А.Блок как непоследовательный интеллигент, или Комментарий к поэме «Возмездие»

В предисловии к поэме «Возмездие», написанной в 1919 году, А.Блок так формулирует идею своего произведения: «...Род, испы­тавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие» (БлокА. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 3- - М. - Л., I960). Эта концепция взаимодействия родовой личности и исто­рии прямо противоположна той, которая была популярна у писате­лей «левой» ориентации в начале XX века и которая получила своё воплощение, например, в романах М.Горького «Дело Артамоновых» и Т.Манна «Будденброки». В данных произведениях представители третьего поколения родов - это люди, не способные и не желаю­щие продолжать «дело» рода, влиять на окружающих, время. Они - бездеятельные выродки. У Блока, как явствует из замысла поэмы, внук деда-«демона» - деятельный выродок, революционер.

Автор «Возмездия» признавался, что из рода Блоков он выродил­ся. И это действительно так О вырождении поэта свидетельствуют разные факты, явления кровно-родственно-духовно-художествен- ного уровня. О некоторых из них и пойдёт речь.

Вырождение Блока - это во многом результат интеллигентства поэта. О нём Блок говорил не раз, относя себя к представителям оп­ределённой группы людей, к части целого, которое обусловлено происхождением, кровью. В письме к В.Розанову от 17 февраля 1909 года поэт называет себя гуманистом и показательно уточняет: «...Как говорят теперь, - «интеллигент» (Блок А. Письма // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 8. - М. - Л., 1963). Именно по характеру отноше­ния к человеку Блок выделяет враждебную ему и интеллигентам-гу- манистам группу писателей, мыслителей, политиков, простых лю­дей, с которой компромисс невозможен. Эта группа, созвучная по взглядам его деду, дяде, брату, отцу, сестре Ангелине, в дневниках, за­писных книжках, письмах именуется по-разному, чаще всего - «правые», «нововременцы». К ним поэт относил ФДостоевского, КПобедоносцева, АСуворина, М.Меныпикова, ДМенделеева, В.Ро­занова и других достойных сынов России.

На протяжении жизни у Блока неоднократно менялись взгляды на многое и многих, но отношение к «правым», «Новому времени» оставалось незыблемым - резко отрицательным. И в этом своём постоянстве, поэт был интеллигентом до кончиков ногтей. Приве­ду некоторые примеры проявления данного чувства.

Из дневниковых размышлений о судьбе Ивана Менделеева сле­дует, что «нововременцы», «Меньшиков и К°» - подлецы (Блок А. Дневник. - М., 1989). В подобном ключе выдержаны многие выска­зывания Блока о «правых». Даже смерть ДМенделеева, тестя поэта, не повлияла на запись, сделанную в год работы над «Возмездием»: «<...> Учёный помер с лукавыми правыми воззрениями» (Там же). Своеобразным и логическим завершением длинной серии оценок, замешенных на нелюбви, является запись от 29 августа 1917 года, из которой следует: Блок поверил в будущее Временного правительст­ва после того, как оно закрыло «Новое время». Однако поэт-гума- нист в своей злобе, в своих желаниях идёт дальше: «Я бы выслал ещё всех Сувориных, разобрал бы типографию, а здание в Эртелевом переулке опечатал и приставил к нему комиссара» (Там же).

Блока и ранее буквально «клинило» на «правых», «черносотен­цах», он был готов приписать им любые злодеяния без каких-либо оснований. Так, в 1907 году он сообщает: «Было, кажется, покушение на Леонида Андреева» - и по интеллигентскому трафарету предпо­лагает: «очевидно - Союза русского народа» (БлокА. Письма к жене //Литературное наследство. - Т. 89- - М., 1978). Сообщение не под­твердилось, но для Блока это уже не имело никакого значения.

Правда, он хотя бы не идёт дальше в своих предположениях, как В.Белинский в подобной ситуации. Тот, узнав, что пропала руко­пись «Мёртвых душ», заключает, что украл М.Погодин. Когда же ру­копись нашлась, «главный» интеллигент страны «гуманно» рассу­дил: «...Да всё равно: не теперь, так когда-нибудь украдёт» (Белин­ский В. Письма 1829 -1849 годов // Белинский В. Собр. соч.: В 9 т. - Т. 9.-М., 1982).

И в жизни, и в поэме интеллигентство Блока проявилось по от­ношению к отцу. Конечно, у Александра Александровича, выросше­го среди женщин, были причины для обид на Александра Львовича. Они перенесены в «Возмездие», где общение ребёнка с отцом изоб­ражается как тяготящее мальчика времяпрепровождение. Непри­глядный образ родителя не спасает и следующее свидетельство: И только добрый льстивый взор, Бывало, упадал украдкой На сына, странною загадкой Врываясь в нудный разговор...

Отец реальный, не герой поэмы, любил сына, пытался быть в курсе его дел, творчества и сильно обиделся, когда его не пригласи­ли на свадьбу. АБлок, принявший от Александра Львовича в качест­ве свадебного подарка немалую сумму денег, зло иронизировал по этому поводу.

Сей факт, как и другие, - свидетельство того, что 2 2-летний поэт так и не захотел понять своего отца, не сумел полюбить его. Позже, в 1908 году, в статье «Ирония» АБлок совершенно точно определил явление, которое чётко обозначилось на рубеже веков, а доминиру­ющим стало в творчестве писателей «одесской школы» и всех рус­скоязычных постмодернистов, а также других творческих импо­тентов конца XX - начала XXI столетий. Блок называет иронию бо­лезнью, которая сродни душевным недугам, и определяет её суть: «...Причины изнурительного смеха, который начинается с дьяволь- ски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается - буйст­вом и кощунством» (БлокА. Проза 1903-1917 // БлокА. Собр. соч.: В 8 т.-Т. 5.-М.-Л., 1962).

Для поэта был неприемлем сам принцип, определяющий на­правленность творчества декадентов, ибо предметом осмеяния ста­новятся все и всё: «Перед лицом проклятой иронии - всё равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недо- тыкомка Сологуба. Всё смешано, как в кабаке и мгле» (БлокА. Проза 1903-1917 // БлокА. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 5. - М. - Л., 1962). Естест­венно, Блок не раз (и мягко, и резко) реагировал на «хихикающих», чувствуя свою духовную и культурную несовместимость с ними. Так, в дневнике от 17 октября 1912 года он писал: «Хотели купить «Ши­повник» <...>, но слишком он пропитан своим, дымовско-аверченко- жидовским - юмористическим» (БлокА. Дневник - М., 1989).

Однако с отцом и в жизни, и в поэме «Возмездие» Блок поступа­ет как хихикающе-жидовствующий. Если не как выродок, то вырож­дающаяся личность.

Смерть Александра Львовича, казалось бы, заставила сына по­смотреть на него по-новому. Встречи с учениками, людьми, близко знавшими отца, его творческое наследие произвели на Блока силь­ное впечатление: «Всё свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и исключительной крупности натуры» (БлокА. Письма // БлокА. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 8. - М. - Л., 1963). Но «Возмездие» показало, что у Блока не хватило сил преодолеть прежние стереотипы восприятия отца, к тому же, на них накладывались стереотипы новые.

О реакции поэта на смерть отца в первой редакции «Возмездия» сказано исповедально-откровенно, от лица лирического героя: Да. Я любил отца в те дни Впервой и, может быть, в последний...

Смерть как источник краткосрочной сыновней любви - это оригинально и ущербно. Ущербность своего чувства Блок осозна­вал и, видимо, внутренне переживал из-за этого. Отсюда его попыт­ка объясниться в письме к ученику и биографу Александра Львови­ча Е.Спекторскому. Поэт называет «Возмездие» апологией отца, бе­рёт это слово в кавычки и далее поясняет: «...Которая, увы, покажет­ся кому-нибудь осуждением (без этого не обойтись), но будет для меня апологией» (Письма Блока к Е.В. Спекторскому // Литератур­ное наследство. - Т. 92. - Кн. 2. - М., 1981).

Видимо, для того, чтобы частично снять явное сыновнее осужде­ние (антиномичная пара «осуждение - апология» отражает столк­новение двух систем ценностей: традиционной и интеллигентски- вырожденческой), Блок в последнем варианте «Возмездия» меняет ракурс изображения: повествование ведётся от третьего лица, внешне - более отстранённо-нейтрально.

Именно на характер повествования в поэме при желании можно списать многое, однако личность автора проявляется во всём: от иронии и сравнений (подобных следующему: «шёл быстро, точно пёс голодный») до логики создания образа. Так, претерпела прин­ципиальное изменение следующая строфа: Потом - от головы до ног Свинцом спаяли рёбра гроба (Чтоб он, воскреснув, встать не мог, - Покойный слыл за юдофоба).

Блок говорил о своих тайных связях с отцом, не называя их. На­иболее очевидна следующая связь: поэт, как и Александр Львович, слыл в кругах «левой» интеллигенции за юдофоба. Приведём харак­терное высказывание З.Гиппиус: «Ведь если на Блока наклеивать яр­лык (а все ярлыки от него отставали), то всё же ни с каким другим, кроме «черносотенного», к нему и подойти было нельзя» (Гиппиус 3. Забытая книга. - М., 1991). А «черносотенец», по той же устойчивой - ложной - традиции, означает юдофоб, погромщик и т.д.

В первом варианте Блок иронизирует над любителями подоб­ных ярлыков, готовыми к решительным (в ветхозаветном духе) действиям. В окончательном варианте поэмы данная строфа пре­терпевает кардинальные изменения и выглядит так Потом на рёбра гроба лёг Свинец полоскою бесспорной (Чтоб он, воскреснув, встать не мог).

Как видим, юдофобская тема исчезает вообще, и в неприглядном свете изображаются хоронящие отца - чернь, выполняющая, с точ­ки зрения героя-писателя-интеллигента, постылый погребальный обряд.

Можно было бы понять Блока, если бы еврейская тема вообще исчезла из поэмы в силу абсурдности самого обвинения. Однако она вновь возникает как свидетельство окончательной деградации отца:

Сей Фауст, когда-то радикальный, «Правел», слабел... и всё забыл, Ведь жизнь уже не жгла - чадила, И однозвучны стали в ней Слова: «свобода» и «еврей».

Эта строфа, имеющаяся в обоих вариантах «Возмездия», свиде­тельствует о том, что линия разрыва Блока с Александром Львови­чем проходит не только через сыновье-отцовские отношения, но и по идейному полю, «левому» - «правому» рубежу его. В результате «правая» составляющая личности отца получила поэмное «свобо- до-еврейское» воплощение.

В данном случае Блок поступает как типичный интеллигент: об­лыжно использует еврейский вопрос для дискредитации чуждых ему политических взглядов. Этой традиции поэт следует и в днев­нике, изображая, например, шурина: «<...> Сидит Ваня, который злобно улыбается при одном почтенном имени Гершензона (дейст­вительно скверное имя, но чем виноват трудолюбивый и любящий настоящее исследователь, что он родился жидом?)» (Блок А. Днев­ник-М., 1989).

Однако сия традиция Блоком же и нарушается, что свидетельст­вует о его непоследовательном интеллигентстве. Менее чем через год после дневникового «бичевания» Ивана Менделеева поэт мыс­лит подобно ему: «Приглашение читать в Ярославль - от какого-то еврея (судя по фамилии). Уже потому я откажусь» (Там же). В днев­нике 1917 года Блок выносит происходящему, по сути, отцовский вердикт, только вместо слова «свобода» чаще всего употребляет «ре­волюция», а вместо «еврей» - «жид».

Показательно, что не вошли в поэму и строки: Где полновластны, вездесущи Лишь офицер, жандарм - и жид.

Такое видение времени явно не вписывалось и не вписывается в интеллигентские стереотипы, оно роднит Блока с «Новым време­нем», которое поэт называл «помойной ямой», роднит с «отъявлен­ными» черносотенцами: Ф. Достоевским, В.Розановым, М.Меныпи- ковым - с теми, от кого он постоянно открещивался и кого резко характеризовал (не буду приводить грубую интеллигентскую брань «певца Прекрасной Дамы»),

Можно, конечно, предположить: такая чистка первого варианта «Возмездия» - дело рук внутреннего цензора поэта. Блок прекрасно знал «кулисы русской журналистики» и испытал их действие на се­бе. Поясню. В дневнике от 25 марта 1913 года поэт воспроизводит «удивительную историю», рассказанную Ивановым-Разумником: «В «Заветы» прислан еврей из Парижа и откровенно заявлял, что «На­тансон» и еврейские банкиры не станут субсидировать «Заветы», пока в редакции не будет хоть один еврей и пока еврейские интере­сы не будут представлены надлежащим образом; пусть погибнут «Заветы», говорил он, мы сделаем толстый журнал из «Северных за­писок» (БлокА. Дневник - М., 1989). И далее Блок подводит много­значительный итог: «Таковы кулисы русской журналистики, я ду­маю, что всей», - а также воспроизводит реакцию Ремизова: «Страшновато» (Там же).

Конечно, могут возразить: мало ли что рассказал-насочинял Ра­зумник. Однако и сам Блок (и многие другие - о них не буду) не раз сталкивался с ситуацией, которую нормальной не назовёшь и кото­рая подтверждает невыдуманность истории. Приведу некоторые примеры: «Тираж «Русского слова» - 2 2400... Вся московская редак­ция - русская (единственный в России случай: не только «Речь», но и «Россия», и «Правительственный вестник», и «Русское знамя» - не обходятся без евреев»); «Более русскую «Нашужизнь» <...> совсем за­менила жидовская газета «Речь»; «Весной 1909 года <...> она (пьеса Блока «Песнь судьбы». -Ю.П.) была погребена в IX альманахе «Ши­повника» под музыку выговоров Копельмана за жидовский вопрос» (БлокА. Дневник - М., 1989).

Итак, вряд ли Блок испугался «кулис русской журналистики», ве­роятнее, на его решение повлияло то, что определило обрезание другой сюжетной линии. В плане поэмы пунктирно обозначен та­кой вариант разрыва с семьёй, вырождения личности: «Еврейка. Не­утомимость и тяжёлый плен страстей. Вино» (Блок А. Стихотворе­ния и поэмы 1907-1921 годов // БлокА. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 3- - М. -Л., I960).

Еврейка, плен страстей, вино остались в жизни Блока, в первый вариант поэмы эта линия вошла лишь в урезанно-намёкнутом виде: Я помню: днём я был «поэт», А ночью> (призрак жизни вольной?), - Над чёрной Вислой - чёрный бред... Как скучно, холодно и больно!

Восстановим ночные «вольности» поэта в дни похорон отца для того, чтобы стала отчётливее видна роль сестры Ангелины. Итак, 6 января - «Напился»; 8 января - «Пьянство»; 9 января - «Не пошёл к обедне на кладбище из-за пьянства»; 10 января - «У поль­ки»; 12 января - «Пил»; 14 января - «Шампанское. «Аквариум».

В первом варианте «Возмездия» роль Ангелины оценивается вполне адекватно. Она, духовно здоровая, православная, возвраща­ет в жизнь поэта высокое, забытое и отринутое им: Лишь ты напоминала мне Своей волнующей тревогой О том, что мир - жилище Бога, О холоде и об огне.

Однако в последнюю редакцию эти строки не вошли, и причи­ной тому «правые» взгляды Ангелины, о чём, как о серьёзной болез­ни, не раз говорил Блок в дневниках, записных книжках, письмах и от чего хотел спасти сестру. В этом, как и в предыдущих случаях, идейно-идеологические разногласия оказываются для поэта важ­нее правды жизненной, родственно-человеческих привязанностей.

Естественно, что в данном «правом» контексте возникает имя КПобедоносцева. Удивительно-неудивительно то, что почти никто не поставил под сомнение точность изображения в «Возмездии» и этого выдающегося человека, и эпохи в целом. Визитной карточкой произведения в восприятии многих стали следующие строки: В те годы дальние, глухие, В сердцах царили сон и мгла: Победоносцев над Россией Простёр совиные крыла, И не было ни дня, ни ночи, А только - тень огромных крыл...

В трактовке этих строк исследователи в одних случаях, подобно И.Золотусскому (Золотусский И. Красота истины // Золотусский И. На лестнице у Раскольникова. - М., 2000), передают блоковское ви­дение, не выражая своего отношения к нему; в других случаях авто­ры солидаризуются с поэтом и относят приведённый отрывок, как, например, КМочульский, к «величайшим созданиям поэта» (Мо- чульский К. АБлок А.Белый. В.Брюсов. - М., 1997).

В записных книжках и в поэме «Возмездие» КПобедоносцев ха­рактеризуется резко негативно, на что есть свои причины. Как сле­дует из размышлений А.Блока о судьбе «правеющей» Ангелины, его волновало то влияние, которое оказывал этот человек, и мёртвый, на сестру и на тысячи ей подобных. Оказывал через книги, свои и чужие, им изданные. Именно поэтому КПобедоносцев - верный и мужественный защитник Престола и Церкви, идеолог русского го­сударства - называется Блоком «старым дьяволом» (Блок А. Запис­ные книжки 1901-1920. - М., 1965).

«Дьявольская» образность в дневнике и «совиная» образность «Возмездия» вырастают из идейно-духовной несовместимости по­эта и обер-прокурора, что проиллюстрирую примерами. Пафос и система доказательств Победоносцева в статье «Великая ложь на­шего времени» сводятся к тому, что идея народовластия - это миф. Блок же в эту идею свято верил. Победоносцев справедливо видит в самодержавии «единственный залог правды для России» и всячески противодействует идеям конституционной реформы, парламента и тому подобной либеральной диарее (Письма КПобедоносцева к Александру III // Победоносцев К. Великая ложь нашего времени. - М, 1993).

Претворение этих идей в жизнь грозит гибелью России, о чём Победоносцев неоднократно предупреждает Александра III и даёт, в частности, такую ёмкую, точную характеристику «интеллигент­ской» власти: «Либеральная демократия, водворяя беспорядок и на­силие в обществе, вместе с началами безверия и материализма, про­возглашает свободу, равенство и братство - там, где нет уже места ни свободе, ни равенству» (Победоносцев К. Великая ложь нашего времени. - М., 1993). Блок же видит в традиционной русской госу­дарственности и Церкви своих главных врагов, он воспринимает правление Романовых как 300-летнюю болезнь, Февральскую рево­люцию - как праздник, чудо. Отсюда и утверждения, подобные сле­дующему: «Для меня мыслима и приемлема будущая Россия как ве­ликая демократия...» (БлокА. Дневник. - М., 1989). Отсюда - ужас восприятия факта, сообщённого Дельмас: в июне 1917 юнкера вме­сте с офицерами в Николаевском училище пили за здоровье Царя.

Сие событие оценивается Блоком однозначно-красноречиво: «Ничтожная кучка хамья может провонять на всю Россию» (Там же). И в качестве альтернативы называются уже не либеральные демо­краты, а их духовные братья, тоже интеллигенты: «Отчего же после этого хулить большевиков <...>» (Там же).

С точки зрения Победоносцева, вера православная - то, на чём держится русский народ и его государство, а Церковь - место, где через дух христианской любви стираются сословные и общест­венные различия, где происходит народно-национальное едине­ние перед лицом Бога. Победоносцев не идеализирует священни­ков, рассматривает их как неотъемлемую часть народного орга­низма: они «из народа вышли и от него не отделяются ни в житей­ском быту, ни в добродетелях, ни в самих недостатках, с народом и стоят, и падают» (Победоносцев К. Великая ложь нашего време­ни. - М., 1993).

В падениях, в отличие от многих, Победоносцев винит не Цер­ковь, а самих священников, церковную власть, скудость жизни и т.д. При этом он видит и примеры высокого, истинного служения Церкви, Богу и обращает на них внимание окружающих, в первую очередь, Александра III. Так, в письме от 21 марта 1887 года он сооб­щает Царю: «Недавно в глуши Таращенского уезда Киевской губ., по­среди тьмы невежества, пьянства, в среде, заражённой штундою, отыскались 3 молодых священника, неведомые своему начальству, в нужде и унижении работающие с утра до ночи над просвещением тёмной массы, - один из них, например, успел в 2 года искоренить штундув своём приходе, - и эти люди, имея по 5-6 человек детей да ещё бедных родных на руках, должны существовать с семьёй на ка- кие-нибудь 200 рублей в год и истощаются в голоде и холоде» (Там же). Нужно быть, видимо, интеллигентом, чтобы не заметить выда­ющихся результатов подвижнической деятельности КПобедонос- цева. Приведу лишь один пример. За время его «совиного», «бес­шумного сидения на троне» (слова Блока из плана к «Возмездию») число церковно-приходских школ увеличилось с 273 до 43696, а количество обучающихся в них выросло в 137 раз.

У Блока же в лирике и эпике, в статьях, дневниках, записных книжках, письмах Церковь и её служители характеризуются на од­но продажно-торгашески-безблагодатное лицо. Примеры - хоро­шо известны.

И даже тогда, когда начались гонения на Церковь, когда её иерар­хи и простые прихожане массово проявляли верность Христу, ду­ховную стойкость, мужество, героизм, поэт всего этого светоносно­го в прихожанах не заметил, а преступления против Церкви поддер­жал («Интеллигенция и революция»).

Итог религиозных исканий Блока - статья 1918 года с говоря­щим названием «Исповедь язычника». Её отличают обезбожен- ность, заданность, бездоказательность, убогость мысли, что про­явилось, в частности, в следующих суждениях: «русской Церкви больше нет», «храм стал «продолжением улицы», «двери открыты, посреди лежит мёртвый Христос», «спекулянты в церкви предают большевиков анафеме; а спекулянты в кофейне продают аннулиро­ванные займы; они понимают друг друга» (Блок А. Проза 1918-1921// Блок А. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 6. - М. - Л., 1962).

В отличие от философствующих интеллигентов, Победонос­цев мыслил государственно. Его тревожила ситуация с бакинским нефтепроводом, находящимся в руках Ротшильда и иностранцев, скупка земель поляками в Смоленской губернии... На примере гру­зин Победоносцев чётко уловил странную «динамику» нацио­нальных отношений в России: «Повторяется и здесь горький опыт, который приходится России выносить со всеми спасённы­ми и облагодетельствованными инородческими национальнос­тями. Выходит, что грузины едва не молились на нас, когда грози­ла ещё опасность от персов. Когда гроза стала проходить ещё при Ермолове, уже появились признаки отчуждения. Потом, когда явился Шамиль, все опять притихли. Прошла и эта опасность - грузины снова стали безумствовать, по мере того, как мы с ними благодушествовали, баловали их и приучали к щедрым милостям за счёт казны и казённых имуществ. Эта система ухаживания за инородцами и довела до нынешнего состояния. Всякая попытка привесть их к порядку возбуждает нелепые страсти и претензии» (Письма КПобедоносцева к Александру III // Победоносцев К. Ве­ликая ложь нашего времени. - М., 1993) •

Блок же в «Возмездии» демонстрирует пример морального «уха­живания» за поляками. Он адресует им строки, явно льстящие их национальному самолюбию, строки, проникнутые сочувствием и, по сути, поддержкой пафоса мести России, ибо голос «гордых поля­ков» и голос автора в тексте сливаются. Эти строки начинаются строфой, не требующей комментариев: Страна - под бременем обид, Под игом наглого засилья - Как ангел, опускает крылья, Как женщина, теряет стыд.

И заканчивается этот польский сюжет также красноречиво: Месть!Месть! - Так эхо над Варшавой Звенит в холодном чугуне!

Правда, когда пошла волна «суверенитетов», в Блоке проснулось «имперское» чувство, конечно, с интеллигентскими добавками. Так, он записывает в дневнике 12 июля 1917 года: «Отделение Финлян­дии и Украины сегодня вдруг напугало меня. Я начинаю бояться за «Великую Россию». Вчера мне пришлось высказать Ольденбургу, что, в сущности, национализм, даже кадетизм - моё по крови...» (БлокА. Дневник. - М., 1989).

В 1919 году, в один год со вступлением к «Возмездию», появилась известная статья В.Розанова «С вершины тысячелетней пирамиды», в которой утверждалось: русская интеллигенция разрушила рус­ское Царство. И это отчасти так Разрушила не только идейно, иде­ологически, религиозно, но и нравственно-семейно, в чём также участвовал Блок.

В последнем варианте «Возмездия» есть строфа, свидетельствую­щая о явной общности А.Блока с отцом: оба они получили «чувст­венное воспитание». Так, при помощи названия романа Г.Флобера, приведённого в «Возмездии» по-французски, указывается на эту общность. И хотя данное название имеет и другие варианты пере­вода (так, в собрании сочинений А.Блока предлагается «чувстви­тельное воспитание»), автор поэмы, думается, имел в виду «чувст­венность».

Чувственность, по версии поэта, была присуща отцу: «Всё это в несчастной оболочке A.JL Блока, весьма грешной, похотливой...» (БлокА. Дневник - М., 1989).

Именно чувственностью был переполнен А.А. Блок на протяже­нии всей своей жизни: увидел красавицу в трамвае - голова забо­лела, встретил увядающую брюнетку - жить захотелось, набежала -запредельная - страсть. Правда, эта страсть уживается с хо­лодной наблюдательностью и самодовольством. Блок поступает как женщина, демонстрирующая себя и наперёд знающая резуль­тат: «...Пробежало то самое, чего я ждал и что я часто вызываю ужен- щин: воспоминание, бремя томлений. Приближение страсти, свя­занность (обручальное кольцо). Она очень устала от этого душев­ного движения. Я распахнул перед ней дверь, и она побежала в се­рую ночь» (БлокА. Дневник - М., 1989).

В итоге поэт разродился тирадой в духе Анатоля Курагина: «У неё очень много видевшие руки; она показала и ладонь, но я, впитывая форму и цвет, не успел прочесть этой страницы. Её продолговатые ногти холены без маникюра. Загар, смуглота, желающие руки. В бровях, надломленных, - невозможность» (Там же).

Все они - актрисы, цыганки, акробатки, проститутки и другие - по-разному, но легко возбуждали, «возрождали» чувственного АБлока, ведь ему так мало было нужно: колющие кольца на руке, мо­лодое, летающее тело, качающийся стан, смеющиеся зубы и т.п.

В приведённой цитате чувственность именуется страстью, что является общим местом в суждениях поэта. А страсть, по Блоку, по­казатель подлинности чувства, события, явления. Поэтому свои са­мые духовно ущербные творения, «Кармен» или «Двенадцать», он оценивает как вершинные. Однако нас в данном случае интересуют не они, а само понятие «страсть».

Многие свидетельства Блока на эту тему вызывают недоумение. Например, 25 января 1909 года он делает такую запись о проститут­ке Марте: «У неё две большие каштановые косы, зелёно-чёрные гла­за, лицо в оспе, остальное - уродливо, кроме божественного и стра­стного тела» (БлокА. Записные книжки 1901-1920. - М., 1965). Од­нородность этих антиномичных понятий - «божественность» и «страсть» - общее место в мире Блока. При этом трудно определить, чем отличается, по его терминологии, «большая страсть» от «пога­ной похоти». Вот как характеризуется «большая страсть», вызванная уже не «глупой немкой»: «Ничего после неё не остаётся, кроме все­общей песни. Ноги, руки и все члены поют и поют хвалебную пес­ню» (БлокА. Записные книжки 1901-1920. - М., 1965).

Когда же в суждениях Блока страсть проецируется на «мир боль­шой», то в этом случае всё исчерпывается физиологией, обладани­ем (на другом, конечно, уровне): «Но есть страсть - освободитель­ная буря, когда видишь весь мир с высокой горы. И мир тогда - мой» (Там же).

Показательно, что вопрос о греховности чувственности Блоком никогда не обсуждается, она изначально безгреховна: «Радостно быть собственником в страсти - и невинно» (Там же).

Правда, к такому видению страсти Блок пришёл не сразу, пере­ступив через своё юношеское отвращение к половому акту и тео­рию, которая во многом предопределила трагедию семейной жиз­ни. Так, вспоминая о первой влюблённости, поэт замечает в скоб­ках: «нельзя соединяться с очень красивой женщиной, надо изби­рать для этого только дурных собой» (Там же).

Иногда Блок пытается ввести страсть, которая, как правило, гре­ховная, в русло традиционных ценностей, пытается соединить не­соединимое. Например, поэт наставляет жену, увлёкшуюся в оче­редной раз: «Не забывай о долге - это единственная музыка. Жизни и страсти без долга нет» (БлокА. Письма кжене //Литературное на­следство. - Т. 89. - М., 1978).

Сам же Блок до конца жизни и уверял жену в любви, и изменял ей, забывая о долге и не забывая записать в дневник «Проститутка», «акробатка», «глупая немка», «у польки», «ночью - Дельмас» (целая серия записей 1917-1918 годов о Дельмас) и т.д. и т.п.

Приведённое напоминание о долге странно и потому, что Блок всем своим поведением вытравливал это понятие из сознания Любо­ви Менделеевой. К тому же он подводит теоретический фундамент под интеллигентский вариант «жизни втроём», как в случае с Натали­ей Волоховой. В послании от 13 мая 1907 года он писал жене: «Ты важна мне и необходима необычайно; точно также Н.Н. - конечно - совершенно по-другому. В вас обеих роковое для меня. Если тебе это больно - ничего, так надо. Свою руководимость и незапятнанность я знаю, знаю свою ответственность и весёлый долг. Хорошо, что вы обе так относитесь друг к другу теперь, как относитесь» (Блок А. Письма кжене //Литературное наследство. - Т. 89- - М., 1978).

Нет ничего удивительного, что примерно через год уже Любовь Менделеева предложила Блоку жить втроём...

Удивительно-неудивительно то, что Блок (в больших и частых своих проявлениях - пленник греховной страсти) пытался навя­зать, приписать её другим, как, например, в случае с Александром II. В материалах к «Возмездию» находим такую запись, характеризую­щую, прежде всего, самого поэта: «Александр II любил гулять в Лет­нем саду. Дамы старались вертеться перед ним, пока он не заметит, не заговорит, и не... Я думаю - выпученные его глаза, что-то страш­ное и стеклянное в них и сильная одышка - были не от сердца, а от любовей» (БлокА. Стихотворения и поэмы 1907-1921 // БлокА. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 3. - М. - Л., I960).

Блок реагирует принципиально по-другому когда речь идёт о братьях по цеху о реальных, а не выдуманных, любовях-вывихах. Так, «большая страсть» жены С.Городецкого к Блоку последнему первоначально льстила, ибо ей предшествовал почти скандал, поч­ти ненависть.

С.Городецкий отказался от предложений напечатать отзыв на «Песню судьбы» Блока, так как не захотел критиковать публично это слабое, с его точки зрения, произведение, а предпочёл выра­зить своё мнение в личной беседе. Чуть позже поэт высказался резко критически в «Речи» о сборнике С.Городецкого «Русь». Же­на последнего отреагировала на поступок Блока гневным пись­мом, которое заканчивалось следующими словами: «горько и противно, что и «друзья» не выше тех евреев-дельцов, что держат литературные лавочки» (Неизданная переписка Блока. Перепис­ка с А.А. и С.М. Городецкими // Литературное наследство. - Т. 92. В 4 кн. - Кн. 2. - М., 1981).

Итак, когда «любовь» жены Городецкого стала тяготить поэта, когда он устал от писем (в блоковско-цветаевском стиле больной интеллигенции больного «серебряного века»), то попытался отст­раниться от семьи Городецких. Глава её отреагировал своеобразно: у Городецкого не возникли «вопросы» к жене или другу, он не стал ревновать (и понятно, интеллигентный человек), его волновал лишь один вопрос: сможет ли он видеть Блока столь же системати­чески, как и прежде.

С.Городецкий в данном случае последователен, ибо в своих чув­ствах он признавался Блоку не раз: «Милый мой, любимый <...> Це­лую тебя крепко, как люблю»; «Любимый мой! Целую тебя за твои золотые слова <...>. Целую тебя крепко и поздравляю с выходом книги <...>. За надпись исторического характера ещё поцелуй, нежнейший. Третий - от меня, как от твоего читателя...»; «Мой ми­лый, мой ненаглядный, спасибо за ласку. Грустен я от какой-то внутренней тишины, особенно ощутимой на людях. На тебя смо­трел, как ты чертил и писал, много и с любовью. <...> Целую тебя крепко» (Неизданная переписка Блока. Переписка с А.А. и С.М. Го­родецкими. //Литературное наследство. - Т.92 в 4 кн. - Кн.2. - М., 1981). Видимо, такова «суровая» мужская дружба по-интеллигент- ски...

При всех «всемирных запоях» страсти Блок был не настолько эгоистом в «любви», как многие братья-писатели. Б.Пастернак, на­пример, в отношениях с женщинами видел, чувствовал и любил прежде всего себя. Показателен следующий эпизод: кумир «левой» интеллигенции влюбился в жену Нейгауза и настолько был занят собой, был сверхбесчувственен, что решил объясниться с ней в тот момент, когда Зинаида Николаевна стояла плачущая у колодца, где по предположениям мог утонуть её пропавший сын.

Конечно, здоровое, традиционное начало периодически брало верх в амбивалентной личности Блока. Тогда поэт довольно точно оценивал, как в плане «Возмездия», и тот интеллигентский омут, в котором с юности оказался, и себя самого: «...Он попал в общество людей, у которых не сходили с языка слова «революция», «мятеж», «анархия», «безумие». Здесь были красивые женщины «с вечно смя­той розой на груди» - с приподнятой головой и приоткрытыми гу­бами. Вино лилось рекой. Каждый «безумствовал», каждый хотел разрушить семью, домашний очаг - свой вместе с чужим. Герой с головой ушёл в эту сумасшедшую игру, в то неопределённо-бурное миросозерцание, которое смеялось над всем, полагая, что всё пони­мает. Однажды с совершенно пустой головой, лёгкий, беспечный, но уже с таящимся в душе протестом против своего бесцельного и губительного существования, вбежал он на лестницу своего дома...» (БлокА. Стихотворения и поэмы 1907-1921 // БлокА. Собр. соч.: В 8т. — Т.З. — М. — JL, I960).

К сожалению, при реализации плана «Возмездия» победил «дру­гой» Блок, поэтому интеллигентские «радения» изображены прин­ципиально иначе и практически отсутствует традиционно-этичес- кий взгляд на женщину, который меньше, чем чувственный, был присущ Блоку. Примером такого восприятия, когда через «атрибу­ты» внешности женщины просвечивает её внутренняя, духовно-ду- шевная суть, может служить следующее свидетельство из «Записной книжки»: «Когда я влюбился в те глаза, в них мерцало материнство - какая-то влажность, покорность непонятная» (Блок А. Записные книжки. 1901-1920. - М., 1965).

Именно тогда, когда Блок воспринимал отношения мужчины и женщины с подобных позиций, он глубоко и точно оценивал мно­гое и многих, он создавал шедевры, подобные «Когда вы стоите на моём пути...». В такие минуты духовного здоровья Блок прекрасно понимал цену «высокому», которое несовместимо с чувственнос­тью, с греховной страстью.

Знаменательно, что после событий, запёчатлённых в дневнике: «К ночи пришла Дельмас», «Ночью Дельмас», «Много работал и гре­шил.... Ночью пришла Дельмас», «Купанье в Шувалове. Полная луна. Дельмас» - после роз и записки от ЛДельмас, Блок вырывается из плена «губ» - «колен» и делает точную запись: «Нет рокового, нет трагического в том, что пожирается чувственностью, что идёт, зна­чит, по линии малого сопротивления. <...> Если я опять освобожусь от чувственности, как бывало, поднимусь над ней (но не опушусь ниже её), тогда я начну яснее думать и больше желать» (Блок А. Дневник-М., 1989).

Здоровое начало берёт верх в Блоке и тогда, когда он заносит в «Записную книжку» текст из грамотки жены к мужу конца XVII века, наполненный высокой поэзией, истинной любовью, всем тем, чего практически не было в семейной жизни Блока, что он изначально разрушил в отношениях с Менделеевой, обуреваемый ложными идеями и идеалами: «Послала я к тебе, друг мой, связочку, изволь но­сить на здоровье и связывать головушку, а я тое связочку целый день носила, и к тебе, друг мой, послала: изволь носить на здоровье. А я, ей-ей, в добром здоровье. А которые у тебя, друг мой, есть в Азове кафтаны старые изношенные и ты, друг мой, пришли ко мне, отпо­ров от воротка, лоскуточик камочки, а я тое камочку стану до тебя, друг мой, стану носить - будто с тобою видитца...» (Блок А. Запис­ные книжки 1901-1920. - М., 1965).

Итак, А.Блок во многих своих проявлениях - вырождающаяся личность, непоследовательный интеллигент. Он один из худших (наиболее здоровых) среди лучших (наиболее больных) интелли­гентов своего времени, уничтожавших основы русского государст­ва, разрушавших традиционные православные, духовно-нравст- венные, семейные ценности. И в этом Блок последователен.

То, что произошло с поэтом после октябрьского переворота - это не временное помрачение ума, не, тем более, по версии ИБуни- на, желание угодить «косоглазому Ленину», это завершение слож­ного, противоречивого пути, пройденного до логического духов­ного конца.

Я, конечно, вижу в Блоке проявление традиционных, здоровых начал и в данный период, но всё же определяющими являются не они. Их перевешивают «Двенадцать», «Скифы», «Возмездие» (над ко­торым Блок работал практически до смерти), известные духовно мертвенные статьи. И «ужасный конец» Блока я, в отличие от А.Эт- кинда (Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной исто­рии Серебряного века. - М., 1996), вижу не в том, что поэт незадол­го до смерти разбил бюст Аполлона, а в том, в частности, что в сво­ей гибели он обвинил отчизну: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка, своего поросёнка» (Блок А. Дневник. - М., 1989). А винить следовало только себя, своё интелли- гентство-вырожденчество.

Конечно, многие из немногих, кто прочитает эту статью, возму­тятся: оклеветал, оскорбил и т.д. Видимо, найдутся и те, кто с учёно- интеллигентским видом будут поучать, ссылаясь на М.Бахтина, и не только на него. Понимаю: печально расставаться с красивыми ми­фами, но, перефразируя Блока, страшнее мифов ничего нет. А ре­альность, думаю, такова.

2002