Председатель. — Когда вы приехали в Москву, вы наткнулись на какую-то готовую организацию?
Савинков. — Нет, это не совсем верно. Какие-то гвардейские И гренадерские части были об'единены, но с ними я никакого дела не имел, потому что знал, что они были подчинены некоему правому центру, определенно монархиче-
[ 50 ]
скому. Я полагал, что борьба с большевиками совершенно необходима и что в этой борьбе надо попытаться об'единить все антибольшевистские силы, за исключением явных монархистов. Я думал, что нам, демократам, надо бороться в союзе с добровольцами, потому что если мы будем бороться порознь, то нас разобьют очень легко, а также для того, чтобы не доставить добровольцам первого места, когда вы будете побеждены. Вы не забывайте, что я говорю о 1917 г., когда это заблуждение было у многих. Может быть, и среди вас были тогда такие люди, которые не знали, —победите вы или нет. Россия тогда разделилась на две части: одни были за вас, другие против вас, одни верили в вашу победу, другие не верили. В этот период я был из тех, которые в вашу победу не верили. Я полагал, что в противовес правому центру, о котором я упомянул, надо бы учредить единый национальный центр, куда вошли бы и левые и умеренно правые, все стоящие на платформе учредительного собрания. Отсюда и началась организация национального центра. 'В левый центр входили и эс-эры, эн-эсы, левые кадеты, которые также входили и в национальный центр, а правый центр был монархическим. Они прямо говорили, что они против учредительного собрания. Я входил в национальный центр, который стоял на платформе об'единения всех борющихся антибольшевистских сил, кроме монархистов. Программа образовавшегося союза «защиты родины и свободы» была довольно элементарна и сводилась, главным образом, к вопросу об учредительном собрании. Мы стояли на той точке зрения, что наше дело — расчистить путь народу, а не навязывать ему своей власти. Мы стояли за то, чтобы власть эта была осуществлена, если хотите, своего рода диктатурой.
Председатель. — Диктатурой кого?
Савинков. — Это не было указано (смех).
Председатель. — Вы имели в виду какую диктатуру: военную или гражданскую, гражданского совета с генералами?
Савинков. — Наша программа была очень элементарна, потому что это не была политическая партия, это была боевая организация, которая ставила определенную, чисто военную цель.: свержение вашей власти и созыв учредительного собрания. Для того, чтобы это учредительное собрание в мо-
[ 51 ]
мент такой смуты можно было бы собрать после вашего падения, нужно было создать твердую власть. Мы не предрешали форм этой власти, какая она будет, — военная или гражданская, но условились твердо, что это не должно быть повторением керенщины. Основным пунктом нашей программы было учредительное собрание.
Через учредительное собрание к монархии.
Если вы хотите спросить о противоречии: почему я, демократ, шел с теми, кто потом оказался монархистами, то я должен сказать, что приехал из-за границы и о России ничего не знал. И вот, когда человек мне говорил, — я за учредительное собрание, — я не мог проникнуть к нему в душу. Потом я научился.
Председатель. — Какие элементы входили в вашу организацию?
Савинков. — Всевозможные, самые разнообразные. Были интеллигенты, просто студенты, были и офицеры, было много офицеров.
Председатель. — Какова была организация вашего союза?
Савинков. — Я, старый революционер, очень медленно и очень упорно стал создавать тайную организацию. Снизу каждый член организации знал только одного человека, т.-е. отделенный знал взводного и т. д.; сверху каждый член организации внал четырех, т.-е. начальник дивизии знал четырех полковых командиров и т. д. Это придавало организации довольно крепкий характер. Во главе стоял штаб, ну-с, вот, во главе штаба стоял я.
Председатель. — В то время вы входили в национальный центр?
Савинков. — Входил. Но на эти центры я всегда смотрел с некоторым пренебрежением.
Председатель. — По убеждению Перхуров и Рычков были монархисты?
Савинков. — Они были за учредительное собрание.
Председатель. — Через учредительное собрание к монархии?
[ 52 ]
Савинков. — Мое мнение заключалось в том, что учредительное собрание никогда не приведет к монархии. Я боялся другого: что монархисты просто захватят власть, когда вы падете. Но Перхуров говорил, что он убежден, что русский народ пошлет в учредительное собрание людей, которые захотят монархии. В этот период для меня самое важное было то, честный ли ? человек, с которым я имею дело, или нет, готов ли он итти за учредительным собранием до конца, или хочет заниматься разговорами. Люди, которые у меня собрались, были честными и были готовы итти до конца.
Председатель. — Сколько членов насчитывала ваша организация?
Савинков. — Трудно ответить на этот вопрос, потому что никогда, настоящего учета не было. Я думаю, если взять Москву и близлежащие города, то около пяти тысяч.
Покушение на Ленина.
Председатель. — Какой тактики придерживалась ваша организация и какие ближайшие цели вы преследовали весною 1918 года?
Савинков. — Наша организация была боевой организацией. Она ставила ,себе задачей те восстания, которые потом произошли в Ярославле, Рыбинске и Муроме. Я всегда стоял на той точке зрения, что если я веду войну, то я веду ее всеми средствами и всеми способами. Наша организация имела в виду всевозможные способы борьбы, вплоть до террора. Мы имели в. виду прежде всего вооруженное восстание, но не отказывались, и от террористических актов.
В 1918 г. предполагались покушения на Ленина и Троцкого. Но делалось очень мало.. Пытались организовать наблюдения по старому способу. Но из этого толку вышло мало не потому, что мы не хотели, а потому, что мы не смогли.
Я беседовал с Лениным через третье лицо. Это лицо мне рассказывало о том, как живет Ленин, где живет Ленин, но дальше этого дело не пошло.
К делу Доры Каплан наш союз не имел никакого отношения. Я знал, что эс-эры что-то делают, но что именно делают, этого я не знал.
[ 53 ]
Председатель. — В вашей брошюре «Борьба с больше- ками» написано: План этот удался, но только отчасти. Покушение на Троцкого не удалось. Покушение на Ленина удалось только наполовину. Каплан только ранила его, но не убила». Как понять эту фразу?
Савинков. — Это — неудачная фраза. Вы знаете не хуже меня, что в покушении Доры Каплан на Ленина мы не принимали никакого участия. В этой брошюре, которая была предназначена для широкого распространения, я описал правду, но не с такой точностью, с какой говорю вам.
Покушению на Ленина и Троцкого я в ходе нашей работы придавал очень небольшое значение. Для меня был гораздо важнее вопрос о вооруженном восстании. Когда я встречался с эс-эрами, то говорил с ними именно об этом. О покушении эс-эры мне говорили, но мы говорили им о том, что будем их готовить. Вот характер наших разговоров. Мы с эс-эрами были, так сказать, платоническими союзниками, но не фактическими.
Председатель. — Вы не верили, что эс--эры могут устроить вооруженное восстание. А тому, что они могут организовать террористические акты, этому вы тоже не верили?
Савинков. —Мы верили. Одно дело — боевая партия эс- эров, другое дело партия эс-эров. Мы предлагали эс-эрам действовать согласованно, но из этого ничего не вышло. Переговоры велись Борисом Моисеенко, как главой эс-эровской организации. С эс-эрами же вообще я встречался и говорил с ними на разные темы, в частности — по вопросу о левом центре, в который они меня звали.
Как готовилось восстание в Ярославле и Рыбинске.
Председатель. — Расскажите подробно относительно плана восстания в Ярославле, в, Рыбинске и Муроме.
Савинков. — Вы задаете вопросы, на которые мне очень печально отвечать. Дело было так. Когда создалась организация, я первоначально думал о выступлении в Москве силами этой организации. Может быть, на этом плане я бы оконча-
[ 54 ]
тельно остановился, если бы французы в лице консула Гренар и военного атташе генерала Лаверна, который действовал от имени французского посла Нуланса, не заявил бы мне о том, что союзники полагают, что есть возможность продолжения войны с Германией на русском фронте. Вы знаете, что я стоял тогда на точке зрения необходимости продолжения войны. Мне было заявлено, что для этой цели будет высажен англо-французский десант со значительными силами в Архангельске. Этот десант было предложено поддержать вооруженным выступлением изнутри. План был такой: занять верхнюю Волгу, англо-французский десант поддержит восставших. Таким образом, Верхняя Волга должна была быть базой для движения на Москву. Мы должны были занять Ярославль, Рыбинск, Кострому и Муром. Вологду французы, как они заявляли, оставляли за собой.
Но я должен сказать, что французы нас обманули. Десант в Архангельске не был высажен, и мы остались висеть в воздухе в Ярославле. Восстание утратило смысл. Мы оказались в положении людей, обманутых иностранцами.
Французы знали подробно о всех ресурсах, которыми мы располагали. Переговоры с французами вел Деренталь. Я лично раза два, а, может быть, и четыре, видел Гренара и Лаверна, военного французского представителя. Деньги французы давали мне в мое распоряжение. Вообще, денежные средства были сравнительно незначительны и составлялись из поступлений из трех источников. Были пожертвования, но сравнительно незначительные. Я получил также 200.000 р. керенских через некоего чеха Клепандо. Наконец, французы дали около 2У2 милл. керенских рублей. Получка денег от французов производилась таким образом. Французский чиновник обыкновенно приносил деньги туда, куда я указывал, и вручал лично мне. Сначала от французов были мелкие поступления: по 40 — 100.000 и т. д. Когда же речь зашла о' восстании, то на это дело они сразу дали большую сумму, если не ошибаюсь 2 миллиона.
С самого начала наша организация была в тесном контакте с французами. Они очень внимательно следили за ее ростом, поддерживали ее.
[ 55 ]
Франция и покушение на Ленина.
Председатель. — Знали ли французы, что вы не исключаете индивидуального террора?
Савинков. — Конечно, знали.
Председатель.— Знали ли они, что предполагалось совершить покушение на Ленина?
Савинков. — Не могу сказать с полной уверенностью, но думаю, что они должны были знать. Сейчас не вспоминаю разговоров, но думаю, что такой разговор должен был иметь место. Французы не только могли, но и должны были предполагать. По всему ходу наших сношений они должны были знать.
Французы Мне посоветовали выбрать такой план: захватить Ярославль, Рыбинск и Кострому. Но я колебался. Мне казалось, что у нас нет достаточных сил, и одно время я считал разумнее перевести всю свою организацию к чехам и даже отдал распоряжение об эвакуации части членов организации в Казань, которая была еще в ваших руках, на тот предмет, чтобы при приближении чехов поднять там восстание. Но мне была прислана телеграмма Нулансом из Вологды через Гренара. В этой телеграмме категорически подтверждалось, что десант высадится между 5 и 10 или 3 и 8 июля, точно не помню, и категорически выражалась просьба начать восстание на Верхней Волге именно в эти дни. Вот эта телеграмма и заставила меня 5 июля выступить в Ярославле или Рыбинске. Но часть членов организации была уже эвакуирована в Казань.
Таким образом, французы принимали ближайшее участие ч этом деле и нас совершенно обманули. Мне очень трудно допустить, чтобы Нуланс не знал, будет ли высажен десант в Архангельске или нет. Я думаю, что здесь со стороны французов было скорее сознательное введение меня в заблуждение, чем что-либо иное. Я думаю, что Нулансу и французскому правительству по разным соображениям нужно было иметь право сказать, что против Советской власти идет вооруженная борьба и сослаться в этом отношении на какой-нибудь выдающийся факт-
[ 56 ]
Франция и эс-эры.
Французы давали также деньги эс-эрам и «Национальному центру». Они денежно поддерживали все эти группы, которые боролись против вас. И не только поддерживали, но всячески, я бы сказал, подстрекали к этой борьбе.
Эти сведения мне сообщил Гокье, о котором я говорил вам выше. Это было мне также подтверждено впоследствии в Париже. Я не могу точно сказать цифры, в какой мере французы снабжали все эти организации деньгами, но я могу с уверенностью сказать, что это было именно так. Со слов Гокье я знаю, что эс-эры не только получали средства от французов, но просили никому не давать денег кроме них. В частности, они просили, чтобы французы не оказывали никакой помощи мне.
Председатель. —А левые эс-эры принимали какое-либо участие в переговорах с французами?
Савинков. — С левыми эс-эрами я не был в контакте, но мне известно из французских источников, от того же Гокье де Гренара, что они тоже получали помощь от французов.
Я вспоминаю разговор, который я имел, кажется, с Гренаром, Гренар мне говорил о том, что убийство Мирбаха было сделано при известном участии французов через левых эс-эров. Из этого я заключаю, что если французы имели дело с эс-эрами, то дела денежного характера.
Председатель. — Убийство Марбаха и т. н. восстание левых эс-эров было с вами согласовано?
Савинков. — Нет. Это явилось для нас полной неожиданностью.
Председатель. — Но ведь время совпадает.
Савинков. — Да. В данном случае я выскажу только свои соображения. Я предполагаю, что французы знали о том, что левые эс-эры будут выступать, о чем мы, повторяю, не знали, потому что мы имели контакт с правыми эс-эрами, но не с левыми. Поэтому французы, зная, что левые эс-эры будут выступать в Москве, наши силы перебросили сознательно на Верхнюю Волгу, стараясь приурочить время нашего выступления к восстанию левых эс-эров. Это мое предположение.
[ 57 ]
Я в этом не уверен, но сейчас, когда вы мне задали вопрос, это пришло мне в голову.
Еще раз повторю, чтобы подчеркнуть мои сношения с иностранцами в этот период, что французы обманули нас и мы до известной степени являлись игрушкой в их руках.
Массарик и террор.
Председатель. — Откуда вы получали денежные пособия в это время и в каком размере?
Савинков. —- Я помню, что когда я был в полном отчаянии, не зная, откуда взять средства, ко мне без всякой моей просьбы явились чехи и передали довольно большую сумму в 200.000 керенских руб. Эти деньги, собственно говоря, тогда спасли нашу организацию. Они дали ей возможность стать на ноги, развиваться и дойти до такого состояния, что она своей численностью заинтересовала французов. Не я пошел к французам, не я искал их, а они пришли ко мне, они меня разыскали. Я не знаю, каким образом они это сделали, но они меня разыскали, и тогда началось обсуждение вопроса о том, что я намерен дальше делать, каковы силы моей организации, есть ли у меня средства. И тут опять, без всякой моей просьбы они мне оказали денежную помощь, сначала незначительную — 20 или 40.000, точно не помню, но потом мало-помалу денежные суммы, получаемые мною от французов, возрастали.
Председатель. Кто вам передал деньги от чехов?
Савинков. —- Клепандо.
Председатель. —От чьего имени?
Савинков. — От имени Массарйка; он был тогда председателем национального чешского комитета.
Председатель. —Вы знали, на каких условиях они вам давали деньги?
Савинков. — Они заявляли, что они хотели бы, чтобы эти деньги были употреблены на террористическую борьбу. Они знали, — я не скрывал этого, — что я в борьбе своей признавал террор. Они знали это и, передавая деньги, подчеркивали, чтобы деньги эти были употреблены главным образом на террористическую борьбу.
[ 58 ]
Председатель. — Предпринимали ли анархисты совместные действия с вами?
Савинков. — Нет. Ко мне являлись офицеры, которые называли себя анархистами. Они заявляли, что они выдают себя анархистами только потому, чтобы иметь возможность свободно жить в Москве. Но так как я знал, что анархисты занимались в это время всевозможными грабежами, то я относился к ним подозрительно и спрашивал, помню, у них, не занимаются ли они тем же.
Ход восстания в Ярославле.
Председатель. — Какие конкретные шаги для организации восстания в Ярославле, Рыбинске и Муроме вы предпринимали?
Савинков. — Я назначил доктора Григорьева начальником муромского отряда, полковника Перхурова — начальником ярославского отряда и полковника Бреде — в Рыбинск. Так как в Рыбинске имелись артиллерийские склады, а Ярославль был без артиллерии, то ясно было, что для того, чтобы удержать Ярославль до прихода десанта, нужно было не только взять Рыбинск, но и укрепиться там.
В Ярославле, Рыбинске и Костроме у нас были свои организации, довольно многочисленные, приблизительно в 300 — 400 человек.
Однако, я считал, что этого недостаточно, и .поэтому силы московской организации, довольно значительные, я распределил таким образом: часть из них я эвакуировал в Казань, часть из них направил в Ярославль, а часть — в Рыбинск. Так как я полагал, что Рыбинск—центральный пункт, то я лично считал возможным быть именно в Рыбинске, где мы выступили впервые, если не ошибаюсь, 5-го июля. Но наша попытка, как известно, была неудачна, потому что мы сразу натолкнулись на ваш отряд, и после кратковременного боя мы были разбиты. Для меня, конечно, было ясно, что с поражением в Рыбинске падает весь план, и я послал офицера в Ярославль для того, чтобы предупредить Перхурова, что, по моему мнению, в этих условиях бессмысленно выступать в Ярославле. С другой стороны, Кострома, которая должна
[ 59 ]
была тоже выступить, совершенно не выступила. Офицер не доехал, потому что в Ярославле с 6-го числа Перхуров поднял восстание.
Ответственность за Ярославль я, конечно, беру на себя целиком. Я организовал это дело, я был вдохновителем этого дела, я был его душой. Но эта ответственность глубоко моральна. Есть другая ответственность, политическая. Я хочу, чтобы вы знали, что эту ответственность политическую я разделяю с другими людьми, и хочу я этого вот почему. Потому что не из вашей среды, а среды вам противоположной, из среды эмигрантской я часто много раз слышал упреки по моему адресу и тяжкие обвинения -в том, что я поднял это восстание без чьей-либо санкции, на свой риск и страх, и этим своим восстанием повредил общему белому делу, в частности эс-эровскому. Я должен сказать, что это было не так, и что раньше, чем решиться на такое очень ответственное дело, я попросил этот национальный комитет собраться и доложил ему все то, что докладываю сейчас вам, не исключая и моих сношений с иностранцами. Я просил национальный комитет высказать свое-мнение: взять ответственность или не брать. Национальный комитет выдвинул из своих рядов так наз. военную комиссию, которую я допустил на заседание нашегЬ штаба и члены которой присутствовали при всех моих распоряжениях и были совершенно в курсе всех планов. Эти лица доложили национальному центру о том, что они знали, и национальный центр взял на себя ответственность за Ярославль" и сказал: да, при этих условиях начинайте восстание. Я отмечаю это еще по другим соображениям.. Я уехал в Ярославль поднимать восстание не по личной своей воле, но с санкции национального центра; когда же дело кончилось неудачей, национальный центр заявил, что он этой санкции не давал, и таким образом та глубокая моральная и тяжкая ответственность, которая лежит на мне, была возложена на меня целиком, и я явился политическим козлом отпущения, и вот тут я протестую. Да, я подговорил, я организовал,. но политическая санкция была не моя, а коллегии лиц, которая в то время, быть может, претендовала на руководство судьбами России в будущем, и эта коллегия лиц после неудачи умыла руки и ответственность с себя сняла.
[ 60 ]
Что касается организаций, которые входили в национальный центр, туда входили разные лица. Все было построено на персональных началах. Отдельные меньшевики входили и эс-эры входили, были левые кадеты, входили правые кадеты. Разные были люди. И этот центр возник по моей инициативе. Я чувствовал необходимость в такой говорильне не для себя, не для организации, а для так называемого общественного мнения, и из нашей же организации некоторые люди, с.-д. отдельные участвовали, так сказать, в учредительном созидании центра, а потом туда вошли, а некоторые были кооптированы.
Когда встретился с Перхуровым в Казани, он мне говорил, что надули союзники, что все время мы ждали десанта, что, собственно говоря, население нас не поддержало, за исключением некоторой части рабочих, руководимых местными меньшевиками.
О муромском восстании я знал то, что мне доложил Григорьев, убитый во время восстания против Колчака. Григорьев взял Муром, у него было очень мало сил, что-то человек 40 или 50, продержался там один день и ушел по направлению к Казани.
С Алексеевым на Дону я поддерживал связь, но должен сказать, что никаких указаний и сведений я не получал, а некоторые офицеры оставались там, а те, которые возвращались, докладывали мне, что там относятся к моей работе с большой ненавистью, что они считают меня врагом и, в общем, не радуются успехам организации.
Отступление к Казани.
Савинков. — После подавления восстания в Ярославле и Муроме я направился в Казань, потому что это был сборный пункт. Часть московской организации была эвакуирована в Казань, и, вообще, было условие, что в случае неудачи восстания, все те, которые останутся живы, должны стягиваться в Казань. Я тоже направился в Казань; это было очень длинное затруднительное путешествие. Я встретился с Кошелевым и благополучно добрался в Казань. Был арестован раз вами, но меня не узнали. У меня был фальшивый документ,
[ 61 ]
который я сам себе составил. Я поговорил с председателем вашего совета, и он даже не подумал меня задержать. Он выдал мне уже настоящий документ (смех), он даже предлагал мне деньги. Я написал очень невинный документ. Я написал, что работал в Наркомпросе, что послан в Вятскую или Уфимскую губернии для организации колоний пролетарских детей (смех). Арестовали меня случайно. Я явился сам на следующий день и просил указать, где совет. Явился в совет, спросил председателя (фамилию его я узнал от красноармейца) и сказал, что я очень рад, что у него в городе такой порядок, потому что, как только появилось неизвестное лицо, его сейчас же арестовали, что я его поздравляю с этим порядком, и когда вернусь в Петроград или Москву, то доложу об этом. Он был очень доволен этим и стал читать мой документ. А в этом документе я написал, что Наркомпрос просит оказывать мне всякое содействие. Когда он дошел до этого места, он спросил меня, что именно мне надо. Я, подумав, сказал: «Видите, вы меня арестовали, и вышло недоразумение, я с петроградским документом; если вы выдадите мне ваш документ, то в ближайшее время я не рискую». Он приказал выдать хороший документ и потом спросил, не хочу ли я денег. Я ответил: нет. Затем я спросил, каким образом пробираться через ваш фронт. Потом, по его приказанию, мне помогли купить лошадь, и я уехал.
В Казани в это время были эс-эры, комитет членов учредительного собрания. Первое, что я сделал, когда приехал, я разыскал членов своей организации, я распустил свою организацию и заявил эс-эрам, что организация распущена, ибо я веду войну только с большевиками и никому не хочу препятствовать восстанавливать Россию, если они думают, что . они могут это сделать. Эс-эры, не знаю почему, отнеслись к этому очень подозрительно. Эс-эры окружили меня шпионами, и я ходил по улицам Казани, как при царе. За мною все время ходили филеры. Я пробыл в Казани недолго; там делалось то, что при Керенском: были разговоры об обороне, были высокопарные речи, а в это время ваши орудия били по предместьям Казани. Не забывайте, что в то время я был глубоко убежденным и упорным вашим врагом и искренно ве-
[ 62 ]
рил, что действую в интересах русского трудового крестьянства. И мне было до такой степени противно то, что я увидал в Казани, что ушел добровольцем, взял винтовку, сел на лошадь и с маленьким отрядом прошел в ваш тыл, под Свияжском. Там я с вами дрался, было несколько боев, мы испортили вам жел.-дорожный путь, у нас с собою было два орудия, мы взорвали его снарядами, а потом благополучно явились в Казань.
Я думал, что борьба будет продолжаться. Меня уверили, что будут драться до последней возможности, это было в 6 час. вечера, а в 8 часов совершенно неожиданно я узнал, что отдан приказ эвакуировать город, потому что несколько снарядов упало уже в самый город, в центр, около штаба. Мы эвакуировались. Ушел и я.
Когда я прибыл в Казань, то нашел значительное количество членов организации, в том числе и генерала Рычкова, который уже занимал должность начальника гарнизона по назначению эс-эров.
Председатель. — Был такой случай, что из пулемета обстреливали митинг и при этом было много убитых?
Савинков.—-Дело было так. У нас было 100 сабель, мы стояли в деревне. Деревня расположена была на горке, затем лощинка и дальше рельсы жел. дороги, а затем опять горка. Мы стоим, смотрим и видим, что подходит поезд. Подошел ~поезд, выгрузил красноармейцев; они, должно быть, знали, что мы тут, потому что бни стали с бронепоезда (был бронепоезд, помимо поезда) крыть огнем. Мы не отвечали. Потом выгрузили красноармейцев, и мы видим; они собрались на холме против нас и начали митинговать. Это было в период дезорганизации. Не знаю, о чем у них шла речь. Когда мы увидели эту картину, тогда мы перешли в наступление, и наш пулемет начал обстреливать красноармейцев.
Председатель. — У вас этот момент изложен несколько иначе:
«... из вагона стала выгружаться пехота, человек 500, если не больше, но, вместо того, чтобы выстроиться в цепи и попробовать нас атаковать, люди собрались) на одном из холмов. Мы все еще не стреляли. Мы не могли поверить своим глазам; начинался большевистский митинг. Мы видели орато-
[ 63 ]
ров, махавших руками, и до нас донеслось заглушенное одобрительное «ура». Очевидно, что оратор доказывал, что не следует итти в бой. И только когда митинг был уже в полном разгаре, мы открыли пулеметный огонь по холму. Через несколько минут весь холм был покрыт человеческими телами, а блиндированный паровоз задним ходом уходил обратно, откуда пришел. Уходя, он обстреливал нас. Ему отвечали наши орудия, пока не загорелся один из вагонов и поезд весь в пламени и в дыму не скрылся за поворотом. Тогда наш капитан скомандовал: «К седлам», и мы выехали на холм, где только что происходил митинг. У меня не было шинели. Я взял одну. Она была в крови».
Савинков. — Это не совсем так. Было уже осеннее время, очень было холодно, а я ехал в одной рубашке, у других были шинели, у меня не было. Я помню, взял шинел, увидел, что она в крови, и я ее оставил.
Народная армия и чехи.
Савинков. — Что касается народной армии, которая формировались в Самаре и части который я видел в Казани, то впечатление у меня, разумеется, было беглое. Но она на меня произвела впечатление неустойчивости. Я слышал, что постоянно дезертируют, я знал, что эс-эры хотят принять какие-то меры.
Председатель. — Какие меры?
Савинков. — Кажется, хотели расправляться тут же.
Председатель. — С крестьянами, организованными в народную армию?
Савинков. — Я слышал в Казани от военных, слыхал от эс-эров и от разных лиц, что армия разбегается, дезертирует, не хочет воевать; говорили, что эс-эры приняли меры в отношении крестьян, не знаю, какие, но такие, которые возбуждали крестьян против них. Я глубоко возмущался. Когда я был на боевых участках, я думал, что на этих боевых участках дерутся части народной армии, организованные. Но я убедился, что частей народной армии было очень мало, а дрались добровольцы и члены нашей организации.
[ 64 ]
Председатель. — И чехи?
Савинков. — И чехи; там дрался первый чешский полк Швеца. Собственно; оборона Казани в значительной части лежала на этом чешском полку. Если бы не этот первый чешский полк, вы бы Казань взяли давным-давно. Швец дрался, он потом застрелился, полк этот совершенно замучили (другие, чешские полки или не хотели драться, или же их не посылали, берегли). Чешский полк, — передаю это больше по казанским разговорам, — был недоволен тем, что русские не дерутся, а если и дерутся, то очень плохо. И когда этот первый чешский полк был снят с позиции, то фактически Казань обороняться не могла.
Затем я пробирался в Уфу, потому что там должно было быть государственное совещание. Когда они образовали директорию и во главе ее стал Авксентьев, я пошел к Авксентьеву и сказал ему все то, что я говорю вам сейчас, и предложил ему, что я уеду за границу, пусть директория пошлет меня с какой-нибудь миссией туда, чтобы меня не было в Сибири и чтобы я им не мешал. Авксентьев чрезвычайно охотно на это согласился. Сибирское правительство, вообще сибиряки — всячески меня отговаривали, и даже сибирское правительство предлагало мне войти в его состав. Но я отказался войти в состав сибирского правительства по тем именно соображениям, которые я здесь высказал. Я никому не хотел мешать. Если бы я принял это предложение, то было бы еще больше драки (между сибирским правительством и директорией). Авксентьев согласился и отправил меня за границу, в Париж, с особой миссией, военной. Я уехал до колчаковского переворота. Когда я приехал в Марсель, то директории уже не было, а был Колчак. Колчак мои полномочия подтвердил. Даже больше: он меня назначил своим представителем в Париже. В качестве такого представителя я и вошел в русскую заграничную делегацию.
За границу я приехал в конце 18 года. Я ездил часто в Лондон, но жил постоянно в Париже. Обязанности были двоякого рода: одни — чисто дипломатического характера, которые делились на 2 пункта; 1-й пункт — это относительно версальской конференции, на которой затрагивался целый ряд вопросов о России. Моей обязанностью было обе-
[ 65 ]
регать национальные интересы России в связи с этой конференцией. Вторая обязанность состояла в том. что я должен был поддерживать перед иностранцами ходатайства сначала только Колчака, а потом, когда Деникин признал власть Колчака, то и Деникина, о материальной помощи Колчаку и Деникину. Кроме того, на меня возлагалась пропаганда. Я стоял одновременно во главе бюро печати Колчака. Оно называлось «Унион».