Вы здесь

Православная народность гоголевского смеха.

Иллюстрация к "Запискам сумасшедшего".
Художник Маргарита Журавлева.

В статье М. Бахтина «Рабле и Гоголь» («Искусство слова и народная смеховая культура») затрагиваются связи творчества Гоголя с народной фольклорной культурой украинского и русского народов [1.С.484-494]. Гоголь, как справедливо отметил М. Бахтин, опирался на достижения народной смеховой культуры и активно использовал их в своём творчестве (особенно в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»). «Украинская народно-праздничная и ярмарочная жизнь, отлично знакомая Гоголю, организует большинство рассказов в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» – «Сорочинскую ярмарку», «Майскую ночь», «Ночь перед рождеством», «Вечер накануне Ивана Купалы» – пишет исследователь [1.С.484-494].

Тематика самого праздника и вольно-весёлая праздничная атмосфера определяют сюжет, образы и тон этих рассказов: «Праздник, связанные с ним поверья, его особая атмосфера вольности и веселья выводят жизнь из её обычной колеи и делают невозможное возможным…» [1.С.485]. Д. Николаев в работе «Сатира Гоголя» уточняет термин «народная смеховая культура» и его значение у Гоголя. Он справедливо полагает, что у Гоголя народная смеховая культура не исчерпывается «народно-праздничным» смехом (М. Бахтин), а включает в себя ещё и «обычный», «будничный» смех, который помогал народу в его «повседневной жизни» [6.С.12]. Д. Николаев приводит, на наш взгляд, ещё один немаловажный источник смеха в русской национальной культуре, не упомянутый М. Бахтиным, но отразившийся в произведениях Гоголя – это «сказки, песни, басни, присказки, байки, анекдоты, пословицы и поговорки». По мнению Д. Николаева (и мы с ним в этом безусловно согласны), М. Бахтин «перенес на Гоголя ту концепцию, которую развивал ранее применительно к творчеству Рабле» [6.С.13], чего делать не следовало. В. Кожинов, посвятивший ряд глубоких исследований творчеству русского писателя, справедливо считает, что Гоголя нельзя изучать вне отрыва от России, её литературных и духовных традиций, тем более с позиций западноевропейской «раблезианской» карнавальной культуры.

 Гоголя с раннего детства занимают предания, бытовавшие между простым народом Малороссии, о чем он неоднократно писал матери: «Прошу вас, маминька, если только у вас будет свободное время, доставлять мне сведения о поверьях, обычаях малороссиян, сказках, преданьях, находящихся в простонародьи» [6.С.55]. Он кропотливо собирал, слушал и записывал произведения народного творчества, впитывая национальные основы русской (славянской) культуры.

Вот как описывает Гоголь народную ярмарку, сравнивая её с «валящимся отдалённым водопадом». «Шум, брань, мычание, блеяние, рёв – всё сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки – всё ярко, пестро, нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа, ни один крик не выговорится ясно» [2.Т.1.С.70]. В этом отрывке образ ярмарки персонифицируется, и она живет своей широкой «разгульной жизнью». Хотя это описание и юмористично, Гоголь любуется широтой и раздольем народного веселья.

Название Диканьки также было вполне реальным и символичным для Гоголя. Из воспоминаний его сестры О.В. Гоголь – Головни можно узнать, что в Диканьку, в церковь Святого Николая, ездила мать Гоголя перед его рождением: «Рассказывали, что у матери первый сын родился не живой и второй тоже, так она за третьим ездила в Диканьку к Николаю Чудотворцу, отслужила молебен; она обещала – если родится сын, дать имя Николай…» [6.С.59].

Таким образом, истоки гоголевской речи, насыщенной народной лексикой, следует искать не в сходстве с раблезианским карнавалом, а в деревенской, семейной атмосфере, где бывали настоящие «вечера на хуторе», где, по воспоминаниям современников, Гоголь видал неистовых балагуров, подобных деду Паньку. Речь Панька, пересыпанная шутками-прибаутками, построена в том юмористично-ироническом ключе, которое в нас вызывает сам чудаковатый старик-рассказчик. Его речь – это часть народной речи и народного духа: «Нигде, может быть, не было рассказываемо столько диковин, как на вечерах у пасичника Рудого Панька <…>.Бывало, соберутся накануне праздничного дня добрые люди в гости, в пасичникову лачужку, усядутся за стол, – и тогда прошу только слушать» [2.Т.1.С.60] .Уже в речи Панька оформляются особые черты юмористического стиля Гоголя – старческое сосредоточение на мелочах, имитация забывчивости. Старческое сознание, как и сознание ребёнка, выступает символом искренности, естественности, безыскусственности и чистоты. Немецкий романтик Гофман в своих произведениях также показал героя-рассказчика, наивного вследствие ещё незрелого ума. Но у Гоголя рассказчиком является простой чудаковатый старик, в чудачествах которого прослеживается народная мудрость.

Гоголь, подобно Гофману, противопоставляет своего героя «свету», но не как замкнувшегося в своих фантазиях одинокого мечтателя, а как носителя народного сознания. В «Предисловиях» звучит не только шутливая, но и ироничная интонация по отношению к «большому свету». Ирония Гоголя, однако, в корне отличается от романтической философской иронии, суть которой – отрицание всего и вся, нигилизм по отношению к миру и к себе, разрушение всех идеалов и развенчание всех ценностей. У Гоголя даже через иронию звучит народный смех – искренний, заразительный, радостный, свидетельствующий о моральном здоровье, а не о раздвоенности и балаганности. Это чистый родник народного юмора, а не саркастическая усмешка философствующего интеллектуала.

 «Внутреннее полемическое начало в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» последовательно проявляет себя, – пишет во вступительной статье В. Щербина, – через взаимодействие отчётливо выраженных противостоящих друг другу двух рядов повествования. Один из них содержит в себе изображение лиц и событий в духе их обычного, общепринятого, точнее, официального восприятия. Второй ряд повествования раскрывает подлинную внутреннюю сущность изображённых явлений, даёт их оценку с точки зрения простых людей, которую разделяет и всячески поддерживает сам автор» [2.Т.1.С.7].

Примечательно, что эта подлинная сущность всегда видна простоватому на вид, но мудрому русскому мужику. Для общего повествовательного тона «Вечеров на хуторе близ Диканьки» характерна мгновенная смена настроений, переход из одной тональности в другую. Так, для изображения нечистой силы, вторгающейся в жизнь людей, Гоголь широко использует приёмы фантастики и волшебства. Но гоголевская фантастика, в отличие от философской мистической фантастики Гофмана, имеет здоровые фольклорные корни. Что же касается самого автора, то, изображая те или иные фантастические явления, он раскрывает закоулки народных поверий с большой долей здорового юмора и смеётся вместе со своими героями над их разоблачением. Это касается, например, «странного происшествия» на Сорочинской ярмарке, когда «старухе, продававшей булки, почудился сатана в образе свиньи…» [2.Т.1.С.79]. Поведение сатаны, «который беспрестанно наклонялся над возами, как будто искал чего» [2.Т.1.С.79], уподобляется поведению простого мужика, и этот нарочито сниженный образ нечистой силы как бы отгоняет её, ставя её силу вровень с человеческой, подтверждая тем самым возможность её одоления.

Нечистая сила появляется и у Гофмана в «Угловом окне». Вынужденно прикованный к инвалидному креслу, главный герой живёт наблюдением жизни из своего углового окна. Перед ним, как на сцене, проходит гулкая жизнь; он видит из окна торговые ряды, следит за продавцами и переживает увиденное в своём воображении, а впечатлениями делится с братом. «А презабавная мысль пришла мне вдруг в голову! Как раз в эту минуту я представил себе совсем маленького, злорадного чертёнка, который, подобно своему собрату, что на рисунке Хогарта, сидит под стулом монахини, заполз под стул нашей торговки, и, позавидовав её счастью, коварно подпиливает ножки. Бац! – она падает на свой фарфор и хрусталь, и вот всей торговле конец» [3.С.731].    

Однако подобное комическое изображение нечистой силы скорее не правило, а исключение в творчестве Гофмана. Но в целом с нечистой силой у Гофмана связано философское понимание зла, которое стремится преодолеть человек без Божией помощи.

В 1830-е гг. Гоголь сближается с Пушкиным, и его влияние сказывается во всем, что бы не создавал далее писатель. Вспоминая впоследствии об этом влиянии, Гоголь признавался: «Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно, сам не зная зачем. Если смеяться, так уж лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеяния всеобщего» [6.С.126]. Общение с Пушкиным способствовало развитию народно-критической струи поэтики Гоголя, творческому созреванию писателя. В 1833-1834 гг. Гоголь работает над сборниками «Миргород» и «Арабески» (каждый в двух томах), которые вышли в 1835 г. Сборники довольно пестры по составу, в «Арабески» вошли также статьи Гоголя, посвященные истории, искусству и литературе, в том числе и статья «Несколько слов о Пушкине» (1832г.). В ней Гоголь, высоко оценивая вклад А.С. Пушкина в русскую литературу, называет его «явлением чрезвычайным и, может быть, единственным явлением русского духа; это русский человек в его развитии <…>. В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой же очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла» [2.Т.7.С.58]. Жизнь А. С. Пушкина писатель называет «совершенно русской», поскольку в ней «тот же разгул и раздолье, к которому иногда, позабывшись, стремится русский…» [2.Т.1.С.58]. А.С. Пушкин, по его мнению, «при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит <…>» в самом «духе народа». Говоря об А.С. Пушкине, Гоголь касается и собственной манеры преображать явления и мир так, чтобы «глядеть на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, «чувствовать и говорить так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами» [2.Т.7.С.60].

Своё отношение к Западу и его образу мыслей Гоголь высказывал не раз. Но наиболее конкретно он выразился в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847) в разделах «Несколько слов о нашей церкви и духовенстве» и «Христианин идёт вперёд». Писатель негодует по поводу «нападков на нашу (православную) церковь крикунов из Европы», противопоставляя две системы мировоззрения, два образа поведения русского и западного человека. О западной литературе Гоголь пишет в статье «Об «Одиссее», переводимой Жуковским следующее: «Греческое многобожие не соблазнит нашего народа. Народ наш умён: он растолкует, не ломая головы, даже то, что приводит в тупик умников. Он здесь увидит только доказательство того, как трудно человеку самому, без пророков и без откровения свыше дойти до того, чтобы узнать Бога в истинном виде, и в каких нелепых видах станет он представлять себе лик его, раздробивши единство и единасилие на множество образов и сил» [2.Т.7.С.204].

В «Авторской исповеди» Гоголь признавался, что со «смехом нужно быть осторожным» [4. С 137]. М. Дунаев, характеризуя творчество писателя, предостерегал, что «отрицающий смех легко становится <…> разрушающим основы жизни и началом» [4. С 137]. Однако Гоголь преодолевал эту негативную тенденцию «служением православной истине».

2009

Литература

 

1.     Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики / М. Бахтин. – М., 1975.

2.     Гоголь Н.В. Собрание сочинений. В. 8 т.Н.В. Гоголь. – М., 1984.

3.     Гофман Э.Т.А. Житейские воззрения кота Мурра вкупе с фрагментами биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера, случайно уцелевшими в макулатурных листах. Повести и рассказы / Э.Т.А. Гофман. – М., 1967.

4.     Дунаев М. Вера в горниле сомнений / М. Дунаев. – М., 2002.

5.     Манн Ю. Поэтика Гоголя / Ю. Манн. – М., 1988.

Николаев Ю. Сатира Гоголя / Ю. Николаев. – М., 1984.