Моршанск. История города. Детство отца (1909–1926).

Наш отец, Павел Игнатьевич Чиняков, родился 7/21 января 1909 года в Барашеве – тихой слободе среднего русского уездного города Моршанска, Тамбовской губернии. История города начинается с 16 сентября 1779 года, когда по повелению императрицы Екатерины Алексеевны древнее село Морша, – центр хлебной торговли на Цне, стало именоваться городом.

 Моршанск. Ряды.

Моршанск. Тамбовское шоссе.

В 1786 году знаменитый Гавриил Романович Державин был назначен наместником Тамбовской губернии и, проезжая через Моршанск, хорошенько проучил местных чиновников: вместо того, чтобы отметить наградой одного из них, встретившего Гавриилу Романовича колокольным звоном, Державин снял услужливого чиновника с должности. Во время своего наместничества Г. Р. Державин пытался образовать в Моршанске несколько училищ, но его начинание не сразу прижилось, поскольку местные жители с крайней неохотой отдавали в обучение своих детей. Вследствие придворных интриг Гавриил Романович был отозван со своей должности и вынужден давать объяснения императрице Екатерине II: «Возрадовались  все  его  гонители,  и   вместо   того,   чтоб справедливый Сенат и истинный защитник невинности должен был сказать и войти с докладом, что ответы уже Державиным присланы, и как  в  них  не  находится никакой вины его,  то  предать  ее  величества  благосоизволению;  напротив, тотчас препроводили в Москву, опасаясь допустить оклеветанного в  Петербург, чтоб как–либо присутствием своим в сем городе не  открыл  своей  невинности, ибо письменных жалоб его не боялись,  потому  что  они,  преходя  чрез  руки статс–секретарей и почт–директора, приятелей и  приверженцев  их,  не  могли никак проникнуть до императрицы. Словом, Державин  был  в  крайнем  со  всех сторон утеснении, ибо Вяземского  и  Безбородкина  партия,  то  есть  Сенат, генерал–прокурор, генерал–губернатор и статс–секретари, –  все  были  против него. <...>

В.Л. Боровиковский. Портрет поэта Г.Р. Державина, 1795.

Таким образом должен он  был,  против  желания  всех  благомыслящих,  в исходе 1788 года оставить Тамбовскую губернию, в которой он много  полезного сделал, как то: 1. Написал топографию губернии. 2. Учредил в губернском правлении порядок для сокращения  производства, которого прежде не было...<...> 3. Подобно сему, сокращены и исполнены были самым делом, а не на  одной только бумаге, губернские  публикации,  которых,  как  известно,  во  всяком правлении от почты до почты вступает великое множество. <...> 4. Ведомости, получаемые из казенной палаты о  получении  доходов  и  о недоимках, а равно и  из  судебных  мест  о  решенных  и  нерешенных  делах, согласно законам и учреждению, приказал присылать только в два срока,  а  не несколько раз, как и когда кому  вздумалось,  и  делал  по  ним  градской  и сельской полиции только два раза в год предписание, штрафуя неисправных  без лицеприятия, чем и труд облегчался, и  исполнение  чинилось  действительнее, как по запутанности дел частые, но слабые предписания. 5. По казенной части в сборе податей и свидетельств казны на  основании законов  такое  сделал  по  зависящим  от   губернского   правления   местам распоряжение, что и  поныне  государственное  казначейство  при  ревизировании счетов руководствуется оным. 6. Разобрал по точной силе законов вины преступников, содержащихся  без всякого прежде различия в тюрьмах, сделав распоряжение,  кого  отпустить  на расписки и поручительство, кого содержать строже, кого  слабее,  рассадя  их всех по особым номерам, по мере их вин и преступлений, и перестроя из старых строений, с пособием сумм приказа общественного призрения, благоуч–режденный тюремный дом с кухнею, лазаретом, приказал в нем содержать возможную чистоту и порядок, чего прежде не было, а  содержали  в  одной,  так  сказать,  яме, огороженной палисадником, по нескольку сот колодников, которые с  голоду,  с стужи и духоты помирали, без всякого о них попечения. 7. Учредил типографию, в которой печатались не токмо  указы  сенатские, но и прочие скорого исполнения требующие предписания губернского  правления, а также и губернские ведомости о ценах хлеба, чем обуздывалось  своевольство и злоупотребление провиантских  коммис–сионеров,  и  о  прочем,  к  сведению обывателей нужном. 8. Исследованы препятствия и затруднения судовому ходу по реке Цне,  по коему суда  назад  от  Рыбной  не  возвращались,  и  к  облегчению  плавания придуманы средства... <...> 9. Купил  по  препоручению  императрицы  для  запасного  петербургского хлебного магазина  муки  около  100000  кулей,  который  <хлеб>  обошелся  с поставкою дешевле провиантского ведомства 115 копейками, из чего видно,  что он бы мог положить себе в карман без всякой опасности до 100 000 рублей. 10. Открыл убийство в Темникове княгини  Девлет–кильдеевой  племянником ее Богдановым, которое совершилось, так сказать, с  сведения  городничего  и прочих  вемских  чиновников.  Исправил  дороги,  приумножил  доходы  приказа общественного призрения в год до 40 тысяч рублей.

Но несмотря на все сии попечения и заботы  о  благосостоянии  вверенной губернии, Державин,  по  злобе  сильных  его  недоброжелателей,  отлучен  из Тамбова и явился в Москве к суду 6–го Сената департамента, по вышесказанному доносу наместника, отправя жену свою к матери ее в Петербург»[i]. Прямой, нелицеприятный, безупречно честный Державин не устраивал местное начальство, и его недоброжелатели сделали все возможное, чтобы выжить его из Тамбовской губернии.

Тем не менее в начале XXвека в Моршанске были приходские училища и школы, три женских гимназии, женская профессиональная школа и платное мужское реальное училище, преобразованное впоследствии в железнодорожную школу. В XIXвеке Моршанск был главным поставщиком сукна для армейского обмундирования и махорки, а во время Великой Отечественной войны 1941–1945 снабжал фронт обмундированием, снаряжением и махоркой.

Барашевскую слободу скромного уездного города с каменными особняками в один–два этажа называли слободой текстильщиков и железнодорожников.

 Моршанск Барашево.

Дома барашевцев были, в основном, каменными, а жители – состоятельными и, судя по воспоминаниям современников, набожными. Особенно чтили моршанцы Вышенскую Казанскую икону Богородицы из Успенской Вышенской пустыни, расположенной неподалеку, в окрестностях Шацка. Во время эпидемий холеры чудотворный  образ с крестным ходом торжественно приносили в Шацк и затем в Моршанск. После пребывания иконы в городе и усиленных молитв перед ней в продолжении трех недель смертоносная болезнь совершенно отступала от Моршанска и его предместий. Так, по прекращении холеры в 1853 году благодарные жители города пожертвовали на Вышенскую Казанскую икону Божией Матери серебряную раму с надписью: «Свя­той Заступнице и Ходатаице за грешных обитате­лей города». Старожилы рассказывали, когда во время крестного хода с чудотворной иконой по Барашевской слободе все жители выходили встречать свою Заступницу, на Тамбовском шоссе невозможно было протолкнуться. Ход шел неспешно, с непрерывными песнопениями. Однако после революции положение изменилось: крестные ходы стали запрещать. Вследствие голода в 1918 году в деревнях вспыхнула «испанка», смерть начала косить людей. Крестьяне по обычаю прибегли к заступничеству Божией Матери и с крестным ходом, проводить который разрешили власти, стали обходить Шацкую и Моршанскую земли. В одной из деревень чекисты арестовали не только служившего иеромонаха, но и самый чудотворный образ Пресвятой Богородицы. В Чрезвычайной Комиссии издевались и над священником, и над иконой, – плевали на нее, возили по полу, пинали. Узнав об этом глумлении над своей святыней, крестьяне двинулись «стеной выручать Божью Матерь». «Обезумели все… Бабы,  старики, ребятишки. Председатель Чрезвычайной Комиссии  открыл  огонь  из  пулемета. Пулемет косит  по рядам,  а они идут, ничего не видят, по  трупам, по раненым, лeзут  на  пролом, глаза страшные, матери дeтей – вперед;  кричат: «Матушка, Заступница,  спаси, помилуй, всe  за Тебя ляжем…». Страху уже в них не было никакого. Очень много их тогда большевики с перепугу тогда побили». Позже чудотворный образ, уже лишенный драгоценной ризы, верующие все–таки вызволили и передали протоиерею Василию Яковлеву, служившему в селе Эммануиловка близ Успенской Вышенской пустыни. После закрытия храма в 1939 году священника арестовали, но икону удалось сохранить. Выйдя из тюрьмы, он продолжил свое служение[ii]. Возможно, подобные эксцессы в придачу к грабительской продразверстке и вызвали Моршанский мятеж 1918 года.

Казанская Вышенская.

Одноэтажный каменный дом Чиняковых, происходивших из казенных крестьян, стоял напротив новой каменной церкви во имя святителя и чудотворца Николая. Белоснежный пятикупольный храм окружала высокая массивная ограда с башенками, построенная из красного кирпича. Помимо основного престола, в храме было два придела, – во имя Казанской иконы Божией Матери и великомученика и целителя Пантелеимона. Прихожане любовались внутренним убранством церкви: позолоченными резными иконостасами искусной работы, иконами прекрасного академического письма, изящными бронзовыми паникадилами. Необычный световой эффект создавали цветные витражи, украшавшие окна. С большим вниманием и вкусом подобранный набор колоколов радовал гармоничным звучанием. По обычаю, после опустошительного городского пожара 1875 года, жители Барашева хранили в церковных подвалах сундуки с наиболее ценными вещами. За алтарем храма был разбит обширный сад, где в праздник Преображения Господня церковные служители собирали яблоки и после освящения плодов раздавали их прихожанам. Слева от входа в церковь располагалось кирпичное здание церковно–приходской школы, которую в 1918 году преобразовали в общеобразовательную. Через дорогу (Тамбовское шоссе, ныне – улица Кирова), рядом с домом, где жила папина семья, находилась церковная конюшня. Павел с детства страстно полюбил лошадей и впоследствии часто их рисовал. В 1937 году закончились службы в Никольском храме: городские власти разместили здесь колхозные ремонтные мастерские, а затем – городскую библиотеку. В 1941 году здание новой Никольской церкви в Барашеве взорвали. Память Павла Игнатьевича сохранила, как в 1920–е годы на улице пылали костры из выброшенных икон, но его домашние сохранили родовые святыни.

Судя по рассказам отца, семья была благочестивой: мать, Наталья Егоровна, со старшими сестрами хаживала пешком на поклонение в Саровскую пустынь и Дивеево. Вероятно, это было после торжественного прославления преподобного Серафима в августе 1903 года. Путешествие было долгое и нелегкое, – 70 километров до Шацка, да от Шацка до Сарова вдвое больше. Но верующие смиренно и терпеливо шли поклониться великому русскому старцу, испросить его святых молитв. На торжества по канонизации преподобного собралось 150 тысяч богомольцев. «Невольно вспоминается то, что творилось семь лет тому назад в Сарове, с тою лишь разницей, что там море народное сосредоточивалось около святой обители преподобного Серафима <…> Вот так же чувствовалось и в те незабвенные дни, когда преподобный Серафим как будто ходил между нами, всех утешая, всех исцеляя и благословляя. <…> Вспомним то, что пережила Россия во время открытия святых мощей преподобного Серафима. Будто само небо отверзлось тогда над Русью Святой и – казалось – эта Русь не способна изменить своей вере, своим упованиям.», – писал в 1910 году архиепископ Никон (Рождественский)[iii]. «В чем же сила преподобного Серафима? В чем его подвиг? Он стремился к осуществлению заповеди Христовой: «Будьте совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть»; он трудился над тем, чтобы восстановить в себе первозданный образ человека, испорченный впоследствии грехом. Преподобный Серафим достиг своей цели: он победил грех и стал преподобным, сделался воистину подобием Божиим. Мы не можем видеть невидимого Бога. Но Господь нам дает видеть Себя в Своих подобиях, в Своих угодниках. И вот одним из таких подобий стал преподобный Серафим. В нем мы видим восстановленную человеческую природу, освобожденную от рабства греху. Он есть воплощенное олицетворение победы вечного над преходящим, святости над грехом, добра над злом. Преподобный Серафим всех призывает своим примером следовать по пути, указанному Христом. Он зовет бороться с грехом и своими недостатками, являясь маяком и светильником для всех, ищущих спасения. Преподобный Серафим призывает искать высшего блага, плода духовного, о котором апостол Павел сказал: «плод же духовный есть любы, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание». Но для сего нужно «плоть распяти со страстьми и похотьми»[iv].

Папа смеялся, рассказывая о том, как маленьким мальчиком обманывал Бога: «Я помолюсь, бывало, и попрошу, чтобы Господь мне помог в школе на уроках, а я потом для Него что-нибудь особенное сделаю. Он мне помогал, а я забывал…». Впрочем, уже пожилым семидесятилетним человеком Павел Игнатьевич помнил и мог очень точно баском пропеть тропари Пасхе и Рождеству Христову: заложенное в детское сердце стремление к Богу рано или поздно обязательно принесет свой плод, обязательно процветет лоза духовной жизни, даже если засохнет на время.

27 июня 1904 года, вероятно, семья вместе со всеми жителями города присутствовала на встрече Государя Николая Александровича: «Погода стояла теплая и ветреная. В 5 час[ов] приехали в Моршанск. Отслушав молебен в соборе, поехал с Мишей за город к красивому лесу, перед которым был парад. Здесь великолепно представлялись две резервные мобилизованные бригады. Полки: 219–й пех[отный] Юхновский, 220–й Епифанский, 287–й Тарусский и 288–й Куликовский. Выправка, равнение, тишина в строю и церем[ониальный] марш были поразительны — радостно было смотреть. Расстались с д[ядей] Сергеем и поехали дальше… [6 июля] Всеми смотрами остался очень доволен и в особенности видом людей. Сравнивая все, что я видел за обе последние поездки, должен признать, что меня всего больше поразили резервные дивизии в Моршанске и Тамбове!», – записывал свои впечатления Николай Александрович[v]. Официальная встреча происходила в Троицком соборе[vi], поразившем государя своим великолепием.

Моршанск. Собор.

Мой дед, Игнатий Несторович (27 января 1863–1921) женился, отслужив в армии и дослужившись до унтер–офицера, в 1888 году. Как унтер–офицер запаса он был призван, принимал участие в русско–японской войне (8 февраля 1904 — 27 июля 1905) и даже был награжден.

Горькую память оставила по себе эта война. Несмотря на чудеса героизма, проявленные русскими солдатами, война была бесславно проиграна. Святой архиепископ Николай (Касаткин) (1836–1912) с глубокой болью сердечной писал в своем Дневнике от3/16 июля 1905: «Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него. Что за дикое неистовство атеизма, злейшей вражды на Православие и всякой умственной и нравственной мерзости теперь в русской литературе и в русской жизни! Адский мрак окутал Россию, и отчаяние берет, настанет ли когда просвет? Способны ли мы к исторической жизни? Без Бога, без нравственности, без патриотизма народ не может самостоятельно существовать. А в России, судя по ее мерзкой не только светской, но и духовной литературе, совсем гаснет вера в личного Бога, в бессмертие души; гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся, озверевшая интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ. Бичуется ныне Россия. Опозорена, обесславлена, ограблена: но разве же это отрезвляет ее? Сатанический хохот радости этому из конца в конец раздается по ней. Коли собственному позору и гибели смеется, то уже не в когтях ли злого демона она вся? Неистовое безумие обуяло ее, и нет помогающего ей, потому что самое злое неис­товство ее — против Бога, самое Имя Которого она топчет в грязь, бого­хульством дышат уста ее. Конечно, есть малый остаток добра, но он, видно, до того мал, что не о нем сказано: «Семя свято стояние ее...» Душа стонет, сердце разорваться готово. Единственное утешение, что смертьне за горами, недолго еще мытариться видом всех мерзостей, неистово­го безбожия и падения в пропасть; проклятие Божье навлекаемо на себя моим Отечеством»[vii]. В декабре 1903 года благочестивому матросу, защищавшему Севастополь во время Крымской войны 1853–1856 годов, явилась Божия Матерь и повелела написать для фронта свой образ. В Киеве открыли сбор на написание новой иконы. Более пятака не брали. На собранные народные средства была написана икона Божией Матери, названная «Торжество Пресвятой Богородицы». На Страстной седмице образ привезли в Петербург для отправки в Порт–Артур. Доставить икону в Порт–Артур взялся отставной ротмистр Николай Никола­евич Федоров. Взяв благословение у праведного Иоанна Кронштадтского, он выехал из Петербурга и прибыл во Владивосток 7 ноя­бря 1904 года, но доставить икону в Порт–Артур не успел — 2 января 1905 года город был сдан. Испросив разрешение в Петербурге, Федоров отправил икону в действующую армию, в Ставку главнокомандующего, генерала Куропаткина. О дальнейшей судьбе Порт–Артурской иконы Божией Матери известно из письма святого ИоаннаКронштадтского: «Вождь нашего воинства А. Н. Куропаткин оставил (при отступлении) все поднесенные ему иконы у японцев–язычников, между тем, как мирские вещи все захватил. Како­во отношение к вере и святыне церковной! За то Господь не благословляет оружия нашего и враги побеждают нас. За то мы стали в посмеяние и по­прание всем врагам нашим»[viii]. Конечно, боль и позор поражения испытывали все патриоты Русской земли.

До революции 1917 года Игнатий Несторович работал машинистом на станции Моршанск Сызрано–Вяземской одноколейной железной дороги (дорога была построена частными предпринимателями в 1867 году, в 1888–1889 годах ее выкупили в казну, и в 1918 году дорога была национализирована). Однажды (вероятнее всего, в 1917 году), когда Чиняков вел состав с дорогостоящим оборудованием некоей Английской Кампании, по ошибке навстречу ему пустили поезд с лесом. Рискуя жизнью, Игнатий Несторович сумел предотвратить катастрофу и спас состав. Самого машиниста выбросило из паровоза, после чего он тяжело болел и прожил недолго. Дирекция Кампании наградила Игнатия Чинякова премией в сумме 16000 золотых рублей, но после революции премию выдать ему уже, конечно, не смогли. Однако, по всей вероятности, он был сравнительно состоятельным человеком. Как правило, машинисты паровозов были технически образованы, профессионально отлично подготовлены, чувствовали высокую ответственность, поэтому труд их оплачивался довольно высоко: жалованье машиниста в год составляло в среднем от 900 до 1500 и более (с премиальными) рублей (сравним: офицер царской армии в чине капитана получал 1260 рублей в год). Дед Игнатий постарался дать детям хорошее образование: отдал дочерей в женскую гимназию, старшего сына – в Моршанское реальное училище, он успел выдать замуж старших дочерей, причем, всем им выстроил каменные дома. Игнатий Несторович был связан дружбой с Иваном Владимировичем Мичуриным, известным русским биологом и селекционером. Дед покупал у него саженцы не только фруктовых деревьев, но и розовых кустов, которые особенно любил. Так, в течение нескольких лет Игнатий Несторович заботливо ухаживал за чудесным кустом розы, привитой к шиповнику высокого и редкого сорта, которым очень дорожил. С этим розовым кустом связана трагикомичная история, которая отчасти выявляет характер нашего деда. Среди домашнего скота в усадьбе водились козы английской гернзейской породы. Однажды вожак, – строптивый и упрямый козел, сумел пробраться в сад и полностью обглодал редкостный куст. Бог знает, чем его привлек именно он. Горячий и суровый хозяин, обнаружив гибель предмета своих попечений, вспылил и немедленно обезглавил преступника. В 1921 году Игнатий Несторович скончался от болезни сердца в возрасте 58 лет. Не исключено, что ускорили смерть и события тех лет.

В ноябре 1918 – январе 1919 года в Моршанском уезде продовольственные заготовки проводились чрезвычайно жестокими методами, что возбудило восстание крестьян, именуемое «Моршанским мятежем»: восставшие двигались по направлению к городу Кирсанову, разбирая железные дороги, обрывая провода[ix]. Предполагали, что в мятеже принимали участие бывшие офицеры[x]. Мятеж перерос в настоящую крестьянскую войну, которую возглавил Александр Степанович Антонов. В 1920 году в городе устроили два Моршанских концлагеря, сидели в которых, в основном, крестьяне–повстанцы и крестьянские семьи, взятые в качесте заложников[xi].«Операции против бандитов должны вестись с непогрешимой методичностью, так как бандитизм лишь тогда будет сломлен морально, когда самый характер подавления будет внушать к себе уважение своей последовательностью и жестокой настойчивостью. Этот период борьбы мы называем обыкновенно оккупацией», – писал в 1921 году командующий войсками Михаил Николаевич Тухачевский. Полководец, взявший за основу борьбы с крестьянством принцип беспощадной жестокости по отношению к врагу и разделения крестьян на советских и пособников бандитов[xii]. Врагов не щадили, в Тамбовской губернии было организовано несколько концлагерей для повстанцев, а более для заложников, – стариков, женщин и детей. В заложники брали семьями, иногда – полностью деревнями. Был отдан приказ «очистить ядовитыми удушливыми газами» леса, где прятались повстанцы с точным расчетом, «чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось»[xiii]. Крестьянская война в течение трех лет подавлялась с исключительной жестокостью. «Главную и самую трудную задачу составляло завоевание территории, оккупация источников комплектования банд и советизация их. На эту задачу оккупации и были брошены главные воинские и политические силы», – докладывал В. И. Ленину в секретной записке усмиритель вспыхнувшего незадолго до этого Кронштадтского мятежа М. Н. Тухачевский[xiv], – этот «гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде военных нашей Родины» по характеристике Г. К. Жукова, – воитель против своего народа. Тамбовская губерния по составу своего населения считалась самой  крестьянской и производящей из всех губерний России. Вспоминаются горькие слова святителя Николая Японского, сказанные еще в 1905 году:«И вот кончился этот несчастнейший для России год. Бедственней этого были разве в татарские лихолетья. Извне враг наносит позор за позором; внутри — смуты от дрянных людишек, служащих орудием тоже внешних врагов. Темной тучей покрыт русский горизонт. Разгонит ли ее наступающий год? Засияет ли солнце мира, спокойствия и величия над Россией? Бог знает!»[xv].

После кончины Игнатия Чинякова, у его вдовы, матери моего отца Натальи Егоровны (в девичестве – Обуховой), на руках осталось семеро детей. Всего в семье было три брата и девять сестер (первенец, Мария, умерла через полгода после своего рождения). Старшие сестры уже создали свои семьи. Ольга Игнатьевна, жалея мать, так замуж и не вышла, всю себя отдав воспитанию младших и хозяйственным заботам. Правда, папа рассказывал романтическую историю первой и последней любви нашей тети Оли, но с годами подробности изгладились из памяти. Строга была тетя Оля: в памяти сохранился ее строгий, несколько суровый острый профиль, глубоко посаженные умные глаза. Брат Иван, по всей вероятности, по окончании училища некоторое время работал вместе с отцом, Игнатием Несторовичем, на железной дороге, затем два года (1924–1926) он прослужил в кавалерийских войсках РККА. Женившись на дочери раскулаченного крестьянина (возможно, связанного с антоновским движением) и опасаясь репрессий, он впоследствии уехал с молодой женой и устроился счетоводом в каком–то далеком подмосковном детском доме. Иван Игнатьевич погиб в первые же дни Великой Отечественной войны. Младший, Николай, в юношеском возрасте умер от суставного ревматизма после тяжелой простуды.

Тяжело было бабушке Наталье поднимать сирот: старшие сестры наблюдали за младшими детьми и обходились с ними зачастую довольно сурово, больше всего доставалось озорным мальчикам. Да и сама Наталья Егоровна была очень строга. Орудием воспитания служило туго скрученное, тяжелое мокрое полотенце, которым шалунов охаживали по неназываемой части тела. Павлик был егозливым, непоседливым, гораздым на хитроумные проказы, поэтому ему попадало едва ли не чаще всех. Маленький Павлуша очень любил собирать на берегу серебристой Цны разноцветные камушки и часто, увлекаясь, заходил далеко. Старшим сестрам приходилось его искать. Наказывали, конечно, но искрящиеся галечки вновь влекли к себе, и Павлик опять надолго исчезал. Он часто разыгрывал младшего Николая: мать даст им по куску булки, быстрый Павел свою скоро съест, а маленький Коля тянет. Павел подведет Николая к зеркалу: «Хочешь, пойдем туда, в зазеркалье? Я тебя отведу, а ты дай мне откусить». – Малыш пока еще сообразит, потом жалуется: «Меня Дюньдин обманул, он у меня кусок откусил!»  Бывало, Наталья Егоровна поручала Павлику сбивать масло в кринке: он качал–качал кринку, а заметив, когда в сметане появлялись маленькие твердые желтые горошины масла, потихоньку вытаскивал их, – и вновь попадал под наказание. Жили в большой нужде: Наталья Егоровна после смерти мужа пробовала просить помощи у представителей новой власти, но ничего, кроме обещаний, не получила. Спасал старинный сад, занимавший площадь около одного гектара и огород, да корова, но затем больше половины сада пришлось продать или уступить. Отец рассказывал, что в детстве видел прозрачных от голода детей, у которых на ходу вываливалась прямая кишка. Бабушка Наталья была очень работящей, вставать привыкла не позже четырех – пяти часов утра, чего впоследствии требовала и от невесток. Павел закончил 2–ю девятилетнюю моршанскую общеобразовательную школу, в которой вместе со всеми в 1924 году вступил в ряды ВЛКСМ. Экзамены в 1926 году он сдавал босиком – по бедности обуть было нечего, но сдал их на «отлично». Любимыми занятиями подростка, как и большинства его сверстников, были катание на лошадях, которых нужно было гонять на водопой, рыбная ловля, купание в светлой реке Цне, а при случае и охота со старенькой отцовской берданкой. Он был основательно начитан для своего возраста.