Пислегин Н.В. Польский вопрос в общественной мысли России 10–60-х гг. XIX в.

Польский вопрос, возникший в результате ослабления и после трех разделов Речи Посполитой, являлся весьма существенным для России, особенно после 1815 года, когда вследствие Венских соглашений большая часть Польши вошла в состав Российской империи и составила особое образование в ней – Царство (Королевство) Польское. Соответственно он был актуален и для российского общества. В основе своей проблема сводилась, с одной стороны, к отношению к разделам Речи Посполитой, факту вхождения польских земель в Российскую империю, их устройства, а также немаловажен был вопрос о судьбе Литвы, Западной Украины и Белоруссии, перспективе их слияния с собственно польскими землями. С другой стороны, был важен внешнеполитический аспект вопроса, а именно прежде всего проблемы взаимоотношений со странами-соучастницами разделов Речи Посполитой (Австрия и Пруссия) и другими великими европейскими державами того времени (Великобритания, Франция), интересующимися польскими делами.

Дореволюционную историографию польского вопроса можно разделить на консервативную официально-охранительную и революционно-демократическую, а также незначительную либеральную. Первым крупным историком XIX века, затронувшим русско-польские отношения, был Н.М. Карамзин. Официальный историограф империи считал, что его долг не позволяет ему молчать относительно либеральных планов Александра I, касавшихся больших уступок Царству Польскому. В своих беседах с императором Карамзин приводил факты из прошлого в доказательство того, что «с величием и безопасностью России несовместимо существование независимого и сильного Польского государства». Историк напоминал о кровавых и долгих войнах, которые издавна велись между этими двумя государствами, отрицал необходимость возвращения Царству Польскому земель, отнятых Россией в результате разделов Речи Посполитой, объясняя это тем, что большая часть их были русского происхождения и были завоеваны в исторические промежутки слабости Руси и России. Карамзин не ограничился этими беседами, предоставив императору докладную записку, в которой доказывал, что Александр не имеет ни малейшего права распоряжаться областями, приобретенными не им; в то же время он давал понять, что император «должен был сделать для благополучия России нечто иное, чем отнятие у нее части территории, и что за свое царствование он не предпринял еще ни одной серьезной меры, чтобы улучшить внутреннее состояние своей страны»[i]. Таким образом Карамзин в свете исторических традиций российского самодержавия и русско-польских отношений отрицал необходимость преобразований в новоприобретенных в 1815 году землях, выходящих за рамки реформ в России.

Очень интересна полемика по польскому вопросу между консервативным русским историком М.П. Погодиным и польским историком-демократом И. Лелевелем, развернувшаяся в 30–40е годы XIX века. Последний является автором теории мирного характера внешней политики Речи Посполитой и об исключительной ответственности русского царизма, но не русского народа, за польско-русские конфликты. Осуждая самодержавную политику угнетения народов, польский ученый-революционер называл Россию «очагом темноты», а ее правительственный аппарат «варварами севера». Историк указал на усиление влияния России в Польше после крушения наполеоновской империи и пробуждения у поляков национальных чувств во время «увлечения» Александром I либерализмом. Одновременно он подчеркнул, что русский император никогда не хотел возрождения Польши, но внешне проявлял благосклонность к полякам. Лелевель отмечал тиранический характер командования польской армией великим князем Константином Павловичем, репрессии против виленской студенческой молодежи, усилившиеся нарушения польской конституции… Польский историк также осуждал угнетение царизмом восточных земель бывшей Речи Посполитой, которые считал частью Польши. В восстании 1830–1831 годов он видел протест поляков против угнетения царским самодержавием и подчеркивал, что оно не было направлено против русского народа. Лелевель призывал русских объединиться с польскими патриотами для свержения самодержавия («За вашу и нашу свободу!») и всегда искал проявления революционного движения в России. Он придавал большое значение контактам польских революционеров русских декабристов, приветствовал их планы создания федерации славянских народов. Польский историк называл восстание на Сенатской площади революцией и ставил его в один ряд с восстанием 1830–1831 годов. В дальнейшем Лелевелю было характерно преувеличение революционного движения в России, и он видел миссию Польши в распространении революционных идей среди народов, надеясь, «что огонь польского восстания 1830–1831 годов, превратившись в искры, вызовет в России большой пожар». Несмотря на явный радикализм взглядов польского историка, к тому же еще и лидера польского демократического лагеря эмиграции, М.П. Погодин, обращаясь к оценке истории русско-польских отношений, считал Лелевеля достойным оппонентом, полемизировал с ним и даже пытался использовать его авторитет. В статьях о Польше он доказывал необходимость подавления польского национально-освободительного движения, акцентируя внимание на войнах между Россией и Польшей и польской экспансии на восток. Русский историк отказывал польскому народу в праве на национальную независимость и утверждал, что под управлением русских монархов поляки были более счастливы, чем во времена величия своих предков. С другой стороны, во взглядах двух явно антагонистичных во взглядах историков было и нечто общее. Так, Погодин также пропагандировал идеи славянского союза, правда, под эгидой русского самодержавия[ii].

Декабристы М.С. Лунин, Н.И. Тургенев, А.В. Поджио, И.И. Горбачевский, Д.И. Завалишин, а также А.И. Герцен, дальше развивший их взгляды, выражали солидарность с И. Лелевелем, высказывали мысли о связи освобождения Польши со свержением самодержавия.

Для начального этапа историографии вопроса очень важна так называемая мемуарная литература, написанная участниками и современниками событий, принадлежащими к различным политическим лагерям. Здесь заслуживают особенного внимания, благодаря своей объективной позиции, взгляды бывшего декабриста Н.И. Тургенева, изложенные в работе «Россия и русские». Тургенев называет возможные кандидатуры на пост наместника Царства Польского. Это князь А. Чарторыйский, бывший друг Александра I и член Негласного комитета, один из немецких принцев, а также взятый в плен в 1812 году наполеоновский генерал И. Зайончек. Император выбрал кандидатуру последнего. Но, как отмечает Тургенев, рядом с ним находились имперский комиссар Н.Н. Новосильцев и главнокомандующий польской армией и русскими войсками, стоявшими в Польше, великий князь Константин. И «если назначение комиссара еще могло быть согласовано конституцией, то появление главнокомандующего совершенно ей не соответствовало». Дальше Тургенев говорит, что создание Царства Польского и особенно речь Александра при открытии сейма произвели в России “известное впечатление”. «Нашлись люди, которые, отбрасывая мелкие интересы личного самолюбия и плохо понятого национального чувства, открыто радовались намерениям императора, находя, однако, не особенно лестным, что на их родину смотрели как на страну, не столь созревшую для свободы, нежели Польша. Другие – и, к сожалению, если их не было большинство, то к ним принадлежали люди с наиболее веским голосом, – усмотрели в словах Александра оскорбление, нанесенное России». Тургенев указывает на причины, движимые Александром I в его первоначальном намерении присоединить к Царству Польскому Литву, Западные Украину и Белоруссию. Это лучшее, чем в России, экономическое положение Польши, ее большая развитость в административном, управленческом и судебном плане, существование народного представительства, которое, несмотря на его откровенную слабость, не могло не приносить пользы. «Не говоря уж о необходимости дать удовлетворение национальному чувству населения русско-польских губерний, вполне естественно, что Александр имел намерение даровать им те же преимущества, которыми пользовались их братья в Царстве Польском… Как бы то ни было, именно это предполагаемое намерение императора включить в состав Царства старинные области Польши сделало в России непопулярными все мероприятия Александра, направленные в пользу поляков. Не будь страха перед этим, пожалование Польше конституции не возбудило бы в русских того острого раздражения и той зависти, которые охватили русское общество». Поэтому, по мнению Тургенева, АлександрI должен был отступить. Затем же и вовсе началось умаление конституционных прав граждан Царства Польского[iii]. Таким образом, Н.И. Тургенев, пожалуй, одним из первых отмечает большое значение общественного мнения в решении судеб Царства Польского.

Подобные взгляды можно найти и в записках военного министра периода царствования Александра IIД.А. Милютина с той разницей, что в них на решения императора накануне восстания уже 1863 года значительное влияние оказали мнения высокопоставленных сановников[iv].

В 1848 году появилась книга статс-секретаря Николая I барона М.Корфа «Восшествие на престол императора Николая I», где, наряду с другими событиями, был несколько освещен польский вопрос. Однако даже о таких фактах, как существование в Польше тайного революционного общества и его связях с декабристами, было умолчано. Лишь в 1871 году историк М.И. Богданович в VI томе своего обширного труда «История царствования императора Александра I и Россия в его время» коснулся истории связей декабристов с польским тайным Патриотическим обществом. Это стало возможным лишь после того, как польское освободительное движение было разгромлено, а Царство Польское уже не существовало. Характеризуя декабристов как «бунт кучки заговорщиков, не имевших сочувствия в русском обществе», Богданович соответственно определил и польское освободительное движение. По его словам, между декабристами и польскими представителями господствовало «обоюдное недоверие», переговоры 1824 и 1825 годов «остались без всяких последствий»[v].

Ф. Смит, написавший историю польского восстания 1830–1831 годов по личному распоряжению Николая I и пользовавшийся многими закрытыми документами, утверждал, что польский характер – причина всех неурядиц в польском государственном устройстве: «Ложное направление природных способностей, при избытке фантазии и недостатке рассудительности; вследствие этого неумение оставаться в должных пределах, с одной стороны, а с другой – возросшее вследствие благоприятных условий влияние дворянства, поработившего себе все и вся, обратившее стремление к свободе в анархию; наконец, вредоносное вмешательство иезуитов в дела воспитания и образования народа; иезуиты присовокупили новые семена раздора к тем, которые уже существовали, они разъединили нацию, возникшую из различных элементов, не успевших еще слиться, и эти элементы стали снова разобщаться – таковы были единственные существенные причины падения Польши». Ф. Смит поддерживал теорию о сарматском происхождении польской шляхты. Отсюда, считал он, и ее склонность к буйствам, неумеренной фантазии. Не только поляки, но и другие славянские народы, по его мнению, неспособны к самостоятельному политическому существованию. Исключение он делал только для России, народ которой сформировался под влиянием норманнских элементов в особый жизненный тип, склонный к строгой самодержавной форме управления[vi].

Появление в историографии либеральной концепции в отношении польского вопроса можно отнести лишь к пореформенному времени. Исследователи-либералы (Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин, А.Н. Пыпин), с одной стороны, осуждали участие России в разделах Речи Посполитой в 70–90-е годы XVIII века и в какой-то мере сочувствовали стремлению поляков вернуть себе независимость, но, с другой стороны, они были принципиально против их методов в достижении этого, заключавшихся в радикальных революционных действиях, в основе своей были солидарны с мнением официальной историографии о предпочтительности нахождения Польши в данное время в составе Российской империи, которая может дать им необходимые реформы, с перспективой получения от императора независимости в неопределенном будущем. Поэтому либеральная историческая концепция по польскому вопросу очень похожа на официальную. Например, А.Н. Пыпин в своих работах лишь вскользь упоминает о факте связей декабристов с польским тайным обществом, в целом оправдывает политику властей по отношению к Царству Польскому. В.И. Герье, первым из русских профессиональных историков рассмотревший причины падения Речи Посполитой с либеральных позиций, интерес русской историографии к данной проблеме объяснял, кроме всего прочего, и тем, что она является частью истории России. Другой либеральный историк Н.И.Кареев считал, что это один из переломных периодов истории Польши, драматизм которого усилился участием России в разделах. Он был противником славянофильской теории испорченности польского национального характера как главного виновника царящей в Польше анархии, теории, оправдывающей разделы Речи Посполитой и попытки русификации поляков[vii].

В интерпретации дореволюционной русской историографии причины разделов Польши в основном сводятся к двум главным: польскому национальному характеру и шляхетскому общественно-государственному устройству. Некоторые историки не только консервативного направления (М.О. Коялович, П.Д. Брянцев, Д.И. Иловайский и др.), но и либералы С.М. Соловьев, Н.И. Костомаров, А.С. Трачевский главную причину печального конца Речи Посполитой видели в первой из них; они полагали, что «порочное» шляхетское государственное устройство является лишь следствием этой причины. Другая же часть историков-либералов (Н.И. Кареев, В.А. Бильбасов) определяющей причиной считали недостатки общественного устройства Речи Посполитой. С.М. Соловьев в своей «Истории падения Польши» (1862) писал, что польское социальное тело выглядело «чудовищем, состоявшем из голов и желудков, но не имевшем ни рук, ни ног». Он отмечает, что вследствие внутреннего безнарядья Польша потеряла свое политическое значение, ее независимость была только номинальной, попытки же преобразований не удались, наоборот, они только ускорили ее падение. Поэтому волею-неволею Россия во многом даже была вынуждена наконец-то «свести старые счеты с Польшею». В.О. Ключевский в университетском курсе польский вопрос для России относил к религиозно-политическому воссоединению с юго-западной Русью, план же раздела Польши, по его мнению, исходил из Берлина, и, вследствие тесной связи русской политики с прусской, «первоначальный вопрос о национально-политическом воссоединении юго-западной Руси, постепенно искажаясь, превратился в вопрос об уничтожении политического быта Польши». Этим Россия была лишена буфера, отделяющего ее от немецкого «Дранг-нах-Остен». Еще хуже, отмечает Ключевский, то, что, стремясь спасти юго-западную Русь от ополячивания, Россия «отдала Польшу онемечению». Таким образом, в отличие от своего учителя, Ключевский условно осуждает Россию за ее политику сотрудничества с немцами в разделах Речи Посполитой. В работе Н.И. Костомарова «Последние годы Речи Посполитой» (1870) приобретение Екатериной II “русских” провинций Польши встречает безусловную поддержку, но Костомаров «скорбит за народ, оставшийся в кабале и ничего не выигравший от русского подданства»[viii].

Либеральная историография отмечала, что политическое устройство Речи Посполитой довело народ до полного безразличия и апатии в отношении дел государства, что сказалось в те моменты истории Польши, когда активность масс была особенно нужна. Восставших же как в 1794 г., так и в 1830–1831 и 1863–1864 годах считали не более, чем “шайками разбойников”.

С польским национальным характером многие консервативные историки (Д.И. Иловайский, М.О. Коялович, П.Д. Брянцев и др.) связывали решение еврейского вопроса, в котором, по их мнению, у поляков наиболее ярко проявилось отсутствие инстинкта самосохранения, который “заставлял” бы изгонять евреев из своей страны. Например, Д.И. Иловайский утверждал, что поляки до сих пор не поняли, какую роль сыграли евреи в разложении их государства, заключающуюся в подрыве торговли, городов и тем самым среднего сословия, что углубляло пропасть между высшими и низшими классами. Одной из неизбежных причин необходимости существования Польши в составе Российской империи русская историография считала “распространение” Польши на восток, что привело к гибельному для нее столкновению с Москвой. Историография славянофильского направления (Ю.М. Самарин, И.С. Аксаков, П.Д. Брянцев) и часть либеральной (С.М. Соловьев, Н.И. Костомаров) видели предопределенность падения в том, что Польша изменила своей мессианской роли, отказавшись от славянства, став в его мире клином Запада. Историки не забывали также о том, что гибель Польши, подавление многочисленных польских восстаний, жестокий режим на ее землях были обусловлены во многом тем, что Польша и поляки являлись одним из рассадников революции в Европе[ix].

Интересна концепция польского вопроса либерального историка начала XX века А.А. Корнилова, отраженная в его курсе лекций по истории России XIX века. Он отмечал «явно враждебное» отношение «русского народа и армии» к полякам, сильную зависимость польских дел от настроений российских монархов. В ряде объективных и субъективных причин, вызывавших польские восстания XIX века, основной А.Корнилов называет «неисполнившиеся» надежды польского общества на восстановление Польши в границах 1772 года. Историк, на наш взгляд, справедливо указывает на то, что жесткая политика самодержавия по отношению к Польше в целом увеличивала его престиж в российском обществе[x].

Некоторые мнения русских консерваторов по польской проблеме ее влиянию на собственно внутрироссийские дела раскрывает иностранец, писавший о николаевской России, – маркиз Астольф де Кюстин. Так, некий князь Козловский сказал путешественнику: «Не думайте, например, что угнетение Польши является проявлением личного чувства императора. Это глубокого и холодного расчета. Все акты жестокости в отношении Польши являются в глазах истинно верующих [православных – Н.П.] великой заслугой русского монарха». Простые обыватели, по словам француза, в крестьянских выступлениях даже коренной России видят руку польских агитаторов[xi]. Кюстину вторит, говоря о более поздних событиях, М. Маркс: «Сошел поезд с рельсов, загорелся фосфор, поставляемый на спичечную фабрику, вспыхнул Щукин двор в Петербурге, случился где-либо пожар – все это польская интрига… Молодой ученый Поржезинский, приехав из-за границы, предложил свои услуги Московскому университету. Отказано. Неподобает бо университету в Москве иметь в числе своих профессоров человека с такою похабной фамилией. Художник Рамазанов бьет на даче окна и ломает мебель директору художественной школы Собоцинскому за то, что он поляк. Каракозов, злодейски покушавшийся на жизнь государя императора, – поляк, и фамилия ему Ольшевский. Сгорела Казань – виноваты поляки. Одного из них даже расстреляли. Это был старик-солдат, находившийся во время пожара где-то в довольно далекой от города командировке. В Иркутске дается приказ – при первом набате вязать в казармах всех нижних чинов польского происхождения…»[xii] Объясняются же эти действия «поляков» тем, что они хотят навлечь на себя гнев русского правительства, боятся, как бы их не оставили в покое: «Всякий раз, как император [Николай I– Н.П.] склоняется к милости, поляки устраивают новые комплоты. Они посылают к нам переодетых эмиссаров и инсценируют заговоры… с единственной целью разжечь ненависть русских и вызвать новые кары на головы своих соотечественников. Одним словом, они боятся, как бы мягкость русского правительства не повлияла на их крестьян, которые, привлеченные благодеяниями государя, в конце концов могли бы полюбить “врагов”»[xiii]. Хотя определенная доля истины в этих “объяснениях” имелась: ряд особенно радикальных польских революционеров, действительно, был готов к таким акциям, другое дело, что их было мало и, естественно, они на такие широкие акты возмездия были не способны, и на такие действия их толкали иные причины.

Инициаторами восстания 1830–1831 годов зачастую считали отдельных представителей польской шляхетской интеллигенции. Здесь опять наиболее характерен пример И. Лелевеля, которого консервативные русские современники считали главным вдохновителем восстания, причисляя его к «антируссам», возбуждавшим ненависть к России. Среди русских консервативных кругов распространялись слухи о Лелевеле как руководителе народных масс и польском Робеспьере. После начала Ноябрьского восстания почти все бывшие ученые коллеги Лелевеля решительно осудили его политическую деятельность, имя его для бывших почитателей зачастую приобретало бранное значение.

В стихах А.С. Пушкина («Клеветникам России» и др.) выражен гнев на гордыню покоренных, которые не желают признавать, что проиграли бесповоротно, мечтают о возмездии, устраивают заговоры и натравливают Европу на Россию. Не всегда в хорошем свете изображались поляки в произведениях Н.В. Гоголя («Тарас Бульба» и др.), Ф.М. Достоевского («Братья Карамазовы») и других российских писателей.

Известный русский писатель Н.С. Лесков устами одного из своих героев Ивана Фомича Самбурского говорил, что Польша России не нужна и составляет для нее «вопрос только, пока не упрочены, как надо, Юго-Западный край и Литва». Более того, «настоящий вечный чирей для нас – Польша, и мы ее будем таскать, пока не загородимся полосою западного края, а саму Польшу бросим, иначе она нам нагадит, напустит внутреннего разлада (что, кажется, и сбывается)». История Польши для Лескова – сплошная губительная для нее роль аристократии, которой нет места в русской истории из-за «демократического» характера ее монархии. И России бессмысленно военной силой держать коренную Польшу. Цель России – закрепиться в Белоруссии, Литве и Украине, а для этого «необходимо только, чтобы все эти земли явились… в руках воинов, поработавших для водворения здесь русского владычества. А когда на 25 тысячах мест станут 25 тысяч русских помещичьих домиков, да в них перед окнами на балкончиках задымятся 25 тысяч самоваров и поедет сосед к соседу с семейством на тройках, заложенных по-русски, а на козлах отставной денщик в тверском шлыке с павлиньими перьями заведет: “Не одну во поле дороженьку”, так это будет уже не Литва и не Велико Польша, а Россия. Единоверное нам крестьянское население как заслышит пыхтенье наших веселых тульских толстопузиков и расстилающийся от них дым отечества, – сразу поймет, кто здесь настоящие хозяева, да и поляки увидят, что это не шутко и не “збуйство да здрайство”, как они называют наши нынешние военные нашествия и стоянки, а это тихое, хозяйственное заселение на всегдашние времена, и дело с восстаниями будет покончено»[xiv].

По замечанию Н.Я. Данилевского,восстания ничем другим не объяснялись, «как досадою поляков на неосуществление их планов к восстановлению древнего величия Польши», созревавших в польском обществе со времени наполеоновских войн и поначалу демагогически поддерживавшихся Александром I. О непримиримости католицизма и польского дворянства к России и путях преодоления этой непримиримости говорил И.С. Аксаков: «Никогда и ни при каких условиях (автономии или совершенной свободы) не может быть у России мира ни с польским шляхетством (каким оно создано историей), ни с польским Латинством: мы можем надеяться мира только от возрождения новых и от перерождения старых общественных элементов», то есть опять же разрушение католической и шляхетской Польши[xv].

В целом можно отметить близость позиций консерваторов и либералов по отношению к польскому вопросу. Хотя до восстания 1863–1864 годов русские либералы к польским требованиям автономии положительно. Так, Б.Н. Чичерин негодовал по поводу участия Росси в разделах Речи Посполитой и не сомневался в том, что «дележ был актом насилия» и совершенно очевидно было коварство Екатерины II. Либералы надеялись, что предоставление некоторых свобод Царству Польскому будет способствовать аналогичным реформам на остальной территории Российской империи. Положение резко менялось с началом восстаний. Причинами этого являлись требования поляков о восстановлении Польши в границах Речи Посполитой 1772 года, угроза общеевропейской войны против России (в 1863 году), а также опасность того, что волнения могут перекинуться в коренную Россию. Тот же Чичерин утверждал, что уже при Александре I поляки могли убедиться в искренности намерений России «загладить неправду». Но восстание 1830–1831 годов показало, что они не в состоянии были оценить дарованной им автономии и такого преимущества перед соседними народами, как свободные учреждения. Называя «безумной» попытку отделиться от России, Чичерин находил установившийся вслед за тем тридцатилетний гнет вполне «заслуженным наказанием за кичливое легкомыслие». С началом же царствования Александра II для поляков опять открылась новая эра: ссыльные были возвращены, административная автономия была дарована – рука об руку с освобожденной Россией поляки могли идти путем правильного и постепенного гражданского развития. И вдруг, подпольная сила низвергла все эти начинания. С самого начала восстания 1863–1864 годов Б.Н. Чичерин занял твердую позицию, исключавшую какие бы то ни было уступки Польше и общественному мнению Европы. Он не мог спокойно говорить о конституционных уступках одной Польше. С его точки зрения, было бы более предпочтительно уйти из Польши, нежели дать ей конституцию. Не отрицая в принципе и возможности отделения Польши, Борис Николаевич считал, что определение ее судьбы – это дело отдаленного будущего, на данный же момент нужно привести Польшу в состояние «совершенного бессилия перед Россией», а для этого прежде всего необходимо подавление восстания. Чичерин не видел ничего предосудительного в том, что «поляков лет десяток будут держать под террором». Другой известный российский деятель либерального лагеря К.Д. Кавелин уже накануне крестьянской реформы отчетливо представлял себе, что отмена крепостного права в России будет неизбежно сопряжена с новым обострением польского вопроса. Режим военно-полицейской диктатуры, установленный на территории Царства Польского после восстания 1831 года, все более заметно контрастировал с либерально-реформистскими начинаниями правительства Александра II в России. Кавелин признавал вину России перед поляками и, осуждая «глупость и безумие» завоевателей, с пониманием относился к стремлению поляков вернуть себе свободу и независимость. Но, находя оправдание их недовольству нынешним положением, он считал совершенно бессмысленной новую польскую революцию. Этот взгляд основывался, во-первых, на убеждении в близости реформ для Польши. Во-вторых, Кавелин полагал, что исторический момент требует уже не разведения славянских народов, а их соединения вокруг России. Константин Дмитриевич признавался, что не верит в способность Польши к государственной самостоятельности. Требуя от правительства твердости в проведении начатых в Польше реформ и водворения там законного порядка, он подчеркивал, что только в этом случае оно может надеяться на оживление в польском обществе консервативных элементов и поддержку с их стороны. Разбираясь в своем отношении к происходящему в Польше восстанию, Кавелин осуждал «возмутительные надежды» и «способ действий» поляков, но в то же время считал, что вражда к ним – негодная основа для патриотического чувства. Патриотическое увлечение оправдано было, в его представлении, только опасностью войны с соединенными силами Европы. Кавелин был против муравьевских методов успокоения восставших территорий. Он ратовал за органическое слияние России и Польши на основе единых реформ и предоставления полякам национально-культурной автономии[xvi].

Именно восстание 1863–1864 годов и угроза в связи с ним новой войны с великими державами Европы послужили мощным катализатором взрыва интереса российского общества к польскому вопросу. С апреля 1863 года, вслед за первой нотой Франции, Великобритании и Австрии, началось массовое направление верноподданнических адресов в Петербург от дворян, городских дум, университетов, крестьян, раскольников и т.д. В адресах говорилось о покушении внутренних и внешних врагов на целостность и безопасность России и о готовности всех граждан грудью встать на защиту веры, царя и отечества. Заказывались молебны о торжестве русского оружия, несколько сот студентов Московского и Харьковского университетов подписали верноподданнические заявления, полные чувств негодования против поляков. Муравьев за свои действия получал приветствия от московского митрополита Филарета, от многих общественных учреждений. Конечно же не столько само польское восстание, сколько вмешательство иностранных держав и призрак войны были причиной взрыва русских национальных чувств, которое затем уже отраженным путем направилось против поляков. И.С.Аксаков писал: «Мы должны быть готовыми к войне, войне упорной и долгой: было бы непростительным малодушием обольщаться надеждами на мирный исход дела или на распадение враждебной нам коалиции»[xvii].

Если что и могло привлечь на сторону польских повстанцев, по крайней мере, хотя бы тот пока еще весьма тонкий слой русской разночинской интеллигенции (к которой во многом и обращался герценовский «Колокол» с призывами о поддержке восставших), так это именно торжественно заявленный руководителями польского движения демократический характер восстания. Поэтому публицистика, так или иначе поддерживавшая правительство, старалась именно в эту сторону направлять свои удары.

«Выразителем мнений» российской печати и общества стали М.Н. Катков и его «Московские ведомости». Россия и Польша, считал Катков, были не просто соперниками, но «врагами, которые не могли существовать рядом… Вопрос был о том, кому из них существовать. Независимая Польша не могла ужиться рядом с самостоятельной Россией… Поляку недостаточно простой независимости, он хочет преобладания; ему недостаточно освободиться от чужого господства, он хочет уничтожения своего противника. Ему недостаточно быть поляком; он хочет, чтобы и русский стал поляком или убрался за Уральский хребет». Катков доказывал в своих статьях антинародный, шляхетский характер восстания: «Действительно ли борьба, которую ведут они (повстанцы – Н.П.), есть общенародная, национальная борьба поляков?.. Польское восстание вовсе не народное восстание, восстал не народ, а шляхта и духовенство. Это не борьба за свободу, а борьба за власть, – желание слабого покорить сильного… Пока крестьяне, то есть 74 % населения Царства, не пойдут под революционные знамена, до тех пор мятеж нельзя называть ни революционным, ни народным восстанием». В то же время публицист писал, что управление Царством Польским нужно построить на новых основаниях – более либеральных, чем это было ранее, но общих как для Польши, так и для России. Это был язык для тех, кто не был склонен одобрять муравьевские приемы усмирения восстания. Эта «радикальная», «демократическая» аргументация в общем соответствовала традиционным взглядам на Польшу, распространенным среди русского общества. Поэтому она возымела свое действие, Катков стал и выразителем мнений большинства российского общества 60-х годов XIX века по польскому вопросу. Представителем славянофильского течения в печати был «День», орган И.С. Аксакова. В оценке польского восстания «День» постепенно сближался с «Московскими ведомостями». Так, Ю.М. Самарин, подводя итоги «современному объему польского вопроса», писал в «Дне», что видит в борьбе России с Польшей «историческую тяжбу двух просветительских начал, олицетворившихся в двух народностях», борьбу «славянства с латинством»[xviii].

Либеральные взгляды по польскому вопросу представлял журнал «Русский инвалид», орган военного министерства, которое возглавлял Д.А. Милютин. В частности, здесь за ноябрь 1863 года вышла статья Х.Гильфердинга «Положение и задачи России в Царстве Польском», выступавшая за сохранение внутреннего административного устройства Царства, так как «как можно налагать русские распорядки на край, вовсе не русский? Это совершенно противно духу русского народа, преданиям русской истории. Если бы русская административная система, русское судопроизводство и т.д. были идеалом совершенства, то, пожалуй, можно бы было подумать о такой мере. Но мы признаем их далекими от совершенства и для самой России». При этом Гильфердинг против политической автономии поляков. Для влияния на заграничное общественное мнение по польскому вопросу в течение 1863–1864 годов выходил литографированный листок «Correspondancerusse» на французском и немецком языках, также издаваемый под эгидой русского военного министерства[xix].

В связи с событиями первой половины 1860-х годов в Царстве Польском весьма интересны, в силу независимости суждений, дневниковые записи И.Д. Якобсона, который в 1861–1864 годах возглавлял комиссариат по вещевому довольствию русской армии. Уже в начале 1861 года в связи с ростом польского национально-освободительного движения он опасается начала новой русско-польской войны, «которая повлечет за собой иностранное вмешательство и новое, может быть окончание, разорение всех нас». В силу занимаемой должности Якобсон понимает, что русская армия, способная раздавить польское восстание, будет не в состоянии выдержать новую войну с европейскими державами: «Все эти господа по первому приказанию Пальмерстона (глава внешнеполитического ведомства Великобритании – Н.П.) бросятся на нас и начнут трепать… Все [верноподданнические] адресы… не спасут нас от побиения и разорения». Решить же русско-польскую проблему и предотвратить опасность в связи с ней войны с Европой, по мнению Якобсона, можно только одним способом: «Дать Польше конституцию, свое войско и полную независимость, а потом отделить ее от России и, поставив свои войска на границах Царства Польского, объявить решительно, что ни одного вершка русской земли в западных губерниях не будет уступлено; а вместе с тем при продолжающихся в этих губерниях смутах в видах государственной необходимости употребить все меры к истреблению польского элемента вооружением мужиков против дворян, покупкою у них земли, изгнанием в Польшу и т.п.», но при этом «не обижать поляков как нацию», не устраивать поголовных расстрелов и вешаний, как того многие требовали[xx]. И.Д. Якобсон, мы видим, не поддается всеобщему ура-патриотизму, понимая о заведомом поражении России в случае войны с объединенными силами многих европейских стран. Однако рецепт решения польского вопроса у него традиционен для консерваторов.

Следует отметить, что в связи со спадом международной напряженности вокруг польской проблемы и затуханием самого польского восстания наблюдается резкий спад интереса российского общества к польским делам.

В целом лояльное к властям большинство российского общества относилось к польским восстаниям XIX века, составлявшим основную суть польского вопроса этого времени, отрицательно и одобряло их жесткое подавление. Несмотря на различное отношение к истории предыдущих контактов России и Польши, и либералы, и консерваторы для современного им положения вещей считали необходимым либо безусловное признание нахождения Царства Польского в составе Российской империи, либо отделаться от «своенравной» Польши, дать ей независимость, но без возвращения ей «русских» и литовских земель бывшей Речи Посполитой. Особенно значительную роль в польском вопросе российское общественное мнение сыграло во время восстания 1863–1864 годов, побуждая царское правительство к большей решительности как в подавлении выступления, так и в ответах на дипломатические ноты протеста иностранных государств.

В отличие от восстания 1830–1831 годов, в восстании 1863 года приняло участие много русских офицеров, солдат и гражданских. Однако, по нашему мнению, не стоит преувеличивать это участие. Русское общество, русская армия 10–60-х годов XIXвека оставалось надежной опорой российского самодержавия, его имперской политики. Даже российский революционно-демократический лагерь в целом выступал за славянское