Л. Толстой глазами зарубежных писателей (к проблеме диалога русской и западной литератур).

Определяя место творчества писателей в мировом литературном процессе, В. Кожинов прежде всего отмечает как должное наличие у художника «ответственности за человека и человечество». Именно «это чувство», по мнению критика, «высоко поднимает русских писателей», таких как Достоевский и Толстой, «над современниками на Западе», ибо герои их произведений раскрывают свою нравственную сущность, «меряя каждый свой шаг целым миром».

Подобного духовно-нравственного состояния не испытывали не только герои западной литературы, но и писатели в целом, хотя многие делали попытки приблизиться к нему. Возможно поэтому критерий оценки творчества русских писателей западной критикой оставался критерием западного образца, то есть это был (и есть) взгляд на русскую культуру и литературу глазами человека, воспитанного в рамках западного (католико-протестантского) менталитета.

Данное различие верно охарактеризовала английская писательница, представительница литературы «потока сознания», В. Вульф в статье «Русская точка зрения» (1925): «Мы ведём себя принуждённо и неестественно; отказавшись от присущих нам достоинств, мы пишем с показной добротой и простотой, что в высшей степени омерзительно». В этой же статье писательница говорит и о «постоянном давлении», испытываемом английским романистом, имея в виду «навязываемые ему порядок и определённую форму», находящих отражение в том или ином литературном направлении, философском оформлении произведения (так называемой «художественной философии»), жанрово-видовой специфике и пр. Поэтому западные писатели (английские, в частности) «более склонны к сатире, чем к состраданию, к исследованию общества, чем к пониманию индивидуумов как таковых» (В. Вульф).

Немаловажное значение в процессе «диалога литератур» имеет лингвистический аспект (отражающий национальные особенности), «поскольку сложно судить о целой литературе, не представляя себе её стиля» (В. Вульф). Сложности заключаются не только в «переиначивании смысла» при переводе, но и в абсолютном изменении тона, силы, ритмичного ударения в их взаимосвязанности», когда остаётся лишь «оголённая и огрубленная вариация смысла» (В. Вульф). Так, анализируя степень языковых различий, В. Вульф сопоставляет русское слово «брат» и его английский эквивалент «дружище». Удивительно, что представительница модернистской литературы сумела уловить семантические тонкости русского слова. «Дружище», пишет В. Вульф, – предполагает совершенно иной смысл», «...в нём есть что-то насмешливое, непередаваемый оттенок юмора; что меняет смысл самого состояния «братства», которое предполагает «именно общее страдание, а не общее счастье», а два англичанина готовы пойти на что угодно, «чтобы им не пришлось называть друг друга «брат».

Вышеобозначенные проблемы касаются и многочисленных литературно-критических работ, статей и отзывов западных писателей и критиков-литературоведов о Толстом, которые сводятся, в целом, признанию высоты русского гения, чьё литературное творчество является «и эпитафией, и памятником» (Д. Олдридж). Д. Голсуорси в статье «Силуэты шести писателей» (1924) называет Толстого «замечательным мастером, создающим в своих произведениях ощущение действительности жизни»; это писатель, которому «чужда преднамеренность». Д. Голсуорси ценит Толстого прежде всего за то, что он «знал и любил Россию и русского крестьянина».

Б. Шоу делает акцент на реалистическом характере творчества Толстого. В рецензии на его трактат «Что такое искусство?» (1889) Б. Шоу пишет, что «Толстой видит мир как человек, протекший за кулисы общественной и политической жизни, в то время как большинство из нас подвержено всем иллюзиям зрителя, сидящего в партере...» («О роли писателя в современном обществе» (1935).

«Гением Толстого» был поражён Р. Роллан, отметивший его реалистическую традицию, которая предполагает «изображение обширных полотен, где выступают целые народные пласты в окружении природы», наличествует «объективность и полнота взгляда, который, не искажая, отражает всё, что входит в широкое поле зрения художника». Между тем как на Западе искусство, по мнению Р. Роллана, «слишком часто становится румянами, прикрывающими лицо действительности» («О роли писателя в современном обществе», 1935).

Роже Мартен дю Гар («Воспоминания. Открытие Толстого», 1940-е гг.) называет Толстого «лучшим учителем», влияние которого можно испытывать или не испытывать на себе, но если Толстой воздействует на писателя, то это воздействие может быть только «благотворным». «Благотворность» Роже Мартен дю Гар видит в «умении всматриваться в самую глубину человеческого существа», «в его сокровенную сущность».

А. Лану в статье «Толстой и сердитые молодые люди» (1960) переосмысляет творчество русского писателя в связи с появлением новых, декадентско-модернистских течений. Для него Толстой является примером, образцом классики, которая противостоит «апостолам бессюжетной литературы, романам без характеров, без персонажей, без фабулы». По его мнению, Толстой призван «предостеречь западную литературу от манерности, от тех <...>, кто сознательно замыкается в своём творчестве», как в «башне из слоновой кости», предостеречь от тех, кто любит «человека безумного, восторгается патологическим и не любит человека работающего бок о бок со своими братьями».

А. Лану, один из немногих западных писателей, сумел уловить «народную сущность Толстого», «любящего свой народ в целом и умеющего при этом передать всю прелесть неповторимости человеческих судеб».

Однако духовно-нравственные искания Толстого остались не понятыми западными писателями. В статье «Русский и англичанин» (1916) Д. Голсуорси, пытаясь выявить национальные особенности характеров, сопоставляет географические условия стран, где «русские – это дети необъятных равнин и лесов, сухого воздуха, резких смен холодов и жары», а англичане – «дети моря, миниатюрного, пересечённого изгородями ландшафта, туманов и средних температур», политических устройств и т.п., ни слова не говорит об особенностях православия и патриархально-славянском укладе жизни русского на­рода. Правда, Д. Голсуорси «упоминает о религии как о пути к спасению» («К чему мы пришли», 1920). Он призывает «взять за идеал для всего мира не богатство», а «здоровье и счастье» всего человечества, не разъясняя при этом различий между ними и путями их достижения, а без этого оба идеала – есть суть одной основы – материальной, и тогда идеал «гуманистической религии служения всеобщему благу, общественной чести, здоровью и счастью превращается в эвдемоническое стяжание сокровищ на земле» (М. Дунаев).

Думается, что западный менталитет и гуманистическое отношение к идеалу не позволяют западным писателям правильно подойти к исследованию внутреннего конфликта Толстого, его религиозных исканий. Так, Д. Олдридж («Л. Толстой», 1978) убеждён, что Толстой «смотрит на дела людские как на своего рода божественную шутку – шутку не христианского бога, а языческих богов <...>, и как будто бы как-то связан с языческими богами-творцами вселенной». Д. Олдридж называет русского писателя «моралистом и теистом в жизни» и «гуманистом  с  аскетическим жизненным  идеалом в творчестве», усматривая в личности Толстого две сущности: в жизни – ложную, в творчестве – истинную, где «другой Толстой был всего лишь тенью его подлинной сущности».

Таким образом, Толстой до сих пор являет собой для западных читателей «волнующую загадку» (Д. Голсуорси), тайна которой сокрыта в русской душе.

2004.