Чита. — А. Г. Муравьева. — Е. П. Нарышкина. — А. В. Ентальцева. — Е. И, Трубецкая. — М. Н. Волконская. — Острог. — Работа. — Академия. — Музыка. — Снятие желез. — Н. Д. Фонвизина. — А. И. Давыдова. — П. Г. Анненкова. — Сухинов и попытка к освобождению
В конце мая зазеленелись горы и луга. Читинский острог, бывший этап или место ночлега для проходящих партий ссыльных в каторгу, в небольшом селении — с ветхою деревянною церковью, с двадцатью дворами горнозаводских крестьян, с домом обергиттенфервалтера 228) Смольянинова, с небольшим хлебным магазином, с амбаром для складки угольев — находится между Байкальскими и Нерчинскими горами, на почтовой дороге, ведущей в Нерчинск, на возвышенной местности, окруженной с двух сторон высокими горами. Речка Чита изливается в виду селения в реку Ингоду и образует прелестную
// С 222
долину, С северной стороны видно озеро Онинское; на берегах его дневал Чингисхан, совершал суд и расправу на походе из Китая в Россию. Предание местное устное гласит, что в огромных котлах кипятили воду или растопляли смолу и обваривали и судили непокорных монголов.
Потомки монголов, буряты, еще теперь кочуют в окрестностях Читы, изобилующих травами и водами: они кочуют с войлочными юртами или палатками, днем всегда на коне с ружьем, также с луком и стрелами, для сбережения пороха. Часть бурят становится оседлою, занимается успешно хлебопашеством и не хуже миланцев орошает свои поля посредством искусно прорытых канав и проведенных борозд по направлению течения горных истоков. Наклонная местность и падение воды указывают сами вернейшее нивелирование. Возвышенная местность Читы хотя увеличивала силу морозов, доходивших до 37 и по спиртовому термометру, но вместе с тем способствовала к очищению воздуха. Небо почти всегда было ясное, кроме августа месяца, когда по нескольку дней сряду гром гремел беспрерывно, за коим следовал дождь проливной, начинавшийся необыкновенно крупными каплями. Гористая местность раздавала и продолжала такой грохот, такие раскаты, какие после Читы случалось мне слышать только на Кавказе. После сильнейших дождей в несколько часов улицы были сухи: вода повсюду имела сток. Еще примечательна была сила электричества в воздухе: малейшее прикосновение к суконному платью или шерстяному платку извлекало искры, производило треск.
Вообще климат был самый здоровый; растительная сила была неимоверная, оттого в пять недель, от июня, когда прекращались ночные морозы, до половины июля, когда начинались осенние морозы, поспевали хлеб и овощи. Из различных пород овощей почти все были неизвестны за Байкалом; сажали и сеяли только капусту и лук. Товарищ наш А. В. Поджио первый возрастил в ограде нашего острога огурцы на простых грядках, а арбузы, дыни, спаржу и цветную капусту и кольраби — в парниках, прислоненных к южной стене острога. Жители с тех пор с удовольствием стали сажать огурцы и употреблять их в пищу. Долина читинская знаменита своею флорою, почему и называется садом или цветником Сибири.
// С 223
Формы цветов изумительны; разнообразие лилий «арис», вообще луковичных растений, бесчисленны; цвета так ярки и блестящи, что наши соседи китайцы, вероятно, по этим цветам составляли свои краски.
Жители Читы были малочисленны и бедны, как все заводские крестьяне: в двадцати хатах жили они хлебопашеством и рыбным промыслом из реки Ингоды и озера Онинского, изобилующего особенно жирными и большими карасями. Обязанность и заводская работа заключалась в выжигании угля и в доставке его в Нерчинские рудники. Местным их начальником был горный чиновник Смольянинов, который в первые четыре месяца нашего пребывания доставлял нам пищу на собственные наши деньги; казна отпускала нам провиант и по две копейки меди в сутки на человека. В три с половиною года нашего пребывания в Чите этот старинный острог получил другой вид от многих новых построек и от новых жильцов бездомных. Сначала было наших всего тридцать человек в Чите. Восемь товарищей, которых я назвал выше, были отправлены тотчас после приговора в Нерчинские рудники в подземные работы, а остальных держали в крепостях Шлиссельбургской и Аландских островов, откуда все прибыли к нам в августе, когда окончилась постройка нового временного острога, который мог нас всех поместить, хотя и теснейшим образом. До общего соединения под общею крышею жили мы, наперед прибывшие в Читу, в двух крестьянских домах, обведенных частоколами, и сходились с товарищами другого острога только во время работы.
Когда вырыли фундаменты для новой тюрьмы и частокола, то начали заливать глубокий и широкий овраг подле самой почтовой дороги; промоины грозили перерезать всю дорогу от стока горных вод. В несколько дней вода уносила работу целого лета, так что в следующем году принуждены были устроить плотину бревенчатую, которая удержала нашу насыпь из песку и земли. Эту часть оврага мы прозвали Чертовой Могилой. Книг было у нас сначала очень мало, строжайше было нам запрещено иметь чернила и бумагу; зато беседа не прекращалась; впоследствии составился хор отличных певцов. В первоначальном маленьком кругу нашем развлекали нас шахматы и песни С. И. Кривцова, питомца Песталоцци и Фелленберга; бывало, запоет: «Я вкруг бочки
// С 224
хожу», — то Ентальцев в восторге восклицает: «Кто поверит, что он в кандалах и в остроге?» — а Кюхельбекер дразнил его, что Песталоцци хорошо научил его петь русские песни. Через часовых и сторожей могли бы достать карты, но, по общему соглашению, положили и сдержали слово— не играть в карты, дабы удалить всякий повод к распрям и ссорам. Теснота нашего помещения не позволяла содержать наши каморки в совершенной опрятности) спали и сидели мы на нарах, подкладывая под себя войлок или шубу; под нарами лежали чемоданы и сапоги. Ночью, при затворенных дверях и окнах, спирался воздух; двери отворялись с утреннею зарею, которую я ни разу не проспал и тотчас выходил на воздух освежиться.
Одна душа жила в Чите, о которой я душевно соболезновал,— Александра Григорьевна Муравьева, урожденная графиня Чернышева. Муж ее, Никита Михайлович, уже в феврале прибыл в Читу 229); супруга его рассталась с двумя дочерьми и сыном, передав их бабушке Екатерине Федоровне Муравьевой, и поспешила в Сибирь, чтобы с мужем разделить изгнание и все испытания. Но как жестоко была она обманута, когда по приезде в Читу ей было объявлено, что она с мужем вместе жить не может, а только дозволяется ей иметь свидание с ним дважды в неделю по одному часу в присутствии дежурного офицера, как водилось в Петропавловской крепости в Петербурге. В первый раз увидел я эту славную жену, когда повели нас на работу против ее квартиры. Наемный домик ее находился через улицу против временного первого острога, в котором содержался муж ее 230); дабы иметь предлог увидеть его хоть издали, она сама открывала и закрывала свои ставни. Кроме мужа, имела она в остроге зятя своего А. М. Муравьева, двоюродного брата своего графа Захара Григорьевича, единственного наследника огромного майората 231), которого доискивался военный министр А. И. Чернышев, но он получил отказ от Государственного совета. Член совета Н. С. Мордвинов доказал, что истец, не быв ни в каком родстве с этим семейством, не имеет права на его достояние. Имение, фамилия и графский титул перешли к Кругликову, который женился на старшей сестре из семьи, на графине Софье Григорьевне.
Наша милая Александра Григорьевна, с добрейшим
// С 225
сердцем, юная, прекрасная лицом, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышевых, разрывала жизнь свою сжигающими чувствами любви к присутствующему мужу и к отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной. К тому же она знала, что при детях никто не мог ее заменить для истинного воспитания. Бабушка любила и берегла их как глаз свой, но ее любовь, ее действия были не любовь, не действия матери; через год умер единственный сын, а дочери после лишились здоровья. Я полагал сначала, что такое странное отлучение мужа и жены в Чите продолжится недолго и есть только следствие недоразумения. Но это распоряжение оставалось неизменным еще три года, пока не перевели всех нас в постоянную государственную темницу, заботливо и капитально устраивавшуюся во время всего нашего пребывания в читинском остроге. Здоровье Александры Григорьевны ослабевало год за годом, жизненные силы угасали, но душевные еще превозмогали до назначенного часу, до петровской тюрьмы, где нашла свою могилу.
В конце мая прибыла в место нашего заточения Елизавета Петровна Нарышкина, урожденная графиня Коновницына, в сопровождении Александры Васильевны Ентальцевой. Они были подвергнуты подобной же участи А. Г. Муравьевой: могли только дважды в неделю, по одному часу, видеться с мужьями. Страдания их были усугублены от близкого расстояния острога мужей: они могли только глядеть друг на друга сквозь тесные щели частокола или когда случалось проходить околицею место наших работ, и притом не слышать родного слова, не пожать родной руки. Признаюсь, я каждый день благодарил бога, что жена моя решилась свято исполнить мою просьбу, оставалась при сыне, пока не поставит его на ноги, пока не прорежутся зубки и не будет в состоянии выразиться словами. Все эти условия были бы лишни и бесполезны, если бы вышло разрешение матерям взять с собою детей своих. К счастью, Е. П. Нарышкина, расставшись с родными и с родиною, не оставила там детей; она имела дочь, которой лишилась в Москве до осуждения мужа. От роду ей было 23 года; единственная дочь героя отца 232) и примерной матери, урожденной Корсаковой,
// С 226
она в родном доме значила все, и все исполняли ее желания и прихоти. В первый раз увидел я ее на улице, близ нашей работы при Чертовой Могиле, — в черном платье, с талией тонкой в обхвате; лицо ее было слегка смуглое с выразительными умными глазами, головка повелительно поднятая, походка легкая, грациозная. В своем месте расскажу о ней подробнее, когда ближе познакомился с нею в Кургане на поселении. В Чите жила она в одном домике с Муравьевой, трудно было ей одиночество 233). Муравьева, кроме мужа, имела в остроге зятя и двоюродного брата; то тот, то другой пересылал ей весточку, а Нарышкина все одна да одна, тем еще более что с другими дамами не была она довольно сообщительна, оттого и страдала больше от одиночества. Такое состояние супругов было тягостное; но прибытие наших жен имело во всех отношениях самое благодетельное влияние на весь быт наш.
Нам запрещено было писать самим, во время нахождения нашего в каторжной работе несколько наших товарищей были совершенно забыты и покинуты родными; может быть, таков был бы жребий и многих, если бы наши дамы не приехали к мужьям своим, не переписывались бы с нашими родными и письмами своими, и влиянием, и родством не поддерживали памятования о многих. Они были нашими ангелами-хранителями и в самом месте заточения: для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу. А. Г. Муравьева через тещу свою Екатерину Федоровну Муравьеву получила отличную аптеку и хирургические инструменты; товарищ мой, бывший штаб-лекарь Ф. Б. Вольф, жил в этой больнице, всегда успешно помогал больным. Мы даже изустно не могли благодарить наших благодетельниц, оттого что только издали и изредка видели их сквозь щели частокола, или когда проходили мимо наших работ, или прогуливались по гористым окрестностям.
Александра Васильевна Ентальцева в детстве лишилась своих родителей, не имела детей и поспешила к мужу, чтобы разделить и облегчить его участь. Ей приходилось только несколько месяцев быть с нами в Чите, потому что муж ее, приговоренный в каторжную работу на один только год, в скором времени уехал от нас. Поселение в первые годы было для них гораздо хуже, им
// С 227
назначено было жить в Березове, где холод, бесконечные ночи мало согревали и мало освещали жизнь изгнанников. Через несколько лет они были переселены в лучшее место, гораздо южнее, в Ялуторовск, где муж ее скончался в 1847 году, а жена не получила разрешения возвратиться на родину, и долго еще терпела незаслуженное изгнание, и оставила бы там старческие кости свои, если бы не воротил ее домой манифест Александра II от 26 августа 1856 года 234).
К осени 1827 года был достроен большой острог с пятью отделениями. В сентябре прибыли восемь наших товарищей из Нерчинска: Трубецкой, Оболенский, А. З. Муравьев, Давыдов, Волконский, Якубович, А. И. Борисов 1-й и П. И. Борисов 2-й, и каждую неделю прибывали остальные из дальних крепостей. Первым из них сопутствовали две дамы, еще два ангела-хранителя: княгиня Трубецкая и Волконская 235). Екатерина Ивановна Трубецкая, урожденная графиня Лаваль, еще в 1826 году, тотчас по отправке мужа из Петропавловской крепости, первая из всех наших жен, отправилась вслед за ним, в сопровождении отцовского секретаря. В Красноярске сломалась карета, заболел провожатый, медлить было некогда; она пересела в тарантас и без чиновного проводника, только с прислугою, прискакала в Иркутск. Муж ее уже с фельдъегерем прибыл в Нерчинск 236), ей оставалось ехать только 700 верст; она обратилась к губернатору Б. И. Цейдлеру, чтобы иметь некоторые необходимые сведения и получить проводника.
Тут начались самые горькие для нее испытания: местное начальство имело повеление употребить все средства, чтобы удержать жен государственных преступников от следования за мужьями. Губернатор представил ей сперва затруднения жизни в таком месте, где находится до 5000 каторжных, где ей придется жить в общих казармах с ними, без прислуги, без малейших удобств. Она этим не устрашилась и объявила свою готовность покориться всем лишениям, лишь бы ей быть вместе с мужем. На следующий день те же препятствия со стороны губернатора, который объявил, что имеет приказание взять от нее письменное свидетельство, по коему она добровольно отказывается от всех прав на преимущества дворянства и вместе е тем от всякого имущества — недвижимого и движимого, коим уже владеет и какое могло бы
// С 228
достаться ей в наследство. Ек[атерина] И[вановна] Трубецкая без малейшего возражения подписала эту бумагу, в уверенности, что с этим отречением открыла себе путь к мужу. Не тут-то было: несколько дней сряду губернатор не принимал ее, отговариваясь болезнью. Наконец он решился употребить последнее средство; уговаривал, упрашивал и, увидев все доводы и убеждения отринутыми, объявил, что не может иначе отправить ее к мужу как пешком с партией ссыльных по канату и по этапам. Она спокойно согласилась на это; тогда губернатор заплакал и сказал: «Вы поедете!» В это самое время прибыл в Иркутск наш комендант Лепарский из Петербурга; он был глубоко тронут решимостью княгини Трубецкой и содействовал к прекращению этих уговоров 237). Женщина с меньшею твердостью стала бы колебаться, условливаться, замедлять дело переписками с Петербургом и тем удержала бы других жен от дальнего напрасного путешествия.
Как бы то ни было, не уменьшая достоинств других наших жен, разделявших заточение и изгнание мужей, должен сказать положительно, что княгиня Трубецкая первая проложила путь, не только дальний, неизвестный, но и весьма трудный, потому что от правительства дано было повеление отклонить ее всячески от намерения соединиться с мужем. Ек[атерина] Ив[ановна] Трубецкая была не красива лицом, не стройна, среднего роста, но когда заговорит, — так что твоя краса и глаза, — просто обворожит спокойным приятным голосом и плавною, умною и доброю речью, так все слушал бы ее. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий и пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии.
Чрез несколько недель после отъезда княгини Трубецкой из Петербурга выехала княгиня Марья Николаевна Волконская, урожденная Раевская 238). Отец ее, знаменитый герой 1812 года H. H. Раевский, не соглашался на отъезд дочери. Он знал, что дочь его, юная, недавно замужем, соединила судьбу свою с князем С. Г. Волконским, который за сражение под Лейпцигом произведен был в генералы и по летам своим мог быть отцом ее; он знал, что она не по личной страсти, не по своей воле вышла замуж, но только из любви и послушания к отцу;
// С 229
кроме этого, мог ее удержать грудной младенец, первородный сын, требовавший присутствия матери. Она решилась исполнить тот долг свой, ту обязанность, которая требовала более жертвы, более самоотвержения; сказала больному престарелому отцу, нежно любимому, что едет только на время для свидания с мужем; сына оставила у бабушки, у статс-дамы в Зимнем дворце, и немедленно уехала в Сибирь. В Иркутске ждали ее те же проделки, долженствовавшие остановить княгиню Трубецкую, она также дала подписку в добровольном отречении от всех прав состояния и имуществ; такая подписка была взята от всех наших дам, следовавших за мужьями в Сибирь, также от жены моей, которая, по данному мне слову, не могла приехать ко мне раньше, и ей суждено было заключить число жен, разделивших добровольно изгнание мужей 239); она приехала ко мне в 1830 году и встретила меня на походе из читинского острога в петровскую тюрьму. М. Н. Волконская, молодая, стройная, более высокого, чем среднего, роста, брюнетка с горящими глазами, с полусмуглым лицом, с немного вздернутым носом, с гордою, но плавною походкою, получила у нас прозванье «la fille du Gange», девы Ганга; она никогда не выказывала грусти, была любезна с товарищами мужа, но горда и взыскательна с комендантом и начальником острога.
Княгини Трубецкая и Волконская были первые из прибывших жен к мужьям своим, они должны были ехать и дальше, и опаснее, и труднее — в Нерчинск. Положение их было страшное; сначала еще не было подробной инструкции начальникам, которые боялись запросов свыше и доносов снизу. Собственные их переписки при расстоянии 7000 верст шли медленно; родственники сначала не знали, куда обратиться для высылки денег — к дежурному генералу Потапову или к А. X. Бенкендорфу, оттого в первое время терпели недостаток и подверглись многим лишениям не только от местной скудости, но и от недостатка в деньгах; довольно сказать, что они терпели зимою 1826 года и от холода и от голода. Странным показалось бы, если бы я вздумал подробно описать, как они сами стирали белье, мыли полы, питались хлебом и квасом, когда страдания их были гораздо важнее и другого рода, когда видели мужей своих за работою в подземелье, под властью грубого и дерзкого начальства.
// С 230
По присоединении их в Читу переменился и образ их жизни. Пересылка писем и денег шла чрез губернатора и нашего честного коменданта С. Р. Лепарского; суммы денег были неограниченны, но только не находились в наших собственных руках, а израсходовались чрез комендантскую канцелярию. Посылкам не было конца; приход почты раз в неделю составлял важную эпоху; впоследствии, в 1828 году, дозволено было получать русские и иностранные журналы и газеты.
В сентябре 1827 года всех нас, кроме М. С. Лунина, остававшегося в отдельной избушке 240), переместили из временных острогов на новоселье — во вновь устроенный общий острог. Комендант размещал нас по комнатам, всех покоев было четыре для нас, общие сени и дежурная для офицера. В одну комнату поместил он восемь прибывших товарищей, из Нерчинска; в остальные три комнаты он распределил нас не по старшинству разрядов, а по собственному распоряжению; в одну, прозванную нами Москвою, расположились большею частью московские уроженцы; другая названа была нами Новгородом, по причине громких беспрестанных политических прений; третья, в которой я находился с 17 товарищами, названа была нами Псковом, младшею сестрою Новгорода.
Вместо нар заказаны были на собственные деньги кровати, не для того, чтобы спокойнее спать, но чтобы держать комнаты в большей опрятности; под кроватями можно было мыть и мести пол. Стол был у нас общий, обедали по своим комнатам, накрывали на стол сами по очереди, по дежурству, сами ставили самовары. По примеру повсеместного содержания острогов, было и нам позволено из среды своей избрать старосту или хозяина, который в нуждах общих и частных относился или к дежурному офицеру, или, чрез его посредство, прямо к коменданту. Хозяин распоряжался артельною суммою, заказывал припасы, но не имел ни копейки на руках, а по его записке платила комендантская канцелярия. В двадцати саженях от острога находилась наша кухня и кладовая съестных припасов. Хозяин или староста во время дня имел позволение ходить туда в сопровождении конвойного; хозяин избираем был на три месяца; первым хозяином был избран И. С. Повало-Швейковский, который со своим батальоном первый вступил в Париж
// С 231
в 1814 году; он исполнял должность хозяина два срока сряду.
Пища была у нас простая и здоровая; часто удивлялся я умеренности и довольству тех товарищей, которые привыкли всю жизнь свою иметь лучших поваров и никогда без шампанского вина не обедали, а теперь без сожаления о прошлом довольствовались щами, кашею, запивали квасом или водою. Гастрономов было много между нами, они сознавались, что никогда теперь не терпели от голода, но зато никогда досыта не наедались. Я уже сказал, что половина моих товарищей были или небогаты, или были забыты родными, другие были очень богаты. Никита Михайлович Муравьев с братом своим Александром получали ежегодно по 40 тысяч рублей ассигнаций сверх посылок.
Чрез каждые три месяца при выборе нового хозяина каждый из артели назначал, сколько мог дать по своим средствам в общую артельную сумму, которою распоряжался хозяин, на пищу, чай, сахар и мытье белья. Одежду и белье носили мы все собственное; имущие покупали и делились с неимущими. Решительно все делили между собою: и горе и копейку. Дабы не тратить денег даром или на неспособных портных, то некоторые из числа товарищей сами кроили и шили платья. Отличными закройщиками и портными были П. С. Бобрищев-Пушкин, Оболенский, Мозган. Арбузов 241). Щегольские фуражки и башмаки шили Бестужевы и Фаленберг; они трудами своими сберегали деньги, коими можно было помогать другим нуждающимся вне нашего острога. Когда священник Казанского собора Мысловский узнал эти подробности нашей жизни от А. О. Корниловича, то поспешил сообщить их жене моей и заметил ей, что в Чите, в остроге, ведут жизнь истинно апостольскую.
Общие работы наши продолжались по-прежнему: от мая до сентября, когда можно было рыться в земле, мы засыпали Чертову Могилу, исправляя почтовую дорогу, сажали, поливали и пололи в огороде, который доставлял нам овощи и картофель на целый год. Когда после И. С. Повало-Швейковского избрали меня быть старостою или хозяином, то на годовой запас в больших сороковках посолил 60 тысяч огурцов: валили вперемежку ряд огурцов и ряд листьев черной смородины и укропу, до верху бочки, потом заливали все из больших артельных
// С 232
котлов кипятком с рассолом. С тех пор у меня иначе не солили огурцов в бочонках для домашнего потребления, и таким образом соленые огурцы держались превосходно целый год до свежих огурцов.
От сентября до мая водили нас ежедневно по два раза в особенную просторную избу, в коей устроены были ручные мельницы с жерновами; каждому приходилось молоть по два пуда ржи на урок. Сначала работа эта была трудная, пока рука не привыкла. Здоровые товарищи доканчивали уроки больных или слабосильных; я с удовольствием молол всегда за М. Ф. Митькова. Работы нередко сопровождались пением самым гармоническим. П. Н. Свистунов был регентом и капельмейстером; лучшие голоса были бас — братьев Крюковых, тенор — Щепина-Ростовского, сопрано — Тютчева. Церковное пение Барятинского пели они необыкновенно хорошо, в церковь нас никогда не водили, кроме одного раза в год, в неделю великого поста для приобщения святых тайн; но в большие праздники приходил к нам священник и служил молебствия накануне. Никогда не забуду, как трогательна и превосходна была служба и пение в остроге в великую субботу пред Христовым воскресеньем в 1828 году, когда в 9 часов вечера, по пробитии вечерней зори, после восторженного восклицания «Христос воскресе!» вдруг зазвенели цепи узников, бросившихся в объятия с братолюбивыми лобызаниями. Этот восторг не был нарушен разгавливанием; часовые заперли двери на замок, и мы мысленно продолжали обнимать наших отдаленных родных, благословляя ближних не по местности, но по сердцу. Для нас, по тюремному положению, раздалось радостное «Христос воскресе!» тремя часами раньше, чем для наслаждавшихся свободою.
В часы досужные от работ имели мы самое занимательное и поучительное чтение; кроме всех журналов и газет, русских, французских, английских и немецких, дозволенных цензурою, имели мы хорошие библиотеки Н. М. Муравьева, С. Г. Волконского и С. П. Трубецкого 242). Невозможно было одному лицу прочитать все журналы и газеты, получаемые от одной почты до другой, почему они были распределены между многими читателями, которые передавали изустно самые важные новости, открытия и события. Сверх того, многие из моих товарищей получили классическое образование; беседы их
// С 233
были полезнее всякой книги; некоторых из них мы упросили читать нам лекции в продолжение долгих зимних вечеров. Никита Муравьев, имев собрание превосходнейших военных карт, читал нам из головы лекции стратегии и тактики, Ф. Б. Вольф — о физике, химии и анатомии, П. С. Бобрищев-Пушкин 2-й — о высшей и прикладной математике, А. О. Корнилович и П. А. Муханов читали историю России, А. И. Одоевский — русскую словесность 243). С особенною любовью вспоминаю здесь Одоевского: он имел терпение заниматься со мною четыре года; и доныне храню главные правила, написанные его рукою; а между тем он никогда не писал своих стихов, кроме «Колыбельной песни» сыну моему Кондратию, другой — сыну моему Евгению, а мне посвятил «Последнюю надежду» 244).
Нас запирали в 9 часов вечера; по пробитии зори не позволяли иметь свечи, а как невозможно было так рано уснуть, то мы или беседовали в потемках, или слушали рассказы М. К. Кюхельбекера о кругосветных его путешествиях и А. О. Корниловича из отечественной истории, которою он прилежно занимался, быв издателем журнала «Русская старина» 245). В продолжение нескольких лет имел Корнилович с профессором Куницыным свободный вход в государственный архив, где почерпнул любопытные сведения, особенно о царствованиях императриц Анны и Елизаветы. Чрез полгода мы лишились нашего отличного собеседника: фельдъегерь, который привез к нам Вадковского из Шлиссельбургской крепости, увез от нас Корниловича. Впоследствии мы узнали, что его отвезли обратно в Петропавловскую крепость, где снова допрашивали его по делу польских тайных обществ, коих члены заняли наши упраздненные казематы. Наконец, в 1834 году отправили его на Кавказ солдатом, где он вскоре скончался от болезни.
Образованность умных товарищей имела большое влияние на тех из нас, которые прежде не имели ни времени, ни средств обогатиться познаниями. Некоторые из наших начали учиться иностранным языкам, из них изумительные успехи сделал Дм[итрий] Ир[инархович] Завалишин 1-й, который, кроме греческого и латинского, научился писать и выражаться на тринадцати языках; для важнейших из них находил он учителей между товарищами, а для прочих главных ключом и словарем служило
// С 234
для него Евангелие. Многие из наших изучили не только язык книжный, но и разговорный. В последнем отношении всего забавнее было с английским языком по выговору слов: сколько споров и сколько смеху! и сколько звуков, нисколько не соответствовавших сложению букв! Так что М. С. Лунин, знавший до совершенства этот язык, всегда упрашивал: «Читайте, господа, и пишите по-английски сколько хотите, только не говорите на этом языке!»
// С 235
Комнаты наши были тесны, заставлены по всем четырем стенам кроватями; некуда было поместить станок столярный или токарный. Некоторые желали учиться играть на скрипке и на флейте, но совестно было терзать слух товарищей; по этой причине избрал я для себя самый скромный, тихий, но и самый неблагодарный инструмент— чекан; е помощью печатного самоучителя разобрал я ноты и каждый вечер употреблял на то условные полчаса. На этом инструменте учился со мною П. И. Фаленберг 246). На следующий год позволили выстроить во дворе острога два домика; в одном поместили в двух половинах станки, столярный, токарный и переплетный. Лучшими произведениями по сим ремеслам были труды Бестужевых, Бобрищева-Пушкина, Фролова и Борисова 1-го.
В другом домике поставлены были рояль и фортепиано; туда по распределенным между нами часам приходили играть по очереди и на скрипке, на флейте, на гитаре. Ф. Ф. Вадковский превосходно играл на скрипке, П. Н. Свистунов на виолончели; на рояле играл А. П. Юшневский с такою беглостью, что чем труднее были ноты, тем приятнее для него, так что он радовался тем нотам, от коих трещали его пальцы; он также играл на скрипке и вместе со Свистуновым, с Вадковским, Крюковым 2-м составляли отличный квартет, который 30 августа, когда было у нас шестнадцать именинников, в первый раз играл для всех нас в большом остроге 247), где в Новгороде взгромоздили кровати, очистили комнату для помещения оркестра и слушателей. Живописью занимались: Н. А. Бестужев — акварелью, он со всех нас снял портреты 248); Н. П. Репин и И. В. Киреев сняли виды Читы и внутренность острога 249); Я. М. Андреевич писал масляными красками алтарный образ спасителя, носящего крест, образ подарен им читинской церкви с надписью. Н. А. Загорецкий ножом и циркулем сделал деревянные стенные часы. К. П. Торсон построил модели жатвенной машины и молотильной.
Через год по прибытии нашем в Читу расстались мы с шестым разрядом наших товарищей, которым наступил срок перебраться на поселение 250). Расстались мы, радуясь за них, что будет им свободнее нас, они — жалея, что покидают нас в узах и за частоколом; но вышло на деле, что нам было лучше, нежели им. Общество умных и честных людей украшает столько же жизнь в тюрьме,
// С 236
сколько общество бездельников может помрачить жизнь на воле. Поселенцам нашим сначала было очень худо в местах отдаленного севера и в одиночестве; чрез несколько лет перевели их в места обитаемые южнее, где могли жить не с белыми медведями и где соединяли товарищей по два и по три вместе. Я уже упомянул, до чего довели одиночество и печальная местность некоторых из наших соизгнанников VII разряда, отправленных на поселение прямо из Петропавловской крепости.
В начале августа 1828 года прибыл фельдъегерь в Читу, никого не привез и не увез, ничего не узнали о причине приезда его, никакая не воспоследовала перемена для нас. В конце сентября ожидали коменданта в остроге; он вошел в полной парадной форме, с новою лентою чрез плечо, собрал нас всех в кружок и объявил, что император, во внимание к нашему поведению, всемилостивейше приказал снять с нас кандалы. Я уже сказал, что они были нам надеты не по прежним правилам, также не для удержания нас от побега во время пути, потому что мы по прибытии на место носили их еще полтора года. Как бы то ни было, но мы после узнали, что государь 8 июля, в день Казанской божьей матери, выходя из храма, приказал отправить фельдъегеря в Читу с повелением: снять железы с тех государственных преступников, которые того заслужили хорошим своим поведением. Комендант получил это повеление в начале августа, но решился утаить его на время, пока не получил ответа на запрос. Он знал невозможность снять кандалы только с некоторых из нас; если же снял бы со всех, то подвергал себя упреку и заподозрению со стороны высших властей, которые могли бы сменить его и дать нам такого молодца, что боже упаси! Он, желая держаться на этом месте для нашей же пользы, донес, что все равно отличаются хорошим поведением, и спрашивал позволения снять железы со всех нас без исключения, что и было дозволено и исполнено. Унтер-офицер пришел с ключами, отомкнул замки кандалов, они в последний раз брякнули об пол, и мне было как-то жаль с ними расстаться: они часто вторили моим песням, когда для такта ударял ногою об ногу, как шпорами. В первые ночи по снятии желез все еще казалось, что они на ногах, потому что ноги привыкли лежать в таком положении, чтобы не было ни очень больно, ни очень холодно от
// С 237
них; наконец и ходить и спать без них было гораздо легче и лучше, но петь без них было мне грустнее. Не помню, кому из нас удалось выменять одну пару кандалов; из них сковали памятные вещи, доныне имею крест и кольцо полировки Якубовича.
Иному покажется, что я так подробно и нежно упоминаю о железах для того только, чтобы более напомнить о них или похвастать ими. Я хотел подтвердить собственным опытом, что страдания или мучения за правду, за идею и из любви к ближним доставляют также свои усладительные утешения. В это время я был избран в должность хозяина, или старосты, и сменил Повало-Швейковского. По общим нуждам моих товарищей имел случаи побывать иногда у коменданта: он принимал меня всегда чрезвычайно вежливо и часто повторял о своем странном положении: «Что скажут и напишут обо мне в Европе? скажут, что я бездушный тюремщик, палач, притеснитель; а я дорожу этим местом только для того, чтобы защитить вас от худших притеснений, от несправедливостей бессовестных чиновников. Какая польза мне от полученных чинов и звезд, когда здесь даже некому их показать? Дай бог, чтобы меня скорее освободили отсюда, но только вместе с вами».
В 1828 году приехала к мужу Наталья Дмитриевна Фонвизина, урожденная Апухтина. По причине малолетства двух сыновей она не могла приехать раньше. Еще очень молодая и хорошая собою, она до замужества имела такое религиозное стремление, что хотела удалиться в монастырь и посвятить себя только богу. Потом, вышед замуж за благороднейшего человека, за генерала М. А. Фонвизина, она разделяла страдания и изгнание мужа, также покорялась воле божьей, но нервы ее так расстроились, что она постоянно хворала. Муж ожидал ее приезда с величайшим нетерпением, беспрестанно любовался ее портретом; о ней упомяну в своем месте еще несколько раз. Ей суждено было лишиться мужа по возвращении на родину, выйти замуж вторично за товарища моего Ив[ана] Ив[ановича] Пущина и вторично овдоветь.
В том же году приехала в Читу Александра Ивановна Давыдова, супруга Василия Львовича, которая оставила большое семейство, почему ей надобно было устроить детей и поместить их у родных до отъезда в Сибирь.
// С 238
Необыкновенная кротость нрава, всегда ровное распололожение духа и смирение отличали ее постоянно. Василий Львович Давыдов, отличавшийся в гусарах, и в обществе, и в ссылке своею прямотою, бодростью и остроумием, был поселен в Красноярске, где скончался в октябре 1855 года и только несколько месяцев не дожил до манифеста освобождения.
В том же году прибыла в Читу Прасковья Егоровна, невеста И. А. Анненкова; свадьба была негласная, зато гласное ей было дано позволение ехать к жениху от самого императора, к которому она геройски обратилась с просьбою после маневров при Белой Церкви 251). Император в добрый час принял ее ласково, с участием и приказал ей выдать три тысячи рублей на дорогу, между тем как уже сочетавшимся женам для соединения с мужьями были оказываемы всевозможные препятствия. С нею было у нас в Чите всех восемь дам. Они вели переписку со всеми нашими родными и были посредниками между живыми и умершими политической смертью. Сами они вели жизнь, исполненную самопожертвования; свидания с мужьями по два раза в неделю, по одному часу продолжались таким порядком четыре года, до нашего переселения в другую тюрьму, в Петровский железный завод.
Сначала было всех нас в Чите 82 человека, а по отъезде шестого разряда на поселение, Толстого в Грузию 252) и Корниловича в Петропавловскую крепость осталось нас 70 человек и 7 дам; А. И. Ентальцева уехала с мужем на поселение. Вновь прибывших, осужденных не вместе с нами, но особым судом, привезли к нам: К. Е. Игельстрома, А. И. Вегелина и Рукевича и трех бывших офицеров Черниговского полка 253): барона Соловьева, Мозалевского и Быстрицкого.
Всякому невольнику беспрестанно на мысль приходит воля. Все думали, как бы освободиться всем вместе, и в том числе и наши безвинно страждущие дамы; о том же думали другие изгнанники на каторжной работе, вне нашего острога. В Нерчинских рудниках, где работали сначала восемь наших товарищей, оставалось еще несколько человек из бывших офицеров Черниговского пехотного полка, осужденных не с нами вместе, но особенным военным судом за освобождение Сергея и Матвея Ивановичей Муравьевых-Апостолов из-под ареста в полковом штабе. Там были Быстрицкий, Мозалевский, барон Соловьев и
// С 239
Сухинов; последний из них решился поднять всех каторжных, с их помощью освободить нас из острога и предоставить нам дальнейшие предприятия. Большинство нерчинских рудокопов согласились; условлено было обезоружить караул и начать рано утром следующего дня, как за день до того предатель открыл все дело, и Сухинов с главными зачинщиками были закованы. Все дело было донесено в Петербург; нарядили военный суд; наш комендант был председателем суда. Сухинова и еще десять человек приговорили к смерти; накануне исполнения приговора Сухинов сам повесился на бакаушке печи своей тюрьмы 254), другие были расстреляны, а Соловьева, Мозалевского и Быстрицкого перевели к нам в Читу, дабы отклонить их от подобных препятствий.
Вероятно, по этой же причине предпочли держать нас особенно, не вместе с другими преступниками, в больших рудниках. Утверждают, что эта мысль представлена была императору генерал-губернатором Восточной Сибири Лавинским, которому государь при прощании с ним в Москве после коронации сказал: «Смотри же, ты отвечаешь мне за этих господ!» — на что генерал-губернатор ответил, что всякий надзор будет невозможен, если они будут распределены в различных местах различных рудников Сибири.
В Чите караулила нас рота пехоты и полсотни сибирских казаков. Несколько человек из наших товарищей крепко занялись приготовлениями к побегу, особенно из высших разрядов, приговоренных на двадцатилетнее заточение. Другие же, сперва в меньшинстве, а потом в большинстве, видели явную невозможность такого предприятия и откровенно доказывали это и противодействовали решительно 255). С караулом было бы не трудно справиться, солдаты были нам очень преданы, они волею или неволею передали бы свое оружие; следовательно, из острога могли бы освободиться и выйти из ворот частокола и из селения; но куда идти? На юг, чрез Маньчжурию и Даурию в Китай, был бы путь ближайший за границу, но китайцы выдали бы; кроме того, до достижения границы достаточно было бы полсотни казаков, которые, преследуя нас денно и нощно, не давая нам часового покоя, могли бы извести нас в неделю. От местных жителей, кочующих бурят, не было бы никакой защиты, они за одежду и за шапку застрелили бы нас, как
// С 240
пушного зверя. Другой путь указывал на юго-восток, добраться до берега Амура в лодках и по направлению реки плыть к Великому океану и спастись в Америку.
Но до достижения Амура и океана предстояли те же препятствия, какие встретились бы по первому направлению к китайской границе, и, не достигнув еще Амура, были бы преследуемы вдоль обоих берегов Ингоды и Шилки, из прибрежных селений захватили бы или затопили бы нашу бессильную флотилию. На запад — дорога вела 4000 верст до границ Европейской России; на таком протяжении представлялись сотни преград для бегущей кучки. На севере — путь вел по тундрам бесхлебным к Ледовитому морю. Поодиночке легче представлялась возможность укрыться и освободиться: ежегодно из Нерчинска спасаются бегством несколько человек отдельно. Трое из сосланных черкесов добрались до своей родины чрез озера Аральское и Каспийское. Но одиночное бегство из нашего острога имело бы неминуемым следствием строжайшие меры против оставшихся арестантов; никто не хотел взять на себя такую ответственность. Другое дело было с теми, которые жили на поселении, где они были рассеяны поодиночке, но и там побег одного имел бы жестокое последствие для других. М. С. Лунин сделал для себя всевозможные приготовления, достал себе компас, приучал себя к самой умеренной пище, пил только кирпичный чай, запасся деньгами, но, обдумав все, не мог приняться за исполнение 256); вблизи все караулы и пешие и конные, а там неизмеримая, голая и голодная даль. В обоих случаях — удачи и неудачи, все та же ответственность за новые испытания и за усиленный надзор для остальных товарищей по всей Сибири.
Комментарии
228 Обергиттенфервалтер — горный чин VIII класса.
229 Н. М. Муравьев прибыл в Читу 31 января 1827 г.
230 Н. М. Муравьев содержался в малом каземате. От дома жены его отделяли лишь тюремный частокол и узенький переулок.
231 Майорат — земельное владение, наследуемое нераздельно старшим в семье или роде.
232 Отец Е. П. Нарышкиной генерал П. П. Коновницын был героем 1812 г.
233 Е. П. Нарышкина лишь в первое время по приезде в Читу жила в доме А. Г. Муравьевой. Затем она сняла для себя дом, стоявший одиноко на самой окраине читинского острога.
234 По установленному в 1833 г. правилу жены декабристов не имели права возвращаться в Европейскую Россию после смерти их мужей без «высочайшего» разрешения. Об амнистии см. примеч. 104.
235 Е. И. Трубецкая и М. Н. Волконская прибыли в Читу на два дня раньше своих мужей, 11 сентября 1827 г.
236 Е. И. Трубецкая выехала из Петербурга в Москву 24 июля 1826 г. 6 августа 1826 г., получив разрешение Николая I, она // С 437 в сопровождении секретаря отца, К.-А. Воше, отправилась в Сибирь. 16 сентября они прибыли в Иркутск. Версия о том, что спутник Е. И. Трубецкой заболел и остался в Красноярске, не верна. Из воспоминаний сестры Е. И. Трубецкой, 3 И. Лебцельтерн, известно, что «путешественники прибыли в Иркутск целыми и невредимыми» (Звезда. 1975, № 12, с. 186). С. П. Трубецкой в это время еще не был отправлен в Нерчинск (как считает Розен), а находился в Николаевском винокуренном заводе под Иркутском. Он был отправлен в Нерчинск 6 октября 1826 г.
237 Е. И. Трубецкая находилась в Иркутске в ожидании разрешения на поездку к мужу с 16 сентября 1826 г. по 19 января 1827 г. 22 января она прибыла в Нерчинск.
238 М. Н Волконская выехала из Москвы 29 декабря 1826 г.
239 Не совсем точно: последней в Сибирь, в сентябре 1831 г., приехала невеста В. П. Ивашева — К. П. Ле-Дантю.
240 В письме к М. В. Малиновской от 21 октября 1832 г. Розен писал: «<…> новый острог <...> был совершенно окончен в четыре месяца; мы переместились в оный в конце августа [1827г.]» (Декабристы на каторге, с. 283). На летнее время декабристы строили себе маленькие домики и беседки. «Отдельная избушка» М. С. Лунина, вероятно, одна из таких летних построек. По мнению С. Б. Окуня, Розен в данном случае имел в виду «дьячковский» каземат (Окунь, с. 130—131).
241 Портными были также Розен, К. П. Торсон, М. А. и Н. А. Бестужевы (Бестужевы, с 175).
242 Получение русских и иностранных газет большинство мемуаристов относят к жизни декабристов в Петровском Заводе (Бестужевы, с. 151, 176; Якушкин, с. 131; Басаргин, с. 158). Однако свидетельство Розена о чтении им газет в читинском остроге не является опиской. Так, в письме к И. И. Пущину от 13 июля 1843 г. он писал: «Какие получаете вы ведомости и журналы; их было изобилие в Чите (ГБЛ, ф. 243, оп. 4, д. 8, л. 33). Данные Розена подтверждает А. П. Беляев, вспоминавший, что в Читу «присылались все журналы и газеты, как русские, так и иностранные» (Беляев, с. 213). Газеты и журналы приходили в Читу на имя жен декабристов. К тюремным библиотекам, названным Розеном, следует прибавить также собрание книг М. С. Лунина.
243 Лекции в «каторжной академии», которые продолжались и в Петровском Заводе, кроме перечисленных Розеном декабристов, читали: Е. П. Оболенский — по философии, Н. П. Репин — по военным наукам, М. М. Спиридов — по истории средних веков, Ф. Ф. Вадковский — по астрономии, К. П. Торсон — по механике.
244 «Колыбельная песнь» была написана А. И. Одоевским 2 июля 1832 г. в Петровском Заводе Е. Розену А И. Одоевский посвятил стихотворение «Я разлучился с колыбелью...», написанное 22 июня 1838 г. Стихотворение «Последняя надежда» написано в 1829 г. в Чите; сохранились также списки с посвящением Е. А. Баратынскому (Одоевский, с. 74, 160 — 161. 181).
245 «Русская старина. Карманная книжка для любителей отечественного на 1825 год» — альманах, изданный А. О. Корниловичем совместно с В. Д. Сухоруковым в 1824 г. в Москве и переизданный в следующем, 1825 г.
246 Чекан — род флейты. Об обучении Розена игре на чекане см.: Беляев, с. 230 — 231.
// С 438
247 Концерт в большом каземате мог состояться 30 августа 1829 г.
248 В первые же дни пребывания в читинском остроге Н. А. Бестужев приступил к созданию «для истории» портретной галереи декабристов. В июле 1832 г, перед выходом на поселение Розена Н. А. Бестужев исполнил его портрет (ЛН, т. 60, кн. 2, с. 179).
249 План читинского острога снял в 1830 г. также П. И. Фаленберг с помощью инструментов, изготовленных Н. А. Бестужевым. Этот план хранится в ГИМ.
250 Розен ошибается. В апреле 1828 г. был переведен на поселение VII разряд; VI разряд (к которому, кстати, принадлежал только Ю. К. Люблинский) был переведен в июле 1829 г. Из Петропавловской крепости были отправлены на поселение в июле-августе 1826 г. декабристы, осужденные по VIII разряду (см. примеч. 202).
251 П. Е. Гебль подала прошение Николаю I 16 мая 1827 г. в Вязьме, во время высочайших маневров. Разрешение на отъезд в Сибирь последовало в июне 1827 г. Перед отъездом из Петербурга П. Е. Гебль встретилась с К.-А. Воше и взяла у него маршрут. В Читу она приехала 5 марта 1828 г. Свадьба состоялась 4 апреля.
252 В. С. Толстой был вначале отправлен на поселение в Тунку, позднее, в том же 1829 г, был определен рядовым на Кавказ.
253 К. Г. Игельстром и А. И. Вегелин были членами Общества военных друзей. Это общество, основанное в 1822 г. офицерами Волынского уланского полка, подготовило восстание в Литовском пионерном батальоне во время присяги Николаю I. М. И. Рукевич, формально не принадлежавший к обществу, был признан одним из главных виновников происшествия и осужден по тому же делу. Дело о восстании Черниговского пехотного полка и Литовского пионерного батальона рассматривалось в Военно - судных комиссиях в 1826 г., одновременно с процессом декабристов.
254 И. И. Сухинов пытался поднять восстание в Зерентуйском руднике. Восстание было назначено на 24 мая 1828 г. Но заговор был раскрыт. Николай I приказал судить заговорщиков по законам военного времени. И. И. Сухинов повесился 1 декабря 1828 г. в тюрьме Нерчинского завода (О зерентуйском заговоре см.: Горбачевский И. И. Записки Письма. М., 1963, с. 11 — 121).
255 О готовившемся побеге декабристов из читинского острога упоминают многие мемуаристы. Их свидетельства говорят о продуманности и серьезности возникшего у декабристов плана освобождения. Розен добросовестно излагает различные варианты предполагавшегося побега, однако гораздо подробнее останавливается на опасностях и препятствиях в осуществлении плана. По мнению М. К. Азадозского, сам Розен принадлежал к группе «благоразумных и осторожных» (Декабристы, т 1, с. 218).
256 Это свидетельство Розена о подготовке М. С. Лунина к побегу вызвало сомнение П. Н. Свистунова: «Ни от него, ни от кого из близких ему я не слыхал, чтобы он замышлял о побеге» (Воспоминания, т. 2, с. 294).