Максим Горький был большим писателем и замечательным человеком. Он до сих пор является одним из самых популярных писателей в Советском Союзе. Тираж книг Горького, выпущенных за годы советской власти, составляет больше 90 миллионов экземпляров. Они издавались 2377 раз на семидесяти шести языках, согласно отчету «Литературной газеты» от 20 марта 1958 г. Его пьесы до сих пор ставят в советских театрах. Его произведения продолжают переиздавать также и за границей.
К 90-летнему юбилею со дня рождения Горького «Литературная газета» писал:
«Горький неутомимо отстаивал принципы боевой, высоко-идейной партийной литературы со всей страстью и убежденностью художника, связавшего свою судьбу с коммунистической партией, поставившего свой огромный талант на службу советскому народу, советскому государству».
Что Горький неутомимо отстаивал принципы высоко-идейной литературы — несомненный факт. Но также несомненно, что Горький был ярым противником всякой партийности в художественной литературе и диктатуры партийных чиновников над литературой. Еще в своем {328} раннем творчестве Горький выразил в художественной форме ту мечту о раскрепощении человека, ту волю к борьбе за права свободной личности, которая вдохновляла все русское освободительное движение. 30-го марта 1901 года в газете «Нижегородский Листок» Горький писал:
«Много ли среди вас настоящих людей? Может быть, человек 5 на 1000 найдется таких, которые страстно верят, что человек есть творец и владыка жизни, а право его свободно думать, говорить — святое право. Может быть, 5 из 1000 способны бороться за это право и без страха погибнуть в борьбе за него. Большинство же из вас рабы жизни или наглые хозяева ее — и вы, и вы, — кроткие мещане, временно заменяющие настоящих людей».
Статья эта перепечатана в книге «Горький. Материалы и исследования», том III, изд. Академии Наук СССР (стр. 250).
Так писал Горький в 1901 г., так он думал и на склоне дней, как мы увидим.
Вот что рассказывает в своих воспоминаниях о Горьком известная русская общественная деятельница и публицистка Екатерина Дмитриевна Кускова. (Воспоминания ее были напечатаны в нью-йоркском русском трехмесячнике «Новый журнал».) Кускова познакомилась с Горьким в 1893-ем году, когда он был еще не Максимом Горьким, а Алексеем Пешковым. Оба они жили тогда в Нижнем Новгороде, где находилось много политических ссыльных, видных общественных деятелей и писателей. Многие, и в том числе Кускова, жили в общежитиях. В Нижнем тогда часто устраивались нелегальные собрания революционеров. Об этих собраниях Кускова пишет:
«Недалеко от знаменитого по красоте нижегородского «вала» и при впадении Оки в Волгу, где чудесно пели соловьи, столь чудесно происходили по ночам наши «дискуссионные собрания». Однажды ко мне подошел высокий человек, с такой милой застенчивой улыбкой и, не представляясь, сказал:
{329} — Пожалуйста, я слышал, у вас собрания... Можно мне прийти?...
— Простите, кто вы такой?
— Не всё ли равно? Ну, я Пешков. Что из этого?
— Конечно, ничего. Но хорошо всё-таки, что вы себя назвали: я уже о вас много слышала».
В воспоминаниях о молодом Горьком Кускова дальше пишет:
«С тех пор Горький стал часто бывать на наших собраниях, а потом часто и много бывал у меня. Однажды он сказал мне:
— Ну, и скучища же, доложу вам, у вас на собраниях... «Пролетариат», «крестьянство»... А человек где? Человека у вас нет... Кто кого перещеголяет. Да бросьте вы Маркса сосать! Слушайте соловьев, больше душе говорит...
Часто говорил потом: «Я ненавижу политику, я люблю быт, жизнь». Но сам он вечно пребывал в этом политическом окружении и в значительной мере брал из него свои сюжеты... Потом пришла слава огромная, международная. Сам он жил и в надполье и в подполье. В надполье сплачивал прогрессивных писателей, доставал деньги на такие предприятия, как сборники «Знание», участвовал в общественном движении всё в том же своем звании «Буревестника», «гордого сокола», ненавидящего ужей. В подполье — помогал нелегальной литературе — значительно. Тогда же он сблизился с Лениным, потом он то расходился с Лениным, то опять сходился. К Октябрьскому перевороту отнесся крайне отрицательно».
Так писала о Горьком хорошо его знавшая Е. Д. Кускова.
Став писателем, Максим Горький примкнул к революционерам. Непосредственно революционной работы, правда, он не вел, и его участие в этой работе выражалось прежде всего в организации денежной помощи.
Сам Горький в Открытом письме сотрудникам {330} «Правды» и «Северной коммуны» 2-го мая 18-го года, в своей газете «Новая жизнь» писал:
«К сведению вашему скажу, что за время с 1901-го по 17-ый год через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело Российской социал-демократической партии. Из них мой личный взнос исчисляется десятками тысяч рублей, а всё остальное черпалось из карманов «буржуазии». «Искра» издавалась на деньги Саввы Морозова, который, конечно, не в долг давал, а жертвовал. Я мог бы назвать добрый десяток почтенных людей — «буржуев», которые материально помогали росту социал-демократической партии. Это прекрасно знает Ленин и другие старые работники партии».
В 1904-м году, после раскола РСДРП, Горький примкнул к большевикам и оказывал денежную помощь их нелегальным газетам «Вперед» и «Пролетарий». В октябре 1905-го года Горький основал в Петербурге большую ежедневную социал-демократическую газету большевистского направления, под названием «Новая жизнь»; Ленин, после своего приезда из Женевы в Петербург, стал ее главным редактором. Тогда же, в редакции «Новой жизни», Горький лично познакомился с Лениным.
В 1906-ом году Горький, по поручению лидеров большевистской фракции, ездил в Соединенные Штаты, чтобы ознакомить американскую общественность с положением в России, а заодно и чтобы собрать там средства для РСДРП.
В 1907-ом году Горький присутствовал, в качестве почетного гостя, на Лондонском съезде Российской Социал-демократической Рабочей партии. Там он был на стороне Ленина.
Все это, однако, не означало, что Горький не сохранял своего, независимого мнения по многим вопросам. Например, много лет спустя Горький рассказывал известному социал-демократу Николаю Валентинову-Вольскому (см. на нашей стр. – ldn-knigi), как Ленин пришел к нему в Лондоне в отель и, после рукопожатия и нескольких приветственных слов, быстро {331} подошел к кровати и начал молча шарить руками под одеялом и под подушкой. Горький говорил:
«Я стоял чурбаном, абсолютно не понимая, что он делает и для чего это делает Ленин. В моей голове даже пронеслась дикая мысль: не с ума ли он сошел? Слава Аллаху, мое смущение и недоумение быстро окончились потому, что Ленин, подойдя ко мне, объяснил: в Лондоне климат сырой и нужно тщательно следить, чтобы постельное белье не было бы влажным. Это очень вредно и опасно для людей, как я, с больными легкими. А мне, де, нужно особенно беречься, потому что я только что написал роман «Мать», вещь будто полезную для русского рабочего и призывающую его на борьбу с самодержавием. За такой комплимент я, конечно, поблагодарил Ленина, только сознаюсь, несколько досадно стало. Хорош или худ этот роман, не мне судить. Но сводить мою работу к чему-то вроде большевистской прокламации на штурм самодержавия, как это сделал Ленин, все-таки не годится. Я ведь пытался в моей вещи подойти к несколько большим, очень большим проблемам».
В 1908-ом году Горький порвал с Лениным и стал членом большевистской антиленинской группы «Вперед», во главе которой стояли Григорий Алексинский, бывший лидер большевиков во второй Государственной Думе, Александр Александрович Богданов, известный экономист и философ, Анатолий Луначарский и другие. Горький тогда жил в Италии. Потом Горький помирился с Лениным и иногда писал в легальных большевистских изданиях.
В 1912 году Горький сотрудничал в либеральном журнале «Вестник Европы», и в письме к его литературному редактору Н. Д. Овсянико-Куликовскому характеризовал журнал, как «старейший, наиболее глубоко понимающий значение культуры, наименее партийный» (M. Горький «Материалы и исследования», том III, Москва. 1941, стр. 143.) В другом {332} письме об известной книге Овсянико-Куликовского «История русской интеллигенции», он писал: «С большим волнением прочитал вашу «Историю интеллигенции» и теперь рекомендую эту книгу разным начинающим писателям». В письмах к начинающим писателям 1912-13 г.г. Горький неоднократно отмечал в числе лучших книг — книгу Овсянико-Куликовского (Там же. Стр. 145.).
Когда вспыхнула Февральская революция, Горькому было 49 лет. Теоретически он оставался революционным социал-демократом до самого октябрьского переворота. Его газета «Новая Жизнь» часто брала под свою защиту Ленина. Но Горький до последней минуты не верил, что большевики готовят вооруженное восстание против Временного Правительства с тем, чтобы самим захватить власть и учредить диктатуру своей партии.
И после октябрьского переворота никто так не бичевал большевиков, в частности — Ленина, как Горький. 7 ноября (20-го) 1917 г. он писал в своей газете «Новая Жизнь»:
«Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия. Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к «социальной революции» — на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции. Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть, что из этого выйдет? Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат».
10-го (23-го) декабря того же года Горький писал:
{333} «Народные комиссары относятся к России, как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадь может издохнуть. Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции».
В той же статье Горький писал о Ленине:
«Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; 25 лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной соц.-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс. Ленин «вождь» и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу. Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его».
Далее Горький писал:
«В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85 процентов крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов — инородцев-кочевников. От этого безумнейшего опыта прежде всего пострадает рабочий класс... Мне безразлично, как меня назовут за это мнение о «правительстве» экспериментаторов и фантазеров, но судьбы {334} рабочего класса и России — не безразличны для меня. И пока я могу, я буду твердить русскому пролетарию:
Тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта, в глазах твоих вождей ты все еще не человек!»
9-го (22-го) января 1918 года в день похорон в Петрограде погибших от расстрела большевиками участников демонстрации в защиту Учредительного Собрания, Горький писал в «Новой Жизни»:
«Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания, — политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови — и вот «народные комиссары» приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи. Напомню, что многие из «народных комиссаров» сами же, на протяжении всей политической деятельности своей, внушали рабочим массам необходимость борьбы за созыв Учредительного Собрания. «Правда» лжет, когда пишет, что манифестация 5-го января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д. и что к Таврическому дворцу шли именно «буржуи», «калединцы». «Правда» лжет, — она прекрасно знает, что «буржуям» нечему радоваться по поводу открытия Учредительного Собрания, им нечего делать в среде 246 социалистов одной партии и 140 — большевиков. «Правда» знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами Российской С.-Д. Рабочей партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет этого позорного факта».
Пока выходила его газета «Новая Жизнь», Горький {335} не переставал бичевать коммунистическую власть. Потом большевики закрыли газету. Горький помирился лично с Лениным, но пессимизм его рос: «Пролетариат не готов к роли, которую навязала ему история», — говорил он в 1919 г. E Д. Кусковой, а писателю Б. К. Зайцеву он однажды сказал: «Дело, знаете ли, простое. Коммунистов горсточка. А крестьян миллионы... миллионы!.. Все предрешено. Это непременно так будет. В мире не жить. Кого больше, те и вырежут. Предрешено. Коммунистов вырежут».
Позже, под влиянием, главным образом, вестей о белом движении, Горький решил сотрудничать с советской властью и воздействовать на нее.
«Довольно отсиживаться, — говорил он тогда своим друзьям. — Социалистическая демократия должна войти в ряды большевиков и незаметно их окружить. Надо постараться на них влиять, иначе они непоправимых глупостей наделают. Они уже сейчас черт знает, что творят».
Так, по словам Т. И. Манухиной, жены доктора И. И. Манухина, которые тогда были в большой дружбе с Горьким, у Горького возник план «окружения большевиков».
«В реальности, — пишет Т. И. Манухина, — это означало посадить на плечи советской власти социалистическую интеллигенцию всех толков и этим спасти страну от гибели, а революцию от контрреволюции» (См. статью Г. Таманина (Т. И. Манухиной) о Горьком в парижских «Русских записках», ноябрь 1938 г.).
Свою деятельность Горький начал ролью заступника за гонимую «буржуазию», ходатая в стане большевиков. Он поднимает на ноги Смольный, настаивает, стыдит кого нужно. Если что не помогало, он ездил в Москву к Ленину. Не щадя слабого здоровья, ездил зимой в неотопленных вагонах, простуживался и болел. Когда начался массовый террор, — рассказывает Манухина, — Горький был возмущен до глубины души. Он мужественно заступался не только за либералов и демократов, но и за великих князей и кое-кого из них он спас от {336} расстрела (См. об этом воспоминания вел. кн. Гавриила Константиновича «В мраморном дворце», изд. имении Чехова, Нью-Йорк., ldn-knigi).
Великие князья Павел Александрович, Георгий Михайлович и Николай Михайлович были спешно расстреляны петроградской ЧеКа, осведомленной из Москвы, что Горький уговорил Ленина их освободить.
«Я примчался на вокзал с бумагой, подписанной Лениным, — рассказывал Горький тогда Манухиным. — Очень торопился, чтобы попасть на петербургский вечерний поезд. Случайно на платформе мне попалась в руки вечерняя газета. Я развернул ее... Расстрел Романовых!.. Я обомлел. Вскочил в вагон. Дальше ничего не помню. Очнулся глубокой ночью в Клину, один в пустом вагоне на запасном пути».
По приезде домой Горький слег и не скоро оправился от нервного потрясения.
«Поначалу, — пишет Манухина, — Горький большевикам безусловно предан не был. Он спорил, многими декретами возмущался, террор ненавидел, за потерпевших заступался. Но потом начал путаться в противоречиях. В 1920-1921 годах его уже окружают писатели, художники, командиры, советские сановники. Он появляется в театрах, окруженный новыми людьми». Он создает в Петрограде «Дом ученых». Он задает тон петроградской общественности. Ему отпущены советским правительством большие суммы на его культурно-просветительные планы. Он принялся издавать в образцовых переводах произведения больших иностранных писателей.
«Новая жизнь, кипучая, полная преобразований, грандиозных целей, фактических возможностей была именно той жизнью, о которой он грезил и которую своей магически-революционной поэзией заклинал, — пишет Манухина. — Стоило Горькому «присягнуть» Кремлю, и перед ним открывалась беспредельность. Самые заветные желания его могли осуществляться, как в волшебном сновидении... Облагодетельствовать миллионы темного русского народа! Приобщить их к просвещению, к {337} материальной культуре. Воспитать новое гражданское социалистическое сознание! Поднять своих младших братьев! Этот просветительный педагогический пафос был ему свойствен и всегда одушевлял его общественную деятельность. Соблазн — пренебречь нравственной оценкой власти и воспользоваться ее силой был для Горького велик... К чему привело намерение Горького окружить большевиков? Ни к чему: окруженным оказался он сам».
Но до роли восторженного поклонника советской власти он дошел не сразу, а гораздо позже.
В 1921 году Горький выехал за границу. В это время Горький не только не был слугой коммунистического режима, но был, по его словам, «настроен мизантропически».
В эмиграции Горький, совместно с писателем-эмигрантом В. Ф. Ходасевичем, издавал журнал «Беседа». 8-го ноября 1923 г. Горький писал из Сорренто В. Ходасевичу по поводу циркуляра Крупской об изъятии из советских библиотек, обслуживающих массового читателя, религиозно-философских произведений Платона, Канта, Шопенгауэра, Владимира Соловьева, Л. Толстого и других: «Первое впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?
Знали бы Вы, дорогой В. Ф., как мне отчаянно трудно и тяжко» (В. Ходасевич «Горький», «Современные записки» (Париж), кн. 63, 1937.).
В 1925 г. Горький писал о Короленко: «Он, ведь, для меня был и остается самым законченным человеком из сотен мною встреченных, и он для меня идеальный образ русского писателя». А, ведь, известно, как резко отрицательно В. Г. Короленко относился к советской власти.
В 1927 г. Горький писал С. Н. Сергееву-Ценскому:
«Жалуетесь, что проповедники хватают за горло художников? Дорогой Сергей Николаевич, это ведь всегда было. Мир этот — не для художников, им всегда было тесно {338} и неловко в нем — тем почтеннее и героичней их роль... Мечтателей, чудаков, беспризорных одиночек особенно люблю». — Человек, настроенный коммунистически — так писать не мог.
В 1929 году Горький, после двухлетней переписки и настоятельных приглашений со стороны Сталина, вернулся в Россию.
Привез его в Россию П. Крючков, агент ГПУ, расстрелянный потом. Приезд Горького был событием.
Вот что в 1954 году рассказал на страницах «Социалистического вестника» о встрече Горького в Москве и об отношении его к кремлевской власти П. Мороз, бывший начальник и военный комиссар броневых сил на Юго-западном фронте в 1920 году, и в 1930 году руководитель «Севгресстроя» под Севастополем (в 1929 году Мороз сопровождал Горького при его объезде строительств, производившихся на Северном Кавказе, и совхозов, а потом встречался с Горьким в Крыму и много с ним беседовал) :
«Когда вечернее радио Москвы сообщило о предстоящем приезде Горького, призывая население столицы к достойной встрече великого писателя, призыв был поддержан населением с таким энтузиазмом, с каким оно не поддерживало ни одного мероприятия «партии и правительства». «У очень многих граждан страны, — пишет Мороз, — помимо сердечного, любовного отношения к Горькому, теплилась надежда найти в нем, наконец, спасителя. Каждый думал: Горький — буревестник свободы, боровшийся столько лет с такой силой, с такой страстью против насилия и несправедливости — молчать не будет. Многие хотели даже думать, что приезд Горького — не просто визит туриста, а связан с какой-то политической миссией».
В июле 1929-го года, во время посещения Горьким Северного Кавказа, он высказал сопровождавшему его Морозу свое мнение об этой московской встрече в следующих словах: «Такие грандиозные встречи могут быть {339} только при двух положениях: либо, когда народ живет в материальном, политическом и духовном довольстве, либо когда народ находится в абсолютной материальной, политической и духовной нищете и рабстве».
О какой именно жизни в Советском Союзе шла речь, Горькому стало ясно из первой же сотни писем, доставленных ему почтой в течение первого дня его пребывания в Москве.
Писали ему все. Писали и люди с именами, и начинающие писатели, обыватели, коммунисты и комсомольцы, директора московских заводов, инженеры и рабочие. Писали служащие всех рангов, от народных комиссаров до машинисток, артисты и артистки, отцы и матери, жены и дети, — умоляя в своих письмах о спасении арестованных детей, мужей, отцов и матерей. И на Северный Кавказ и в Ростов на Дону Горький приехал с полным пониманием «счастливой и веселой жизни» советских людей.
«В середине июля на устроенном в честь писателя ужине, — пишет Мороз, — на котором присутствовал и «хозяин» края — секретарь краевого комитета коммунистической партии — А. А. Андреев (позже член Политбюро), произошло мое первое знакомство с Горьким. После ужина, закончившегося довольно рано, Горький спросил меня, есть ли у меня свободное время, и пригласил поехать к нему, как он сказал: «для уточнения программы и плана экскурсии». Начали говорить о плане нашей поездки, как вдруг Горький меня спросил: «Вы бывший анархист?» — «Нет, — отвечал я, — откуда вы это берете?» — «Мне почему-то так показалось, — сказал Горький, — исходя из ваших дружеских отношений с Евдокимовым». В процессе нашей дальнейшей беседы Горький опять совершенно неожиданно задал мне второй вопрос: «А молчать вы умеете, когда надо?» Улыбаясь, я ответил: «Научили... молчу вот уже седьмой год». Горький заметил: «Это замечательно. Если не секрет, где вас научили молчать?» — «Пожалуйста, никакого секрета в {340} этом нет. Первые уроки преподали на Лубянке, но они не дали желаемых результатов. Тогда был дан более длительный курс наук, — в читинской каторжной под начальством Губельмана, брата Ярославского».
— «И что же?», — спросил Горький.
— «Как видите, — ответил я, — слава Богу, молчу-молчу даже тогда, когда не надо молчать».
— «Мне хотелось бы задать вам еще один вопрос», — сказал Горький. «Скажите, пожалуйста, — только, если можете, откровенно, — как вы думаете, много в Союзе молчальников?»
Прежде, чем ответить на этот вопрос, я спросил Горького: «А вы соблюдаете неписанное правило этики, по которому откровенность одной стороны налагает определенные обязательства на другую сторону?»
Горький посмотрел на меня и спросил: «Обязательство хранить тайну откровенности?» — «Да».
— «Ну, кончено, — сказал Горький, — я иначе и не мыслю нашей беседы».
— «В таком случае, пожалуйста. Я думаю, и почти уверен, что с 1927 г. число молчальников в Советском Союзе на сегодня доходит до 80 процентов населения. Но завтра... безмолвствовать будут все, кроме пропагандистов — аллилуйщиков».
Горький с грустью посмотрел мне в глаза, помолчал, как бы раздумывая, и сказал: «Да, пожалуй, вы правы. Но почему же это так?»
На следующий день утром они отправились в совхоз «Гигант», на строительство Сальского элеватора и электрической станции. Горький во время посещения этих предприятий был сдержан, не вступал в беседы ни с администрацией, ни со служащими, ни с рабочими. Но при посещении колхозов Горький был весьма любознателен и внимателен. Знакомясь с колхозами, расположенными по направлению Ростов на Дону — станица Старо-Щербинская, Горький осматривал, вернее, знакомился с колхозами во всех деталях. При этом он особенно {341} интересовался единоличными хозяйствами, не вошедшими в колхоз. Он знакомился с каждым двором и его хозяином. Вел длительные беседы, но о чем он говорил, никто не мог ничего сказать. Такие же методы применил Горький и при осмотре колхозов в районе станицы Екатерининская — Ростов на Дону.
Последним объектом посещения был «Россельмаш», к которому, несмотря на его грандиозность, Горький проявил полное равнодушие.
В гостинице Горький начал беседу следующими словами: «Если вы думаете, что я что-нибудь понял из того, что делается в станицах, то вы глубоко ошибаетесь. И как я ни стараюсь, как ни напрягаю свой мозг, чтобы понять все эти дела, творящиеся и с крестьянами, и с рабочими, и с городским людом, я ничего понять не могу. Я прежде всего не вижу целесообразности. По-видимому, стар я стал. Но людей, сопротивляющихся этому, я понимаю. Единственное, что мне представляется отчетливо, это то, что все это, вместе взятое, возвращает нас к пятидесятым годам прошлого столетия, но в более свирепой форме. Да, формы проведения в жизнь мероприятий такого социализма будут безусловно очень свирепыми».
«В свое время, — продолжал Горький, — главная задача передовой литературы прошлого заключалась в том, чтобы показать подневольный характер труда и раскрыть противоречия между огромной созидательной силой труда и угнетенным положением трудящегося человека.
Тогда были люди, которые, несмотря на ограниченные возможности, создали прочную традицию уважения к труду и свободе трудящегося человека, посвятив немало красивых страниц воспеванию труда. Конечно, такие люди есть и будут, но будут ли у них в будущем хотя бы те ограниченные возможности прошлого, я очень и очень сомневаюсь. Будут ли у литератора будущего хотя бы ограниченные возможности, изображая труд в нашем «социализме», поставить в центр своего внимания {342} человека — радующегося труженика? Думаю — нет. В тумане всех событий представляются только или почти только страдания».
На следующий день Горький должен был уехать из Ростова. Вечером был устроен, по распоряжению А. А. Андреева, прощальный ужин, на котором Горький вел оживленную беседу, но, главным образом, он делился своими воспоминаниями о прошлом, не сказав ни слова о своих впечатлениях от виденного на Северном Кавказе.
Андреев, по-видимому, недовольный этим направлением беседы, задал Горькому прямой вопрос о его впечатлениях от посещения организованных коллективных хозяйств.
Горький, отвечая, сказал: «Все дело коллективизации, по моему глубокому убеждению, должно быть построено исключительно на добровольных началах, никакого принуждения не должно быть. При соблюдении этого условия, коллективизация может дать весьма положительные результаты».
Прощаясь, Горький с грустью сказал: «Не унывайте, поживем — увидим. Я думаю, все образуется. При случае не забывайте меня. Я всегда буду рад потолковать с вами о нашей так не удавшейся жизни».
«Последующие мои встречи с Горьким, — писал Мороз, — относятся к 1934 и 1935 годам, когда Горький большую часть времени проводил в Крыму на даче ЦИКа СССР, в двадцати километрах от Севастополя. Первая встреча с Горьким после пятилетнего перерыва произвела на меня гнетущее впечатление. Поразил меня внешний вид Горького. Когда-то высокий и худой, он превратился в совершенно сгорбленного, усталого человека, как ни старался он держать себя бодро. Горький внимательно слушал меня и, видя мое волнение и слезы, проступившие на моих глазах, успокаивающе сказал: «Вы очень болезненно и близко все принимаете к сердцу. Относитесь ко всему с некоторым холодком и поберегите ваши нервы и здоровье.
Они вам еще пригодятся в жизни. Я {343} вас, да и не только вас, а всех, тяжело переживающих события, понимаю. Трудно и очень даже бывает тяжело на душе, но вы в таких случаях должны прежде всего помнить, что остановить колесо, делающее историю России, внутренними силами невозможно. Слишком уж далеко зашли. Слишком велики силы, подпирающие и охраняющие реакцию штыком. В этом я уже убедился и особенно после посещения Соловецких островов».
Это упоминание Горьким о его посещении концлагеря на Соловецких островах и высказанное им ясное понимание действительного положения в стране, дало Морозу решимость задать ему два вопроса: «Я, Алексей Максимович, — сказал Мороз, — часто задавал себе вопрос и сейчас задаю его вам, зачем вы приехали в Союз, после посещения 29-го года?» И второй вопрос: «Как вы могли допустить появление в таком виде в печати вашей статьи о Соловецких островах?»
«Видите ли, — начал Горький, — вы не первый задаете мне эти вопросы. Но я был поставлен в такие условия, при которых я не мог не приехать. К этому необходимо добавить, что статьи Сталина «Головокружение от успехов» и «Ответ товарищам колхозникам», опубликованные в печати, явились результатом моих настояний о добровольности коллективизации. Это мне дало повод более оптимистически рассматривать значение моего приезда в Союз, хотя, повторяю, что не приехать я все равно не мог. Что же касается статьи с моими впечатлениями о Соловецких островах, опубликованной в печати, то там карандаш редактора не коснулся только моей подписи — все остальное совершенно противоположно тому, что я написал, и неузнаваемо».
Все последующие беседы с Горьким носили тот же характер огорчений. И ни разу Горький, кроме как по вопросу о народном просвещении, не сказал ни одного слова, одобряющего внутреннюю или внешнюю политику советской власти.
Даже в вопросах индустриализации, отзываясь с {344} восхищением о растущих гигантах индустрии, Горький говорил: «Но сделать все это можно было бы со значительно меньшим напряжением сил».
Летом 1935 года Горький, ссылаясь на состояние своего здоровья, просил отпустить его в Италию. Сталин ответил отказом, но утешал его тем, что климат в Крыму не хуже, чем в Италии.
Известный французский литератор, русский по происхождению, Виктор Сэрж, который пробыл в России до 1936 года, в своем дневнике, напечатанном в 1949 году в парижском журнале «Ле Тан Модерн», рассказывал о своих последних встречах с Горьким:
«Я однажды встретил его на улице, — пишет Сэрж, — и был потрясен его видом. Он был неузнаваем — это был скелет. Он писал официальные статьи, в самом деле отвратительные, оправдывая процессы большевиков. Но в интимной обстановке ворчал. С горечью и презрением говорил о настоящем, вступал или почти вступал в конфликты со Сталиным». Сэрж также рассказывал, что по ночам Горький плакал.
В последние годы жизни Горький стал для советского правительства опасной обузой. Ему запрещено было выезжать из Москвы, Горок и Крыма, когда он ездил на юг. Об этом рассказывает Илья Шкапа в своей книге — «Семь лет с Горьким. Воспоминания» (Советский писатель. Москва 1964 стр. 311-312). «Устал я очень» говорил он несколько раз, — «хотел бы побывать в деревне и даже пожить как в былые времена»... Не удается... Словно забором окружили — не перешагнуть!...»
Вдруг я услышал:
«Окружен... Обложили... ни взад, ни вперед!... Непривычно сие!»
Мне показалось, пишет Шкапа, что я ослышался, необычен был голос Горького и смысл его слов. Глаза тоже были другие, не те, которые я хорошо помнил. Сейчас в них проступали надлом и горечь. В ушах звучало! «Непривычно сие»...
{345} В юбилейной заметке «Литературная газета» от 29-го марта 1958 года назвала Горького «основоположником советской литературы». А еще гораздо раньше — Горький был объявлен «основоположником пролетарской литературы и отцом социалистического реализма». И то и другое неверно. За все свое пребывание в Советском Союзе Горький не написал ни одной повести, даже ни одного рассказа, в котором он описывал бы окружавшую его советскую действительность. В 1930 году он писал В. Вересаеву:
«Романа из современной жизни я не пишу, а затеял роман от 80-х годов до 1918 г. Кажется, это будет нечто подобное хронике, а не роман. Очень хочется мне научиться писать хорошо. Огорчаюсь. Написал большую повесть, взяв три поколения семьи фабриканта. Не знаю, что вышло. Вообще я не в себе как-то. Горький мне надоел, требования мои к нему растут, а он, видимо, бессилен удовлетворить их. Должно быть, уже поздно. Пятьдесят шесть лет.»
Описывал он в своих повестях только жизнь в дореволюционной России и в последующие годы.
Горький, хотя и говорил и писал о социалистическом реализме, но придавал ему совершенно не тот смысл, который ему придали потом казенные критики. Известно, что Горькому не нравились произведения Фадеева, Гладкова, Панферова и других признанных столпов «социалистического реализма». Хвалил он, наоборот, произведения таких писателей, как Тынянов, «Серапионовы братья», Олеша, Федин и другие, которых никоим образом нельзя назвать образцами «социалистического реализма». А о советских поэтах он в 1934 году писал Ольге Бергольц:
«Современных поэтов я плохо понимаю, мне кажется, что стихи у них холодно шумят и вызывает этот шумок — как будто— чужой поэтам ветер. Читаешь и думается: через силу написано, от ума».
Как на образец «социалистического реализма», казенные критики обыкновенно указывают на повесть {346} Горького «Мать», написанную им в 1906 году. Но сам Горький в 1933 году заявил своему старому другу и биографу В. А. Десницкому, что «Мать» — «длинно, скучно и небрежно написана». А в письме к Федору Гладкову он писал: «Мать» — книга, действительно только плохая, написана в состоянии запальчивости и раздражения».
В 1936 году Горький умер. В предисловии к третьему тому книги «Горький. Материалы и исследования», вышедшей в Москве в 1941 году под редакцией В. А. Десницкого, говорится, что «Горький был чудовищно умерщвлен бандой фашистских предателей и шпионов». На процессе Бухарина, Рыкова, Ягоды и др. в 1938 г. в Москве, кремлевские врачи Левин и Плетнев показали, что они умертвили Горького по приказу Ягоды. Но, как известно, Ягода был только исполнителем воли Сталина. Горького убил Сталин, потому что знал, что Горький внутренне не примирился с его диктатурой и рвется за границу.
В своей вышедшей по-английски книге «Тайная история сталинских преступлений», Александр Орлов, бывший помощник верховного прокурора Советского Союза, заместитель начальника Экономического Управления ГПУ, начальник экономического сектора Иностранного Отдела НКВД, а во время гражданской войны в Испании — особоуполномоченный Политбюро по организации контрразведки при республиканском правительстве, рассказывает о том, что Сталин до последних дней жизни Горького надеялся, что Горький напишет о нем книгу, как в свое время написал о Ленине. Когда надежд на это оставалось все меньше, он стал надеяться хотя бы на статью Горького о нем. Горький, если и обещал это сделать, то все оттягивал. Ягода, сообщает Орлов, прямо требовал у Горького написания книги, очерка или статьи о Сталине, но ничего не добился. Когда Сталин и Ягода увидели, что надежд на это нет, то круто переменили свое отношение к писателю. В своей книге Орлов пишет:
«После смерти Горького, служащие НКВД нашли в {347} его бумагах тщательно спрятанные заметки. Когда Ягода кончил чтение этих заметок, он выругался и сказал: «Как волка ни корми, он все в лес смотрит».
О нахождении этих, тщательно спрятанных дневников Горького, рассказал также на страницах «Соц. вестника» писатель Глеб Глинка. Глинка был тогда одним из ближайших сотрудников московского журнала «Наши Достижения», основанного Горьким. Немедленно после получения известия о смерти Горького, рассказывает Глинка, по распоряжению ЦК партии были созданы специальные комиссии для разбора и приведения в порядок архива Горького.
«В особняк на Поварской улице в Москве назначили группу из нескольких литераторов, под председательством редактора журнала «Наши Достижения» — Василия Тихоновича Бобрышева. Здесь рукописей оказалось много. Работали всю ночь. И уже под утро, когда все сотрудники едва держались на ногах, с нижней полки заваленной книгами и старыми газетами этажерки была извлечена еще одна объемистая папка, с какими-то старыми черновиками, и среди них оказалась толстая тетрадь в клеенчатой обертке.
К тетради сразу потянулось несколько рук. Кто-то раскрыл ее, в начале, в середине, еще раз в середине и в конце. Через его плечи смотрели остальные. Все молчали, но чувствовалось, как комната заливается туманом страха.
— Без паники! Ни один из сотрудников не сойдет с места! — И, тяжело опустив ладонь на закрытую тетрадь, Бобрышев прибавил: — Немедленно вызываю уполномоченного НКВД! Понятно, товарищи?
На Лубянке в кабинет следователя вызывали по одному. Каждый дал подписку о неразглашении. Каждого предупредили, что если, хоть одним словом проговорится, хотя бы собственной жене, — будет немедленно ликвидирован вместе со всем своим семейством.
Тетрадь, обнаруженная в особняке на Поварской улице, была дневником М. Горького. Полный текст этого {348} дневника был прочитан разве только самым ответственным работником НКВД, кое-кем из Политбюро и уж, конечно, Сталиным.»
Не прошло и двух недель после разбора архива Горького, как журнал «Наши Достижения» и другие журналы были закрыты, и обслуживающие их редакционные работники, включая машинисток, арестованы.
«Затем, пишет Глинка, начались повальные аресты всего горьковского окружения. Даже писателя Зазубрина, который, по стариковской дружбе, приходил вечерком к Горькому чайку попить, отправили в концлагерь. Письма Горького, находившиеся в руках у сов. граждан, предложено было сдать в государственный архив. Тех, кто не торопился с этим делом, вызвали на Лубянку. Тогда же были арестованы врачи, которые лечили Алексея Максимовича в последние годы его жизни».
После процесса Бухарина, Рыкова, Ягоды и других и показаний врачей, Лев Троцкий, который прекрасно разбирался в сталинском климате, воцарившемся в Москве, писал:
«Горький не был ни конспиратором, ни политиком. Он был добрым и чувствительным стариком, защищающим слабых, чувствительным протестантом. Во время голода и двух первых пятилеток, когда всеобщее возмущение угрожало власти, репрессии превзошли все пределы... Горький, пользовавшийся влиянием внутри страны и за границей, не смог бы вытерпеть ликвидации старых большевиков, подготовлявшейся Сталиным. Горький немедленно запротестовал бы, его голос был бы услышан, и сталинские процессы так называемых «заговорщиков» оказались бы неосуществленными. Была бы также абсурдной попытка предписать Горькому молчание. Его арест, высылка или открытая ликвидация являлись еще более немыслимыми. Оставалась одна возможность: ускорить его смерть при помощи яда, без пролития крови. Кремлевский диктатор не видел иного выхода».
В сороковых годах профессор Дмитрий Дмитриевич {349} Плетнев, который лечил Горького, полностью подтвердил версию Троцкого о том, что Сталин ускорил смерть Горького при помощи яда. Профессор Плетнев, в 1938-м году, вместе с другими врачами обвинялся в отравлении Горького, был приговорен к смерти, но потом был помилован и приговорен к 25-ти годам лагеря, которые после были сокращены до 10-ти, но его все-таки не освободили. Отбывал он наказание на Воркуте.
Там тогда находилась, в качестве заключенной, бывшая немецкая коммунистка Бригита Герланд. Имя профессора Дмитрия Плетнева было хорошо знакомо ей. После смерти Сталина Бригита Герланд была освобождена из лагеря и вернулась на родину, в Западную Германию. Вскоре после своего прибытия в Германию она напечатала в «Социалистическом Вестнике» статью под заглавием: «Кто отравил Горького?». В этой статье она писала:
«Имя профессора Дмитрия Дмитриевича Плетнева и его историю я слышала, конечно, до того как попала в советский лагерь. Можно, поэтому, себе представить, с каким вниманием я разглядывала этого человека, когда впервые встретилась с ним и узнала от других заключенных, что это «тот самый». А через некоторое время я попала в амбулаторию в качестве «сестры» под его начальство и там с ним сдружилась. Очень часто он оставался после приемных часов, расспрашивал меня о загранице и сам много рассказывал. В течение одной из таких долгих бесед, уже после месяцев нашего знакомства, он мне рассказал следующую историю:
«Мы лечили Горького от болезни сердца, но он страдал не столько физически, сколько морально: он не переставал терзать себя самоупреками. Ему в Советском Союзе уже нечем было дышать, он упорно стремился назад в Италию.
На самом деле Горький старался убежать от самого себя, сил для большого протеста у него уже не было. Но недоверчивый деспот в Кремле больше всего боялся открытого выступления знаменитого писателя против его режима. И как всегда, он в нужный ему {350} момент, придумал наиболее действительное средство. На этот раз этим средством явилась бомбоньерка, да, красная, светло-розовая бомбоньерка, убранная яркой шелковой лентой. Одним словом, красота, а не бомбоньерка. Я и сейчас ее хорошо помню. Она стояла на ночном столике у кровати Горького, который любил угощать своих посетителей. На этот раз он щедро одарил конфетами двух санитаров, которые при нем работали, и сам съел несколько конфет. Через час у всех трех начались мучительные желудочные боли: еще через час наступила смерть. Было немедленно произведено вскрытие. Результат? Он соответствовал нашим самым худшим опасениям. Все трое умерли от яда.
«Мы, врачи, молчали. Даже тогда, когда из Кремля была продиктована совершенно лживая официальная версия о смерти Горького, мы не противоречили. Но наше молчание нас не спасло. По Москве поползли слухи, «шепотки» о том, что Горького убили: Сталин его отравил. Эти слухи были очень неприятны Сталину. Нужно было отвлечь внимание народа, отвести его в другую сторону, найдя других виновников. Проще всего было, конечно, обвинить в этом преступлении врачей. Врачей бросили в тюрьму по обвинению в отравлении Горького. С какой целью? Глупый вопрос. Ну, конечно, по поручению фашистов и капиталистических монополий. Конец? «Конец вам известен».
Так закончил свой рассказ профессор Дмитрий Дмитриевич Плетнев. А Бригита Герланд, очутившись снова на свободе после смерти Сталина, напечатала свою статью — «Кто отравил Горького?» в июньском номере 1954-го года «Социалистического Вестника», в органе русских социал-демократов-меньшевиков, выходившем тогда в Нью-Йорке под редакцией Рафаила Абрамовича, Бориса Николаевского и Соломона Шварца.
В 1964-ом году известный американский журналист Дон Левин ездил в Советский Союз. Он хотел, между прочим, узнать правду об обстоятельствах смерти Горького. Во время своей {351} поездки, описанной в его книге на английском языке «Я вновь открываю Россию», он дважды посетил в Москве вдову Горького, Екатерину Павловну Пешкову. Екатерина Павловна хорошо знала Дон Левина. Она знала о его встречах с Горьким в России и за границей и о том, что в свое время он перевел на английский язык несколько произведений Горького. Пешкова хорошо приняла Левина и его жену. Они много говорили о Горьком. Дон Левин рассказал ей, что, как он слышал от хорошо осведомленных людей, Максим Горький не умер естественной смертью. «Что вы думаете?» спросил Левин Пешкову. Она вдруг сильно заволновалась и воскликнула:
«Это не совсем так, как говорят, но не требуйте от меня, чтобы я рассказывала вам об этом. Я потом три дня и три ночи не смогу спать, если расскажу вам...»
Дон Левин больше не говорил с ней о смерти ее мужа. По мнению Дон Левина, эти слова Пешковой подтвердили слух о том, что Сталин «помог» Горькому умереть. Книга Левина вышла в Нью-Йорке, когда Екатерина Павловна Пешкова еще была жива и проживала в Москве и Левин послал ей свою книгу.
+ + +
Если при жизни писателя партийные редакторы не особенно церемонились с его статьями, то теперь, когда Горького больше нет в живых, они самым бесцеремонным образом фальсифицируют его писания, вычеркивая из его статей все, что они находят нужным, приписывая к ним целые фразы, совершенно извращая смысл его высказываний по тому или другому вопросу. Вот один из примеров.
В своей книжке «Владимир Ленин», вышедшей в Ленинграде в 1924 году, на стр. 23, Горький писал о Ленине:
«Я часто слышал его похвалы товарищам. И даже о тех, кто, по слухам, будто бы не пользовался его личными симпатиями. Удивленный его оценкой одного из {352} таких товарищей, я заметил, что для многих эта оценка показалась бы неожиданной. «Да, да, я знаю, — сказал Ленин. — Там что-то врут о моих отношениях к нему. Врут много и даже особенно много обо мне и Троцком». Ударив рукой по столу, Ленин сказал: «А вот указали бы другого человека, который способен в год организовать почти образцовую армию да еще завоевать уважение военных специалистов. У нас такой человек есть!»
Все это редакторы посмертного издания собрания сочинений Горького выбросили, и взамен этого вставили следующую отсебятину: «А все-таки не наш! С нами, а не наш! Честолюбив. И есть в нем что-то нехорошее, от Лассаля.» Этого не было в книжке, написанной Горьким в 1924 году, вскоре после смерти Ленина, и изданной в том же году в Ленинграде.
Книга Горького о Ленине заканчивалась (в 1924 г.) такими словами:
«В конце концов побеждает все-таки честное и правдивое, созданное человеком, побеждает то, без чего нет человека».
В собрании сочинений Горького эти его слова выброшены, а вместо них партийные редакторы вписали такую отсебятину: «Владимир Ленин умер. Наследники разума и воли его — живы. Живы и работают так успешно, как никто никогда нигде в мире не работал».
Это только один из примеров, как казенные редакторы в угоду власти фальсифицируют произведения М. Горького.