Вы здесь

§ 1. «Корельские приходы»: специфика пастырской деятельности.

 

§ 1. «Корельские приходы»: специфика пастырской деятельности

В XVIII—начале ХХ в. одним из существенных препятствий на пути распространения православия на Европейском Севере России оставался языковой барьер, разделяющий, с одной стороны, администраторов и церковников, а с другой — значительную часть населения. Для духовенства проблема языкового барьера оставалась наиболее актуальной. Священник должен был контактировать совсемисвоими прихожанами, а не только с верхушкой крестьянского «мира», знакомой с русским языком, или от­дельными верующими. Духовенству в этих условиях предстояла длитель­ная работа, направленная на постепенное утверждение своего влияния среди носителей культуры, для которой христианство оставалось лишь од­ной из форм повседневной жизни. Первым шагом должно было стать пре­одоление отчуждения между священником и мирянами. Взаимодействие с чужой для многих церковников культурой в идеале должно было дости­гаться путем освоения ее «изнутри». Это взаимодействие оказалось по­верхностным. Осваивались только те компоненты культуры (прежде всего язык), которые необходимы для установления контактов, имевших целью обратное: «перекрытие этнических самоопределителей различных уров­ней общим с русским религиозным самосознанием»[1].

Возникает вопрос о том, насколько были актуальны и насколько ясно осознавались самим духовенством и церковными властями эти насущные проблемы религиозной жизни. Оценивая ситуацию, сло­жившуюся к 1870-м гг., известный этнограф А.Я. Ефименко писала: «Корельское племя, находясь долгое время под влиянием русских, не­сколько утратило из своих национальных особенностей, и, разумеется, степень утраты пропорциональна силе влияния русского элемента. Чувствительнее всего этот последний отразился на корелах волостей, ближайших к русским селениям, где даже отчасти и их женщины знают русский язык. В волостях, лежащих в отдалении от русских селений, близ Финляндии, огромное большинство их не только не говорит, но даже и не понимает по-русски»[2]. В то же время в материалах делопро­изводства крайне редко встречаются упоминания о священно- и цер­ковнослужителях, владеющих языком местного населения. Этот фак­тор в XVIII—начале XIX в. совершенно не учитывался и при подборе кандидатов на священно- и церковнослужительские должности. По­всеместно на Европейском Севере России немногие владевшие тем или иным «инородческим» языком клирики оказывались не в состоя­нии реализовать свои лингвистические познания, поскольку не имели необходимой богослужебной литературы на соответствующем языке. Документы XVIII в. создают удручающую картину полного (за неболь­шими исключениями) незнания священно- и церковнослужителями языка значительной части местного населения и абсолютного равноду­шия местных духовных властей к этой проблеме. Сходная ситуация на­блюдалась в этот период и в других местностях Российской империи. Обобщая свои наблюдения, известный этнограф Д. Зеленин писал: «Русская инородческая миссия в XVIII и начале XIX века носила стран­ный характер. Чиновничий и полицейский аппарат и давление, а также льготы новообращенным были, в сущности, единственными мерами к христианскому просвещению инородцев. Самая цель миссии понима­лась чересчур узко: раз обряд крещения был совершен, дело миссии считалось законченным»[3].

На Европейском Севере России процесс приобщения «инородцев» к православию начался с легендарного крещения карелов в XIII в. Распро­странение церковного влияния оказалось непростым делом. При этом сам факт строительства церквей и наличия в них приходского духовенст­ва давал властям возможность «почивать на лаврах», ссылаясь на благо - приятную, но не всегда правдивую статистику и не особенно задумыва­ясь об организации более успешной, менее формальной миссионерской деятельности. Не случайно в делопроизводстве Олонецкой консистории сохранились лишь единичные свидетельства о конфликтах между духо­венством и паствой, связанных с языковым барьером. Так, в 1779 г. кре­стьяне Видлицкой волости доносили епископу о «непорятках» в деятель­ности священника: «кто из нас, нижайших, просит на наш корельской язык перевести от Священного Писания и наставлять нас Закона Божия, того прикажет из церкви пономарю выгнать»[4]. Но все же некоторые цер­ковники в этот сложный период ощущали душевный дискомфорт от того, что не могут использовать местный язык при богослужении и в саморазо­блачительном порыве информировали об этом епископа. Так, в 1774 г. священники Паданского прихода сообщали, что в целом они справляются со своими обязанностями, но в их службе есть недостаток — «корельского языка недознание и забвение»[5].

Карелы всегда полагали, что богослужение должно вестись на понятном для них языке и периодически, как в XVIII—XIX, так и в начале ХХ в., заявляли об этом духовным властям. Иногда знание священниками карельского языка позволяло предотвратить траге­дию, которую тщательно и со знанием дела готовили старообрядче­ские наставники — «славные учители самогубительной смерти». В марте 1784 г. Синод узнал из донесения епископа Олонецкого и Каргопольского Антония о собравшемся для самосожжения в дерев­не Фофановской Ребольского прихода «раскольническом скопище». Зловещие признаки этого «собрания» однозначно указывали: гото­вится «гарь»[6]. Для «увещевания» старообрядцев духовная консисто­рия распорядилась разыскать хотя бы одного знающего карельский язык священника. Но во всем уезде не нашлось ни одного иерея, свободно говорящего на необходимом для повседневной богослу­жебной практике языке и готового вступить в полемику с яростны­ми проповедниками массовых самоубийств. Как видно из доклада Синоду, следственной комиссии по делу о самосожжении старооб­рядцев пришлось, несмотря на срочность, везти протопопа из Пет­розаводского Петропавловского собора. Протопопа Григория Федо­това избрали для непростой задачи «яко к тому способного, Свя­щенное Писание и корельский язык довольно знающего». Но до его прибытия «объявленное скопище погубило себя»[7].

Крайне редко в источниках встречаются упоминания о том, что некоторые священники (или причетники) на бытовом уровне знали карельский язык. Так, судя по рапорту Олонецкой провин­циальной канцелярии, в июле 1774 г. двое священников, поймав в лесу старообрядца Савву, «проговаривали по-карельски, что оной Савва шьет и работает, так и с него можно взять рублей два­дцать или тридцать»[8]. Такие познания церковников вовсе не сни­мали остроту положения. В лучшем случае священники могли объяснить прихожанам сущность действий, происходящих в церкви. Совершенствовать свои познания они явно не желали. Требовалось вмешательство центральной власти, для которой во­прос распространения православия среди неславянских народов приобретал существенное значение.

Первый этапв создании письменности ряда языков в России связан с «попытками перевода миссионерами религиозных тек­стов», которые А.И. Кузнецова с полным основанием назвала «активным актом» в деле приобщения финно-угорских народов к православию[9]. Первые упоминания о попытках перевода религи­озных текстов на карельский язык относятся к 1773 г., когда к Новгородскому митрополиту приехал кандидат на священниче­ское место из Лопских погостов Повенецкого уезда. От будущего священника митрополит узнал, что «прихожане его (кандидата во священники.— М.П.) вовсе не разумеют российского языка». Ми­трополит распорядился «заставить его перевесть на олонецкий язык Символ православной веры, молитву Господню, Отче наш и краткое нравоучение христианское». После этого митрополит со­звал некоторых олонецких купцов-карелов, торгующих в Петер­бурге, «заставлял их читать перевод и требовал мнения, соответ­ствовал ли он тому благому намерению?». В итоге ставленник от­правился домой, имея в своем распоряжении перевод «через хо­рошо знающих оба языка людей»[10]. Несчастный священник,

Агрикола[11] поневоле, сидя в Новгороде, мечтал о скорейшем возвра­щении домой и не подозревал, что принимает деятельное участие в одном из важнейших событий в истории карельского языка.

Спонтанные действия Новгородского митрополита стали первым этапом в изучении и использовании карельского языка в повседнев­ной богослужебной практике. Этому в значительной степени способ­ствовали реальные потребности религиозной жизни: необходимость внесения ценностей и традиций православия в повседневную жизнь карелов, и в особенности борьба против старообрядческого влияния. Интеллектуальные ресурсы церкви оказались не настолько значи­тельными, чтобы подготовить большое количество качественных пе­реводов. Наличие успешных конкурентов из числа сторонников «древлего благочестия» сильно беспокоило церковные власти. Старо­обрядцы не без оснований гордились своим влиянием на карелов. Один из крупнейших старообрядческих писателей конца XVII—нача­ла XVIII в. Семен Денисов превозносил некоторых местных жителей (девятерых «корелян») за то, что они, даже не понимая до конца сути старообрядческого вероучения, готовы пойти за него на лютые муче­ния и отдать жизнь:

Корельстии люди мудро поступают, Безписьменны сущи, предания знают. Не боятся пламени, стоят за законы, Все девять в огнь текут, да имут короны[12].

В XIX в. мы имеем дело со статистикой, указывающей на массовое приобщение карелов к старообрядческому вероучению[13]. Связь между незнанием русского языка и влиянием «раскольников» на повседнев­ную жизнь карелов ясно осознавалась современниками. Первый Оло­нецкий и Петрозаводский епископ Игнатий в 1820—1830 гг. даже на­зывал карельский язык «особенным языком раскола». «Если в Коре- лии, — писал архиерей, — оставлять впредь употребление языка корель- ского, то <...> карелы оставались бы навсегда несклонными к церкви и святым книгам, где слышат они все не свое, без понятия и поль­зы»[14]. В начале ХХ в., вспоминая о минувшем, епархиальный архие­рей писал: «Раскол усилился настолько, что около 30-х годов XIX сто­летия трудно было найти в приходах корельских домов, в которых не было бы раскольников»[15]. Выход виделся в парадоксальном сочета­нии мер: приучении священников к карельскому языку и постепен­ному искоренению этого же языка при активном содействии свет­ской власти. Представители последней, решая церковные дела, вы­сказывались в том же духе. Сенатор Д.О. Баранов, посетивший Оло­нецкую епархию в 1828 г., отмечал в своем всеподданнейшем докладе на имя императора, что одной из главных причин распространения влияния старообрядчества стало равнодушие карелов к «пастырским поучениям священников», тогда как «раскольники» «чрез частое с ними общение по делам торговым, ознакомясь с их языком и обычая­ми, подчинили их своему влиянию»[16]. Примечательна существенная разница в отношении священников с одной стороны и старообрядче­ских наставников с другой к проблеме карельского языка. Изучение карельского языка приверженцами «древлего благочестия» подчиня­лось практическим потребностям («делам торговым») и лишь затем появилась новая форма использования приобретенных знаний — бо­гослужение. Обе противоборствующие стороны — священники и ста­рообрядческие наставники — в значительной степени испытывали проблемы, связанные с отсутствием необходимой литературы на ка­рельском языке[17]. Решение проблемы языкового барьера у противо­стоящих конфессий происходило по-разному: старообрядцы энер­гично осваивали карельский язык или знали его с детства. Представи­тели «господствующей» церкви делали первые робкие шаги в деле ос­воения «инородческих» языков. Можно сказать, что на Европейском Севере проявилась знакомая по другим частям Российской империи ситуация: «никто и не думал о необходимости для священников знать местные инородческие языки, или о желательности священников и учителей из среды самих инородцев»[18].

Центральной духовной властью проблема отсутствия необходимых для священнослужения книг была замечена в 1802 г., когда Святейший синод распорядился перевести катехизис и Символ веры в числе мно­гих прочих, на «олонецкий и корельский языки»[19]. В 1804 г. Синод из­дал «Перевод некоторых молитв и сокращенного катехизиса на корель- ский язык» в виде двух небольших брошюр с параллельными текстами на карельском и церковно-славянском языках[20]. В этом же году 800 эк­земпляров брошюры отвезли в Новгородскую епархию «для роздачи оных обитающим в Новгородской епархии обращенным в веру грече­ского исповедания олонецким народам для лучшего их вразумления и понятия о богопочитании и истинном познании святости христиан­ской веры»[21]. Книги, розданные местным жителям и духовенству, ис­чезли без следа. Многие из них были использованы для бытовых нужд, а отнюдь не для «вразумления». Духовная власть предполагала закре­пить призрачный успех. Эти попытки не без оснований подвергались критике в публицистике начала ХХ в. Изучив данную проблему, другие аналогичные случаи, историк К. Прокопьев пришел к выводу о том, что «сам выбор книг для перевода был сделан неудачно. Чтобы заинте­ресовать крещеных инородцев христианством, тронуть их сердце, сле­довало выбрать, во всяком случае, не катехизис, а что-нибудь другое. Такая форма, как катехизис, изложенный в вопросно-ответной форме, в виде суходогматических рассуждений, не могла заинтересовать мла-

денчествующего инородца даже и в том случае, если бы она и была пе-

22

реведена правильно на живой инородческий язык»[22].

Второй этап.Возникшие трудности в приобщении «инородцев» к православию и потребности в новых переводах ощущались повсе­местно. Этот вопрос одним из первых поставил обер-прокурор Си­нода князь А.Н. Голицын. В 1816 г. он обратил внимание Новгород­ского митрополита Амвросия на необходимость обучения священ­ников карельскому языку. «Нельзя ли, — говорилось в письме обер- прокурора, — отыскать ключ к олонецкому языку, который якобы близок в выговоре к финскому, и преподавать его в семинарии по правилам грамматическим, дабы тем доставить для олонцев пасты - рей, могущих проповедовать слово Божие на собственном их язы­ке»[23]. Таким образом, необходимость в освоении карельского языка была осознана на самом высоком уровне. Деятельность ряда энтузиа­стов как из числа высших должностных лиц Российской империи (А.Н. Голицын), так и из среды белого духовенства в начале XIX в. су­щественным образом изменила уклад религиозной жизни. Появи­лись прецеденты, благодаря которым перевод Священного Писания на понятные для некрещеных «инородцев» языки народов России не казался кощунством и искажением слова Божьего. Для карель­ского языка этот труд имел чрезвычайное значение: «национальные языки почти всегда являются наполовину <...> вполне искусствен­ными образованиями. <...> Обычно это результат попыток постро­ить единый образцовый язык из множества реально существующих в живой речи вариантов»[24]. Эту непростую работу начали священни­ки-энтузиасты. Им предстояло преодолеть глухое недовольство зна­чительной части приходского духовенства, не желающего браться за дополнительную, неоплачиваемую и сложную работу — изучение «инородческих» языков.

В Олонецкой губернии в то время не существовало семинарии. Обращение А.Н. Голицына подтолкнуло работы, связанные с перево­дом Священного Писания на карельский язык, и обусловило начало второго этапа в изучении карельского языка и использовании его в богослужебной практике. Ученик Новгородской духовной семинарии В. Сердцов представил Новгородскому и Санкт-Петербургскому ми­трополиту собственный перевод Евангелия на карельский язык. Ми­трополит в свою очередь передал текст князю А.Н. Голицыну, кото­рый сообщил о новом переводе комитету Библейского общества[25], за­интересованному в публикации переводов текста Библии на доступ­ном для населения империи языке. За время своей деятельности (1812—1821 гг.) Библейское общество «осуществило 129 изданий как полного текста Библии, так и отдельных ее частей на 29 языках»[26]. Переводческая деятельность воспитанника Новгородской семинарии началась во вполне благоприятный для такого рода трудов момент. В начале 1820-х гг. «появились указы, свидетельствующие о стремле­нии правительства добиться христианизации населения»[27]. Речь шла о распространении богословских познаний, приобщении людей раз­ных национальностей к Слову Божию. В этот период (в 1820 г.) Рос­сийское Библейское общество издало Евангелие от Матфея в пере­воде на тверской диалект карельского языка[28]. В 1821 г. учитель Сольвычегодского духовного училища Александр Шергин перевел на «зырянский» язык Евангелие от Матфея. Текст был опубликован в 1823 г.[29]. Казалось, что и выполненному в Новгороде переводу га­рантирован успех. Комитет, одобрив труд, счел «за нужное» узнать: «довольны ли будут олонецкие карелы таковым переводом на их на­речие, также столь велико число людей, говорящих оным». Для от­вета на все эти вопросы было решено передать текст «духовным ли­цам» в Олонецкую епархию[30].

Петрозаводское духовное правление, получив текст, приказало местным священникам внимательно изучить его и вынести заключе­ние о пригодности перевода для тех приходов, где карелы составляют значительную часть населения. Решение священников оказалось не­благоприятным для автора перевода. Подготовленный новгородским семинаристом текст Евангелия признали пригодным только для каре­лов шести приходов Олонецкого и Петрозаводского уездов. Сегодня можно сказать, что это блестящий результат. В России в этот период очень часто оказывалось, что «переводы совершались не на народные инородческие языки, а на какую-то тарабарскую смесь этих язы­ков»[31]. Но в Олонецкой епархии текст Евангелия в переводе Сердцова признали неудачным. Священники заявили, что на территории Пет­розаводского уезда проживают такие карелы, у которых «язык ко- рельский есть вовсе испорченный и неправильный, а иные хотя и по­нимают, но в другом смысле». Поскольку речь в данном случае шла об обитателях Шелтозерского, Шокшинского и Рыборецкого приходов, то можно с высокой долей уверенности говорить о том, что обладателя­ми «испорченного карельского языка» были вепсы[32] (Своеобразное «от­крытие» вепсов для широкой общественности и научное доказательство реальности их существования произошло в 1824—1829 гг., когда финский ученый А.М. Шегрен доказал, что это «особый этнос со своим языком, фольклором, компактным проживанием»[33]. Представление о вепсах длительное время оставалось довольно туманным. Во время поездки по Карелии в марте 1841 г. Э. Леннрот записал в дневнике, что, как ему удалось заметить, здесь «если человек говорит непонятно, его на­зывают "вепсом"»[34].) Далее в документе, подготовленном священни­ками, указывалось, что для церковников Повенецкого уезда перевод также бесполезен. Значительную часть населения здесь составляют «называемые лопляне», и «есть их язык также неправильный и испор­ченный»[35]. Важно отметить, что ответы приходских священников де­монстрируют определенную эрудицию в вопросах, связанных с этни­ческим составом населения Карелии. Эти познания подчинялись по­требностям пастырской деятельности и не выходили за довольно уз­кие рамки, связанные с решением сиюминутных практических про­блем церковной жизни.

Из-за позиции белого духовенства текст Сердцова не увидел свет. Это решение объясняется рядом причин. Во-первых, местные клирики не желали замечать острейшую проблему карельского языка, опираясь на многовековой опыт своих отцов-предшественников, которые легко обходились и без такого рода познаний. Во-вторых, огромное многооб­разие диалектов карельского языка не внушало оптимизм. Тексты, пригодные для одного прихода, оказывались почти бесполезными в со­седнем. В-третьих, существовала, возможно, не до конца осознаваемая местным духовенством универсальная проблема, возникающая перед каждым переводчиком священных текстов. В истории человечества «перевод Писания на новые языки нередко приводил не к распро­странению учения, а к его видоизменению»[36]. В истории карельского народа эта закономерность проявилась немного позднее. Изучив Еван­гелие по переведенным на финский язык книгам, ухтинские карелы в начале ХХ в. отказались поклоняться кресту и иконам, соблюдать по­сты и пр., ссылаясь при этом на собственное буквальное понимание Священного Писания[37].

В то же время местное духовенство отнюдь не было озабочено проблемами церковного просвещения карелов и не стремилось изучать язык местных жителей. Одним из редких исключений ста­ла деятельность священника Горского прихода Петра Ивановича Гусева. Во время пастырского служения (приблизительно с 1813 по 1833 г.) он перевел Евангелие от Матфея на «олонецкий» диалект карельского языка. Этот уникальный случай в свое время приобрел широкую известность. Так, олонецкий губернатор А.И. Рыхлев- ский рекомендовал известному ученому А.М. Ше грену встретиться с Петром Ивановичем и воспользоваться его богатым опытом для новых лингвистических исследований. Такая встреча состоялась. Шегрен «провел в Горском две недели, совершенствуя с помощью священника П.И. Гусева свои познания в олонецком диалекте ка­рельского языка»[38]. Местные духовные власти догадывались, что переводы осуществляются по собственной инициативе некоторы­ми приходскими священниками. На первых порах духовное на­чальство никак не содействовало им, но пыталось воспользоваться плодами труда этих энтузиастов. В 1830 г. Олонецкая духовная консистория разослала во все подведомственные ей приходы рас­поряжение прислать сделанные священниками «из образованных» переводы Священного Писания и молитв на карельский язык. Предполагалось использовать эти тексты для языковой подготовки семинаристов. В ответ, в частности, из Вытегорского духовного правления прислали сообщение о том, что священник Девяти­нского прихода Алексей Плотников сделал перевод катехизиса на

39

«олонецкий язык»[39].

Ситуация постепенно менялась к середине 1830-х гг. Судя по ра­порту епископа Олонецкого и Петрозаводского Игнатия, отправлен­ному в Синод в 1836 г., число так называемых корельских приходов в Олонецкой епархии составило 68. При этом «из состоящих в корель­ских приходах священников знают язык корельский 60, а остальные не знают или очень мало знают». На места не знающих языка епископ Игнатий намеревался, по распоряжению Синода, определить «других способнейших и благонадежнейших священников со знанием языка корельского»[40]. Возможно, эти меры тесно связаны с обсуждением проблем борьбы с «расколом» в Олонецкой епархии. В их числе под­готовку священников, знающих карельский язык, признали одной из главнейших[41]. Но для большинства образованного общества, в осо­бенности не имеющего отношения к духовным нуждам местного не­славянского населения, «инородческие» языки оставались совершен­но чуждыми. Показателен следующий пример. В 1821 г. в Петроза­водске был создан «Петрозаводский парламент» — своеобразная фор­ма проведения досуга, выдуманная местными чиновниками для того, чтобы как-нибудь справиться с провинциальной скукой. Вступающие в него произносили присягу, состоявшую из молитвы «Отче наш», пе­реведенной на карельский язык[42]. Факт перевода самой распростра­ненной молитвы на язык местного населения лишал ее сакрального статуса. Одна из основных молитв легко превращалась в абракадабру и использовалась досужими канцеляристами для шутовских целей.

Постепенно отношение к карельскому языку все же менялось. В 1829 г. при Олонецкой духовной семинарии появился класс карель­ского языка, «употребляемого местными жителями края» (речь шла о ливвиковском диалекте)[43]. Длительное, до 1872 г., существование ка­рельского класса стало для духовенства заметным стимулом во все­стороннем изучении местного «наречия» и создании для него грамма­тических норм. Вероятно, именно для этих занятий преподаватель Петрозаводского духовного училища П. Шуйский подготовил хресто­матию на карельском языке. Предложенные Шуйским тексты, судя по указу Синода, рекомендовались для всех духовно-учебных заведе­ний, где преподается карельский язык, если «прежде отпечатания этой рукописи русский алфавит будет точнее приспособлен к выра­жению звуков карельского языка». Но ко времени одобрения рукопи­си П. Шуйский скончался, а чтение курса прекратилось в 1872 г.[44]Благодаря его трудам впервые был поставлен вопрос о том, что для текстов на карельском языке необходим особый алфавит, отличаю­щийся от русского. Примечательно, что и этот вопрос возник по ини­циативе центрального органа власти — Святейшего правительствую­щего синода. Местное духовенство в своем большинстве не проявля­ло сколько-нибудь заметных усилий для решения этой животрепещу­щей проблемы религиозной жизни.

Почти одновременно с трудами П. Шуйского аналогичные задачи поставил перед собой Комитет грамотности, состоящий при Импера­торском вольном экономическом обществе. В 1862 г. по указанию новгородского протоиерея Гиляровского комитет «озаботился состав­лением карельской азбуки русскими буквами с целью со временем со­ставить и другие учебники для корелов». Для того чтобы учебник со­ответствовал различным диалектам карельского языка, комитет обра­тился к новгородским и белозерским священникам, а также к препо­давателю карельского языка в Олонецкой духовной семинарии с просьбой прислать перевод «на карельское наречие Символа веры, заповедей и некоторых молитв». В Олонецкой епархии своими пере­водами текстов Священного Писания на карельский язык был извес­тен священник Григорий Модестов. Обращаясь к нему с просьбой о присылке текстов на карельском языке, Комитет грамотности просил соблюдать следующие условия. Во-первых, «писать русскими буква­ми и совершенно согласно с местным наречием карелов», не искажая звуков карельского языка. «А как исполнение сего им, как русским, довольно трудно, то чтобы они просили об этом кого-нибудь из при­родных карелов». Во-вторых, как можно больше внимания обращать на слова, «кои в составе своем имеют двугласные буквы(дифтонги.— М.П.), составляющиеся вследствие того, что две гласные следуют од­на за другой». В тех случаях, когда употребляется такой звук, «кото­рый не выражается ясно русскими буквами, употреблять латинские буквы или ссылаться на оные»[45]. Эти требования в значительной сте­пени предвосхищали систему Н.И. Ильминского[46], одобренную Со­ветом министров в 1870 г., но отличались от нее позволением исполь­зовать латинскую графику. В дальнейшем использование латинской графики в книгах на карельском языке стало недопустимым. Из дел Олонецкой духовной консистории неясно, какие именно последст­вия имела эта наиболее квалифицированная попытка перевода бого­служебных книг на карельский язык. Издание разнообразных текстов (молитв и проповедей) на карельском языке, судя по публикациям в «Олонецких епархиальных ведомостях», продолжалось[47]. Существен­ным новшеством здесь стало издание в 1882 г. брошюры под названи­ем «Начало христианского учения на карельском и русском языках», подготовленной А. Логиновским. По наблюдениям А.П. Баранцева, в тексте брошюры отразились «языковые особенности ливвиковских

48

говоров, в частности, говора сямозерских карел»[48].

Сходные языковые проблемы ощущались в пастырской деятельности церковников другой части современной Карелии (не вошедшей в состав Олонецкой епархии) — «корельских приходов» православной церкви в Кемском уезде. Здесь духовные власти также обращались к священно- и церковнослужителям с настойчивыми требованиями поскорее выучить карельский язык. Проблема была осознана значительно позднее, чем в Олонецкой епархии. Это связано с запоздалым формированием приход­ской системы в Кемском уезде[49]. Церковные власти энергично взялись за дело. В 1837 г. была предпринята попытка решить проблему языкового барьера путем приглашения знающих карельский язык священников из Олонецкой епархии. Обращение архангельского архиерея к олонецкому коллеге не принесло успеха: «никто из учеников(Олонецкой семинарии.— М.П), кончивших курс и знающих карельское наречие, поступить в при­ходы Вокнаволоцкий и Панозерский желания не изъявил»[50]. В 1883 г. Си­нод констатировал, что «лица с богословским образованием и знающие корельский язык, не соглашаются посвящать себя на дела служения церкви и народного образования в карельских приходах». Причину неудач духовные власти видели в бедности духовенства и недостаточности казен­ного жалованья. Вследствие этого было принято решение об увеличении содержания церковникам Кемского уезда[51]. Эта инициатива нашла под­держку. В 1895—1897 гг. аналогичные усилия предпринял Архангельский епархиальный комитет православного миссионерского общества, выпус­тивший несколько духовных брошюр для карелов Кемского уезда Архан­гельской губернии[52]. Работа продолжилась в начале ХХ в. По данным от­чета епархиального архиерея, при миссионерском обществе работала пе­реводческая комиссия, основной заслугой которой стало издание Еванге­лия от Иоанна, переведенного на карельский язык священником Тунгуд- ского прихода Архангельской епархии К. Дьячковым[53].

Итоги мер, предпринятых для распространения православия среди нерусских народов, противоречивы и парадоксальны. С одной сторо­ны, с 1870-х гг. использование «инородческих языков» в богослуже­нии вышло на первый план, стало почти обязательным по всей Рос­сии. Высочайшее одобрение получила концепция Н.И. Ильминского, который горячо призывал пастырей осваивать языки местного насе­ления. Он, в частности, писал: «Религиозное движение сердца не­сравненно сильнее и глубже возбуждается, когда христианские исти­ны слышатся инородцами на языке родном, нежели на русском, хотя бы последний был для них знаком в некоторой степени. Это потому, что родной язык непосредственно говорит и уму, и сердцу». Далее следовали указания на то, что усвоение русского языка во время пра­вославного богослужения станет важным стимулом в освоении рус­ской культуры: «Как скоро в инородцах утвердились посредством русского языка христианские понятия и правила, они охотно и с ус­пехом занимаются и русским языком и ищут русского образования»[54]. С другой стороны, конкретные результаты переводческой деятельно­сти первой половины XIX в. оказались незначительными как для Рос­сии в целом, так и для Европейского Севера. И это неудивительно.

«Переводы, написанные таким неправильным и непонятным языком, не могли оказать большого влияния на инородческое население. Это доказывается тем фактом, что хотя эти переводы были изданы в тыся­чах экземпляров и в свое время бесплатно разосланы в инородческие приходы, однако теперь очень трудно встретить их среди инород- цев»[55]. Одного осознания важности дела переводов оказалось недос­таточно. Требовалась предельно тщательная, скрупулезная работа, направленная на подготовку кадров переводчиков, создание текстов проповедей, привязанных к конкретным диалектам карельского язы­ка. Все эти усилия вели к подлинному расцвету переводческой дея­тельности.

Третий этап.В конце XIX в. переводы Священного Писания на карельский язык стали более успешным и распространенным, почти обычным делом. Причины этого заключались как в накопленном опыте, так и в появлении новой угрозы влиянию православия: фин­ских проповедников, которые изредка появлялись в карельских де­ревнях[56]. Старая конкуренция между «господствующей церковью» и старообрядцами также сохранялась и оставалась существенным сти­мулом для переводческой деятельности. Все эти обстоятельства в со­вокупности привели к тому, что власти обратили более пристальное внимание на энтузиастов-переводчиков Священного Писания и ока­зали им всестороннюю поддержку. Так, в Петербурге на русском и карельском языках был издан «Карельско-русский молитвенник для православных карелов», составленный Е.И. Тихановым[57], а также «Начала христианского учения» А. Логиновского (1882 г.). Современ­ные исследователи высоко оценивают первое издание: «В настоящее время молитвенник Тиханова считается лучшим по орфографии пе­чатным изданием на одном из ливвиковских диалектов карельского языка, а именно на сямозерском говоре»[58]. Эти труды стали важным подспорьем для священников, готовых проповедовать и вести бого­служение на карельском языке.

Внедрение «инородческих» языков в богослужебный обиход ве­лось и иными, более решительными и эффективными методами. Во второй половине XIX—начале ХХ в. духовные власти Архангельской, Вологодской и Олонецкой епархий активно занимались сбором све­дений о приходах, в которых священники не способны проповедо­вать и объясняться с прихожанами на понятном для последних язы­ке. Цель заключалась в поощрении тех, кто использовал карельский язык, и порицании пастырей, не знающих языка значительной час­ти населения епархии. Так начался третий этап в изучении и ис­пользовании финно-угорских языков в богослужении: широкомас­штабное внедрение понятного для прихожан епархии «наречия» в церковную жизнь.

Проблема языкового барьера между пастырями и паствой сохра­нялась во второй половине XIX в. даже в относительно крупных горо­дах Европейского Севера России, обладающих старыми традициями религиозной жизни. Так, в «сведениях» о состоянии Олонецкого Ни­колаевского собора» отмечалось, что прихожане-карелы, не знающие русского языка, еще недостаточно знакомы с истинами веры и запо­ведями, «многие из них не знают никаких молитв, кроме краткой мо­литвы Иисусовой, ибо, по незнанию русского языка, они не могут не только понять, но и учить их»[59]. Находясь в постоянном контакте с прихожанами, православное городское духовенство Олонца лишь констатировало наличие проблемы, не предлагая никаких путей ее решения и не предпринимая никаких самостоятельных попыток пе­ревести на карельский язык тексты, необходимые для обучения мест­ных жителей основам православия.

В сельских приходах Олонецкой епархии ситуация оказалась еще более сложной. После всех многочисленных попыток перевода бого­служебных книг на карельский язык духовенство и в 1893 г. продол­жало ссылаться на полное отсутствие необходимых изданий. Благо­чинный приходов с преимущественно карельским населением (Ва- лазминского, Паданского, Селецкого, Гимольского, Ребольского, Кимасозерского, Ругозерского, Семчезерского, Янгозерского) утвер­ждал в своем отчете, адресованном епископу, что в его округе свя­щенники испытывают непреодолимые трудности в «просвещении ко- релов». Причины этого церковное начальство видело, во-первых, в отсутствии руководств и книг на карельском языке, во-вторых, — «в скудости языка корельского, на котором трудно говорить о вере», и, в-третьих, «в невладении этим языком многими из священников»[60]. При сборе средств на постройку церкви местным верующим прихо­дилось обращаться к малознакомым лицам, единственным достоин­ством которых стало знание русского языка. Так, перед началом строительства церкви в Горском приходе Олонецкого уезда «общест­во высказало, что среди их, как карелов, нет личности, которая бы лучше владела русским языком»[61]. В результате поверенным оказался случайный человек, который не справился с возложенными на него обязанностями.

Длительный опыт приходской автономии показывал, что само­стоятельное решение проблемы языкового барьера по инициативе са­мого духовенства невозможно. Выход из создавшегося положения ду­ховные власти видели в «понуждении» священников к изучению «инородческих» языков. Только это решение позволяло реорганизо­вать религиозную жизнь в ряде приходов епархии на разумных нача­лах. Начало радикальным действиям было положено еще в 1862 г. В консисторию обратился священник из Немжинского погоста, кото­рый лишь после прибытия на место службы узнал, как видно из его доношения, что прихожане «русского языка не знают <...> так что ни я(священник.— М.П.) с прихожанами, ни они со мною не можем объ­ясняться». Священник просил перевести его в приход с преобладаю­щим русским населением. Консистория имела другой взгляд на эту проблему. Как видно из указа, священник, окончивший полный курс семинарии, был признан вполне способным изучить карельский язык. Консистория распорядилась оставить его на старом месте служ- бы[62]. Это решение стало, скорее, результатом эмоционального поры­ва, чем продуманных действий.

В начале ХХ в. такая практика перестала быть редкостью. В ряде приходов духовенство адаптировалось к этнокультурным особенно­стям паствы. Благочинные в своих отчетах с радостью констатиро­вали, что в некоторых местностях священники освоили карельский язык и способны составлять проповеди, понятные местному населе­нию. Такие священники оставались редким исключением на фоне общего равнодушия. Как говорилось в одном из отчетов о духовен­стве Петрозаводского уезда Олонецкой епархии, «Сямозерского прихода священник Иоанн Скворцов, природный карел, в часовнях произносил поучения своего письма иногда на карельском языке и прихожане его — карелы, слыша из уст своего пастыря слово Божие на родном своем языке, усваивают его поучение». Даже в соседних приходах ситуация была диаметрально противоположной: «Менее всех проповедуют в храмах Божьих священники Вохтозерского и Вешкельского приходов, как не знающие карельского языка и мало имеющие источников для проповеди»[63].

Декларативное единство в вопросе о карельском языке установи­лось в среде духовенства лишь в начале ХХ в. Священники Олонец­кой епархии осознали необходимость изучения карельского языка и использования знаний в пастырской деятельности. Об этом свиде­тельствуют постановления Видлицкого миссионерского съезда духо­венства, проходившего в 1907 г. Обсуждая программу усиления пре­подавания церковно-славянского языка, священники отмечали, что «желательно было бы, чтобы в карельских местностях богослужение совершалось поочередно — то на церковно-славянском (для русского населения), то на карельском языке. <...> При этом желательно, что­бы богослужение для карелов совершалось непременно на карель­ском языке». Финский язык, напротив, использовать не рекомендо­валось, «так как последнее еще более будет способствовать офинению и олютераниванию карел». Наоборот, богослужение на карельском языке «будет возбуждать в карелах симпатию к православному бого-

64

служению и православному духовенству»[64].

В отношении финского языка позиция Видлицкого съезда оказа­лась неоднозначной. Съезд признавал «весьма важное значение» пре­подавания предметов «на понятном для детей языке» и одновременно обращал внимание на отсутствие литературы на карельском языке. На финском языке необходимые книги имелись. Но делегаты съезда опасались, «что финский язык, в случае признания его обязательным предметом преподавания, не только получит одинаковое значение с русским, но и может явиться проводником панфинских идей». «При­знавая несомненную пользу знания финского языка карельскими детьми для практических целей», съезд все же «признал возможным» преподавание финского языка «в качестве необязательного предмета для карельских детей»[65]. Съезд действовал и принимал решения в бы­стро меняющейся ситуации. В начале ХХ в. церковники Олонецкой и Архангельской епархий обязались освоить карельский язык. Причи­ной столь решительного изменения их позиции стала мнимая угроза распространения среди карелов панфинских настроений. Православ­ная церковь, «привыкшая за многовековую историю России нахо­диться на переднем крае борьбы с национальными вызовами инород­ческих групп, оказалась наиболее мобилизованной и в случае с заро­ждающимся карельским национализмом»[66].

При этом обвинения в адрес финнов представлялись современникам событий до крайности надуманными, преднамеренно раздутыми местны­ми деятелями, преследующими какие-то собственные интересы. Посетив­ший северную Карелию в 1915 г. М.И. Бубновский писал: «Из бесед с ка­релами и старожилами русскими в Ухте, Вокнаволоке, в Кондоке и других деревнях Карелии я вынес убеждение, что панфинское движение в Каре­лии в 1906-07 годах более чем раздуто»[67]. И все же призрачная угроза пан- финской пропаганды сделала свое дело. Она радикально изменила при­оритеты в религиозной жизни Карелии. Церковники взялись за изучение карельского языка. Заметим, что эта идея пришла им в головы лишь в пе­риод широкого распространения двуязычия среди карелов. Немаловаж­ную роль здесь сыграло стремление повысить престиж православного ду­ховенства в глазах местного населения, для которого Финляндия станови­лась все более привлекательным образцом для подражания. Священники северной Карелии, как и их коллеги из Олонецкой епархии, считали необ­ходимым совершать богослужение на «понятном для народа языке» и про­сили епископа «вменить в обязанность наличным священно- и церковно­служителям карельского края изучить местное наречие, самое большее, в течение 4-х лет»[68].

Аналогичной точки зрения придерживались депутаты съезда предста­вителей Архангельской и Финляндской епархий, состоявшегося в селе Ухте 10—13 декабря 1906 г. В материалах съезда указывалось что «съезд признает безусловно необходимым совершать требы и богослужение на карельско-финском языке, вводя его постепенно и настолько, насколько оно вызывается действительными духовными нуждами пасомых». Бо­гослужение предполагалось совершать на основе литературы, переве­денной на финской язык по благословению Синода, «но с тем, чтобы совершители богослужения применялись к местным говорам»[69]. Ве­роятно, священники исходили из универсальной логики, в соответст­вии с которой «четыре— восемь образованных попов конечно, с мень­шими затратами труда и времени научатся говорить и читать на чу­жом языке, нежели это смогут сделать четыре тысячи необразованных простолюдинов»[70]. Реализовать это решение оказалось непросто. В начале ХХ в. епархиальная печать продолжала горестно констатиро­вать, что некоторые священники прибегают к помощи переводчика

71

«даже в пустяшных делах»[71].

Церковная пресса регулярно публиковала призывы изучать карель­ский язык, адресованные священникам, и примеры благоприятных из­менений в тех приходах, где священники смогли выучить язык местно­го населения[72]. Так, духовенство Селецкого прихода Повенецкого уезда в своем обращении к епископу в 1914 г. подчеркивало особую значи­мость карельского языка для нужд богослужения: «Приход наш карель­ский, в нем 900 с небольшим человек, из коих мужчины все, за очень редкими исключениями, понимают русскую речь и сами говорят по- русски, зато женщины <...> в полном смысле слова карелки. Чтобы приблизить богослужение православной церкви к пониманию карел, мы некоторые священные песнопения и молитвы, по мере возможно­сти, переводим с воспитанниками учительско-миссионерского кур- са»[73]. В публикациях, посвященных проблеме карельского языка, осо­бенно подчеркивалась роль епархиального начальства, которое начи­ная с 1908 г. «заботится о том, чтобы в карельские приходы назнача­лись священники, знающие карельское наречие, а чтоб не проскольз­нули в карельские приходы в погонях за большим содержанием люди, не знающие карельского языка под видом знающих»[74]. Сходные решения принимались и на другой территории, населенной карелами, — в Вы­боргской епархии. Созданное в Выборге в начале ХХ в. отделение Ка­рельского православного братства решительно потребовало от приход­ских священников скорейшего изучения карельского языка и исполь­зования его в пастырской и миссионерской деятельности. В издавае­мом братством журнале «Карельские известия» отмечалось: «Язык не­обходим пастору, как огонь повару»[75]. Решительные меры духовной власти, призванные подтолкнуть лингвистические штудии на террито­риях, населенных карелами, оказались небезуспешны. С одной сторо­ны, этому способствовали требования представителей коренных наро­дов, в частности карелов, которые во время народных собраний 1905— 1906 гг. в Ухте, Кестеньге и Вокнаволоке составили обращение в адрес Государственной Думы о необходимости введения богослужения и преподавания на родном языке[76]. С другой стороны, существенным фактором, по мнению карелов, могли бы стать дополнительные выпла­ты тем священникам и дьяконам, которые знали с детства или выучили карельский язык.

Основные закономерности этого процесса заключались в следую­щем. Судя по публикациям в епархиальной периодической печати процесс перевода отдельных фрагментов Евангелия продолжался бла­годаря усилиям отдельных энтузиастов-одиночек из числа священни­ков, свободно владеющих «инородческими» языками. В 1907 г. опуб­ликовано Пасхальное Евангелие, переведенное «природным кареля- ком» — дьяконом Уножского прихода Стефаном Троицким[77]. В этом же году псаломщик Кондокского прихода Иван Никутьев «адаптиро­вал к особенностям местного(карельского.— М.П.) говора Евангелие от Марка и некоторые поучения»[78]. С 1902 по 1917 г., находясь на должности миссионера, священник П.А. Преображенский переводил на карельский язык наиболее популярные молитвы и все четыре Евангелия. «Евангельские переводы и азбука, составленные им, были изданы архангельским миссионерским комитетом, который опубли­ковал также Священную историю для карелов»[79]. Аналогичные труды развернулись во многих епархиях России. При этом религиозная те­матика оставалась преобладающей, но, «в результате стремлений пра­вославного миссионерского движения к языковой стандартизации в некотором количестве печаталась и светская литература, буквари, учебники и т.п.»[80]. Так, созданная в Казанской епархии Переводче­ская комиссия организовала перевод богослужебных книг на 20 язы­ков, а «самое количество сделанных комиссиею изданий и переводов на инородческие языки простиралось в 1899 г. до 1 599 385 экземпля- ров»[81]. Сходная деятельность началась в Архангельской, Вятской, Оренбургской, Самарской, Саратовской, Уфимской епархиях[82]. Рево­люция 1905 г. «разбудила национальное самосознание марийской ин­теллигенции». Если до этого времени многие «стеснялись своей при­надлежности к марийцам, то теперь заговорили о марийской литера­туре, о марийских книгах и газетах»[83]. Из данных начала ХХ в. выри­совывается благоприятная картина дальнейшего интенсивного разви­тия «инородческих» языков и их использования в богослужебном обиходе. При этом формировались грамматические правила, обога­щался словарный запас, по сути дела, «с нуля» создавалась нацио­нальная интеллигенция. В конечном итоге повышался статус «ино­родческих» языков. Ведь «степень использования в издательском деле является индикатором тех условий», которые язык имеет для своего функционирования как литературного языка[84]. К 1917 г., беря в рас­чет все виды литературы, было опубликовано около 100 книг и бро­шюр на мордовском языке[85].

Не всегда переводы оказывались удачными. Так, в 1910 г. в зем­ской печати Олонецкой губернии появилась статья крестьянина Ан­тропова, который лично знакомился с одним из священных текстов на карельском языке. Повенецкий крестьянин вспоминал: «Свя­щенник давал читать на карельском языке краткую священную ис­торию. И тяжелее и непонятнее этого занятия ничего не было в школе. Тяжелее потому, что русские буквы не могут правильно обо­значить произношения многих карельских слов <...> Непонятнее потому, что книги были переведены на олонецкое наречие, т.е. как говорят в Олонецком уезде»[86].

Руководство епархии принимало меры для подбора священни­ков, знающих карельский язык. Так, известный церковный дея­тель протоиерей Н.К. Чуков настойчиво рекомендовал находить для служения в карельские приходы священников и учителей, знающих карельский язык[87]. Успехи в этом направлении вскоре стали очевидными. Судя по отчетам благочинных о духовенстве тех приходов, в которых значительную часть жителей составляли каре­лы, к 1910 г. ситуация была следующей: свободно владели карель­ским языком священники 13 приходов из 47, о которых говорилось в отчетах. Объяснение этому факту благочинные видели в том, что некоторые священники — «природные кореляки» и язык им извес­тен с детства. Более сложным оставалось положение тех священно- и церковнослужителей, которые в отчетах благочинных обозначе­ны как «природные русские». Как правило, они либо, не владея свободно карельским языком, могли лишь понимать карельскую речь, использовать карельский язык «при таинстве исповеди», и «поучать народ на местном наречии» (в 30 приходах из 47, о кото­рых сохранились сведения). Либо (оставшиеся 4 прихода) священ­нослужители вообще не знали карельского языка[88]. Епархиальное начальство внимательно контролировало использование карель­ского языка в богослужебной практике и поддерживало тех свя­щенников, которые активно использовали карельский язык, уста­навливая для них повышенные оклады жалованья. В 1915 г. в епар­хиальных ведомостях появилось предупреждение священникам о необходимости регулярной сдачи экзамена по карельскому языку. Те из священников, кто не сдал экзамен, но продолжает получать повышенные оклады, говорилось в статье, «могут быть лишены

сих окладов, если не позаботятся о приобретении себе права чрез

89

выдержание установленного испытания»[89].

Обращение к прихожанам-«инородцам» на понятном для них язы­ке стало своего рода правилом хорошего тона при посещениях прихо­дов епархиальными архиереями. Епископы явно стремились подать пример приходскому духовенству. Так, во время посещения Юва- лакшского прихода Кемского уезда в 1914 г. епископ Сердобольский Киприан произнес проповедь, которую «иеромонах Исаакий пре­красно переводил на корельский язык». Прощаясь с карелами, вла­дыка сказал им «hyvasti»[90]. В 1916 г. при посещении села Ухты епи­скоп произнес проповедь об исцелении слепого, которая «была сказа­на им по-русски, при том все ее содержание находящимся тут же от­цом-миссионером тотчас же было передано народу на туземном ко-

91

рельском языке»[91].

***

Внимательное изучение истории переводов Священного Писа­ния на «инородческие» языки, подготовки духовенства из числа «инородцев» и в целом адаптации клира к этническим особенностям Европейского Севера России показывает, что на протяжении значи­тельного времени вне сферы особого внимания приходского духо­венства оставалась такая существенная составляющая религиозной жизни, как языковой барьер, и в целом этнокультурная специфика населения епархии. Причиной стала приходская автономия, сохра­няющаяся в епархиях Европейского Севера России на протяжении ряда столетий, вплоть до начала XIX в. Она имела один существен­ный изъян: была подчинена сиюминутным текущим потребностям и не распространялась на те «тонкости», которые не обусловливались требоисполнением, борьбой против влияния старообрядчества, вы­явлением «раскольнических» моленных и наставников. Преодоле­ние этого очевидного недостатка в создавшихся условиях оказалось возможным только ценой административного нажима. Решитель­ные меры епархиальных архиереев, давление со стороны консисто­рии на священников, не желающих использовать «инородческие» языки, абсолютно не соответствовали идеалам приходской автоно­мии. Но активно используемый «административный ресурс» позво­лял устранить затянувшийся на несколько столетий абсурд во взаи­моотношениях церковников и прихожан.

Разумеется, отчетливо проявившееся, особенно в первой половине XIX в., сопротивление приходского духовенства изучению «инородче­ских» языков обусловлено рядом значимых факторов. Во-первых, за­метную роль сыграла «сакрализация слова и буквы Писания», которая в ряде стран Европы обусловила «многовековое двуязычие»[92]. Право­славная церковь и в наши дни отказывается использовать в богослу­жебном обиходе современный русский язык. Разнообразные местные диалекты в еще меньшей степени соответствовали культовым целям. Владеющему ими богослову трудно подобрать адекватные термины для передачи понятий из церковного обихода. Во-вторых, массовое обуче­ние духовенства карельскому языку не было налажено. Епархиальное начальство в качестве приоритета рассматривало не этнические, а кон­фессиональные проблемы, т.е. борьбу с влиянием старообрядчества. Сюда и направлялись основные силы и средства. В-третьих, для свя­щеннослужителя, который часто переезжал с места на место, из одного прихода в другой, изучение диалекта карельского языка, бытующего в данной деревне, казалось бессмысленной задачей. На новом месте пас­тырского служения он поневоле начинал сначала.

Но в то же время, особенно в начале XX в., приходское духовенст­во волею судьбы, движимое в равной степени энтузиазмом отдельных его представителей и требованиями начальства, было вынуждено ис­полнять роль национальной интеллигенции, которая в этот период не сформировалась. Именно священно- и церковнослужителям принад­лежала существенная роль в первых попытках формирования литера­турных вариантов коми, карельского и прочих языков, пригодных для богослужения, и в подготовке разнообразных церковно-просвети- тельских изданий. Поэтому, вытесняя «народную» форму правосла­вия и сопутствующее ей старообрядческое влияние, духовенство все же играло роль этностабилизирующего фактора, повышая престиж «инородческих» языков. Довольно часто в истории человечества именно перевод священных книг на народный, общепонятный язык

93

закладывал основу литературной речи[93].

Миссионерская политика православной церкви приводила к фор­мированию немногочисленной религиозной интеллигенции из числа «инородцев». Включившись в процесс распространения духовных ценностей православия, церковники способствовали росту нацио­нального самосознания в «инородческой» среде. Православное духо­венство постоянно демонстрировало лояльность престолу, оно не могло возглавить национальные движения, как это произошло среди исламских народов России[94]. И все же благодаря его деятельности преодолевался, несомненно, существующий в сознании многих рос­сийских граждан «барьер "бытового" статуса языков восточно-фин­ских народов»[95]. Это приводило карелов к мысли о том, что их язык пригоден для любых задач, выражения самых сложных мыслей.

Деятельность одних представителей духовенства вдохновляла дру­гих церковников на создание новых трудов и стимулировала дальней­шее развитие лексики и создание грамматики карельского языка. Идеализируя представителей духовного сословия, С. Лаллукка утвер­ждает, что «церковное просвещение проводилось без принуждения, с использованием понятных местных диалектов»[96]. Но совершенно очевидной представляется особая роль церковников во взаимоотно­шениях русских и «инородцев» Европейского Севера России.




[1]Бернштам Т.А. Христианизация в этнокультурных процессах финно- угорских народов Европейского Севера и Поволжья // Современное финно­угроведение: Опыты и проблемы. Л., 1990. С. 134.

[2]Ефименко А.Я. Юридические обычаи Лопарей, Корелов и Самоедов Ар­хангельской губернии // Записки Императорского Русского географического общества по отделению этнографии. СПб., 1878. Т. 8. С. 90.

[3]  Зеленин Д. Н.И. Ильминский и просвещение инородцев (К 10-летию со дня смерти Н.И. Ильминского). СПб., 1902. С. 5.

[4] РГИА, ф. 796, оп. 60, д. 203, л. 15.

[5] НА РК, ф. 652, оп. 1, д. 2/24, л. 25.

[6] См. об этом подробнее:Пулькин М.В. Дело о самосожжении старообряд­цев в мае 1784 г. // Исторический архив. 2007. № 2. С. 205- 210.

[7] РГИА, ф. 796, оп. 65, д. 107, л. 16.

[8] Там же, оп. 55, д. 425, л. 41.

[9]Кузнецова А.И. Забытые письменности: их функции и причины исчезно­вения (на примере финно-угорских и самодийских языков) // Христианиза­ция Коми края и ее роль в развитии государственности и культуры. Сыктыв­кар, 1996. Т. 2. С. 141.

[10] Письмо от неизвестного, из города Кинешмы, к обер-прокурору Св. си­нода князю А.Н. Голицыну, - о необходимости перевести на Олонецкий язык катехизис и другие религиозно-нравственные книги // Олонецкий сборник. 1894. Вып. 3. С. 129.

[11]Агрикола М. - основатель финской книжности и литературного языка. В 1541 г. перевел на финский язык Псалтырь (См.:Карху Э.Г. Карельский и ин- германландский фольклор в историческом освещении. СПб., 1994. С. 12).

[12]      Денисов С. Виноград российский, или описание о пострадавших в Рос­сии за древлецерковное благочестие. М., 1906. Л. 70, об.

[13]  Чернякова И.А. Проблема карельского языка в политике церкви в Оло­нецкой губернии в XIX в. // Православие в Карелии. Материалы II междуна­родной научной конференции. Петрозаводск, 2003. С. 102- 105.

[14] НА РК, ф. 25, оп. 20, д. 78/906, л. 26, об.

[15]      Там же, д. 9/97, л. 30 (Отчет о состоянии Олонецкой епархии за 1904 г.).

[16] РГИА, ф. 834, оп. 2, д. 1664, л. 6.

[17]Пулькин М.В. Православное духовенство и прихожане-карелы: поиски взаимопонимания (XVIII- начало ХХ в.). «Свое» и «чужое». Петрозаводск, 2001. Вып. 2. С.128- 140.

[18]Зеленин Д. Н.И. Ильминский и просвещение инородцев, с. 6.

[19] РГИА, ф. 796, оп. 84, д. 4, л. 78.

[20]Баранцев А.П. Карельская письменность // Прибалтийско-финское язы­кознание. Вопросы фонетики, грамматики и лексикологии. М., 1967. С. 92.

[21] НА РК, ф. 25, оп. 16, д. 25/54, л. 2 (Справка, составленная в канцелярии Новгородской духовной консистории).

[22]  Прокопьев К. Переводы христианских книг на инородческие языки в первой половине XIX в. (исторический очерк). Казань, 1904. С. 13.

[23] Отношение обер-прокурора Св. синода князя А.Н. Голицына, к Новго­родскому митрополиту Амвросию, от 14 февраля 1816 года, о необходимости обучать священников, ставленников в Лопские погосты, карельскому языку // Олонецкий сборник. 1894. Вып. 3. С. 130.

[24]      Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г. СПб., 1998. С. 86.

[25] НА РК, ф. 126, оп. 3, д. 1/13, л. 2.

[26] Русское православие: вехи истории. М., 1989. С. 320.

[27]Вишленкова Е.А. Религиозная политика в России (первая четверть XIX в.): Автореф. дис. ... докт. ист. наук. Казань, 1999. С. 32.

[28]Макаров Т.Н. О переводном памятнике карельского языка 20-х гг. про­шлого века // Тр. Карельского филиала Академии наук СССР. Вып. 39. 1963. С. 70- 79.

[29] О переводах Священного Писания // Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской импе­рии. Царствование государя императора Николая 1. СПб., 1915. Т.1. С. 112.

Плосков И.А. Христианская традиция и книжная культура коми (XIX- начало ХХ в.) // Христианский мир: религия, культура, этнос. СПб., 2000. С. 109.

[30] НА РК, ф. 126, оп. 3, д. 1/3, л. 2.

[31]Зеленин Д. Н.И. Ильминский и просвещение инородцев, с. 7.

[32] НА РК, ф. 126, оп. 3, д. 1/3, л. 17.

[33]Пашков А.М. Изучение вепсов в первой половине XIX в. // Вепсы: история, культура, межэтнические контакты. Петрозаводск, 1999. С. 73.

[34]  Путешествия Элиаса Леннрота. Путевые заметки, дневники, письма. Петрозаводск, 1985. С. 233.

[35] НА РК, ф. 126, оп. 3, д.1/3, л. 17.

[36]Мечковская Н.Б. Язык и религия. Лекции по философии и истории ре­лигий. М., 1998. С. 4.

[37]Пулькин М.В. Деятельность секты "ушковайзет" ("ойкийе криститту") в Ухтинском приходе в конце XIX в. (по материалам епархиальной печати) // Традиционная культура финно-угров и соседних народов. Петрозаводск, 1997. С. 109- 111.

[38]Пашков А.М. Карелия и Соловки глазами литераторов пушкинской эпо­хи. Петрозаводск, 2000. Т. 1. С. 27.

[39] НА РК, ф. 25, оп. 16, д. 39/23, л. 4 (Дело по указу консистории об ото­брании от священно- и церковнослужителей рукописей переводов некоторых частей Священного Писания).

[40] Там же, оп. 20, д. 78/906, л. 37.

[41] О мерах по ослаблению раскола в Олонецкой и Архангельской губерни­ях // Собрание постановлений по части раскола. СПб., 1858. С. 209.

[42]Н.Д. Французский парламент в Петрозаводске // Русская старина. 1902. № 10. С. 84.

[43]Любецкий Д. Историческая записка об Олонецкой духовной семинарии за минувшее 50-летие (1829- 1879 гг.) // Пятидесятилетний юбилей Олонец­кой духовной семинарии. Петрозаводск, 1879. С. 30.

[44] НА РК, ф. 25, оп. 2, д. 15/736, л. 17.

[45] Там же, оп. 15, д. 73/1566, л. 2- 4. (Указ Синода «О составленной учите­лем Петрозаводского духовного училища Петром Шуйским карельской хре­стоматии с карельско-русским словарем»).

[46]Афанасьев П.О. Н.И. Ильминский и его система школьного просвеще­ния инородцев Казанского края // Журнал Министерства Народного Про­свещения. 1914. Ч. 52. № 7. С. 1- 31.

[47] См. например: Руководство к карельскому языку // ОЕВ. 1907. № 21. С. 541- 542.

[48]      Баранцев А.П. Карельская письменность //Прибалт.-фин. языкознание, с. 93.

[49]Пулькин М.В. «Корельские приходы» православной церкви в Кемском уезде (вторая половина XIX- начало ХХ в.) // Исторические судьбы Беломор­ской Карелии. Петрозаводск, 2000. С. 26- 27.

[50] НА РК, ф. 25, оп. 16, д. 46/166, л. 1-1, об.

[51]  Обзор деятельности ведомства православного исповедания за время царствования императора Александра III. СПб., 1901. С. 387.

[52] Там же.

[53] РГИА, ф. 796, оп. 442, д. 1821, л. 72 (Отчет о состоянии Архангельской епархии за 1900 г. ) См. также:Пулькин М.В. Переводческая комиссия Архан­гельского комитета Православного миссионерского общества (конец XIX в.) // Межкультурные взаимодействия в полиэтничном пространстве погранич­ного региона. Петрозаводск, 2005. С. 97- 102.

[54]ЗнаменскийП.Н. На память о Н.И. Ильминском. Казань, 1892. С. 204.

[55]  Прокопьев К. Переводы христианских книг на инородческие языки в первой половине XIX в., с. 19.

[56] См. об этом подробнее:Pulkin M.V.The Finlandisation of Karelia and the Russification of Finland as Reflected in the Russian Press at the Beginning of the 20th Century // Narva und die Ostseeregion. Papers Presented at the II Interna­tional Conference on Political and Cultural Relations between Russia and the Baltic Region States. Narva, 2004. Р. 201- 207.

[57]В некоторых изданиях этот же автор именуется Тихоновым.

[58] Прибалтийско-финские народы России. М., 2003. С. 195.

[59] НА РК, ф. 25, оп. 1, д. 35/45, л. 4 (Сведения о состоянии Олонецкого Николаевского собора по указанию предметов ежегодного донесения, какое должно быть представлено от епархиального архиерея Святейшему прави­тельствующему синоду).

[60]  Там же, оп. 2, д. 25/1683, л. 219 (Сведения по указанию предметов, имеющихся в составе ежегодного донесения епархиального архиерея о со­стоянии епархии в Святейший правительствующий синод).

[61] Там же, оп. 4, д. 33/15, л. 39, об. (Рапорт священнослужителей).

[62] Там же, оп. 2, д. 12/525, л. 1- 2.

[63] НА РК, ф. 25, оп. 2, д. 25/1682, л. 44, об.

[64] Видлицкий пастырско-миссионерский съезд // ОЕВ. 1907. № 17. С. 445.

[65] От Олонецкой Духовной Консистории // Там же. № 22. С. 563.

[66]Витухновская М.А. Российская Карелия и карелы в имперской политике России, 1905- 1917. Хельсинки; СПб., 2006. С. 219.

[67]Бубновский М.И. Контур Архангельской Карелии // ИАОИРС. 1915. № 1. С. 21.

[68] Подробнее об этом см.: К съезду русских деятелей в г. Кеми Архангель­ской губернии // АЕВ. 1907. № 22. С. 757.

[69] Панфинская пропаганда в Русской Карелии. СПб., 1907. С. 2.

[70] Путешествия Элиаса Леннрота. Путевые заметки, дневники, письма, с. 262.

[71] Лютеранский поход в Карелию // АЕВ. 1906. С. 655.

[72]А. П-ий. О желательности каждому священнику карельского прихода знать наречие своих прихожан-карел (Из наблюдений и опыта священника) // ОЕВ. 1914. № 14. С. 317.

[73]Он же. Посещение преосвященнейшим Варсонофием Селецкого прихо­да Повенецкого уезда // Там же. 1914. № 18. С. 409.

[74]  Он же. О желательности каждому священнику карельского прихода знать наречие своих прихожан-карел, с. 317.

[75] Карельские известия. 1915. № 13. С. 5; См. также:Дубровская Е.Ю. Жур­нал «Карельские известия» как источник о состоянии национального вопро­са в Карелии в годы Первой мировой войны // Вопросы истории Европей­ского Севера. Петрозаводск, 1989. С. 51- 59.

[76]Киркинен Х., Невалайнен П., Сихво Х. История карельского народа. Пет­розаводск, 1998. С. 201.

[77]  Троицкий С. Пасхальное Евангелие на корельском языке // ОЕВ. 1907. № 6. С. 164.

[78]Илюха О.П. Создание школьной сети и организация народного просвещения в Беломорской Карелии во второй половине XIX- начале ХХ в. СПб., 2007. С. 76.

[79]Дубровская Е.Ю. Карелия начала ХХ в. глазами православного духовен­ства // Православие в Карелии. Петрозаводск, 2000. С. 91.

[80]Лаллукка С. Восточно-финские народы России. Анализ этнодемографи- ческих процессов. СПб., 1997. С. 198.

[81]Смирнов Е.К. Очерк исторического развития и современного состояния русской православной миссии. СПб., 1904. С. 50.

[82] Там же. С. 53.

[83]Патрушев Т.С. Национально-русское двуязычие и его роль в развитии марийского языка // Дружба народов и интернациональное воспитание тру­дящихся. Йошкар-Ола, 1984. С. 38.

[84]Лаллукка С. Восточно-финские народы России. Анализ этнодемографи- ческих процессов, с. 216.

[85] Там же, с. 198.

[86]Антропов Ф. Нечто о карельском языке и народных чтениях в Кареле // ВОГЗ. 1910. № 24. С. 5.

[87]Чуков Н.К. Надвигающаяся опасность // ОЕВ. 1907. № 12. С. 309- 315.

[88]   Список священников и дьяконов корельских приходов Олонецкой епархии // Там же. 1910. № 10. С. 172- 179.

[89] К сведению священнослужителей карельских приходов епархии // ОЕВ. 1915. № 16. С. 281.

[90]Бурмакин М. Из Ювалакшского прихода Кемского уезда // АЕВ. 1914. № 2. С. 34.

[91]Попов А. Из села Ухты Кемского уезда // Там же. 1916. № 6. С. 151.

[92]Мечковская Н.Б. Язык и религия, с. 311- 312.

[93]      Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 г., с. 99.

[94]Каппелер А. Национальные движения и национальная политика в Россий­ской империи: опыт систематизации (XIX век - 1917 год) // Россия в XXI в.: проблемы национальных отношений. М., 1999. С. 104.

[95]Калинин И.К. Восточно-финские народы в процессе модернизации. М., 2000. С. 88.

[96]Лаллукка С. Восточно-финские народы России. Анализ этнодемографи- ческих процессов, с. 55.