Вы здесь

Выводы.

Познакомившись довольно подробно с темя условиями, в которых живут английские городские рабочие, мы можем теперь сделать свои заключения из приведённых фактов и эти заключения, в свою очередь, сопоставить с действительным положением вещей. Посмотрим же, во что превратились сами рабочие, живя в этих условиях, что это за люди, каков их физи­ческий, интеллектуальный и моральный облик.

Если один человек наносит другому физический вред, и такой вред, который влечёт за собой смерть потерпевшего, мы называем это убийством; если убийца заранее знал, что вред этот будет смертельным, то мы называем его действие предумышлен­ным убийством. Но если общество[23] ставит сотни пролетариев в такое положение, что они неизбежно обречены на преждевременную, неестественную смерть, на смерть насильственную в такой же мере, как смерть от меча или пули; если общество лишает тысячи своих членов необходимых условий жизни, ставит их в условия, в которых они жить не могут; если оно сильной рукой закона удерживает их в этих условиях, пока не наступит смерть, как неизбежное следствие; если оно знает, великолепно знает, что тысячи должны пасть жертвой таких условий, и всё же этих условий не устраняет, — это тоже убийство, в такой же мере как убийство, совершённое отдельным лицом, но только убийство скрытое, коварное, от которого никто не может себя оградить, которое не похоже на убийство, потому что никто не видит убийцу, потому что убийца — это все и никто, потому что смерть жертвы носит характер естественной смерти, потому что это не столько грех содеянный, сколько грех попустительства. Тем не менее это остаётся убийством. И я попытаюсь доказать, что английское общество ежедневно и ежечасно совершает нечто, с полным правом называемое на страницах английской рабочей печати социальным убийством; что английское общество поставило рабочих в положение, в котором они не могут ни сохранить здоровье, ни долго просуществовать; что оно, таким образом, неуклонно, постепенно подтачивает организм рабочих и преждевременно сводит их в могилу. Далее я докажу, что общество знает, как вредно отзывается такое положение на здоровье и жизни рабочих, и тем не менее ничего не предпринимает, чтобы улучшить это положение. Что общество знает, каковы последствия установленного им порядка, что, следовательно, его образ действий является не просто убийством, а убийством предумышленным, я это доказываю хотя бы тем, что для установления самого факта убийства использую официальные документы, правительственные и парламентские отчёты.

Классу людей, живущих в описанных выше условиях и так скудно обеспеченных самыми необходимыми средствами существования, не может быть свойственно крепкое здоровье и долголетие — это ясно само собой. Рассмотрим, тем не менее, ещё раз каждое из этих обстоятельств особо с точки зрения их влияния на состояние здоровья рабочих. Сама централизация населения в больших городах уже влечёт за собой крайне неблагоприятные последствия; лондонский воздух никогда не будет таким чистым и насыщенным кислородом, как воздух в какой-нибудь сельской местности; два с половиной миллиона человеческих лёгких и двести пятьдесят тысяч печей, сосредо­точенных на трёх-четырёх квадратных географических милях, потребляют необъятное количество кислорода, которое возмещается лишь с большим трудом, так как городские постройки сами по себе затрудняют вентиляцию. Образующийся от дыхания и горения углекислый газ благодаря своему более высокому удельному весу задерживается между домами, а основной воздушный поток проносится над крышами. Жители этих домов не получают необходимого их лёгким количества кислорода, и следствием этого является физическая и умственная вялость и пониженная жизнедеятельность. Поэтому, хотя жители больших городов гораздо менее, чем живущие на свежем, чистом воздухе обитатели деревень, подвержены острым заболеваниям и, в особенности, всяческим воспалениям, они зато в тем большей степени страдают от хронических болезней. Если жизнь в больших городах уже сама по себе плохо влияет на здоровье, то как велико должно быть это вредное влияние загрязнённой атмосферы в рабочих кварталах, где, как мы видели, всё как бы соединяется для того, чтобы сделать атмосферу ещё хуже. В деревне, где воздух свободно циркулирует по всем направлениям, может быть не так вредно, если у самого дома находится помойная яма; но посреди большого города, на улицах и дворах, со всех сторон застроенных и отрезанных от всякого притока свежего воздуха, дело обстоит совсем иначе. Гниение всевозможных растительных и животных отбросов выделяет газы, безусловно вредные для здоровья, и поскольку эти газы не имеют свободного выхода, они неизбежно заражают атмосферу. Таким образом, нечистоты и стоячие лужи в рабочих кварталах больших городов всегда влекут за собой самые скверные последствия для общественного здравия, так как именно они выделяют тлетворные газы; то же самое относится к испарениям загрязнённых рек, Но это далеко ещё не всё. Поистине возмутительное отношение проявляет современное общество к огромной массе бедняков. Их завлекают в большие города, где они дышат воздухом, худшим, чем в родной деревне. Их загоняют в части города, которые вследствие своей планировки хуже вентилируются, чем все остальные. Их лишают всех средств содержать себя в чистоте, их лишают воды, так как водопровод прокладывается только за деньги, а реки настолько загрязнены, что не могут быть использованы для гигиенических целей; их заставляют выкидывать тут же на улицу все отбросы и сор, выливать на улицу всю грязную воду, часто даже самые отвратительные нечистоты, так как их лишили всякой возможности избавиться от всего этого иначе; они вынуждены, таким образом, сами заражать кварталы, в которых живут. Но и этого ещё мало. На бедняков сваливаются всевозможные бедствия. Население городов вообще слишком скученно, но именно их заставляют жить в ещё большей тесноте. Мало того, что им приходится вдыхать на улице испорченный воздух, их дюжинами набивают в одну комнату, так что атмосфера, которой они дышат по ночам, становится совершенно удушливой. Им отводят сырые квартиры, подвалы, куда вода просачивается снизу, или мансарды, куда она протекает сверху. Для них так строят дома, что испорченный воздух в них застаи­вается. Им дают плохую, дырявую или непрочную одежду, их кормят плохой, фальсифицированной и трудно перевариваемой пищей. В них возбуждают самые сильные и противоположные настроения, резкие смены страха и надежды, их травят, как диких зверей, им не дают успокоиться и зажить тихой жизнью. Их лишают всех наслаждений, кроме полового наслаждения и пьянства, и, выматывая из них еже­дневно на работе все духовные и физические силы, тем самым постоянно толкают их на самые безудержные излишества в двух единственно доступных им областях. И если всего этого оказалось мало, чтобы их сломить, если они устояли против всего этого, — они оказываются жертвами безработицы во время кризиса, который отнимает у них то немногое, что у них ещё осталось.

Возможно ли, чтобы при таких условиях люди беднейшего класса обладали здоровьем и долголетием? Чего ещё ожидать при таких условиях, как не крайне высокой смертности, непре­кращающихся эпидемий и неуклонно прогрессирующего физического истощения рабочего населения? Посмотрим, так ли всё обстоит в действительности.

Мы находим со всех сторон подтверждение того, что рабочие жилища, расположенные в худших частях города, в сочетании с общими условиями жизни рабочих, являются причиной мно­жества болезней. Автор цитированной выше статьи в журнале «Artizan» с полным правом утверждает, что лёгочные заболевания являются неизбежным следствием таких жизненных усло­вий и что они на самом деле наиболее часто наблюдаются среди рабочих. Что скверный воздух Лондона и в особенности его рабочих кварталов в высшей степени благоприятствует развитию чахотки, это доказывает истощённый вид очень значительного числа людей, встречающихся на улицах. Если пройтись по улицам рано утром, в то время, когда все спешат на работу, прямо изумляешься, как много встречаешь людей, которые производят впечатление чахоточных или близких к этому состоянию. Даже в Манчестере люди выглядят не так; эти бледные, тощие, узкогрудые привидения со впалыми глазами, которые встречаются на каждом шагу, эти бессильные, вялые, лишённые всякой энергии лица я видел в таком огромном количестве только в Лондоне, хотя в фабричных городах Северной Англии чахотка тоже ежегодно уносит немало жертв. С чахоткой соперничает, если не считать других лёгочных заболеваний и скарлатины, прежде всего тиф — болезнь, производящая самые страшные опустошения среди рабочих. Повсеместное распространение этого бедствия приписывается в официальном отчёте о санитарных условиях жизни рабочего класса непосредственно плохому состоянию рабочих жилищ, их скверной вентиляции, их сырости и грязи. Этот отчёт — не следует забывать, что он составлен известнейшими английскими врачами на основании показаний других врачей, — утверждает, что одного двора с плохой вен­тиляцией, одного тупика без сточных канав, в особенности, если жители живут скученно и поблизости имеются гниющие органические вещества, — достаточно, чтобы вызвать появление горячки, и что почти всегда так и бывает. Эта горячка имеет почти везде один и тот же характер и почти во всех случаях переходит в ярко выраженный тиф. Она встречается в рабочих районах всех больших городов и даже на некоторых плохо застроенных и запущенных улицах менее крупных населённых пунктов, причём наибольшее распространение она получает в трущобах, хотя, конечно, находит отдельные жертвы и в лучших кварталах. В Лондоне она свирепствует уже довольно давно; необычайной силы вспышка в 1837 г. послужила поводом для упомянутого официального отчёта. Судя по годовому отчёту д-ра Саутвуда Смита, в лондонской больнице для горячечных пере­бывало в 1843 г. 1462 больных, на 418 больше, чем в любой из прежних годов. Эта болезнь особенно свирепствовала в сырых и грязных частях восточных, северных и южных районов Лондона. Значительную часть больных составляли рабочие, которые недавно прибыли из деревни, претерпели в пути и уже в самом Лондоне жестокие лишения, валялись на улицах раздетые и голодные, не нашли работы и в конце концов стали жертвой горячки. Эти люди попадали в больницу в состоянии такой слабости, что для них требовалось необычное количество вина, коньяку, нашатырных препаратов и других возбуждающих средств. Из всех больных умерло 16,5%. Манчестер также знает эту злокачественную горячку; в худших рабочих кварталах Старого города, Анкотса, Малой Ирландии и других она почти никогда не исчезает окончательно, но всё же она здесь, как и вообще в английских городах, не достигает такого распространения, какого можно было бы ожидать. Зато в Шотландии и Ирландии тиф свирепствует с неслыханной жестокостью; в Эдинбурге и Глазго он особенно свирепствовал в 1817 г. во время дороговизны, в 1826 г. и в 1837 г. после торговых кризисов и каждый раз, продержавшись около трёх лет, на некоторое время несколько затихал. В Эдинбурге во время эпидемии 1817 г. переболело до 6 тыс. человек, во время эпидемии 1837 г. — до 10 тыс., и с каждым возвратом эпидемии росло не только число больных, но и сила самой болезни и процент смертных случаев[24]. Но опустошения, произведённые болезнью во все предыдущие периоды, кажутся ничтожными в сравнении с тем, как она свирепствовала после кризиса 1842 г.: шестая часть всего нуждающегося населения Шотландии переболела, и зараза с поразительной быстротой перебрасывалась из одного места в другое, разносимая нищими бродягами, но не коснулась средних и высших классов общества. За два месяца переболело больше людей, чем за двенадцать лет до этого. В Глазго за 1843 г. переболело 12% населения, всего 32 тыс. человек, из ко­торых 32% умерло, между тем как в Манчестере и Ливерпуле смертность обычно не превышает 8%. Кризис наступал на седьмой и на пятнадцатый день болезни; к этому времени у пациента обычно появлялась желтизна кожи; это обстоятельство наш автор считает доказательством того, что причину болезни следует искать также в душевных волнениях и тревоге [25]. — В Ирландии такого рода эпидемии тоже довольно частое явление. За 21 месяц 1817—1818 гг. через дублинскую больницу прошло 39 тыс. горячечных больных, а в один из последующих годов, по свидетельству шерифа Алисона (во втором томе «Основ народонаселения»), даже 60 тыс. больных. В Корке в больнице для горячечных во время эпидемии 1817—1818 гг. перебы­вала седьмая часть населения, в Лимерике тогда же переболела четвёртая часть, а в трущобах Уотерфорда — девятнадцать двадцатых всего населения[26].

Если вспомнить условия, в которых живут рабочие, если иметь в виду, как тесны их квартиры, как набит людьми каждый угол, как в одной комнате на одной постели спят и больные и здоровые, можно только удивляться тому, что такая заразная болезнь, как эта горячка, не распространяется ещё больше. И если принять во внимание, что медицинская помощь заболевшим крайне недостаточна, что многие совершенно лишены медицинских советов и не знакомы с самыми обыкновенными предписаниями диэты, то смертность покажется ещё незначительной. Д-р Алисон, хорошо изучивший эту болезнь, так же, как и автор вышеприведённого отчёта, видит причину её в нужде и жалком положении бедняков: именно лишения и недостаточное удовлетворение жизненных потребностей делают, по его словам, организм восприимчивым к заразе и вообще делают эпидемию особенно опасной и способствуют её быстрому распространению. Он доказывает, что в Шотландии, как и в Ирландии, всякой эпидемии тифа предшествовал период ли­шений вследствие торгового кризиса или неурожая и что болезнь свирепствовала почти исключительно среди рабочего класса. Знаменательно ещё то, что, по его словам, большинство лиц, заболевших тифом, являлись отцами семейств, т. е. именно теми, кто особенно необходим своей семье; о том же свидетельствует большинство цитируемых им ирландских врачей.

Ряд других болезней имеет своей непосредственной причиной не столько жилищные условия, сколько питание рабочих. Пища рабочих, вообще очень трудно перевариваемая, для маленьких детей совсем не годится; и тем не менее у рабочего нет ни средств, ни времени, чтобы доставать своим детям более подходящую пищу. Кроме того следует упомянуть ещё об очень распространённом обычае давать детям вино или даже опий. Всё это вместе с другими условиями жизни, вредно действующими на физическое развитие детей, вызывает самые различные болезни пищеварительных органов, оставляющие свои следы на всю жизнь. Почти у всех рабочих более или менее плохое пищеварение, и тем не менее они вынуждены и дальше придерживаться той пищи, которая довела их до этого. Да откуда им знать, что это вредно? А если бы даже они это знали, разве могли бы они соблюдать более подходящую диэту, пока их условия жизни и навыки не изменились? — Но плохое пищеварение становится источником других болезней, развивающихся уже в детском возрасте, Золотухой страдают почти все рабочие, золотушные родители имеют золотушных детей, в особенности, если первоначальная причина болезни продолжает своё воздействие и на детей, унаследовавших от родителей предрасположение к золотухе. Вторым последствием этого недостаточного питания тела во время роста ребёнка является рахит (английская болезнь, узловатые наросты на суставах), тоже очень часто встречающийся у детей рабочих. Отвердевание костей замедляется, развитие скелета вообще задерживается, и наряду с обычными явлениями рахита часто встречаются искривления ног и позвоночника. Мне нет надобности упоминать о том, как усиливаются эти болезни от превратностей жизни рабочего в периоды застоя в торговле, безработицы и падения заработной платы во время кризисов. Последствия плохого по качеству, но всё же получаемого в достаточном количестве питания ещё более усиливаются в периоды временного недоедания, которые почти каждому рабочему приходится пережить, по меньшей мере, раз в жизни. Дети, живущие впроголодь именно тогда, когда питание им наиболее необходимо, — а сколько бывает таких детей во время каждого кризиса и даже в период расцвета промышленности, — не могут не быть крайне слабыми, золотушными и рахитичными. Что они именно такие, можно судить по их виду. Отсутствие ухода, на что обречена громадная масса детей рабочих, оставляет неизгладимые следы и ведёт к вырождению всего рабочего класса. Если сюда прибавить ещё неподходящую одежду рабочих и обусловленную ею невозможность защитить себя от простуды, необходимость работать до тех пор, пока болезнь окончательно не свалит с ног, жестокую нужду семьи во время болезни работника и обычное отсутствие всякой врачебной помощи, то можно будет приблизительно создать себе представление о состоянии здоровья английских рабочих. Причём я здесь ещё сознательно не касаюсь вредных последствий работы в отдельных отраслях труда при нынешних условиях.

Есть ещё и другие факторы, ослабляющие здоровье значительного числа рабочих. Прежде всего пьянство. Все соблазны, все возможные искушения соединяются для того, чтобы ввергнуть рабочего в пьянство. Спиртные напитки являются для него почти единственным источником радости, и всё как будто толкает его к этому источнику. Рабочий приходит с работы домой усталый и измученный; он попадает в неуютное, сырое, неприветли­вое и грязное жилище; ему настоятельно необходимо развлечься; ему нужно что-нибудь, ради чего стоило бы работать, что смягчало бы для него перспективу завтрашнего тяжёлого дня; его усталость, недовольное и мрачное настроение, вызванное уже отчасти болезненным состоянием, в особенности несварением желудка, усиливается до предела всеми остальными условиями его жизни: необеспеченностью существования, зависимостью от всяческих случайностей и невозможностью самому что-нибудь сделать для улучшения своего положения; тело его, ослабленное плохим воздухом и дурной пищей, настоятельно требует какого-нибудь стимула извне; его потребность в обществе может быть удовлетворена только в трактире, так как нет другого места, где он мог бы встретить своих друзей. Как же ему при всём этом не испытывать величайшей тяги к вину, как ему устоять против искушения? Напротив, при таких обстоятельствах большая часть рабочих в силу моральной и физической необхо­димости не может не предаваться пьянству. Но помимо этих скорее физических причин, толкающих рабочего к пьянству, оказывают своё действие и сотни других обстоятельств: пример большинства, недостаточное воспитание, невозможность огра­дить молодых людей от искушения, во многих случаях прямое влияние пьяниц-родителей, которые сами угощают детей вином, уверенность, что под влиянием спиртных паров забудешь хоть на несколько часов нужду и гнёт жизни; всё это действует так сильно, что поистине нельзя обвинять рабочих за их пристрастие к крепким напиткам. Пьянство перестало здесь быть пороком, за который можно осуждать того, кто им заражён; оно становится необходимым явлением, неизбежным следствием определённых условий, которые воздействуют на объект, — в этом отношении во всяком случае, — утративший собственную волю. Пусть за это несут ответственность те, кто превратил рабочего в такой объект. Но с той же неизбежностью, с которой значительное большинство рабочих предаётся пьянству, само пьянство оказывает разрушающее действие на тело и душу своих жертв. Оно усиливает предрасположение к болезням, вызывае­мое условиями жизни рабочего, оно способствует развитию лёгочных и желудочных заболеваний и чрезвычайно благоприятствует возникновению и распространению тифа.

Другая причина физических страданий рабочего класса заключается в невозможности в случае болезни пользоваться помощью искусных врачей. Правда, множество благотворительных учреждений пытается помочь этому; так, например, манчестерская больница ежегодно обслуживает 22 тыс. больных, из которых некоторые помещаются в самой больнице, а другие получают врачебную помощь и лекарства. Но что это может значить для города, где, по вычислениям Гаскелла[27], ежегодно нуждаются во врачебной помощи три четверти населения? Английские врачи требуют высоких гонораров, а рабочие не в состоянии их оплачивать. Они вынуждены поэтому совсем обходиться без помощи, или прибегать к помощи дешёвых лекарей-шарлатанов и шарлатанских снадобий, которые, в конце концов, приносят больше вреда, чем пользы. Во всех англий­ских городах имеется множество таких шарлатанов, которые при помощи всевозможных афиш, объявлений и тому подобных уловок привлекают клиентов из среды беднейших классов. Кроме того в продаже имеется множество так называемых патентованных лечебных средств (patent medicines) против всех возможных и невозможных болезней: пилюли Моррисона, жизненные пилюли Парра, пилюли д-ра Мейнуэринга и тысячи других пилюль, эссенций, бальзамов и т. п., которые обладают той особенностью, что излечивают все болезни на свете. Эти средства, правда, редко содержат непосредственно вредные вещества, но когда их принимают часто и помногу, они всё же приносят вред организму, а так как несведущим рабочим во всех объявлениях толкуют, что чем больше принимать таких лекарств, тем лучше, то не следует удивляться, если она поглощают их в больших количествах, не считаясь с тем, показано это или нет. Нередко случается, что фабрикант жизненных пилюль Парра в течение недели продаёт до 20—25 тыс. коробок этого чудодейственного средства, которое одни принимают от запора, другие от поноса, третьи против лихорадки, общей слабости и всевозможных недугов. Как наши немецкие крестьяне любят в определённое время года ставить себе банки или пускать кровь, так английские рабочие принимают свои патентованные средства, нанося себе этим вред, но зато наполняя карманы фабриканта этих лекарств. Одним из наиболее вредных патентованных средств является напиток, изготовляемый из опийных препаратов, главным образом лауданума, и известный в продаже под названием «укрепляющей микстуры Годфри». Женщины, работающие на дому и вынужденные няньчить собственных или чужих детей, поят их этим напитком, чтобы они лежали спокойно, или, как многие из них думают, чтобы укрепить их. Часто младенцам начинают давать этот напиток чуть ли не со дня их рождения, не подозревая, как вредно это «укрепляющее» средство, и пичкают им детей, пока те не умрут. По мере того, как организм ребёнка становится менее восприимчивым к действию опия, увеличиваются дозы. Если перестаёт помогать этот напиток, ребёнку дают и чистый лауданум, часто по 15—20 капель на один приём. Ноттингемский следователь свидетельствовал перед правительственной комиссией[28], что один аптекарь, по собственному признанию, в течение года израсходовал на приготовление «укрепляющей микстуры Годфри» 13 центнеров сиропа. Легко себе представить, каковы последствия такого лечения для младенцев. Они становятся бледными, вялыми и слабыми и большей частью умирают, не достигнув и двухлетнего возраста. Снадобье это находит очень широкое распространение во всех больших городах и промышленных округах Англии.

Следствием всего этого является общая физическая слабость рабочих. Редко встретишь среди них сильных, хорошо сложенных и здоровых людей, по крайней мере среди промышленных рабочих, работающих большей частью в закрытых помещениях, а здесь ведь речь идёт только о них. Почти все они слабы, угловатого, но не крепкого сложения, худы, бледны, со слабо развитыми мышцами, кроме разве тех мышц, которые особенно напрягаются при работе. Почти все болеют несварением желудка и вследствие этого более или менее страдают ипохондрией и вообще бывают мрачны и неприветливы. Их ослабевший организм не в состоянии оказывать сопротивление заболеванию, и поэтому они очень часто болеют. В связи с этим они рано стареют и умирают в молодых летах. Таблицы смертности доказывают это с неопровержимой очевидностью.

Согласно отчёту ведающего записями гражданского состоя­ния Дж. Грехема, смертность во всей Англии и Уэльсе соста­вляет ежегодно немногим менее 2¼%, т. е. ежегодно умирает 1 человек на 45 жителей[29]. Такова, по крайней мере, была средняя норма в 1839—1840 г.; в следующем году смертность несколько уменьшилась, и умирал уже только 1 из 46. Но в больших городах это соотношение представляется совсем иным. Передо мной лежат официальные таблицы смертности (опубликованные в газете «Manchester Guardian» от 31 июля 1844 г.), судя по которым смертность в некоторых больших городах выражается в следующих цифровых отношениях: в Манчестере, включая Солфорд и Чорлтон, 1 к 32,72, а без Солфорда и Чорлтона 1 к 30,75; в Ливерпуле, включая предместье Уэст-Дерби, 1 к 31,90, а без этого предместья 1 к 29,90; между тем, по сводным данным для Чешира, Ланкашира и Йоркшира, местности, насчитывающей много сельских или полусельских округов и множество маленьких городов, с общим населением в 2172506 человек, смертность выражается в отношении 1 к 39,80. Как неблагоприятны условия жизни рабочих в городах, показывает смертность в Прескоте (Ланкашир); это — округ, населённый углекопами, и так как работа в копях не очень-то хорошо влияет на здоровье, то в этом смысле он стоит ниже земледельческих округов. Но рабочие живут в деревне, и вот среди них смертность выражается в отношении 1 к 47,54, т. е. примерно на 21/2 ниже средней цифры для всей Англии. Все эти данные взяты из таблиц смертности за 1843 год. Ещё выше смертность в городах Шотландии: в Эдинбурге в 1838—1839 г. Отношение было 1 к 29, а в 1831 г. в Старом городе даже 1 к 22; в Глазго, согласно данным д-ра Кауэна («Статистика рождаемости и смертности в Глазго»), с 1830 г. отношение в среднем составляло 1 к 30, а в некоторые годы — 1 к 22 или 24. — Что это чрезвычайное сокращение средней продолжительности жизни падает главным образом на рабочий класс, что средняя продолжительность жизни, взятая для всех классов, оказывается сравнительно более высокой из-за более низкой смертности высших и средних классов, об этом поступают свидетельства со всех сторон. Новейшие данные приводит манчестерский врач П. Г. Холленд, обследовавший по официальному поручению предместье Манчестера — Чорлтон-он-Медлок[30]. Он разбил дома и улицы на три категории и получил следующие соотношения смертности:

Первая категория улиц дома I категории смертность 1:51
» » » » II » » 1:45
» » » » III » » 1:36
Вторая » » » I категории » 1:55
» » » » II » » 1:38
» » » » III » » 1:35
Третья » » » I категории отсутствуют  
» » » » II » смертность 1:35
» » » » III » » 1:25

Из многих других представленных Холлендом таблиц явствует, что смертность на улицах второй категории на 18% и на улицах третьей категории на 68% выше, чем на улицах первой категории; что смертность в домах второй категории на 31% и в домах третьей категории на 78% выше, чем в домах первой категории, что смертность на грязных улицах после очистки их уменьшилась на 25%. Заключает он свой доклад следующими словами, которые звучат в устах английского буржуа весьма откровенно:

«Коль скоро оказывается, что на некоторых улицах смертность в четыре раза больше чем на других, а в некоторых категориях улиц вдвое больше чем в других категориях; коль скоро оказывается, далее, что эта высокая смертность на улицах, находящихся в скверном состоянии, и низкая смертность на благоустроенных улицах остаётся всегда почти постоянной величиной, то нельзя не сделать вывода, что масса наших собратьев, сотни наших ближайших соседей ежегодно подвергаются истреблению (destroyed) вследствие отсутствия самых обыкновенных мер предосторожности».

В отчёте о санитарных условиях жизни рабочего класса содержатся данные, подтверждающие тот же факт. В Ливерпуле средняя продолжительность жизни составляла в 1840 г. для высших классов (джентри, лица свободных профессий и т. д.) 35 лет, для торговцев и более обеспеченных ремесленников 22 года, а для рабочих, подёнщиков и вообще людей наёмного труда только 15 лет. В парламентских отчётах можно найти множество подобных фактов.

Высокие цифры смертности обусловливаются главным образом высокой смертностью детей младшего возраста в рабочей среде. Нежный организм ребёнка менее всего может противостоять неблагоприятному воздействию плохих условий жизни. Безнадзорность, на которую ребёнок часто бывает обречён, когда отец и мать оба работают, или же когда один из них умер, очень скоро даёт себя знать; поэтому неудивительно, если, например, в Манчестере, согласно только что упомянутому нами отчёту, свыше 57% детей рабочих умирает, не достигнув пяти лет, между тем как среди детей высших классов до пятилетнего возраста умирает только 20%, а в сельских округах средняя цифра детей всех классов, умирающих до пятилетнего возраста, составляет менее 32%[31]. В цитированной уже несколько раз статье из журнала «Artizan» мы находим по этому поводу более точные данные; сопоставляя цифры смертных случаев в городе и в деревне по отдельным детским болезням, автор до­казывает, что эпидемии в Ливерпуле и Манчестере влекут за собой в общем в три раза большую смертность, чем в сельских округах, что в городах заболевания нервной системы случаются в пять раз чаще, а желудочные заболевания в два раза чаще, чем в деревне, между тем как число смертных случаев от лёгоч­ных заболеваний в городах относится к числу таких же заболеваний в деревне, как 2½ : 1. От оспы, кори, коклюша и скарлатины умирает в городах в четыре раза больше детей, чем в деревнях, от водянки мозга втрое больше, а от конвульсий — в десять раз больше. — Чтобы опереться ещё на один автори­тетный источник, я приведу здесь таблицу, которую д-р Уэйд, в своей «Истории среднего и рабочего классов» (Лондон, 1835, 3-е издание) заимствует из отчёта парламентской фабричной комиссии 1832 года.

Смертность на 10 000 человек Моложе 5 лет 5-19 20-39 40-59 60-69 70-79 80-89 90-99 100 и более лет
В графстве Ратленд — здоровом земледельческом округе 2 865 891 1275 1299 1189 1428 938 112 3
В графстве Эссекс — земледельческом округе с болотистой почвой 3159 1110 1526 1413 963 1019 630 177 3
В городе Карлайле в 1779—1787 гг., до появления фабрик 4 408 911 1006 1201 940 826 533 153 22
В городе Карлайле, после появления

фабрик

4 738 930 1261 1134 677 727 452 80 1
В фабричном городе Престоне 4 947 1136 1379 1114 553 532 298 38 3
В фабричном городе Лидсе 5 286 927 1228 1198 593 512 225 29 2

Помимо всех этих болезней, представляющих неизбежное следствие угнетения беднейших классов и пренебрежения к их интересам, есть ещё и другие причины, способствующие увели­чению смертности среди детей младшего возраста. Во многих семьях жена работает вне дома, так же как и муж, вследствие чего дети совершенно заброшены я их запирают одних в доме или отдают кому-нибудь, кто за ними присматривает за плату. Что же удивительного, если сотни таких детей гибнут вследствие всевозможных несчастных случаев. Нигде столько детей не гибнет под колёсами экипажей и копытами лошадей, нигде столько детей не тонет и не сгорает, как в больших городах Англии. Особенно часто умирают дети, обожжённые или ошпаренные кипятком; в Манчестере в течение зимних месяцев бывает почти каждую неделю по одному случаю, в Лондоне не меньше, но об этом редко печатают в газетах; я располагаю лишь одним сообщением газеты «Weekly Dispatch» от 15 декабря 1844 г., судя по которому за неделю от 1 до 7 декабря было шесть подобных случаев. Эти несчастные дети, гибнущие столь ужасным образом, являются исключительно жертвами нашего общественного неустройства и заинтересованного в сохранении этого неустройства имущего класса. И при всём том трудно сказать, не является ли даже эта страшная, мучительная смерть благодеянием для детей, поскольку она избавляет их от целой жизни, полной мучений и нищеты, богатой всевозможными страданиями и бедной наслаждениями. Вот до чего дошло дело в Англии, а буржуазия ежедневно читает обо всём этом в газетах и ей до этого и дела нет. Но зато она и не вправе протестовать, если, на основании всех приведённых мной официальных и неофициальных свидетельств, которые не могут не быть ей известны, я предъявлю ей обвинение в социальном убийстве. Пусть она позаботится о том, чтобы этому ужасному положе­нию наступил конец, или — передаст управление общественными делами рабочему классу. Но она не имеет ни малейшего желания сделать второе, а первое, пока она остаётся буржуазией и не может освободиться от буржуазных предрассудков, она сделать не в состоянии. В самом деле, если она, наконец, теперь, после гибели сотен тысяч жертв, принимает некоторые мелкие меры предосторожности на будущее, издаёт специаль­ный закон об упорядочении строительства в столице, хоть немного ограничивающий беспорядочную скученность жилищ, если она хвастает мероприятиями, которые не только не затрагивают корней зла, но даже не удовлетворяют самым обычным требованиям санитарной полиции, то не сможет же она этим снять с себя обвинение. Английской буржуазии остаётся только одно из двух: или удерживать в своих руках бразды правления, невзирая на неопровержимое обвинение в убийстве, которое на неё ложится, или отказаться от власти в пользу рабочего класса. До настоящего времени она предпочитала первое.

Перейдём от физических условий жизни рабочих к духов­ным. Если буржуазия заботится о существовании рабочих лишь постольку, поскольку это ей необходимо, то не приходится удивляться, если она и образование даёт им лишь в той мере, в какой это отвечает её интересам. А эта мера не очень-то велика. Просветительных учреждений в Англии непропорцио­нально мало сравнительно с количеством населения. Немногочисленные дневные школы, доступные рабочему классу, могут посещаться только немногими, к тому же эти школы плохие, учителя в них — потерявшие трудоспособность рабочие или ещё какие-нибудь ни на что не пригодные люди, которые стали учителями ради заработка, сами большей частью не имеют даже самых необходимых элементарных знаний, лишены столь важных для учителя нравственных качеств и совсем не подвергаются публичному контролю. И здесь царит свободная конкуренция, и, как всегда, богачи на этом выгадывают, а бедняки, для которых конкуренция как раз не является свободной, которые не располагают соответствующими знаниями, чтобы сделать правильный выбор, остаются в накладе. Обязательного школьного обучения нет нигде; на фабриках оно, как мы это увидим, существует лишь на словах, и когда в сессию 1843 г. правительство пыталось эту мнимую обязательность превратить в действительную, промышленная буржуазия всеми силами этому воспротивилась, хотя рабочие решительно высказались за обязательное посещение школы. Кроме того огромное число детей работает всю неделю на фабриках и на дому и не может поэтому посещать школу. А вечерние школы, предназначенные для тех, кто днём работает, почти вовсе не посещаются и не при­носят никакой пользы. Было бы слишком уж много требовать от юных рабочих, изнурённых двенадцатичасовым трудом, чтобы они ещё отсиживали в школе с восьми до десяти часов вечера. А те, которые это делают, большей частью во время занятий засыпают, как это констатировано сотнями свидетельств в «Отчёте комиссии по обследованию детского труда». Правда, созданы также и воскресные школы, но они плохо обеспечены учителями и могут принести некоторую пользу лишь тем, кто уже кое-чему научился в дневной школе. Промежуток времени от одного воскресенья до другого слишком велик, чтобы совершенно неразвитый ребё­нок мог удержать в памяти до следующего урока то, что он вы­учил на предыдущем, неделю тому назад. «Отчёт комиссии по обследованию детского труда» приводит об этом тысячи свидетельств, и сама комиссия решительно придерживается того мнения, что ни дневные, ни воскресные школы не отвечают даже в самой отдалённой степени нуждам нации. В этом отчёте приводятся примеры такого невежества среди рабочего класса Англии, какого трудно было бы ожидать даже в таких странах, как Испания или Италия. Но может ли быть иначе? Образование рабочих мало сулит хорошего для буржуазии, зато может внушить ей серьёзные опасения. Из своего огромного бюджета в 55 млн. ф. ст. правительство уделяет на народное просвещение жалкую сумму в 40 тыс. фунтов стерлингов. И если бы не фанатизм религиозных сект, причиняющий по крайней мере не меньший вред, чем польза, которую он кое-где приносит, расходы на образование были бы ещё более ничтожны. Но англиканская церковь устраивает свои National Schools [народные школы. Ред.], а каждая секта — свои школы, исключительно для того, чтобы удержать в своём лоне де­тей своих единоверцев и, когда это возможно, отбить у другой сек­ты какую-нибудь несчастную детскую душу. В результате религия, и именно самая бесплодная её область — опровержение учений инаковерующих — стала важнейшим предметом преподавания, и память детей забивается непонятными догматами и различными теологическими тонкостями, сектантская нетерпимость и фанатичное ханжество развиваются с ранних лет, а умственное, духовное и нравственное развитие остаётся в позорном пренебрежении. Рабочие не раз уже требовали от парламента системы чисто светского народного образования, при которой забота о религиозном воспитании предоставлялась бы духовенству каждой секты, но до настоящего времени ни одно министерство не согла­шалось на подобную меру. Вполне понятно: министр — послушный лакей буржуазии, буржуазия же делится на бесчисленное множество сект; а каждая секта лишь в том случае согласна предоставить рабочему столь опасное в других отношениях образование, если сможет вместе с тем преподнести ему и противоядие в виде своих специфических догматов. А так как эти секты до сих пор борются между собой за верховенство, то рабочий класс остаётся пока без образования. Правда, фабриканты хвастаются тем, что они обучили грамоте огромное большинство рабочих, но что это за грамотность можно узнать из «Отчёта комиссии по обследованию детского труда». Кто знает азбуку, тот говорит, что умеет читать, и фабриканты на этом успокаиваются. А если при­нять во внимание запутанную английскую орфографию, при которой чтение является истинным искусством и может быть постигнуто лишь после долгого изучения, то необразованность рабочего класса окажется весьма понятной. Писать бегло умеют лишь очень немногие, а правила орфографии не соблюдают даже многие «образованные» люди. В воскресных школах высокой англиканской церкви, квакеров и кое-каких других сект писать вообще не учат, «так как это слишком светское занятие для воскресенья». Как дело обстоит с другими видами образования, предлагаемыми рабочим, будет видно из нескольких примеров. Они заимствованы из «Отчёта комиссии по обследованию детского труда», отчёта, к сожалению, не охватывающего собственно фабричную промышленность.

«В Бирмингеме», — говорит член комиссии Грейнджер, — «дети, которых я экзаменовал, в общем совершенно не имеют того, что хоть в самой отдалённой степени могло бы быть названо полезными знаниями. Хотя почти во всех школах даётся исключительно религиозное образование, в этой области, как правило, тоже обнаруживается полнейшая неосведомлён­ность».—«В Вулвергемптоне»,—рассказывает член комиссии Хорн,—«я видел, между прочим, следующие примеры. Девочка одиннадцати лет, побывавшая в дневной и воскресной школах, «никогда не слышала ни об ином мире, ни о рае, ни о загробной жизни». Юноша семнадцати лет не знал, сколько будет дважды два, и не смог сказать, сколько фартингов (1/4 пенни) в двух пенсах, даже когда ему дали эти деньги в руки. Некоторые мальчики никогда не слышали о Лондоне и даже об Уилленхолле, который находится всего в часе езды от Вулвергемптона и постоянно сообщается с последним. Некоторые из них никогда не слыхали имени королевы или таких имён, как Нельсон, Веллингтон, Бонапарт. Но замечательно то, что те, которые никогда не слышали даже об апостоле Павле, Моисее и Соломоне, прекрасно были осведомлены о жизни, делах и личности разбойника Дика Тёрпина и, в особенности, прославленного своими побегами из тюрьмы вора Джека Шеппарда». — «Шестнадцатилетний юноша не знал, сколько будет дважды два или сколько составляют четыре фартинга; другой, семнадцати лет, утверждал, что десять фартингов составляют десять полупенсов, а третий, тоже семнадцати лет, на некоторые очень простые вопросы коротко отвечал, что «ничего не знает (he was no judge o'nothin')»» (Хорн. «Отчёт», приложения, часть II, Q 18, № 216, 217, 226, 233 и др.).

Эти подростки, которых в течение 4—5 лет пичкают религиозными догматами, под конец знают не больше, чем знали сначала.

Один подросток «в течение пяти лет регулярно посещал воскресную - школу; он не знал, кто такой Иисус Христос, хотя имя это слышал; он ни­когда не слышал ни о двенадцати апостолах, ни о Самсоне, Моисее, Аароне и др.» (там же, документы, стр. q 39,1. 33). Другой подросток «в течение шести лет регулярно посещал воскресную школу, он знает, кто был Иисус Христос, что он умер на кресте, что он пролил свою кровь, «чтобы искупить нашего искупителя»; никогда не слыхал об апостолах Петре и Павле» (там же, стр. q 36, I. 46). Третий подросток «перебывал в течение семи лет в различных воскресных школах, умеет читать только в тоненьких книжках и только простые односложные слова, об апостолах слышал, но не знает, были ли Пётр и Иоанн в их числе; если да, то это, наверное, был святой Иоанн Уэсли» (основатель секты методистов) и т. д. (там же, стр. q 34,1. 58). На во­прос, кто был Иисус Христос, Хори, между прочим, получал ещё такие ответы: «он был Адамом», «он был апостолом», «он был сыном господа спасителя (he was the Saviour's Lord's Son)», а один шестнадцатилетний юноша ответил: «он был королём в Лондоне много, много лет тому назад». — В Шеффилде член комиссии Саймонс заставил учеников воскресных школ читать; они не были в состоянии рассказать, что ими прочитано и что это за апостолы, о которых они только что прочитали. После того как он всех подряд спросил об апостолах, не получив ни одного правильного ответа, один смышлёный на вид малыш с большой уверенностью воскликнул: «Я знаю, мистер, это были прокажённые!» (Саймонс. «Отчёт», приложения, часть I, стр. Е 22 и сл.).

То же наблюдается в округах гончарного производства и в Ланкашире.

Итак, мы видим, что сделали буржуазия и государство для воспитания и просвещения рабочего класса. К счастью, самые условия жизни этого класса таковы, что они дают ему своего рода практическое образование, которое не только заменяет весь школьный хлам, но и обезвреживает связанные с ним вздорные религиозные представления и даже ставит рабочих во главе общенационального движения Англии. Нужда учит мо­литься и — что гораздо важнее — мыслить и действовать. Английский рабочий, который почти не умеет читать и ещё меньше писать, всё же прекрасно знает, в чём заключаются его собственные интересы и интересы всей нации; он знает также, в чём заключаются специальные интересы буржуазии и чего он может от этой буржуазии ожидать. Пусть он не умеет писать, зато он умеет говорить и говорить публично; пусть он не знает арифметики, зато он достаточно разбирается в политико-экономи­ческих понятиях, чтобы видеть насквозь ратующего за отмену хлебных пошлин буржуа и опровергнуть его; пусть для него остаются совершенно неясными, несмотря на все старания по­пов, вопросы царства-небесного, зато тем яснее для него вопросы земные, политические и социальные. Нам придётся ещё к этому вернуться, а теперь перейдём к характеристике нравственного облика английского рабочего.

Совершенно ясно, что моральное воспитание, которое во всех школах Англии неразрывно связано с религиозным воспитанием, даёт результаты ничуть не лучшие, чем это последнее. Простейшие принципы, регулирующие для человека отношения человека к человеку, уже невероятно запутанные существующими социальными условиями, войной всех против всех, не могут не оставаться совершенно неясными и чуждыми необразованному рабочему, когда они ему преподносятся вперемешку с религиозными, непонятными догматами, в религиозной форме произвольного и ни на чём не основанного предписания. Как это признают все авторитеты, и в частности комиссия по обследованию детского труда, школы не оказывают почти никакого влияния на нравственность рабочего класса. Английская буржуазия так тупа, так недальновидна в своём эгоизме, что она даже не пытается привить рабочим современную мораль, ту мораль, которую буржуазия состряпала в своих же собственных интересах и для собственной своей защиты! Даже и эту заботу о своих собственных интересах одряхлевшая, ленивая буржуазия считает слишком дорогостоящей и излишней. Наступит, конечно, время, когда она раскается в этом, но будет уже поздно. Во всяком случае, пусть не жалуется на то, что рабочие ничего не знают об этой морали и не руководствуются ею. Итак, рабочие не только в физическом и интеллектуальном, но и в моральном отношении отвергнуты господствующим классом и покинуты на произвол судьбы. Единственный аргумент, к которому буржуазия прибегает против рабочих, когда они слишком подступают к ней, это закон; как будто они неразум­ные животные, к ним применяют только одно воспитательное средство — кнут, грубую, не убеждающую, а устрашающую силу. Неудивительно поэтому, что рабочие, с которыми обращаются, как с животными, либо на самом деле уподобляются животным, либо черпают сознание и чувство своего человеческого достоинства только в самой пламенной ненависти, в неугасимом внутреннем возмущении против власть имущей буржуазии. Они остаются людьми, лишь пока они исполнены гнева против господствующего класса; они становятся животными, когда безропотно подставляют шею под ярмо и пытаются только сделать более сносной свою подъяремную жизнь, не думая о том, чтобы от этого ярма избавиться.

Вот всё, что буржуазия сделала для просвещения рабочего класса, и если принять во внимание условия его существования в других отношениях, то мы никак не сможем осудить его за ту ненависть, которую он питает к господствующему классу. — Нравственное воспитание, которого рабочий не получает в школе, не прививается ему и прочими жизненными условиями, по крайней мере то нравственное воспитание, которое имеет какое-нибудь значение в глазах буржуазии. Всё положение рабо­чего, вся окружающая его обстановка способствуют развитию в нём безнравственности. Он беден, жизнь не имеет для него никакой прелести, почти все наслаждения ему недоступны, кары закона ему больше не страшны; почему же он должен стеснять себя в своих желаниях, почему он должен давать богачу наслаждаться своим богатством, вместо того чтобы присвоить себе часть его? Какие могут быть основания у пролетария, чтобы не красть? Очень красиво звучит и очень приятно для слуха буржуазии, когда говорят о «святости частной собственности». Но для того, кто не имеет никакой собственности, святость частной собственности исчезает сама собой. Деньги — вот бог на земле. Буржуа отнимает у пролетария деньги и тем самым превращает его на деле в безбожника. Что же удивительного, если пролетарий остаётся безбожником, не питает никакого почтения к святости и могуществу земного бога! И когда бедность пролетария возрастает до полной невозможности удовлетворить самые насущные жизненные потребности, до нищеты и голода, то склонность к пренебрежению всем об­щественным порядком возрастает в ещё большей мере. Знает это в большинстве случаев и сама буржуазия. Саймонс замечает[32], что бедность производит такое же разрушительное действие на душу, как пьянство на тело, а шериф Алисон очень обстоятельно излагает, обращаясь к имущему классу, каковы должны быть последствия социального гнёта для рабочих[33]. Нищета предоставляет рабочему на выбор: медленно умирать с голоду, сразу покончить с собой или брать то, что ему требуется, где только возможно, т. е., попросту говоря, красть. И тут мы не должны удивляться, если большинство предпочитает воровство голодной смерти или самоубийству. Есть, конечно, и среди рабочих множество людей, достаточно нравственных, чтобы не украсть, даже когда они доведены до крайности; вот эти и умирают с голоду или убивают себя. Самоубийство, бывшее до недавнего времени завидной привилегией высших классов, вошло в Англии в моду и среди пролетариев, и множество бед­ных людей убивает себя, чтобы избавиться от нищеты, из кото­рой они не видят иного выхода.

Но ещё более деморализующим образом, чем бедность, дей­ствует на английских рабочих необеспеченность их существования, необходимость проедать изо дня в день весь свой заработок, одним словом, именно то, что делает их пролетариями. И в Германии мелкие крестьяне большей частью бедны и часто терпят нужду, но они меньше зависят от случая, они хоть имеют, по крайней мере, что-то определённое. Но пролетарий, не имеющий решительно ничего, кроме своих рук, проедающий сегодня то, что он заработал вчера, зависящий от всевозможных случай­ностей, лишённый всякой гарантии, что он сможет добыть средства для удовлетворения своих самых насущных потребностей, — ибо всякий кризис, всякий каприз хозяина может лишить его куска хлеба, — этот пролетарий поставлен в самое возмутительное, самое нечеловеческое положение, которое только можно себе представить. Существование раба, по крайней мере, обеспечено личной выгодой его владельца; у крепостного всё же есть кусок земли, который его кормит; оба они гарантированы, по меньшей мере, от голодной смерти; а пролетарий предоставлен исключительно самому себе и в то же время ему не дают так применить свои силы, чтобы он мог на них целиком рассчитывать. Всё то, что пролетарий в состоянии сделать сам для улучшения своего положения, лишь капля в потоке тех случайностей, от которых он зависит и над которыми он ни малейшим образом не властен. Он — лишённый воли объект всевозможных комбинаций и стечений обстоятельств и может считать себя счастливым, если ему удаётся хотя бы некоторое время кое-как просуществовать. И само собой понятно, что его характер и образ жизни определяются этими обстоятельствами: либо он стремится удержаться на поверхности этого водоворота, спасти своё человеческое достоинство, — а это он может сделать, только выражая протест[34] против буржуазии, против того класса, который эксплуатирует его так беспощадно и затем бросает на произвол судьбы, который хочет удержать его в этом недостойном человека положении; либо он перестаёт бороться против положения, в которое поставлен, считая эту борьбу бесплодной, и лишь старается использовать насколько возможно отдельные благоприятные моменты. Копить ему незачем, так как того, что он может скопить, в лучшем случае хватит на несколько недель жизни, а если он останется без работы, то несколькими неде­лями дело не ограничится. Приобрести себе собственность на­долго он не в состоянии, а если бы ему это удалось, он перестал бы быть рабочим, и другой стал бы на его место. Что же ему ещё делать, когда он получает хорошую плату, если не жить хорошо? Английский буржуа недоумевает и возмущается по поводу «широкой» жизни рабочего в период, когда заработная плата высока. А ведь не только вполне естественно, но даже разумно, чтобы люди наслаждались жизнью, пока возможно, вместо того чтобы собирать сокровища, которые им не принесут никакой пользы и в конце концов всё равно станут жертвой моли и ржавчины, т. е. буржуазии. Но подобный образ жизни деморализует больше, чем всякий другой. То, что Карлейль говорит о рабочих бумагопрядильной промышленности, применимо ко всем промышленным рабочим Англии:

«Сегодня у них дела блестящи, завтра плохи — постоянная азарт­ная игра; они и живут, как игроки: сегодня в роскоши, а завтра в голоде. Мрачное, мятежное недовольство — самое тяжёлое чувство, какое только может жить в груди человека, — пожирает их. Английская торговля со своими конвульсивными колебаниями, распространяющимися на весь мир, со своим ни с чем не сравнимым Протеем паром, сделала ненадёжными для них все пути и держит их как бы в заколдованном кругу; трезвость, твёрдость, прочное спокойствие, первые блага человека, им чужды... Этот мир для них не родной дом, а мрачная темница, полная бессмысленных и бесплодных мук, возмущения, злобы и ненависти против себя самих и всего человечества. Что же это — мир, утопающий в зелени и цветах, устроенный и управляемый богом, или это мрачно клокочущий, наполненный купоросными парами, хлопчатобумажной пылью, пьяными выкриками, яростью и мучительной работой ад, созданный и управляемый дьяволом?» {«Чартизм», стр. 34 и сл.}

И дальше, стр. 40:

«Если несправедливость, измена истине, действительности и мировому порядку является единственным подлинным злом на земле, если сознание, что с тобой поступают неправильно, несправедливо, является единственным нестерпимым чувством, то наш великий вопрос о положении рабочих сводится к следующему: справедливо ли всё это? И прежде всего: что они сами думают о справедливости такого положения дела? ...Их слова служат достаточным ответом, а их поступки тем более... Возмущение, злоб­ное мстительное стремление восстать против высших классов всё более и более овладевает низшими классами; всё более падает у них уважение к светским властям и доверие к поучениям духовных пастырей. Настроение это можно порицать, можно за него наказывать, но нельзя отрицать его существования: все должны знать, что такое положение печально, и, если всё останется по-старому, оно может оказаться роковым».

Что касается фактов, то Карлейль вполне прав; он не прав только, когда осуждает страстную ненависть рабочих к высшим классам. Эта ненависть, этот гнев служат скорее доказательством того, что рабочие чувствуют, насколько нечеловеческим является их положение, что они не хотят допустить, чтобы с ними обращались, как со скотом, и что придёт час, когда они освободят себя от ига буржуазии. Мы можем судить об этом по тем рабочим, которые этого гнева не разделяют: одни смиренно подчиняются своей судьбе, живут как честные обыватели, плывут по течению, не интересуются тем, что происходит на свете, помогают буржуазии ещё крепче заковывать рабочих в цепи; в духовном отношении они так же мертвы, как это было в доиндустриальный период; другие становятся игрушкой судьбы, теряют внутреннюю устойчивость, так же как уже потеряли внешнюю, живут сегодняшним днём, пьют водку и бегают за женщинами; в обоих случаях — это животные. Последние глав­ным образом и содействуют «быстрому распространению порока», которым сентиментальная буржуазия так возмущается, после того как она сама создала обусловливающие его причины.

Другим источником деморализации является для рабочих принудительность их труда. Если добровольная производительная деятельность является высшим из известных нам наслаждений, то работа из-под палки — самое жестокое, самое унизительное мучение. Что может быть ужаснее необходимости каждый день с утра до вечера делать то, что тебе противно! И чем сильнее в рабочем человеческие чувства, тем больше он должен ненавидеть свою работу, так как ощущает принуждение и бесцельность этой работы для себя самого. Ради чего же он работает? Из любви к творческому труду? Из естественных побуждений? Никоим образом. Он работает ради денег, ради вещи, которая ничего общего не имеет с самой работой; он работает, потому что вынужден работать, к тому же он работает с утомительным однообразием столько часов подряд, что уже одного этого должно быть достаточно, чтобы сделать для него работу мучением уже с первых же недель, если в нём сохранились хоть какие-нибудь человеческие чувства. Разделение труда ещё во много раз усилило отупляющее действие принудительного труда. В большинстве отраслей труда деятельность рабочего ограничена мелкой, чисто механической манипуляцией, точно и неизменно повторяемой минута в минуту в течение долгих лет [35]. Тот, кто с самого детства ежедневно в течение двенадцати часов и больше занимался изготовлением булавоч­ных головок или опиливанием зубчатых колёс и притом в условиях жизни английского пролетария, тот едва ли мог сохранить человеческие чувства и способности до тридцатилетнего возраста. С применением машин и движущей силы пара дело не изменилось. Деятельность рабочего облегчается, мускулы напрягать не приходится, а сама работа становится незначительной, но зато в высшей степени однообразной. Она не даёт рабочему пищи для духовной деятельности и всё же требует от него столь напряжённого внимания, что он не должен думать ни о чём другом, если хочет её хорошо выполнить. Как же может такая принудительная работа, которая отнимает у рабочего всё его время, кроме самого необходимого для еды и сна, которая не оставляет ему досуга для того, чтобы подышать свежим воздухом и понаслаждаться природой, не говоря уже о духовной деятельности, — как же может она не низводить человека до состояния животного? И опять перед рабочим альтернатива: покориться судьбе, стать «хорошим рабочим», «верно» соблюдать интересы буржуа — и тогда он неизбежно превращается в бессмысленное животное — или же противиться, всеми силами защищать своё человеческое достоинство, а это он может сделать только в борьбе против буржуазии.

Все эти причины уже влекут за собой значительную деморализацию рабочего класса, но к ним присоединяется ещё одна причина, которая способствует дальнейшему распространению этой деморализации и доводит её до высшего предела; это — централизация населения. Буржуазные писатели Англии поднимают неистовый шум по поводу развращающего влияния больших городов; эти Иеремии наизнанку оплакивают не раз­рушения городов, а их расцвет. Шериф Алисон почти всё сваливает на эту причину, в ещё большей степени делает это д-р Воген, автор книги «Век больших городов». Вполне понятно. Остальные причины, действующие разрушающим образом на тело и душу рабочего, слишком тесно связаны с интересами имущего класса. Если бы эти авторы признали главной причиной бедность, неуверенность в завтрашнем дне, чрезмерный труд из-под палки, то все, и сами они в том числе, должны были бы сказать себе: в таком случае дадим беднякам собственность, обеспечим им средства существования, издадим законы против чрезмерной работы; но на это буржуазия согласиться не может. А большие города разрослись сами собой, люди туда пере­селялись совершенно добровольно; вывод, что большие города созданы только промышленностью и наживающейся на ней буржуазией, не сразу напрашивается, и господствующему классу очень удобно сваливать все бедствия на эту, казалось бы, неустранимую причину. В действительности же большие города только создают условия для более быстрого и полного развития зла, которое существовало уже раньше, во всяком случае в зародыше. Алисон, по крайней мере, ещё настолько гуманен, что признаёт это зло: он не является завершённым типом промышленного буржуа-либерала, а ещё только наполовину развернувшимся буржуа-тори, и потому его глаза ещё иногда раскрываются на вещи, перед которыми истинный буржуа безнадёжно слеп. Предоставим же ему слово:

«Именно в больших городах искушения порока и разврата раскидывают свои сети; именно здесь преступность поощряется надеждой на безнаказанность, а праздность — обилием примеров. Сюда, в эти крупные центры человеческого разврата, стекаются все скверные и испорченные люди, спасаясь от простоты сельской жизни; здесь они находят жертвы для своей низости, и лёгкая нажива компенсирует те опасности, которым они подвергаются. Добродетель пребывает в тени и угнетении, порок пышно расцветает, оставаясь не раскрытым, а распущенность поощряется до­ступностью наслаждений. Тот, кто пройдёт ночью по кварталу Сент-Джайлс, по тесным, людным переулкам Дублина, по беднейшим кварталам Глазго, тот найдёт достаточные доказательства правильности этих слов и будет удивляться не тому, что так много преступлений на свете, а тому, что их так мало... Главная причина развращённости больших городов заключается в заразительности дурного примера, в том, как трудно бороться против соблазна порока, когда он так близко, и когда подрастающее поколение изо дня в день приходит с ним в соприкосновение. Богачи ео ipso [разумеется. Ред.] не лучше бедняков: и они в тех же условиях не могут противостоять искушению; особое несчастье бедняков заключается в том, что они не могут не наталкиваться повсюду на приманки порока, на соблазн запретных наслаждений... Явная невозможность в больших городах уберечь подрастающее поколение неимущего класса от соблазна порока — вот причина деморализации».

После пространного описания нравов наш автор продолжает так:

«Всё это не является следствием какой-нибудь чрезмерной испорченности, а объясняется почти неодолимой силой искушения, которому подвергаются бедняки. Богачи, порицающие поведение бедняков, сами под влиянием тех же причин сдались бы не менее быстро. Есть такая степень нищеты, такая сила искушения, против которой добродетель редко бывает способна устоять и против которой тем более редко может устоять молодёжь. Распространение порока при таких условиях почти так же неизбежно и происходит часто так же быстро, как распространение физической заразы».

В другом месте тот же автор пишет:

«Когда высшие классы для своей пользы сосредоточивают на небольшом пространстве большие массы рабочих, зараза преступления начинает распространяться чрезвычайно быстро и неизбежно. При том уровне религиозного и морального развития, на котором находятся представители низших классов, они нередко так же мало заслуживают порицания за то, что поддались искушению, как за то, что пали жертвой тифа» [36].

Но довольно! Полубуржуа Алисон, при всей ограниченно­сти своего подхода, раскрывает перед нами вредные последствия существования больших городов для нравственного развития рабочих. Другой автор, законченный буржуа в духе Лиги против хлебных законов, д-р Эндрью Юр [37], раскрывает перед нами другую сторону этих последствий. Он сообщает нам, что жизнь в больших городах облегчает возникновение заговоров среди рабочих и придаёт плебеям силу. По его мнению, если не воспитывать рабочих надлежащим образом (т. е. в повиновении буржуазии), они будут взирать на вещи односторонне, с точки зрения озлобленного эгоизма, и легко поддадутся увещаниям хитрых демагогов; они, пожалуй, даже способны смотреть завистливо и враждебно на своих лучших благодетелей, воздержанных и предприимчивых капиталистов; здесь может помочь только правильное воспитание, иначе последует национальное банкротство и прочие ужасы, так как революции рабочих нельзя будет избежать. И наш буржуа вполне прав в своих опасениях. Если централизация населения вызывает оживление и усиленное развитие имущих классов, то развитию рабочих она содействует ещё больше. Рабочие начинают чувствовать себя — в своей совокупности — как класс, до их сознания доходит, что, будучи слабыми в одиночку, они все вместе образуют силу; это способствует отделению от буржуазии и выработке самостоятельных, свойственных рабочим и их жизненным условиям понятий и идей, появляется сознание своего угнетения, и рабочие приобретают социальное и политическое значение. Большие города — очаги рабочего движения: в них рабочие впервые начали задумываться над своим положением и бороться за его изменение, в них впервые выявилась противоположность интересов пролетариата и буржуазии, в них зародились рабочие союзы, чартизм и социа­лизм. Болезнь социального организма, которая носила в деревне хронический характер, получила в больших городах острую форму и тем самым раскрылись её истинная сущность и способ её излечения. Без больших городов, без того толчка, который они дают развитию общественного сознания, рабочие далеко не так продвинулись бы вперёд, как они это сделали. К тому же большие города положили конец последним следам патриархальных отношений между рабочим и работодателем, чему содействовала также крупная промышленность путём увеличения числа рабочих, находящихся в зависимости от одного буржуа. Буржуазия об этом сожалеет, и с полным основанием: ведь при прежних отношениях она была почти застрахована от восстания рабочих. Буржуа эксплуатировал своих рабочих и властвовал над ними сколько ему было угодно и мог ещё вдобавок рассчиты­вать на повиновение, благодарность и любовь этих простаков, если, помимо платы, проявлял некоторую приветливость, которая ему ничего не стоила, или делал незначительные уступки, якобы исключительно по своей необычайной сердечной доброте, хотя всё это вместе не составляло и десятой доли того, что он обя­зан был сделать. Правда, как отдельное лицо, поставленное в условия, не им созданные, он, может быть, и выполнял, хотя бы отчасти, свои обязанности; но как член правящего класса, который уже в силу того, что он является правящим, несёт ответственность за положение всей нации и обязан заботиться об общих интересах, буржуа ничего не делал из того, к чему его обязывало это положение, а только ещё дополнительно эксплуа­тировал всю нацию в целом в своих собственных, частных интересах. При патриархальных отношениях, лицемерно прикрывавших рабство рабочих, рабочий не мог не оставаться простым обывателем, духовно мёртвым, не сознающим своих собственных интересов. Лишь когда наступило отчуждение между ним и его работодателем, когда стало очевидным, что последнего связывает с ним только личная заинтересованность, только погоня за прибылью, когда мнимые добросердечные отношения, не выдержав ничтожнейшего испытания, совершенно исчезли, лишь тогда рабочий начал понимать своё положение и свои интересы и развиваться самостоятельно, лишь тогда он перестал рабски следовать за буржуазией в своих идеях, чувствах и требованиях. И содействовали этому главным образом крупная промышленность и большие города.

Другим моментом, оказавшим значительное влияние на характер английских рабочих, была иммиграция ирландских рабочих, о значении которой в этом отношении мы уже говорили. С одной стороны, она, как мы уже видели, конечно, снизила уровень английских рабочих, оторвала их от культуры и ухудшила их положение, но зато, с другой стороны, она содействовала углублению пропасти между рабочим классом и буржуазией, а следовательно, ускорила приближение надвигающегося кризиса. Дело в том, что социальная болезнь, которой страдает Англия, так же имеет своё течение, как и болезни живого организма; она развивается согласно известным законам и имеет свои кризисы, из которых последний и самый сильный решает судьбу больного. А так как английская нация не может погибнуть в этом последнем кризисе, а должна, наоборот, выйти из него обновлённой и возрождённой, то следует лишь радоваться всему, что обостряет течение болезни. Кроме того ирландская иммиграция содействует этому ещё тем, что приносит в Англию и прививает английскому рабочему классу страстный, живой темперамент ирландца. Между ирландцами и англичанами во многих отношениях такая же разница, как между французами и немцами; общение между более легкомысленным, легко возбудимым, горячим ирландцем и спокойным, выдержанным, рассудительным англичанином может в конечном счёте оказаться только полезным для обоих. Чёрствый эгоизм, присущий английской буржуазии, гораздо дольше сохранился бы и в рабочем классе, если бы не примешался к нему великодушный до самоотверженности, руководимый в первую очередь чувством, характер ирландца, и если бы чисто рассудочный, холодный английский характер не был смягчён, с одной стороны, примесью ирландской крови, а с другой стороны — постоянным общением с ирландцами.

После всего сказанного не приходится удивляться тому, что английский рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия. Буржуазия имеет со всеми другими нациями земли больше родственного, чем с рабочими, живущими у неё под боком. Рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия. Это два совершенно различных народа, которые так же отличаются друг от друга, как если бы они принадле­жали к различным расам; из этих двух народов нам на конти­ненте до настоящего времени знаком был только один — буржуазия. А между тем именно другой народ, состоящий из пролета­риев, имеет гораздо большее значение для будущего Англии[38].

Об общественном характере английских рабочих, поскольку он находит себе выражение в ассоциациях и политических взглядах, ещё будет речь впереди. Здесь же мы намерены рассмотреть только последствия изложенных выше причин, по­скольку они воздействуют на личные качества рабочего: — Рабочий значительно более отзывчив в повседневной жизни, чем буржуа. Я уже говорил выше, что нищие обычно обращаются почти исключительно к рабочим и что рабочие вообще больше делают для поддержания бедняков, чем буржуазия. Этот факт, подтверждения которому можно встретить на каждом шагу, подтверждает также в числе прочих и манчестерский каноник Паркинсон. Он говорит следующее:

«Бедняки больше подают друг другу, чем богачи беднякам. В подтверждение своих слов я могу сослаться на свидетельство одного из наших старейших, опытнейших, наиболее наблюдательных и гуманных врачей, д-ра Бардсли. Последний публично заявил, что общая сумма, которую бедняки ежегодно дают друг другу, превосходит ту, которую богачи дают за то же время беднякам»[39].

Гуманность рабочих проявляется весьма отрадным образом и в других формах. Не баловала их самих жестокая судьба, и потому они умеют сочувствовать тем, кому плохо живётся. Для них каждый человек — человек, между тем как для буржуа рабочий не вполне человек. Вот почему рабочие обходи­тельнее, приветливее и, хотя они больше нуждаются в деньгах, чем имущий класс, всё же они менее до них падки; для них деньги имеют ценность только ради того, что на них можно купить, между тем как для буржуа они имеют особую присущую им ценность, ценность божества, и превращают буржуа в низкого, грязного «человека наживы». Рабочий, которому это чувство благоговения перед деньгами совершенно чуждо, не так жаден, как буржуа, который готов на всё, чтобы побольше нажить, и видит цель своей жизни в наполнении своего денежного мешка. Вот почему рабочий гораздо более независим в своих суждениях, более восприимчив к действитель­ности, чем буржуа, и не смотрит на всё сквозь призму личных интересов. От религиозных предрассудков его предохраняет недостаточное воспитание; ничего не понимая в этих вопросах, он не ломает над ними голову, ему чужд фанатизм, которым одержима буржуазия, и если он и бывает религиозен, то только на словах, даже не в теории; на практике же рабочий живёт только земными интересами и стремится устроиться в этом мире получше. Все буржуазные писатели сходятся в одном, — что рабочие не религиозны и не посещают церкви. Исключение составляют разве только ирландцы, некоторые старики и полубуржуа — надсмотрщики, мастера и им подобные. А в массе почти везде наблюдается полное безразличие к религии; можно самое большее встретить некоторый намёк на деизм, настолько неопределённый, что он выражается лишь в словесных оборотах или в безотчётном страхе перед такими выражениями, как infidel (неверующий) или атеист. Духовенство всех сект на очень плохом счету у рабочих, хотя оно лишь недавно потеряло своё влияние на них; но в настоящее время дело обстоит так, что простого возгласа: he is a parson! — это поп! часто бывает достаточно, чтобы прогнать священника с трибуны обществен­ного собрания. Как самые условия жизни, так и недостаток религиозного и иного воспитания способствуют тому, чтобы сделать рабочих более объективными, более свободными от устаревших, установившихся принципов и предвзятых мнений, чем буржуа. Буржуа по уши погряз в своих классовых предрассудках, в принципах, привитых ему с детства, с ним ничего не поделаешь; он по существу консервативен, пусть даже и в либеральной форме; его интересы неразрывно связаны с существующим строем, и для всякого движения вперёд он человек мёртвый. Он перестаёт стоять во главе исторического развития, и на его место становятся рабочие — сперва только по праву, а затем и на деле.

Всё это, как и вытекающая отсюда общественная деятельность рабочих, которую мы рассмотрим ниже, составляет положительную сторону характера этого класса; отрицательную сторону также можно набросать в общих чертах, причём она не менее естественно вытекает из приведённых выше причин. Пьянство, распущенность в отношениях между полами, грубость и недостаток уважения к собственности — вот главные пункты обвинения, которые буржуа предъявляет рабочим. Что рабочие много пьют, это вполне естественно. Шериф Алисон утверждает, что в Глазго каждую субботу вечером напиваются допьяна не менее 30 тыс. рабочих, и это число, без сомнения, не преувеличено; в этом городе один кабак приходился в 1830 г, на двенадцать домов, а в 1840 г. — на десять домов; в Шотландии было уплачено акциза в 1823 г. с 2300 тыс. галлонов спиртных напитков, а в 1837 г. — с 6 620 тыс. галлонов; в Англии в 1823 г. — с 1 976 тыс. галлонов, а в 1837 г. — с 7 875 тыс. галлонов[40]. Изданный в 1830 г. закон о пивных, облегчив устройство так называемых jerry-shops, в которых разрешается распивочная продажа пива, облегчил также распространение пьянства, поскольку чуть ли не у каждого дома оказалось по трактиру. Почти на каждой улице можно найти несколько таких пивных, а если где-нибудь за городом стоят рядом два-три дома, то наверное в одном из них есть jerry-shop. Кроме того имеются во множестве hush-shops, т. е. тайные шинки, торгующие без разрешения, и в самом центре больших городов в уединённых, редко посещаемых полицией кварталах, немало тайных винокурен, в которых ведётся перегонка спирта в огромных количествах. Гаскелл в цитированном произведении полагает, что в одном Манчестере имеется больше ста таких ви­нокурен и что их годовое производство достигает по меньшей мере 156 тыс. галлонов. В Манчестере имеется кроме того более тысячи трактиров, следовательно сравнительно с числом домов по меньшей мере столько же, сколько в Глазго. Во всех других больших городах дело обстоит точно так же. И если принять во внимание, что, не говоря уже об обычных последствиях пьянства, мужчины и женщины всякого возраста и даже дети, часто матери с детьми на руках, встречаются в этих заведениях с наиболее низко павшими жертвами буржуазного режима — ворами, мошенниками и проститутками, если вспомнить, что иная мать поит вином грудного ребёнка, которого держит на руках, то вряд ли кто-нибудь станет отрицать деморализующее действие этих заведений на их посетителей. Пьянство во всей его грубости можно наблюдать в особенности в субботу вечером, после получки, когда работа прекращается немного раньше обычного и весь рабочий класс высыпает из своих трущоб на главные улицы. Мне редко удавалось в такой вечер выйти из Манчестера, не натолкнувшись на большое число пьяных, которые едва держались на ногах или валялись в канавах. В воскресенье вечером обычно возобновляются те же сцены, но с меньшим шумом. А когда все деньги истрачены, пьяница отправляется в первый попавшийся ломбард, которых в каждом большом городе множество, — в Манчестере их свыше шестидесяти, а на одной из улиц Солфорда (Чапел-стрит) от десяти до двенадцати — и закладывает всё, что у него ещё есть. Мебель, праздничная одежда, если она имеется, посуда — всё это каждую субботу в огромном количестве выкупается из ломбардов, затем почти всегда снова перекочёвывает туда не позже среды, пока какая-нибудь случайность не помешает выкупу и одна вещь за другой не останется в руках ростовщика или пока последний не откажется давать что-либо за изношенную, никуда не годную вещь. Кто собственными глазами наблюдал распространение пьянства среди рабочих Англии, тот охотно поверит лорду Эшли[41], что рабочие ежегодно тратят на спиртные напитки до 25 млн. фунтов стерлингов. Насколько пьянство ухудшает материальное положение рабочих, как разрушительно оно влияет на их физическое и нравственное здоровье, какой разлад вносит в семейные отношения — всё это легко себе представить. Общества трезвости сделали, правда, немало, но что значат несколько тысяч «Teetotallers» [«трезвенников». Ред.] в сравнении с миллионами рабочих? Когда отец Матью, ирландский апостол трезвости, объезжает английские города, то нередко от тридцати до шестидесяти тысяч рабочих дают «pledge» (обет), но не проходит и месяца, как большая часть из них об этом забывает. Если, например, сосчитать, сколько человек в Манчестере дали за последние три-четыре года этот обет трезвости, то полученное число превысит общее число жителей города, а между тем не видно, чтобы пьянство заметно уменьшилось.

Другим крупным пороком многих английских рабочих, наряду с невоздержанностью в потреблении спиртных напитков, является распущенность в отношениях между полами. И этот порок вытекает с неизбежной, железной необходимостью из общего положения этого класса, предоставленного самому себе, но лишённого средств, необходимых для того, чтобы надлежащим образом использовать свою свободу. Буржуазия оставила ему только эти два наслаждения, возложив на него массу тяжкого труда и страданий. Чтобы хоть что-нибудь взять от жизни, рабочие набрасываются поэтому со всей страстью на эти два наслаждения, предаваясь им самым чрезмерным и беспорядочным образом. Когда людей ставят в условия, подобающие только животным, им ничего более не остаётся, как или восстать, или на самом деле превратиться в животных. А если кроме того сама буржуазия, даже добропорядочные её представители, прямо способствует росту проституции? Сколько из 40 тыс. проституток, заполняющих каждый вечер улицы Лондона[42], живут на счёт добродетельной буржуазии? Сколько из них должны благодарить своего первого соблазнителя, буржуа, за то, что вынуждены предлагать своё тело каждому встречному, чтобы не умереть с голоду? Разве не ясно, что буржуазия меньше всего имеет право упрекать рабочих в распущенности?

Все вообще упрёки по адресу рабочих сводятся к необузданности в наслаждениях, отсутствию предусмотрительности и недостаточной покорности существующему социальному порядку, вообще к неспособности пожертвовать наслаждениями данного момента ради более отдалённой выгоды. Но что же в этом удивительного? Разве класс людей, получающих в награду за свою тяжкую работу лишь самую малую долю и то только плотских наслаждений; может не набрасываться слепо и жадно на эти наслаждения? Если никто не заботится о просвещении этого класса, если судьба отдельных его членов зависит от самых разнообразных случайностей, если они не могут быть уверены в завтрашнем дне, то какой смысл, какой интерес им быть предусмотрительными, вести «солидную» жизнь и жертвовать наслаждением данного момента ради наслаждения в будущем, наслаждения, которое именно для них с их всегда шатким, необеспеченным положением весьма ещё сомнительно? От класса, который получает в удел все невыгоды существующего социального порядка и не пользуется ни одним из его преимуществ, от класса, к которому этот социальный порядок обращается только враждебной стороной, требуют ещё, чтобы он уважал этот со­циальный порядок! Это уж поистине слишком! Но пока этот социальный порядок существует, рабочий класс не может от него уйти, и если отдельный рабочий восстаёт против него, то он сам от этого больше всего страдает. Так социальный порядок делает семейную жизнь рабочего почти невозможной. В неопрятном, грязном жилище, едва пригодном даже для ночлега, плохо обставленном, часто не защищённом от дождя и не отапливаемом, плохо проветриваемом и перенаселённом, нет места домашнему уюту. Муж работает целый день, жена и старшие дети нередко тоже, все в различных местах, они встречаются только утром и вечером, и к тому же это постоянное искушение выпить,— какая может быть при таких условиях семейная жизнь? Тем не менее, рабочему некуда уйти от семьи, он должен с ней оставаться, отсюда постоянные семейные раздоры и споры, действующие самым деморализующим образом не только на самих супругов, но в особенности на их детей. Пренебрежение всеми семейными обязанностями — в первую очередь обязанностями по отношению к детям — слишком частое явление среди английских рабочих и обусловливается главным образом современным строем общества. И ещё хотят, чтобы дети, вырастающие без присмотра в деморализующей среде, к которой часто принадлежат сами родители, были впоследствии высоконравственными людьми! Поистине слишком наивные требования ставит рабочим самодовольный буржуа!

Неуважение к социальному порядку всего резче выражается в своём крайнем проявлении — в преступлении. Если причины, приводящие к деморализации рабочего, действуют сильнее, более концентрированным образом, чем обычно, то он так же неизбежно становится преступником, как вода переходит из жидкого состояния в газообразное при 80° по Реомюру[43]. Под воздействием грубого и отупляющего обращения буржуазии рабочий превращается в такое же лишённое собственной воли вещество, как вода, и с такой же необходимостью подвергается действию законов природы: наступает момент, когда он утрачивает всякую свободу действия. Поэтому число преступлений в Англии возросло вместе с численностью пролетариата, и британская нация стала самой богатой преступниками нацией в мире. Из публикуемых ежегодно «таблиц преступности» министерства внутренних дел видно, что число преступлений возрастает в Англии с невероятной быстротой. Число арестов за уголовные преступления составляло только в Англии и в Уэльсе:

в 1805г 4605
в 1810г 5146
в 1815г 7898
в 1820г 13 710
в 1825г 14 437
в 1830г 18 107
в 1835г 20 731
в 1840г 27 187
в 1841г 27 780
в 1842г 31 309

Другими словами, за 37 лет число арестов возросло в семь раз. Из этого числа в 1842 г. на один Ланкашир приходится 4497 арестов, т. е. более 14%, а на округ Мидлсекс (включая Лондон) — 4094, т. е. свыше 13%. Таким образом, мы видим, что только на два округа, включающих большие города с многочисленным пролетариатом, приходится свыше четвёртой части всех совершённых в стране преступлений, хотя население их далеко не составляет четвёртой части всего населения страны. Из тех же таблиц преступности ясно вытекает, что бòльшая часть преступлений падает на пролетариат: в 1842 г. 32,35% преступников совсем не умели ни читать, ни писать, 58,32% были малограмотны, 6,77% читали и писали хорошо, 0,22% получили более высокое образование и для 2,34% степень, образования осталась неустановленной. В Шотландии число преступлений возросло ещё быстрее. В 1819 г. здесь было произведено только 89 арестов за уголовные преступления, в 1837 г. — уже 3176, а в 1842 г. — даже 4189. В Ланаркшире, официальный отчёт о котором составлен самим шерифом Алисоном, население удвоилось за 30 лет, а число преступлений — за 5½ лет, т. е. в шесть раз быстрее, чем население. — Что касается самих преступлений, то значительное большинство их составляют, как во всех цивилизованных странах, престу­пления против собственности, т. е. преступления, обусловлен­ные в той или иной форме нуждой, ибо никто не крадёт того, что у него есть. Отношение преступлений против собственности к числу населения составляло в Голландии 1:7140, во Франции — 1:1 804, а в Англии около того времени, когда Гаскелл писал свою книгу, — 1:799; число преступлений против лич­ности относилось к числу населения в Голландии, как 1:28 904, во Франции, как 1:17573, а в Англии, как 1:23395; число всех вообще преступлений относилось к числу населения в сельскохозяйственных округах, как 1:1043, а в фабричных округах, как 1:840[44], во всей Англии отношение это в настоящее время составляет едва 1:660[45], а с того времени, как появилась книга Гаскелла, прошло не более десяти лет!

Этих фактов поистине более чем достаточно, чтобы заста­вить каждого, даже буржуа, задуматься над последствиями такого положения дел. Если деморализация и преступность будут ещё в течение двадцати лет возрастать в той же пропорции, — если для английской промышленности эти двадцать лет будут менее блестящими чем предыдущие, число преступлений только увеличится, — то к чему всё это приведёт? Мы и теперь уже видим полное разложение общества, мы и теперь уже не можем взять газету в руки, чтобы не прочитать о самых разительных примерах ослабления всех социальных уз. Из кипы лежащих передо мной английских газет беру первую попавшуюся. Номер «Manchester Guardian» от 30 октября 1844 г. содержит известия за три дня. Газета уже не затрудняет себя подробными сообщениями о Манчестере, а выбирает лишь наиболее интересные случаи: на одной фабрике рабочие забастовали, чтобы добиться повышения заработной платы, но мировой судья заставил их снова приступить к работе; в Солфорде несколько мальчиков попались в краже, а обанкротившийся купец пытался надуть своих кредиторов. Сообщения из ближайших городов более подробны: в Аштоне были две простые кражи, одна кража со взломом, одно самоубийство; в Бери — кража; в Болтоне — две кражи и случай уклонения от уплаты акциза; в Ли — кража; в Олдеме — забастовка из-за заработной платы, кража, драка между ирландками; шляпник, не принадлежавший к рабочему союзу, был избит членами союза; мать избита сыном; в Рочдейле — ряд драк, нападение на полицию, ограбление церкви; в Стокпорте — недовольство рабочих своей заработной платой, кража, мошенничество, драка, муж избил жену; в Уорринг­тоне — кража и драка; в Уигане — кража и ограбление церкви. Хроника лондонских газет ещё на много хуже. Здесь всевозмож­ные виды надувательства, кражи, грабежи, семейные раздоры следуют один за другим. Беру наудачу «Times» от 12 сентября 1844 г. с сообщениями за один день. Здесь сообщается о краже, о нападении на полицию, о присуждении к уплате алиментов отца внебрачного ребёнка, о ребёнке, подкинутом родителями, об отравлении мужа женой. Об аналогичных происшествиях сооб­щают все английские газеты. В Англии социальная война находится в полном разгаре. Каждый стоит за себя и борется за себя против всех остальных, и вопрос о том, должен ли он причинять вред всем остальным, которые являются его заклятыми врагами, решается для него исключительно эгоистическим расчётом: что для него выгоднее. Никому уже в голову не приходит искать полюбовного соглашения со своими ближними, все разногласия решаются угрозами, са­мочинной расправой или судом. Одним словом, каждый видит в другом врага, которого он должен удалить со своего пути, или в лучшем случае средство, которое он может использовать для своих целей. И эта война, как показывают таблицы преступности, становится год от году всё яростнее, ожесточённее и непримиримее; враждующие стороны постепенно обособляются в два больших лагеря, борющихся друг против друга: здесь — буржуазия, там — пролетариат. Эта война всех против всех и буржуазии против пролетариата не должна нас удивлять, ибо она есть лишь последовательное осуществление принципа, заложенного уже в свободной конкуренции. Но удивительно то, что буржуазия, над которой с каждым днём всё более сгущаются грозовые тучи, остаётся совершенно безразличной и безучастной, что она, изо дня в день читая обо всех этих вещах в газетах, не испытывает, не скажу — возмущения существующим социальным строем, но даже просто страха перед его последствиями, страха перед общим взрывом того, что в отдельности проявляется в каждом преступлении. Но на то она и буржуазия; со своей точки зрения она не может понять даже фактов, не говоря уже о вытекающих из них выводах. Просто не верится, чтобы классовые предрассудки и закоренелые предвзятые мнения могли в такой высокой — я бы сказал: в такой безумно высокой — степени ослеплять целый класс. Но развитие нации идёт своим путём, независимо от того, видит ли буржуазия это или нет, и в один прекрасный день оно поразит имущий класс такими неожиданностями, о которых и не снилось его мудрецам.

 

Примечания

23 Когда я здесь, как и в других местах, говорю об обществе, как о некотором ответственном целом, имеющем свои права и обязанности, то я, разумеется, имею в виду ту часть общества, которая обладает властью, т. е. тот класс, которому принадлежит в данное время политическое и социальное господство и который поэтому несёт ответственность за положение тех, кого он не допускает к власти. Этим господствующим классом является в Англии, как и во всех других цивилизованных странах, буржуазия. Но то, что общество и в особенности буржуазия обязаны охранять по меньшей мере жизнь каждого члена общества, обязаны заботиться, например, о том, чтобы никто не умирал от голода, это положение мне нет надобности доказывать моим немецким читателям. Если бы я писал это для английской буржуазии, дело обстояло бы, конечно, иначе. (Примечание Энгельса к изданию 1845 г.)

А теперь и в Германии положение такое же. Наши немецкие капиталисты вполне достигли английского уровня, — по крайней мере в этом отношении, — в благословенном 1886 году. (Добавление Энгельса к американскому изданию 1887 г.)

(1892 г.) Как всё изменилось за эти пятьдесят лет! В настоящее время среди ан­глийских буржуа есть люди, которые признают обязанности общества по отношению к отдельным его членам; а среди немецких буржуа?!!? (Добавление Энгельса к немецкому изданию 1892 г.)

24 Д-р Алисон. «Попечительство о бедных в Шотландии».

25 Д-р Алисон — в докладе, прочитанном на заседании Британской ассоциации для содействия развитию науки в Йорке, октябрь 1844 года.

26 Д-р Алисон. «Попечительство о бедных в Шотландии».

27 «Промышленное население Англии», гл. VIII.

28 «Report of Commission of Inquiry into the Employment of Children and Young Persons in Mines and Collieries and In the Trades and Manufactures in which Numbers of them work together, not being included under the Terms of the Factories Regulation Act». First and Second Reports [«Отчёт комиссии по обследованию использования детей и подростков в копях и рудниках, а также на тех производствах и фабриках, на ко­торых многие из них работают, не попадая под действие закона об ограничении труда на фабриках». Первый и второй отчёт]. Доклад Грейнджера, во втором отчёте. Обычно цитируется под названием «Отчёт комиссии по обследованию детского труда». Это один из лучших официальных отчётов, содержащий множество ценнейших, но в то же самое время ужасающих фактов. Первый отчёт вышел в 1841 г., а второй два года спустя.

29 «Fifth Annual Report of Reg. Gen, of Births, Deaths and Marriages» [«Пятый годовой отчёт управления во регистрации рождений, смертей и браков»].

30 Ср. «Report of Commission of Inquiry into the State of large Towns and populous Districts», first Report, 1844. Appendix [«Отчет комиссии по обследованию состояния больших городов и густо населённых районов», первый отчет, 1844. Приложение]

31 «Отчёт фабричной комиссии», том 3, доклад д-ра Хокинса по Ланкаширу. — Здесь приводится свидетельство д-ра Робертона, «первого авторитета по статистике в Манчестере».

32 «Ремёсла и ремесленники»

33 «Основы народонаселения», том II, стр. 196, 197.

34 Мы увидим дальше, что протест пролетариата против буржуазии узаконен в Англии благодаря свободе союзов.

35 Нужно ли и здесь приводить свидетельства буржуазных авторитетов? Беру только один пример, который всякий легко разыщет в книге Адама Смита «Богатство народов», том 3, книга 5, гл. 1, стр. 297 цитированного издания.

36 «Основы народонаселения», том II, стр. 76 и сл., стр. 135.

37 «Philosophy of Manufactures». London, 1835 [«Философия фабрики». Лондон, 1835]. Мы ещё вернёмся позже к этой пресловутой книге. Приведённые здесь места находятся на стр. 406 и сл.

38 (1892 г.) Мысль, что крупная промышленность разделила англичан на две различные нации, была, как известно, почти одновременно со мной высказана Дизраэли в его романе «Sybil, or the Two Nations» [«Сибилла, или Две нации»,]. (Примечание Энгельса к немецкому изданию 1892 s.)

39 «On the present Condition of the Labouring Poor in Manchester etc.». By the Rev. Rd. Parkinson, Canon of Manchester. 3rd. edit. London and Manchester, 1841. Pamphlet [«О со­временном положении трудящейся бедноты в Манчестере и т. д.». Брошюра манчестерского каноника, преподобного Паркинсона. 3-е издание, Лондон и Манчестер, 1841]

40 «Основы народонаселения», в разных местах.

41 Речь в палате общин 28 февраля 1843 года.

42 Шериф Алисон. «Основы народонаселения», том II.

43 100° по Цельсию.

44 «Промышленное население Англии», глава 10.

45 Число пойманных преступников (22 733), делённое на число населения (около 15 миллионов).