Сегодня в российской исторической науке все чаще объектом исследований становится повседневная жизнь советского общества. Интерес к этой проблематике связан с тем, что эпоха 1920 — 1930-х гг. — время становления нового типа общества — повлекла за собой коренные изменения в его социальной структуре, материальной среде обитания и духовных сферах повседневного бытия. Но в советской историографии этой стороне жизни людей уделялось мало внимания: в центре исследований в основном были политические и экономические преобразования и эксперименты. Такая же судьба была и у изучения повседневности периода послевоенных лет (1945 — начало 1950-х), который в основном рассматривался с позиции восстановления разрушенного войной народного хозяйства.
«История повседневности» (everyday life history) — отрасль исторического знания, предметом изучения которой является сфера человеческой обыденности во множественных историко-культурных, политико-событийных, этнических и конфессиональных контекстах. В центре внимания истории повседневности — комплексное исследование повторяющегося, нормального и привычного, конструирующего стиль и образ жизни, их компоненты и их изменения у представителей разных социальных слоев, включая эмоциональные реакции на жизненные события и мотивы поведения[i].
В советской историографии изучение повседневности ограничивалось работами о быте, семье, досуге, не выходившими за рамки марксистской методологии. Формирование нового общества представлялось как успешный поступательный процесс, где не осталось «пережитков прошлого» (пьянства, преступности и т. д.)[ii].
Лишь в конце 1980-х гг. исследователи попытались взглянуть по-новому на само советское общество и разобраться в специфике его каждодневного существования, оно стало объектом исследования российских и зарубежных гуманитариев в различных исторических аспектах. Большинство исследователей первостепенное внимание уделяют формам поведения и стратегиям выживания людей в специфических социально-политических условиях.
Реконструкция советской повседневности в целом — трудная задача, поскольку отдельные территории страны развивались неравномерно, отличались не только количеством и составом населения, но и качеством инфраструктуры, а также мировосприятием и отношением к власти.
В данной статье хотелось бы представить наиболее типичные, характерные черты советской повседневности российских горожан. В центре внимания — город, который всегда являлся экономическим, политическим и культурным центром. Он отличался от деревни динамизмом и либеральностью нравов, входил непосредственно в сферу реформаторских проектов большевистского правительства. Именно в городской среде ярко проявились и укоренились основные характеристики советской повседневности.
Начнем с того, что наиболее значимые и быстрые перемены в повседневной жизни российского населения стали происходить уже в начале ХХ столетия. Быт горожан изменялся под воздействием бурно развивающейся техники, автомобилестроения, новых тенденций в коммунальном хозяйстве городов. Резкое изменение традиционных повседневных практик связывают не только с начавшимся процессом модернизации, но и с Первой мировой войной, когда менялись условия социального и бытового существования и сами стереотипы поведения людей. Начавшаяся всеобщая мобилизация привела к массовым перемещениям населения внутри страны, бывшие сельские жители сталкивались с непривычной им повседневностью больших городов. Из-за потока беженцев в крупных городах приходилось серьезно заниматься решением жилищных проблем на самом высоком уровне. Экстраординарность военного времени повлияла на распределение половых ролей в повседневной жизни российского общества, на систему питания населения. Новой бытовой практикой российских горожан стал рост общественной инициативы по охране порядка в городах. Изменились стереотипы поведения человека на улице: тротуары оказались засыпанными шелухой от семечек, прямо на газонах располагались закусывающие люди, на площадках для духовых оркестров шли митинги. К началу осени 1917 г. революция и продолжающаяся война становятся определяющими факторами повседневной жизни страны. На фоне нарастающего продовольственного кризиса стал особенно ощутимым топливный кризис[iii].
Октябрьский переворот и последовавшая за ним гражданская война оказали огромное влияние на повседневную жизнь населения страны, превратив ее быт в еще более политизированный и милитаризированный. Первые послереволюционные годы целиком апеллировали к будущему, целью нового советского общества было провозглашено светлое коммунистическое «завтра». Но высокие идеалы никак не вязались с тем, что происходило в обыденной жизни обычных людей.
Уральский историк И. Нарский видит новую советскую повседневность как катастрофу, где у людей был выбор небольшой: выжить/приспособиться или погибнуть. Стоит отметить, что усвоенная в этот период стратегия выживания, диктовавшая весьма определенные модели поведения людей, сохранялась на протяжении почти всей истории Советской России, как в памяти людей, так и в каждодневной практике[iv].
Этот период привел к разрушению и деградации тех ценностей повседневной жизни, которые с началом модернизации стали проникать в быт людей. В стране происходили примитивизация и разложение норм повседневной жизни, архаизация социального состава населения. Из городов бежали, спасаясь от голода и террора властей. По некоторым данным, столицы потеряли от трети (например, Петроград) до половины своих жителей (например, в Москве в 1917 г. проживало 2017 тыс. человек, в 1920 г. — 1027). Значительное снижение численности жителей столиц было, в первую очередь, связано с хозяйственной разрухой: закрытием или сокращением производства на фабриках и заводах, усилившимся топливным, продовольственным кризисом[v].
Характерными для этого времени стали повсеместный рост безработицы, ураганное развитие преступности и хулиганства, массовое пьянство, что в свою очередь вело к распространению драк и азартных игр. Уже в ноябре 1917 г. постановлением Петроградского ВРК была назначена особая комиссарская должность «по борьбе с алкоголизмом и азартом». Но борьба с азартом шла с переменным успехом: одни притоны закрывались и тут же открывались новые[vi]. А массовое пьянство все более набирало обороты. Оно достигло небывалых размеров не только из-за развития крестьянского самогоноварения (вследствие нежелания продавать государству хлеб по твердым и довольно низким ценам). Люди пили, чтобы забыться, ведь тяготы повседневного выживания несли большую психологическую нагрузку[vii].
За два с небольшим года новой власти удалось разрушить устойчивые представления городского жителя о нормальном человеческом доме. Из-за превышения предельных норм плотности населения в городах свирепствовал тиф. Квартирный кризис выражался не только в обветшалости и частичной разрушенности квартирного фонда, но и в нефункционировании канализации и водопровода. При этом бытовая «разруха» обезобразила не только внешний облик городов. Она «вползла» в каждую семью, лишив население, вне зависимости от социальной принадлежности, элементарных бытовых удобств и минимального домашнего уюта[viii].
Массовая бедность, как основной признак доиндустриального общества, стала ощутимой явью, знаменуя, тем самым, архаизацию общественных отношений[ix]. Городское население вынуждено было прибегать к полукрестьянскому образу жизни: в городах и при заводах развивалось огородничество. Практиковались временные заработки горожан в деревне[x].
«Растительный» образ жизни горожан изменил и формы досуга и отдыха людей. Чтение прессы (в условиях большевистской монополии на средства информации) становилось скучным занятием. Сокращался и беднел репертуар кинотеатров. Все это привело к понижению культурного уровня досуга[xi].
Переменчивость и ненадежность жизни резко сокращали возможности человека планировать и прогнозировать свою жизнь. В этой связи демонстрация удачливости, готовности к риску, показное молодечество становилось неотъемлемым атрибутом повседневного поведения. Геройство было исполнено смысла: способность любой ценой схватить удачу за хвост была равноценна способности выжить во враждебной среде[xii].
Карточная система распределения продовольствия, топлива, предметов массового потребления была совершенно неэффективной. Население было вынуждено прибегать к «самоснабжению»: уничтожались заборы, разбирались обветшалые дома. Сжигалось все, что могло гореть[xiii]. Чтобы выжить и не умереть с голода, нужно было что-то продать или обменять на черном рынке. Поэтому для этого времени характерна лихорадочная торговая активность населения: к торговле обратились все слои населения. Сначала это был домашний скарб, одежда, а потом рабочие начали уносить все, что могли со своего предприятия[xiv].
В годы гражданской войны были плохо одеты все: начиная с творческой элиты и заканчивая победившим пролетариатом. Правда последний одежду, обувь и большинство вещей домашнего обихода получал бесплатно, при условии наличия на складе (например, зимой 1921 г. на одно пальто приходилось 16 человек победившего класса[xv]). В середине 1922 г. прекратилась систематическая выдача одежды и обуви для рабочих. После этого на заседаниях фабкомов обсуждались ходатайства о выдаче материальной помощи на покупку платья и обуви. По данным С. Г. Струмилина, в декабре 1923 г. в будний день служащий тратил на уход за одеждой 0,89 часа, рабочие — 0,7 часа, то есть больше, чем на различного рода развлечения[xvi].
Представители партийной элиты одевались прилично, для масс подобная одежда была недоступна. Самым модным и престижным атрибутом внешнего вида в годы гражданской войны являлась кожанка. На вещевых рынках она была самым ходовым товаром, приобрести который стремились прежде всего начинающие партийные работники и комсомольские активисты. Самой модной одеждой для девушек-активисток считались черная юбка, белая блузка, красный платок.
Повседневная катастрофа требовала создания новых мифов-ориентиров и создавала питательную среду для интенсивного мифотворчества (доказательством этого может служить «буйство» всевозможных и невероятных слухов[xvii]).
1917 — 1922 гг. в России были наполнены праздниками. С одной стороны это было вызвано тем, что новое настолько диссонировало со старым, что вся дореволюционная жизнь нуждалась в культурном переосмыслении, с другой — для новой власти праздничные церемонии служили инструментом самоутверждения и доказательства собственной легитимности. К прежним, религиозным празднествам, постепенно вытесняя их, прибавились многочисленные новые праздники и памятные даты: 1 мая, годовщины Октябрьской революции, Парижской коммуны и т. д. Праздники множились, воспринимаясь современниками как одна из сфер экспериментирования освобожденного народа[xviii].
Поиск продуктов питания стал смыслом существования людей, составил все содержание будней. Поэтому часто те или иные явления жизни оценивались исключительно с точки зрения продовольственной конъюнктуры. При этом в условиях всеобщего дефицита важно было не только получить продукты и прочие предметы массового спроса, но и предельно экономно расходовать их, максимально ограничивая собственные потребности. Приходилось забыть прежние стандарты потребления, отказаться от бытовых привычек, прибегать к наиболее экономичной рецептуре, а в случае необходимости — переступить через чувство брезгливости.
Хоть слово «Октябрь» и стало символом социальной справедливости, а торжественные празднования годовщины Октябрьской революции, организованные с большой помпезностью уже в первую годовщину, вызывали искреннюю радость населения, тяжелейшая реальность — кровь, смерть, разруха, голод — нашли свое отражение и в таком специфическом жанре народного фольклора, как частушках, которые иногда были на «грани»[xix].
Переход к новой экономической политике способствовал постепенному возрождению традиционной, нормальной стилистики повседневной жизни, хотя уже появились новые, отличные от старых бытовые практики. Например, начался такой процесс, как «онэпивание», под которым понималось возрождение нормальной по общечеловеческим стандартам повседневной жизни: хорошая одежда, благоустроенная квартира, калорийное питание. Эти признаки благополучия и социальной стабильности в быту кроме номенклатуры в 20-е гг. обрели представители нового слоя населения — нэпманская буржуазия[xx].
На улицах города замелькали аккуратные, в белых фартучках «моссельпромщицы», торгующие с лотков шоколадом, конфетами, папиросами. Постепенно исчезли очереди; один за другим открывались магазины: одежда, обувь, галантерея. «Вскоре, как по мановению волшебной палочки, появилось все: канули в прошлое голод, неустроенность и боязнь за завтрашний день, люди стали добрее, милосерднее, раскованнее»[xxi].
Началась активная (иногда даже принудительная) борьба с пьянством, возродились поездки на дачу (особенно у интеллигенции), вновь появились пивные, в быт города прочно стало входить радиовещание[xxii].
С оживлением промышленности и торговли и улучшением продовольственного снабжения численность горожан снова начинает быстро расти. Согласно переписи 1926 г. Москва уже насчитывала 2025 тыс. жителей, что на 25% больше, чем до войны[xxiii]. Такое довольно быстрое восстановление и дальнейшее увеличение числа горожан сопровождалось усугублением жилищного кризиса. По данным все той же переписи, в среднем по СССР на одного человека приходилось 5,9 кв.м жилья (в Москве этот показатель был равен 5,5 кв.м на человека[xxiv], самый низкий был на Дальнем Востоке — 4,4 кв.м[xxv]).
С приходом НЭПа меняется отношение к внешнему виду человека. С середины 20-х гг. кожанка выходит из моды. Ультрамодным стал так называемый «птичий» крой платья, короткие юбки, ботинки на шнуровке, лиса или писец на плечах. Появились новые прически. В мужском костюме особым шиком считались короткие брюки, до щиколотки, и узкие[xxvi].
С этими проявлениями «мелкобуржуазной, нэпманской» моды активно боролись партия и комсомольские работники, которые объявили идеологическую войну приверженцам этой одежды. За ношение шелковой блузки или лакированных туфель могли исключить из университета, из комсомола со всеми вытекающими отсюда последствиями[xxvii].
Участились случаи самоубийств, которые стали своего рода знамением 20-х гг. Одновременно в стране активно шла идеологическая кампания по осуждению лиц, добровольно ушедших из жизни. Официальная пропаганда утверждала, что «та нервно-психическая атмосфера, которая создается в советской общественности, является лучшим предупреждающим и лечебным средством для борьбы с нравственно-психическими заболеваниями», а среднему самоубийце давали клеймо «интеллигентского нытика»[xxviii].
Судя по частной переписке, люди радовались подъему экономики, восстановлению городов. Одновременно горожан беспокоил рост преступности[xxix], пугала безработица[xxx] и огорчала низкая зарплата[xxxi] (ставки, особенно первого разряда, были очень низкими), которая часто толкала на воровство рабочих. В печати на протяжении всех 20-х гг. довольно часто мелькают сообщения о мелких кражах на предприятиях. Существовали и другие способы добывания себе пропитания: после работы пролетарии спешили на огороды (летом работа на грядках считалась прогулом по уважительной причине) или на подработку[xxxii].
Надежды на либерализацию советской жизни соседствовали с резким ее неприятием. Власть обвиняли в отсутствии свободы, притеснениях интеллигенции и «бывших», в испорченности молодежи[xxxiii]. Последнее проявлялось в том, что молодежь стала раньше начинать половую жизнь, но при этом сроки вступления в брак отодвинулись[xxxiv].
С другой стороны, новой властью были недовольны и «слева»: за измену идеалам пролетарской революции[xxxv]. Например, среди московских рабочих преобладало недовольство разрывом между разбуженными революцией надеждами на достижение социальной справедливости и материального достатка и реалиями НЭПа[xxxvi].
«Великий перелом», объявленный Сталиным в 1929 г., означал возвращение в быт населения элементов «чрезвычайщины», характерных для эпохи гражданской войны. Это выразилось не только во введении карточного снабжения населения, но и в возврате «жилищного передела», гонений на традиционные формы городского досуга, в сломе привычного ритма труда и отдыха. Первый пятилетний план (1929 — 1932 гг.) предусматривал крупные инвестиции в тяжелую промышленность и урезал расходы на производство товаров народного потребления, что влекло за собой снижение жизненного уровня населения.
В 1929 — 1930 гг. начались перебои с продовольствием, и снова появились очереди за хлебом, население было встревожено и возмущено. При этом дефицит не ограничивался только хлебом. Не лучше было положение с прочими продуктами питания (мясо, молоко, овощи), не говоря уже о столь необходимых вещах, как: соль, мыло, керосин, спички. Не хватало и одежды, обуви, различных потребительских товаров — часто они были совершенно недоступны. Постоянной темой жалоб служило плохое качество немногих доступных товаров. Одежда была скроена и сшита небрежно, часто с дефектами. У кастрюль отваливались ручки, в хлебе попадались чужеродные предметы[xxxvii].
В течение всего десятилетия совершенно невозможно было достать корыта, керосиновые лампы и котелки, потому что использовать цветные металлы для производства товаров массового потребления было запрещено[xxxviii].
В 1932 — 1933 гг. основные хлебородные районы поразил голод, в города стали стекаться жители деревень. Это вызвало резкий рост городского населения, последствия которого были масштабны: жилья катастрофически не хватало, коммунальные службы были перегружены, карточная система грозила рухнуть. Хотя политика государства была направлена на то, чтобы оградить городское население от многих трудностей, связанных с «развернутым наступлением социализма по всему фронту», но смертность среди горожан росла, рождаемость падала, потребление мяса и сала на человека в 1932 г. составляла меньше трети от того, что было в 1928 г.[xxxix]
Большинство новых горожан оказались в общежитиях, бараках, землянках. Городские жилотделы имели право выселять жильцов и подселять новых в уже занятые квартиры. С 1932 г. были введены внутренние паспорта и городская прописка. Все это привело к всевозможным махинациям с жильем: фиктивные браки и разводы, прописка чужих людей в качестве родственников и т. д.[xl]
Жизнь в еще более уплотненных коммуналках, бок о бок с людьми разного происхождения, с самыми разными биографиями, чужими друг другу, но обязанными сообща пользоваться квартирными удобствами и содержать их в чистоте, без права на уединение, постоянно на глазах у соседей, крайне изматывала большинство жильцов психически[xli].
Всплеск преступности 1929 — 1933 гг. на предприятиях (в основном мелкие кражи) официально объяснялся происками классовых врагов, об истинных причинах (экономическом кризисе и голоде) предпочитали умалчивать. К 1934 г. растраты, хищения и мелкое воровство государственной собственности составляли две третьих зарегистрированных преступлений. Для населения это был способ выживания в условиях жесточайшего дефицита, несмотря на драконовские меры властей, пытавшихся остановить «несунов» и растратчиков. Когда в середине 1930-х гг. экономическая ситуация более или менее стабилизировалась, мелкие кражи на производстве пошли на спад. Но «несун» как общественное явление продолжал жить, став одной из постоянных примет социалистического предприятия[xlii].
Парадоксальность советской повседневности этого периода заключалась в том, что на фоне всех этих повседневных и бытовых трудностей официальная сторона жизни «кипела» массовым восторгом всех слоев советского общества. Ш. Фицпатрик объяснила этот феномен тем, что именно надежда на будущее изобилие помогала людям легче переносить проблемы и необустроенность в настоящем[xliii].
Пропагандистская кампания по случаю отмены хлебных карточек (1935 г.) объявила о конце лишений и наступлении эпохи достатка[xliv]. Как пишет М. Чегодаева, советским людям надлежало ощущать: «город-сад уже свершился, он здесь, сегодня, сейчас; мы, ныне живущие, уже пребываем в нем» [xlv].
Е. Осокина также обращает внимание на насыщенность советской повседневности эмоциями (называет ее «обыденностью приключений»). Для обыденного события — покупка в магазине — использовался термин «поход», слово, которое подразумевает лишения, трудности и риск. Жизнь в СССР требовала повседневного героизма, а приключения для советских граждан становились рутиной[xlvi], т. к. они случались каждый день и по самым обыденным поводам, а на некоторые «мелочи жизни» уходили дни, недели, месяцы, а потом либо трагедия (не досталось), либо победа («операция прошла успешно»)[xlvii].
Начиная с 1930-х гг., документальные свидетельства демонстрируют каждодневное вмешательство власти в жизнь людей, трагическую изломанность их судеб в результате катаклизмов 30-х гг.[xlviii] Общественная жизнь была военизирована: каждый человек состоял в какой-нибудь организации с фиксированными нормами поведения своих членов — будь то пионерский отряд или колхоз[xlix]. Социальное происхождение в 1930-е гг. стало определяющим фактором придания конкретного статуса человеку. По этой причине происходил распад семей, скрывались занятия родственников, от которых некоторые вообще публично отказывались.
В тридцатые годы официальные лица предпочитали не говорить о самоубийствах, ведь они не вписывались в идиллическую картину советской жизни простого труженика, которую рисовала советская пропаганда (например, в 1935 г. замалчивалось самоубийство работницы завода из-за «худой жизни»)[l]. А смерть вообще превратилась в некую обыденную деталь, норму жизни общества («большой террор»).
В начале десятилетия гонениям подверглись атрибуты внешнего вида интеллигенции и служащих. Антисоветскими стали считаться шляпы, туфли (вместо сапог), пиджак, накрахмаленные сорочки. Однако подобные нападки на гардероб продолжались недолго. Хорошая одежда в годы первой пятилетки стала вообще редкостью. По словам Лебиной, форсированное строительство социализма началось с того, что маленький человек большого города вновь катастрофически обносился[li]. С середины 30-х гг. «разрешили» и даже поощрили манеру хорошо и красиво одеваться. Началось так называемое «обуржуазивание» сталинского режима и отказ от революционных идеалов.
Отказ от скромной одежды могли себе позволить в основном партийные работники и их семьи, комсомольские активисты, стахановцы (до войны советских граждан награждали за ударный труд отрезами ткани или парой обуви). Основная же масса носила дешевые вещи: толстовки, надраенные зубным порошком парусиновые туфли, полосатые футболки. Одновременно стали поощряться все виды массового досуга: парки культуры и отдыха, танцы и др. Настало время расцвета музыкальной комедии, популярности звукового кино, возвращения празднования Нового года[lii].
Москва являлась «витриной» Советского Союза. Сооружение первых линий московского метро, с эскалаторами и фресками на стенах подземных станций-дворцов, было гордостью страны. В столице ходили трамваи, троллейбусы и автобусы. Почти три четверти ее жителей пользовались канализацией и водопроводом, город был обеспечен общественными банями. В остальных же городах страны условия жизни горожан были далеки от нормальных[liii]. По улицам многих городов опасно было ходить: грабежи, убийства, драки и нападения на прохожих.
В середине 1930-х гг. товаров все еще не хватало, а имеющиеся были низкого качества. Тем не менее «скатерть-самобранка» уже лежала на некоторых столах. В основном ее счастливыми обладателями были все те же коммунистические чиновники, некоторая часть интеллигенции, стахановцы, лица, работавшие в системе снабжения. Причем привилегии выражались в различных формах: особые пайки, особые элитные закрытые магазины, особые столовые на работе.
Ассортимент товаров в магазинах должен был подтверждать пропагандистские речи из серии «жить стало лучше, жить стало веселее» [liv]. Фасад плакатов, реклама фильмов и прочая пропаганда наглядно подтверждали формировавшийся у поколения миф о благополучии и даже изобилии, якобы существовавших при Сталине. В рекламе смакование жизненных благ превратилось в какую-то потребительскую вакханалию. Массового потребителя приучал к мороженому и сосискам лично А. Микоян[lv].
Осенью 1939 г. было объявлено о частичной мобилизации в ряды РККА. Реакция населения была обычной для таких новостей: скупка и ажиотаж в магазинах. Люди начали брать под контроль торговлю в близлежащих магазинах. Была воссоздана сеть закрытых распределителей, аналогичных тем, которые существовали в период карточной системы 1928 — 1935 гг. Как всегда страдали те, кто днем работал — вечером уже ничего не доставалось. При установленной СНК СССР норме отпуска хлеба в открытой торговле 1-2 кг «в одни руки», она редко превышала 500 г на человека в день[lvi]. И началась борьба с очередями, на этот раз не очень успешно.
Стоит заметить, что идея возможности войны была популярна и активно разрабатывалась пропагандой в мирные годы существования страны. В 1920-е гг. в советском обществе весьма распространена была идея возможности войны с «капиталистическим окружением». Эта тема постоянно муссировалась советской пропагандой (сказывалась еще живая память о Первой Мировой и Гражданской войнах, иностранной интервенции)[lvii]. Особенностью этих ожиданий были не только разговоры о войне. Они влияли на поведение населения самым непосредственным образом: начиналась массовая закупка товаров первой необходимости, которая приводила к торговому ажиотажу и росту дефицита[lviii].
В 1930-е гг. образ войны становится совсем другим: война теперь представлялась запрограммировано победоносной, с непременным торжеством над побежденным врагом. Военный мотив был неотъемлемой частью материалов в газетах, журналах (даже в таких специализированных, как «Творчество»), публиковались обстоятельные обзоры международного положения. Ближе к концу десятилетия добавляется новая характеристика будущей войны — «справедливая». В 1941 г. в пропагандистских образах война становится «наступательной», но обязательно «непродолжительной», не затрагивающей советской территории[lix]. Главное, и это знал каждый гражданин, избежать войны было невозможно[lx].
И вот война наступила. Время Великой Отечественной войны по всем параметрам можно назвать временем катастрофы (как и период Гражданской войны). Этому способствовали продолжительность военных действий (4 года), которые велись на территории страны (со всеми вытекающими отсюда хозяйственными последствиями), всеобщая мобилизация, милитаризация быта, эвакуация 17 млн. человек в тыловые районы (таких масштабов перемещения населения за небольшой промежуток времени в условиях войн еще не было)[lxi], введение карточной системы, длительного жесткого комендантского часа и др. Но у этой катастрофы был иной характер.
Война не привела к архаизации социального состава населения страны, деградации культурного уровня, как это произошло после Первой мировой войны. Наоборот, многим тыловым районам (особенно Уралу) удалось приобщиться к ценностям и достижениям мировой культуры[lxii]. Избежать коммунального коллапса удалось, несмотря на все трудности, благодаря умелому управлению и рациональному распределению ограниченных ресурсов.
Если в Гражданскую войну повсеместно наблюдались безработица, разгул преступности и пьянства, то в Великую Отечественную о таком безобразии не могло идти и речи. Достигнуть всеобщей мобилизации (во всех отношениях) удалось не столько с помощью жестких законодательных мер, сколько на основе массового понимания сложности происходящего в стране. С тяжелыми условиями жизни люди мирились как с неизбежностью, как с временными трудностями.
О комфорте и уюте снова пришлось забыть. Поступления одежды и бытовой утвари в торговую сеть с началом войны практически прекратилось. При этом люди массово не замерзали и не умирали от голода (исключая блокадный Ленинград). Несмотря на очереди и задержки с поставками, население страны снабжалось необходимым минимумом основных продуктов питания. Трудности с топливом тоже были, но и они решались за счет местных ресурсов. Заметно ухудшилось медико-санитарное состояние тыловых районов, но самоотверженный труд врачей и фельдшеров не дал развиться массовым эпидемиям.
Материально-бытовые неудобства испытывали все жители страны, но особенно тяжело было эвакуированным. Часто эвакуация носила принудительный характер: люди как можно дольше старались оставаться на местах своего проживания. По прибытию на новое место у большинства эвакуированных не было ни жилья, ни имущества. Нормы снабжения эвакуированных были дифференцированы и зависели от трудоустройства[lxiii]. Легче всего было тем, кто прибыл в эвакуацию весной или летом. Они успевали к зиме собрать урожай с индивидуальных огородов, заработать трудодни в колхозах. Чем дальше в глушь были эвакуированы люди (в основном горожане), тем сложнее им было приспособиться к новым условиям существования и тем сильнее было их желание вернуться обратно. Замечу, что у местного населения (коренных горожан) получило развитие индивидуальное огородничество и садоводство[lxiv].
«Квартирный вопрос» являлся основной проблемой военной повседневности. Часто происходило выселение из городов местных жителей в сельскую местность, предпринимались попытки возведения жилья, но эта задача оказалась трудновыполнимой[lxv]. Условия жизни рабочих эвакуированных предприятий на протяжении всей войны оставались очень тяжелыми. С лета до поздней осени рабочие вынуждены были размещаться в палатках. В бараках не хватало воды, за которой приходилось выстаивать очереди по 3 — 4 часа. Проживание рабочих во многих городах осложнялось неудовлетворительной работой транспорта. Поэтому многим рабочим, особенно в зимние месяцы, приходилось ночевать на заводе, где можно было отогреться в теплых траншеях для труб термических и литейных цехов[lxvi].
Если Гражданская война была направлена на слом старых и создание новых традиций, то в период Великой Отечественной войны многие властные инициативы законодательного характера были явно направлены на возрождение традиций повседневности дореволюционной России[lxvii]. Например, начался стихийный процесс оживления религиозности населения страны. Священнослужители в своих проповедях поддерживали верующих, укрепляли дух армии, оказывали большую материальную помощь: организовывали пожертвования в фонд Красной Армии, помогали сиротам и детям погибших[lxviii].
Основным источником информации были новости Совинформбюро, которые люди узнавали с помощью радиоточек, установленных в квартирах и на уличных столбах. Стоит отметить, что, несмотря на все военные трудности, состояние духа у большинства населения страны характеризовалось стойкостью, твердостью, готовностью к жертвам ради победы.
Специфика повседневности послевоенного времени заключалась в том, что люди верили: «в шесть часов вечера после войны» вернется не просто мирная, а довоенная жизнь; будут отменены карточки, в обычных, а не только в коммерческих магазинах появятся забытые в годы войны товары; черный рынок ликвидируют, спекулянтов — накажут[lxix]. Советские люди вышли из войны критически переосмыслившими свою повседневную реальность, готовыми принять перемены своей жизни.
Но вскоре стало понятно, что этим ожиданиям и настроениям не суждено сбыться. В течение первых трех послевоенных лет страна медленно восстанавливалась (снабжение нормализовалось только к 1947 г.), претензиям носителей «нового декабризма» пришлось рассеяться в скучной и озабоченной повседневке[lxx]. Переход на 8-часовой рабочий день привел к ощутимому снижению заработной платы (например, у слесаря с 600 р. до 270 р.), при этом продолжались вычеты по Государственному военному займу, равные месячной зарплате в военные годы. Реконверсия, простои, задержка заработной платы — все это стало обычным в жизни рабочих. Вдобавок ко всему сформировался огромный отложенный спрос на обувь, одежду[lxxi].
Несхожесть жизненных установок людей проявлялась сплошь и рядом: одни честно зарабатывали, другие — подвизались в торговле, получая всеми возможными способами немыслимые для остальных деньги[lxxii]. Десятки, если не сотни тысяч бывших солдат, старшин и офицеров были безработными. Для того чтобы трудоустроиться, фронтовики скрывали ранения и инвалидность, так как были распоряжения не принимать на работу инвалидов II группы[lxxiii]. Без дополнительного заработка, только на одну пенсию по инвалидности прожить было очень трудно, почти невозможно: нищенство калек — на базарных и привокзальных площадях — стало характерной приметой послевоенного времени[lxxiv].
Ценности военного времени оказались во многом невостребованными. И единственным островком, где можно было вспомнить недалекое героическое прошлое, были разного рода питейные заведения[lxxv].
Традиционная проблема недостатка жилья усугубилась, особенно в тех областях, которые наиболее пострадали от военных действий. В таких районах многие семьи жили в землянках и других плохо приспособленных для проживания помещениях[lxxvi]. Возвращавшиеся из эвакуации находили свои квартиры занятыми другими людьми: начинались конфликты, хождения по инстанциям. Через некоторое время жилищный вопрос также перешел на рутинный уровень, снова превратившись в бытовую проблему.
По ощущениям современников, набирала обороты преступность. Субъективная реакция на состояние криминогенной ситуации после войны была такой острой, потому что страхи вырастали на почве неинформированности населения о реальном положении дел[lxxvii].
Послевоенная повседневность запомнилась современникам в серо-зеленом цвете: на улицах мелькали гимнастерки, шинели и другая одежда, перешитая из шинелей и гимнастерок. Люди в ватниках и видавших виды сапогах даже для столицы были явлением обычным. Порванные башмаки превращались в почти неразрешимую проблему, а иногда и трагедию. Покупка отреза на новое платье или пальто считалось событием. Не хватало домашней утвари[lxxviii]. Зимой многие ленинградцы ходили в ватниках, потертых шубах, армейских полушубках, шинелях. Иногда мелькали потертые «убого шикарные» пальто из американских посылок[lxxix].
На фоне этой оборванности ярким пятном, начиная с конца 1940-х гг., выделяются стиляги. Люди, хотевшие жить по-своему, иметь свой стиль жизни и свое пространство для самовыражения. В комплект их «стильной одежды» входили пиджак с широкими плечами, яркий галстук с экзотическим рисунком («пожар в джунглях»), зауженные к низу брюки, ботинки с приваренным каучуком («на манной каше»), широкополая шляпа, длинные волосы[lxxx].
Эти люди внушали подозрение и беспокойство власти, которая по отношению к ним применяла свой обычный инструмент — насилие. Преследовались не столько конкретные люди, сколько право думать иначе, нестандартность мышления. Ленинград атаковался как культурный центр, который якобы оставался очагом формализма, декаденства[lxxxi].
Характерной чертой сознания человека послевоенного общества было отторжение мыслей и поступков, связанных с экстремальным поведением. Возможно, это было так, потому что послевоенное советское общество было преимущественно женским. Это, в свою очередь, создавало серьезные проблемы — не только демографические, но и психологические, перерастая в проблемы личной неустроенности, женского одиночества. Отсюда же послевоенная детская «безотцовщина», детская беспризорность и преступность[lxxxii]. Приведем только несколько цифр: в Ленинграде число беспризорных детей во втором полугодии 1946 г. составило 3040 чел., в Свердловске — 1981, Ростове-на-Дону — 801. В тюрьме № 1 г. Молотова содержалось под стражей 245 подростков, из них 36 чел. (14, 7%) ранее были судимы. По семейному положению 48 малолетних узников были полными сиротами, 71 — полусиротами, а у 32-х отцы погибли на фронте[lxxxiii].
В послевоенные годы значительно выросли доходы партийной и государственной номенклатуры, художественной элиты, высшей научной интеллигенции. Быт послевоенного времени отличался показной помпезностью и наличием резких диссонансов, выразившихся в усилении социальной и материальной дифференциации советского общества. Одновременно в обыденной жизни этого времени явно ощущались приподнятость и ожидание перемен. Однако общий стиль повседневности решительно стал меняться лишь после ХХ съезда КПСС.
Какие же проблемы повседневности были характерны для советского города на протяжении первого, почти 40-летнего, периода советской истории? Снабжение продовольствием и предметами массового потребления[lxxxiv], преступность[lxxxv], пьянство (особенно в довоенные период), жилищная неустроенность.
Для советской повседневности был традиционным вопрос: «Где достали?» Этот вопрос задавали на улице друг другу совершенно незнакомые люди в надежде тоже купить чего-нибудь неожиданно, «на авось»[lxxxvi]. При этом люди были убеждены, что государство должно полностью обеспечивать своих граждан всем необходимым. Особенности адаптации к советским условиям существования у многих людей сформировали «двойные стандарты»: внешняя «сознательность» часто соседствовала с откровенным цинизмом повседневного поведения (чувство страха и желание приспособиться).
Революция в России во многом изменила и частную жизнь граждан, определив существенные перемены в вопросах любви и во взаимоотношениях мужчины и женщины. Формирование новых норм и ценностей в области отношений между полами сопровождалось различными крайностями. И если в 1920-х гг. наблюдалось многоголосие и многоцветье мнений, теорий, движений, то во второй половине 1930-х восторжествовало единство мнений и взглядов[lxxxvii]. Разбирательство семейных и любовных дел стало одним из постоянных направлений работы парткомов, комитетов комсомола.
Несмотря на то, что так называемые контуры советского быта формировались под воздействием коммунистической идеологии и в условиях насильственной ликвидации частной собственности, жители российских городов испытывали на себе влияние и определенных общецивилизационных процессов, в частности, модернизации. К числу модернизационных признаков, зафиксированных в советском культурно-бытовом пространстве, можно отнести секуляризацию брачно-семейных отношений, введение в быт автоматизации и т. д. Хотя многие процессы модификации повседневности, развивавшиеся в СССР и западных странах, были асинхронными[lxxxviii].
Подводя итоги, можно сказать, что советская повседневность для большинства людей была трудной, бедной, неустроенной, с убогим коммунальным бытом, с обычными житейскими заботами, с постоянной борьбой за выживание. При этом люди испытывали чувство гордости за принадлежность к первому в мире социалистическому государству, самоидентифицировали себя как «нового советского человека» и одновременно безгранично любили Родину. Несмотря на привыкание к низким стандартам жизни, у людей (и во многом благодаря политике властей) сформировались довольно высокие духовные запросы[lxxxix].
* зав. библиотекой школы-интерната для детей с нарушением слуха (г. Пермь).
[i] Пушкарева Л. Н. История повседневности: теория и методы // Социальная история. Ежегодник, 2007. С.9.
[ii] См. подробнее: Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т.1. М.,1997.
[iii] Лебина Н. Б. Энциклопедия банальностей: Советская повседневность: Контуры, символы, знаки. СПб., 2006. С.21-23.
[iv] Нарский И. В. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917-1922 годы. М., 2001. С.561.
[v] Горинов М. М. Москва в 20-х годах // Отечественная история. 1996. №5. С.3.
[vi] Чистиков А. Тройка, семерка, туз… // Родина. 1994. № 10. С.44.
[vii] Нарский И. В. Указ. соч. С.162,427; См. также: Павлюченков С. Ильич в запое. О производстве и потреблении самогона в послереволюционные годы // Родина. 1997. № 11.
[viii] Нарский И. В. Указ. соч. С.253,508.
[ix] Там же. С.143.
[x] Там же. С.542.
[xi] Там же. С.254.
[xii] Там же. С.389.
[xiii] Горинов М. М. Москва в 20-х годах // Отечественная история. 1996. № 5. С.3.
[xiv] Ульянова С. «Несуны» в законе. Кражи на предприятиях в 1920-е годы // Родина. 2001. № 10. С.74.
[xv] Лебина Н. Б. Оксфорд сиреневый и желтые ботиночки // Родина. 1994. № 9. С.113.
[xvi] Там же.
[xvii] См. подробнее: Нарский И. В. Указ. соч. С.254.
[xviii] См. подробнее: Малышева С. Ю. Советская праздничная культура в провинции: пространство, символы, исторические мифы (1917 — 1927). Казань, 2005. С.27.
[xix] Иванова Т. «Ай, да славный, красный Питер…» Городская частушка времен революции и гражданской войны // Родина. 1994. № 7. С.61-65.
[xx] Лебина Н. Б. Энциклопедия банальностей. С.269.
[xxi] Обросов А. В ложе совнаркома. Рассказ о времени, которое называли золотыми годами НЭПа // Родина. 1991. № 9-10. С.113-114.
[xxii] Лебина Н. Б. Энциклопедия банальностей. С.45,113,283,298.
[xxiii] Горинов М. М. Указ. соч. С.10.
[xxiv] Там же. С.11.
[xxv] Ярославцева Т. А. Государственная политика в жилищно-коммунальной сфере на Дальнем Востоке в 1920 — 1930-е годы // Отечественная история. 2006. № 5. С.99.
[xxvi] Лебина Н. Б. Оксфорд сиреневый и желтые ботиночки. С.114.
[xxvii] Там же. С.115.
[xxviii] Лебина Н. Б. За последней чертой // Родина. 1994. № 7. С.71.
[xxix] Измозик В. НЭП через замочную скважину: советская власть глазами обывателя // Родина. 2001. №8. С.81. Подробные цифры также можно найти: Лебина Н. Б. Ленька Пантелеев — сыщиков гроза // Родина. 1995. № 1.
[xxx] По данным М. Горинова, в 1922 г. было зарегистрировано 39,1 тыс. безработных, в 1923 г. — 124,4, 1924 г. — 48,5, 1925 г. — 104,9, 1929 г. — 272,8. См. подробнее: Горинов М. М. Указ. соч. С.12.
[xxxi] Измозик В. Указ. соч. С.82.
[xxxii] Ульянова С. Указ. соч. С.75.
[xxxiii] Измозик В. Указ. соч. С.84.
[xxxiv] См. подробнее: Журавлев С. В., Соколов А. К. Повседневная жизнь советских людей в 1920-е годы // Социальная история. Ежегодник, 1997. М., 1998. С.313.
[xxxv] Измозик В. Указ. соч. С.85.
[xxxvi] Горинов М. М. Указ. соч. С.13.
[xxxvii] Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история советской России в 30-е гг.: город. М., 2001. С.56.
[xxxviii] Там же.
[xxxix] Там же. С.53.
[xl] Там же. С.59.
[xli] Фицпатрик Ш. Указ. соч. С.61.
[xlii] Ульянова С. Указ. соч. С.77.
[xliii] Фицпатрик Ш. Указ. соч. С.110.
[xliv] Фицпатрик Ш. Указ. соч. С.111.
[xlv] Чегодаева М. А. Два лика времени (1939. Один год сталинской эпохи). М., 2001. С.16-17.
[xlvi] Осокина Е. А. Советская повседневность: обыденность приключения, привычность риска // Социальная история. Ежегодник, 2007. М., 2008. С.87.
[xlvii] Там же. С.100.
[xlviii] Павлова И. В. Понимание сталинской эпохи и позиция историка // Вопросы истории. 2002. № 10. С.51.
[xlix] Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество: Политика и повседневность. 1945-1953. М., 2000. С.17.
[l] Лебина Н. Б. За последней чертой. С.72.
[li] Лебина Н. Б. Оксфорд сиреневый и желтые ботиночки. С.116.
[lii] Фицпатрик Ш. Указ. соч. С.115.
[liii] Там же. С.64.
[liv] Если прилавок был пуст или не полон, наказывали директора магазина вплоть до уголовной ответственности. См. подробнее: Твердюкова Е. «Кто раньше ел, тот и сейчас будет, а мы только смотрим». Продовольственное снабжение Ленинграда во второй половине 1930-х годов // Родина. 2006. № 6. С.80-84.
[lv] Фицпатрик Ш. Указ. соч. С.111.
[lvi] Осокина Е. Чужаков в магазин не пускать // Родина. 1995. № 12. С.72.
[lvii] Голубев А. В. Советское общество и «военные тревоги» 1920-х годов // Отечественная история. 2008. № 1. С.37.
[lviii] Там же. С.54.
[lix] См. подробнее: Потемкина М. Н. Эвакуация в годы Великой Отечественной войны: люди и судьбы. Магнитогорск, 2002. С.16-17,25.
[lx] Зубкова Е. Ю. Указ. соч. С.16.
[lxi] Потемкина М. Н. Указ. соч. С.4.
[lxii] Например, в Перми в эвакуации находились фонды Русского Музея, было открыто хореографическое училище — филиал ленинградского и т. д.
[lxiii] Потемкина М. Н. Эваконаселение в уральском тылу: опыт выживания // Отечественная история. 2005. № 2. С.87.
[lxiv] Данилов П. П. Эвакуация населения и оборудования из Ленинграда в 1941-1943 г. // Отечественная история. 2006. № 3. С.60.
[lxv] См. подробнее: Потемкина М. Н. Эвакуация в годы Великой Отечественной войны: люди и судьбы. С.98.
[lxvi] Захарченко А. В. Социально-бытовой аспект жизни рабочих авиационных заводов Поволжья в годы Великой Отечественной войны // Отечественная история. 2005. № 2. С.84.
[lxvii] Лебина Н. Б. Энциклопедия банальностей. С.24.
[lxviii] Зубкова Е. Ю. Указ. соч. С.90.
[lxix] Это выразилось в резком изменении отношения людей к бытовой неустроенности, эвакуированные и мобилизованные требовали немедленного возвращения на прежние места жительства, рабочие отказывались работать более 8 часов в день и т. д.
[lxx] Зубкова Е. Ю. Указ. соч. С.32.
[lxxi] Экштут С. После победы // Родина. 2006. № 5. С.18-21.
[lxxii] Ваксер А. После победы. Послевоенные будни русской трои // Родина. 2003. № 1. С.157.
[lxxiii] Зима В. Ф. Послевоенное общество: голод и преступность (1946-1947 гг.) // Отечественная история. 1995. № 5. С.51.
[lxxiv] Зубкова Е. Ю. Указ. соч. С.26.
[lxxv] Лебина Н. Б. Энциклопедия банальностей. С.107.
[lxxvi] Зубкова Е. Ю. Указ. соч. С.25.
[lxxvii] По подсчетам Е. Зубковой уровень послевоенной преступности был в целом по стране значительно ниже довоенного. См. подробнее: Зубкова Е. Ю. Указ. соч. С.79.
[lxxviii] Зубкова Е. Ю. Указ. соч. С.49.
[lxxix] Ваксер А. Указ. соч. С.157.
[lxxx] Зубкова Е. Ю. Указ. соч. С.133.
[lxxxi] Ваксер А. Указ. соч. С.158.
[lxxxii] См. подробнее: Зезина М. Р. Социальная защита детей-сирот в послевоенные годы (1945-1955) // Вопросы истории. 1999. № 1; Она же. Без семьи: сироты послевоенной поры // Родина. 2001. № 9.
[lxxxiii] Зима В. Ф. Указ. соч. С.54.
[lxxxiv] Особенно в периоды карточного снабжения.
[lxxxv] Одной из основных причин постоянного роста преступности был банальный голод (вызванный перманентным дефицитом). См. подробнее: Зима В. Ф. Указ. соч. С.45.
[lxxxvi] Лебина Н. Б. Энциклопедия банальностей. С.34.
[lxxxvii] Исаев В. И всюду страсти роковые… // Родина. 2004. № 4. С.68.
[lxxxviii] Лебина Н. Б. Энциклопедия банальностей. С.27.
[lxxxix] Что особенно проявилось в годы войны, когда в голодном и замерзающем Ленинграде проводились серьезные культурные мероприятия: выставки, концерты, театральные премьеры, — которые посещала не только художественная интеллигенция. Представить себе такое в годы Гражданской войны просто невозможно.