Русский человек любит поплакаться. Если он день не пожалуется кому-то на свою участь, он болеет и выпить ему охота. С тоски так у него получается. С обиды. С одиночества и сиротливости.
А, может, и на самом деле русскому человеку нигде защиты нет? Вот и бранят его, хают, натравливают на него разных газетных корреспондентов и куриных продавцов на западных рынках. Хотя по-русски “человек” - чело и век!.. Как хочешь, так и понимай: чело, значит, лоб, разум, а “век” - даль, пространство и на земле, и во времени. Человек. Красота. Глубина. Благородство.
Но у нас, я по себе знаю, человек - член Политбюро и немножко человек - депутат, а если ты не член Политбюро и не депутат, худо тебе, брат, на всех светофорах Отчизны. Переходишь пеше, окликнут и пригрозят. Переезжаешь на автомобиле, оштрафуют и удостоверение заберут. Конечно, заберут, когда ты без денег. А деньги в кармане - ты и есть важный, как депутат или как член Политбюро.
Не веришь? Послушай. Я, например, всегда чувствовал, еще и при застойном пятижды герое, Леониде Ильиче Брежневе: мы, страна, диссидентов мастерили добровольно. Решили - смастерили диссидента. А не решили - не смастерили. А коли уж очень супротивленец попадется - мы и так, негодяя, и сяк, негодяя, а он нет, не бежит из России и точка! Не бежит, не уезжает, а борется. Тогда верха затыкают ему глотку высококачественным судом, сроком, а продолжает мутить нацию, выбрасывают его из СССР.
Многие и ради лишь подобного результата сражались с нашими законниками, ради свободы: иметь парикмахерскую под Римом, торговать кроликами в порту Стамбула. Они и махали кулаком на членов Политбюро и на депутатов. Ленина оскорбляли. Про советскую действительность глупые гадости распространяли. Теперь - сюда они возвращаются, про капиталистическую действительность глупые гадости распространяют. Парикмахерские у нас открывают, а кроликами и куриными лапками торгуют на Казанском вокзале.
А на Рижском вокзале, на рынке, еще лучше. Воруют у тебя и тебе же сбывают, но дороже. Ты, допустим, портфель купил, кожаный, авторитетный портфель, за сто рублей, если повезло, а у тебя его отобрали, помяли, попортили ему борта и тебе же загнали портфель, кожаный, настоящий, твой, за двести четырнадцать рублей, - сто - надбавка перестройки, а четырнадцать - за хлопоты тому, кто у тебя украл и тебе же продает. Риск? Риск. Получи надбавку за вредность на производстве.
Кого не виним-то? Шолохов - крал роман. Шолохов - обчистил Крюкова, обобрал. А Шолохов - соцгерой, депутат, лауреат, член ЦК КПСС, и генерал.
Кого не виним-то? Солженицын - предатель. Солженицын - сексот, доносчик. А Солженицын - Лауреат Нобелевской премии. Солженицына домой зовем. Солженицына мир почитает. Кто же винит? Кто же готовит нам “биографии”, кто? Кто создает вокруг нормального честного писателя железное кольцо оплевывания, насмешки, травли, террора, подозрения и провокаций, кто? Речь не о Солженицыне, нет: Солженицын - не промах... Но Шолохов - Шолохов, не Солженицын...
Я обычный, смертный поэт, но и меня можно было “помиловать”, и мне можно было кое-что “простить”, например: поэму “Бессмертный маршал”, о Г. К. Жукове, а ведь ее топтали и запрещали, простить поэму “Дмитрий Донской”, о Куликовской битве, а ведь ее топтали и запрещали, простить - мартен, простить - мою мать, крестьянку, отца простить, лесника, солдата старого и почти расстрелянного фашистами на Волховском фронте, но выжившего.
Я глупец. Не согласился стать диссидентом. А согласился бы? Сейчас вернулся бы. Сейчас поливал бы грязью Россию, мать, отца, сестер, не сбежавших со мною за границу, или жалел бы их, как меня жалеет проходимец и предатель, служака на радиостанциях забугорных, проторговавший и честь и совесть? Жалеет. И правильно делает. Глупого ли не пожалеть?..
Ведь перестройку наши верха затевали, беря их, вчерашних предателей, в помощники, в советники, ведь повторяются времена: космополитическое кодло картавых “революционеров” наступает со всех сторон. Черные вороны нахлынули к нам, в нашу ослабленную страну, в нашу замученную Россию:
Папа римский подымает крест
Или ворон высоко летает?
И лишай во лбу его не тает,
Стаи, стаи черные - окрест!
Стаи, наглые и воинственные, чего они хотят? Крови и крови.
* * *
Часто я думаю о себе очень плохо. Часто мне кажется: я - неудачный русский человек, недаровитый русский поэт, недальновидный семьянин, хозяин. Десятки и десятки лет не разгибаясь над столом, я провел свою молодость и свою зрелость за книгой и за рукописью. А что имею? У людей - виллы, а у меня - хибара. У людей - заграница, а у меня - деревня. У людей - известность, а мне даже ни разу по телевидению вечера авторского не дали. Ни разу! Графоман.
Люди - в депутаты, а я - на КПК. Люди - в диссиденты, а я - в русофилы, в шовинисты, в черносотенцы, в фашисты, как нас, патриотов, обзывает сионистская пресса. А поразмышляешь: кого эта сионистская пресса не позорила? Пушкин - некрофил. Лермонтов - антисемит. Некрасов - картежник. Тургенев - плачущая Магдалина. Твардовский - сын кулака. Павел Васильев - враг народа. Шолохов - вор “Тихого Дона”, друг Ягоды... Солженицын - лагерный стукач. А Белов? А Проскурин? А Бондарев? Бездари и склочники.
И это - пресса? И это - журналисты? И это - на Родине? Да какая, чья, Родина? Родина наша у них, у международных жуликов и торгашей, у мафии Сиона.
После суда КПК я засверкал в фильме о предателях и диссидентах, о шпионах и диверсантах. Фильм черный, грозный, фактовый, сотворенный Севруком и Беляевым. И в нем - Челябинск. А в Челябинске - Сорокин. Негодяй. И бежит Сорокин - в ФРГ. А я, в Москве, куда ни повернусь, отказ, прижим, издевка, травля, угрозы, унижение: дышать нечем. А в Челябинске, в моем родном городе, - Сорокин, диссидент. Ну, кто усомнится, из тех, знающих, читающих меня, кто? Сорокин - я. Диссидент - я. Но тот Сорокин - еще и дебильный. Уж я-то, КПК же не отмечал наличия дебильности во мне? А там - дебил... Смелость какая у холуев?
Боялся - отправят. А отправят - повешусь. Предать не могу. Боялся - дебилом оповестят и назначат... Боялся - диссидентом провозгласят и утвердят. А я не поклонник диссиденства, не раззеваю перед ними благоговейно рот.
Русский отец. Русская - мать. Но отец - не бывший член Политбюро. Так где же у меня защита, где? И - какая? Вот и жалуется русский человек, вот и плачется. И не удивляйтесь. Не удивляйтесь. Мужество отца и доброта матери спасли меня.
Снимать меня с поста Главного редактора “Современника” надо было срочно. Перед снятием возник вариант: не назначить ли меня директором, а больного Шундика освободить? ЦК КПСС поручил ему профильтровать коллектив, укрепить идейно и двинуть дело вперед, но Николай Елисеевич слег в больницу, нокаутированный рядом “антисоветских” книг. Слег.
Мне из отдела пропаганды позвонил Иван Филиппович Сенечкин, инструктор, симпатизирующий “Современнику” и восстановивший в институте моего сына, исключенного за “поддельный” аттестат. Исключил сына Соколов. Я пригрозил: “Иван Филиппович, если за пять, шесть дней Анатолия, - я назвал сына именем погибшего брата, - не оправдают, я швырну у подъезда ЦК КПСС партбилет, приглася весь коллектив издательства!..”
“Валентин, мы тут посоветовались, в ЦК, тебя делаем директором, ты ведь тащишь воз второй год один, бери и хозяйничай, как положено, а выговор с тебя снимается автоматически в ближайшие дни... Согласен?” - еще звонит Иван Филиппович.
- Согласен, спасибо за доверие!..
- Вот и молодец, я докладываю дальше!.. - поддержал Сенечкин.
Председатель Госкомитета РСФСР по печати Николай Васильевич Свиридов объявил мне благодарность и назначил заместителем руководителя коллегии по проведению книжной выставки России. Завертелась моя судьба с новой энергией и приливом надежд. Как же, прощают, воспитывают, ценят.
А дней через пять умерла Людмила Константиновна Татьяничева. На ее похоронах я вел траурный час. Я очень уважал ее, крестную моего Алеши, младшего сына. Она одобрила мою первую книжицу, она рекомендовала меня в Союз писателей, в партию, на Высшие литературные курсы и на пост Главного редактора “Современника”. Нашла меня еще в мартене и сурово помогала.
Людмила Константиновна нелегко поднимала собственную семью. Одиноким трудом поэта добывала себе хлеб. В гробу лежала, как императрица, властная и мудрая, Россию ни в чем не предала и ничем не посрамила.
Пятнадцатого апреля мы ее похоронили, а шестнадцатого утром, в девять часов, меня выдернули на ковер к первому заместителю председателя комитета Родионову Сергею Петровичу. Когда Родионов предложил мне подать заявление, у него тряслись на столе руки:
- По личному соображению...
- Не подам... Снимайте, увольняйте, выгоняйте, как должно удалять проштрафившегося, а от меня заявления не ждите. Вы заварили кашу, вы ее и расхлебывайте, а я за вас есть ее не намерен!..
- Надо уходить!.. - доброжелательно посоветовал Шундик, приехав на несколько часов из больницы. Но в драку влез наш парторг Владимир Фомичев, поэт и публицист. В “Современнике”, после судилища на КПК, Львовский не остался, вместо него неудачно был избран парторгом местный алкоголик, но от него отмахнулись быстро. И единогласно Фомичева избрали. Выступил Фомичев:
- А где есть решение о снятии Сорокина? В ЦК КПСС нет. В КПК нет. В Комитете по печати нет. В “Современнике” нет. Где, спрашиваю, есть? Вы преступники. Мы будем вас непременно судить. Вы провоцируете Главного редактора и коллектив на беззаконие. Я с группой писателей дал телеграмму протеста на имя Брежнева!..
Отец Фомичева сгорел, сражаясь, под Смоленском в танке. Этот может сгореть тоже, но не сподличает и не покорится холуям. И вот с грохотом и замечательным русским покриком ввалился на заседание Борис Можаев: - А, черти, едри вашу мать, Вальку Сорокина снимать, да?.. Ух, сколько вас насобиралось, дармоедов, и ты, Шундик, художественный сморчок, с ними?.. - Можаев погрозился и махнул в кабинет Свиридова. Скандал разразился и в кабинете. Комитетские герои расползлись и государственная торжественная тишина воцарилась в бюрократических палатах.
А в издательстве мы обменялись трудностями с Шундиком. Ему надо двигать идейность, а мне надо обезопасить себя. Если я уйду с выговором и по собственному желанию - виноват. Если они меня сами уволят - нарушение прав. И так - я антисоветчик, и так - Шундику надо дело выправлять, да я заартачился: каково ему?
В журнале “Волга” он упрекал меня антисоветчиной при каждой сдаче нового номера в типографию. Перед отъездом моим из Саратова в Москву на партсобрании сравнил меня с Солженицыным. Но я серьезно к его критике не относился - дипломатия... За ним, вероятно, следили, а за мной нет. И он демонстрировал строгость декоративную. А человек он - родной и лиричный.
В “Современнике”, увидев на витрине книги “Живой”, “Мужики и бабы”, “Статьи и очерки” Б. Можаева, “Кануны” В. Белова, “Неизбежность” О. Михайлова, “Холмы России” В. Ревунова, “Пастушка и пастух” В. Астафьева, “Кончина” В. Тендрякова, “В вечном долгу”, “Крещение”, “Касьян остудный” И. Акулова, книги В. Шукшина, К. Воробьева, В. Солоухина, В. Распутина, Н. Воронова - слег. Слег под натиском ЦК КПСС и КПК. По критике прошли книги Ю. Селезнева, В. Петелина, М. Лобанова, В. Чалмаева, П. Палиевского, В. Горбачева, А. Югова, В. Кожинова, А. Ланщикова, С. Куняева - верстка. Ее Николай Елисеевич Шундик приказал мне рассыпать, уже опять из больницы. Я ответил: - Вы болеете, а я работаю, выздоравливайте!..
По Куняеву подробно и неоднократно звонили из ЦК КПСС, звонили С. Михалков и Ю. Бондарев, но книгу я не рассыпал. А спустя несколько лет Куняеву за эту книгу присудили Государственную премию России...
Защищая в планах издательства творчество А. Ткаченко, В. Богатырева, А. Жукова, А. Ларионова, П. Краснова, А. Афанасьева, Д. Жукова, А. Скалона, Ю. Скопа, В. Крупина, тоже - “антисоветчики”, я за Эрнста Сафонова дал официальную подписку: сам издаю, сам отвечаю... Сафонов не покушался на судьбу Солженицына, слег в больницу из-за него, а Шундик слег в больницу из-за нас, антисоветчиков, по домыслам ЦК КПСС и КПК. Сафонова я много раз, не говоря ему, отстаивал перед чиновниками. Я учился на Высших литературных курсах, он учился в Литературном институте, мы дружили. И ничем за долгие годы не подвели и не унизили себя. Да и брат его Валентин Сафонов такой же.
Поведение Э. Сафонова, когда исключали из Союза писателей Солженицына, отличалось нравственностью, подвижничеством. Сейчас бы иной составил себе благополучие на том факте, а он, русский увалень, забыл свой рязанский подвиг. Так я о нем думаю, и без Солженицына, без его плевков на Эрнста Сафронова.
Особую заботу ЦК КПСС и КПК вызывал Арсений Ларионов. Талантливый и непокорный, он в “Советской России” печатал меня, снятого, Акулова, снятого, Прокушева, снятого.
Беляев и Севрук, Александров и Потемкин, Цветков и Филин дергали меня, как в тюрьме дергает охранник зэка: невзлюбит - законопатит в прах. По три, по четыре раза в день меня таскали в отделы.
Выпустили мы томик “БАМ”, а я дал предисловьице на полстранички. За предисловьицем шла фотография, где Брежнев и рабочие беседуют на полотне стройки. Пришили политическую авантюру - дал предисловьице впереди Генерального секретаря...
* * *
Ну где предисловие дается, разве после текста? Или: дал я книге Виктора Потанина тройной тираж - выговор:
- Зачем дал?..
- Нищий, молодой, пусть пишет спокойно, была возможность и дал!..
- Родственник? - уточнил Соколов...
- Я раз в жизни видел его, понял, сидит без денег, а талантливый!..
- Не твое дело!.. Их много, талантливых, пусть на завод идут!..
- Я лучше вас знаю их и завод!..
Соколов кивает: - И получишь лучше нас, партия воспитает!..
Николая Воронова Беляев в упор приструнил: “Имейте в виду, нам здесь, в ЦК, здоровье одного Михаила Александровича Шолохова, советского классика, гораздо дороже и нужнее, чем здоровье всех остальных, сколько бы вас там ни было!..” Воронов ему возразил: “Здоровье и совесть классика зависит от здоровья и совести всех!..”
За книги Сергея Семанова, Ивана Акулова, Эрнста Сафонова, Виктора Петелина, Арсения Ларионова, меня обсыпал шестичасовой перхотью в своем кабинете ЦК КПСС Потемкин. Рылся, рылся, щурился, щурился, в очках, и как даст: “Тебя, диссидент, давно пора уволить, ты сквернее, прямо скажу, сквер-рнее Солженицына!..” И перхоть с его поределой головы мне на модный галстук свеялась: цековский леший, прогневался.
Недавно я рассказал Виктору Потанину о диалоге с Соколовым, а он: “Ну, а я тут при чем, я - писатель!” Великий, подумал я... Должность Главного редактора издательства хороша для деревянных людей, а для нормальных - могила. Издашь приказ о наказаниях - и переживаешь, стыдишься, но как быть?
Снял я с Марии Соколовой за сто шетьдесят шесть опечаток в “Тихом Доне” три рубля и семьдесят пять копеек, она - жалобу в профком, а копию в Совет министров СССР.
Михаил Александрович, радости нет.
Позагрязли мы оба в позорном скандале.
Это пишет вам, трижды распятый поэт,
Что рожден под огнем на казачьем Урале.
Понимаете, черная конница зла
Прокопытила вдруг через наши границы.
Сколько лжи и страдания мне принесла
Ваша младшая дочка, Мария-блудница.
Волоса ее цвета пуховой козы.
А глаза, -
не встречался б
с подобными сроду,
Как стеклянные бусины у стрекозы,
И сверлят не донскую - болотную воду.
Дуют ветры недобрые с ваших полей.
И моя голова от беды серебрится.
Вы простите, не смог я ее кобелей
Обеспечить надежно зарплатой в столице.
Да и сам перед ней мельтешить не хотел,
Гражданин СССР, а не страха избранник;
Ведь ее, нерадивую, ой, проглядел
Престарелый ваш зять, настоящий охранник...
Михаил Александрович, я не солгу,
Депутатская месть, безусловно, могуча.
Только я не у вас - у России в долгу,
А ее небогатость действительно жгуча.
Никому надо мной не вершить приговор,
И, скажите,
зачем куролесить еще вам?
Сталин умер, и больше не вьедет во двор
Пьяный дьяк-балагур, взявший облик Хрущева.
Лишь одно заявить я сегодня спешу:
Ваши стрелы отвагу мою не разрушат;
Уберите-ка пальцы от горла, прошу,
Уберите,
и так меня вороги душат!..
Звонит помощник Косыгина:
- Вы почему не повышаете Марию Михайловну Соколову?..
- А за что ее повышать? Она по шесть месяцев в творческом отпуске, хотя на творческий отпуск не имеет права, и трудовую-то книжку получила у нас, уже за тридцать лет ей было, и почти не работает, мне осложняет отношения с другими, более честными и работящими сотрудниками!..
- А с кем ездит и куда?..
- Ездит с дочкой Косыгина на Дон, домой!..
- А... Так?.. Простите...
Но снимать меня надо. И меня вызвал к себе на квартиру Михалков. Захожу. Там Родионов. Поздоровались, в дверь стучит Фомичев: - Я, парторг, не оставлю одного Сорокина, я вам не доверяю!..
Сергей Владимирович Михалков опешил, смекнул и зазаикался:
- И-я-и-я, товарищ Фомичев, вас не знаю!..
- Зато я вас очень подробно знаю... Какое ваше, Сергей Владимирович, дело здесь, какое?..
- Приказало ЦК..
- Приказал?.. ЦК же чудовище!..
Михалков начал скользить по паркету и пританцовывать, как если бы кенгуру на коньки поставить на льду и пугануть... - Вы меня режете, убиваете меня, Шолохова науськивают, а я его боюсь и к-к-кто-то-то е-г-о н-не бо-итесься, а т-ак на фуй вы мне н-нужны, у-ух, б-боюсь, а-а-ау-я-яй!..
Он выбег на улицу и вернулся: - М-орожное купил, есть б-буду, д-дам Родионову, а вам нет, с-сволочи!.. Р-реж-жете меня, я и ЦК б-боюсь, оно, он, он-на чудовищная сила, Беляев, Севрук, и З-з-зимянин, Зимянин Михал Василич, замечательный, чудесный деятель, у, фуи, не по-понимаете, сожрут они всех нас, а м-меня первого слопают!.. - И он, действительно, на пару с Родионовым, съел мороженое, а нам и капельки не дал.
- П-пиши заявление, диктую... В связи с ухудшением здоровья. Ну?
- Нет...
- Что нет, ах-хломон, Валя, у меня печень от мороженого б-болит, уже ящик съели вдвоем, а вам хре-а-на!.. - И показал фигу.
Сергей Владимирович юродствовал, а Сергей Петрович Родионов ел сосредоточенно и много думал, крупный руководитель. Но заявление я не подписал. И тогда Михалков перешел в бой, не заикаясь:
- Проклятые русофилы, националисты, антисемиты, фашисты, коричневые - бездарные и безграмотные люди, а ты на поводу у них, Валя, ты пропал, все!.. Я тебя люблю, я не могу допустить измывания над тобою, близким и талантливым человеком, не могу, а тебя убьет Шолохов!.. - Он прекратил есть мороженое, цикнул на Родионова и тот прекратил есть мороженое. И Михалков торжественно продекламировал:
- Они хотят выдать русских, таких как вы, за русскую партию, за подполье, за политическое ЧП, за антигосударственное, понимаешь ты, за антисоветское движение, нас предали, Валя!..
- КГБ не даст санкции, чего нас предавать, у нас ничего нет?..
- Даст... Я слышал, даст!..
- Неужели и там маразматики и циники, как в ЦК КПСС?
Михалков опять начал скользить по паркету, пританцовывать и заикаться:
- Закройте п-п-плотнее двери, с-сейчас же!..
- Кому надо, запишут!.. - буркнул сердитый Фомичев.
- А т-огда что? - затанцевал Михалков...
- Тогда всем нам хана! - пообещал ему Фомичев...
- Значит, Валя, з-заявления не б-будет, а?..
- Нет...
Проголодавшись у Михалкова, я сел дома за стол. Звонит Бондарев:
- Сергей Владимирович восхищен твоим поведением и выдержкой!..
- Я очень рад... Спасибо...
Сергей Владимирович Михалков - человек изящный. Ум его пронзительный, а ирония его неподражаема, да и широты в нем достаточно: не тратит силы и времени по мелочам и никого попусту не терзает, лишь бы ему не мешали наслаждаться славою и вниманием сильных. Но почему же он панически дрейфит перед клерками? Почему теряет сознание перед Шолоховым и нас, грешных, на заклание отправить готов?
Да, русские любят поплакаться. И я плакался. Долго не мог забыть издевательств и окриков, жестокостей и насмешек, долго выплескивал свой гнев и боль в бессонные ночи. Очнусь, очнусь зимою, а луна, белая и холодная, как смерть, глядит в окно и зовет, зовет меня в морозную синеву, откуда возврата нету...
Но и такое случалось. Дробятся облака на толпы людские, дробятся и кажется - в голубом зале небосвода скучились и движутся затюканные и затертые бытом существа, как в продуктовой очереди, а за прилавком непривычно толстый Сергей Михалков нагибается к ящику и разгибается, нагибается и разгибается: - М-мороженое хочешь, Валек?..
В своей квартире давя на меня, прося и требуя, грозя и умоляя подать заявление об уходе, Михалков остепенился и сообщил тогда:
- Сергея Смирнова, хоть он та еще штучка, ты задираешь!..
- Надоела его лениниана...
- Замолчи, разве о Владимире Ильиче так та-а-а-к говорят?..
- Я не о Ленине, а о Смирнове...
- Нашел параллель! - возмутился соцгерой Михалков и вновь совершенно прекратил заикаться: - Шолохов его защищает, а не тебя, ясно?.. В ЦК знают, делай выводы. И клади на стол заявление сейчас же!
Молчавшего Фомичева прорвало:
- Товарищ Михалков, вы защищаете Смирнова, лениниану его, а не можете прочитать нам из этого творения с десяток стихов наизусть?
- Ай ты, черт!.. - воскликнул Михалков.
- Так и запишем: не можете..
- Куда запишешь, куда запишешь? - напугался Михалков.
Раскаленное мое состояние обусловило дерзость и наготу эпиграммы, но Сергей Васильевич Смирнов подстегнул меня кляузами, хотя, действительно, он - человек проникновеннейшего лиризма и редкой искренности. Говорят, ко дню рождения Леонида Ильича Брежнева поэт напечатал в “Правде” настолько беззащитные в своей доверчивости и нежности стихи, что именинник усомнился:
- Неужели он и в самом деле так по-детски меня любит?
- Да, в самом деле… - подтвердили лакеи. И Леонид Ильич наградил автора маненьким орденочком. На соцгероя Сергей Васильевич Смирнов не потянул, а не менее достоин, чем некоторые, торжественно посверкивающие соцгеройскими пятиконечными звездами, не менее, да ведь как между избранными вклинишься? Трутся и жмутся. А с боку прикукушишься - вышвырнут. В хвост пристроишься - отсекут при ревизии очереди.
А друг мой, известный русский поэт Алексей Марков, и на медаль не вытянул. Но, честно сказать, он и не желал вытянуть. Как он мог потянуть даже на медаль, если безобразные куплеты сеял и сеял в ЦДЛ, на вечерах творческих, на дискуссиях?
Расул, ты знатен и богат,
Ты ездишь по европам, -
Все отдал младшим старший брат,
Сам ходит с голым жопам.
Алексей Марков хулиганил, иронизировал, насмехался над многими нашими загубленными и поковерканными инструкциями быта. Горел, взрывался, кидался, метался и промахивался. Менял привязанности, сокрушался и снова нападал на растлителей русской совести. Сатирически канонизировал он и сплошное лобызание, безудержное братство народов:
Дорог нам любой якут
И любой манси,
Почему же нас “гребут...”
На святой Руси?
Но не все русские поэты числят эти изящные строки за Алексеем Марковым, есть и другие, якобы, авторы у этого шедевра.
* * *
Травля могла носить самые разнообразные и причудливые формы: отказал я в издании пятой книги, за четыре года, поэту Сергею Смирнову о Владимире Ильиче и Леониде Ильиче - скандал. Смирнов Сергей Васильевич, вечный группарторг, накатал в райком, где я на учете, кляузу, а копию Шолохову отстегнул. Вскипятили донского “казака” борцы за равенство в литературе - глухие, косые и горбатые.
Тот телеграмму Пельше: до каких пор зарвавшийся Сорокин решать будет судьбу произведений талантливейших авторов? А Смирнов эпиграммист признанный, распространил на меня хохму по Москве. Я звоню ему:
- Прочитайте!..
- Пожалуйста!.. - Измятым голосом воспроизводит что-то о батончике и наполеончике, зазнавшемся дурачке на “современниковском” пятачке... Талантливо, но, к сожалению, я не успел запечатлеть. Не до того...
- А мою, Сергей Васильевич, послушаете?..
- Как же, как же? - менторски соизволил.
И я, учитывая его верноподданичество, оглашаю:
Поэт, твои простые предки,
Ценили барские объедки.
И у тебя, у лизоблюда,
Вся жизнь зависима от блюда.
Знать потому без барских блюд
Ты, как лакей голодный, лют.
А действительно: ажиотаж вокруг его идейно-ильичевских двустрочий кончился, и ему труднее и труднее становилось публиковаться даже в “Правде”, и даже в дни рождения вождей Революции и прочих святых коммунистической эры.
Сергей Васильевич помолчал, повозился в трубке и предложил:
- Давай эпиграммы уничтожим, идет?
- Идет.
Но его эпиграмма как-то выскочила в общество из его строгого стола дуэлянта. Выскочила и мою поманила за собою... Веселые времена были. Райкомы наши такие эпиграммы тут же дипкурьерам отсылали на КПК.
Уважаемые соцгерои,
Лбы литературного квартала,
Ваша крепость,
вроде сытой Трои,
Под напором диссидентским пала.
Диссиденты - высмертки народа,
Но во имя общего горенья
Въехали в чугунные ворота
На лихой тачанке ускоренья.
Спрыгнули и вам по морде дали,
А потом, бандюги, честь по чести
Ваши кресла, званья и медали
Поделить договорились вместе.
На Кубани или на Урале
Плавят сталь и трудно землю пашут.
Диссиденты Запад обобрали,
Ну, а вы - Россию, матерь нашу.
Стало жутко вам, борцы-пророки,
И о нас припомнили вы дружно:
“Помогите,
черти на пороге!..”
Только помогать-то вам не нужно.
Я сижу, историю листаю,
Да, бывало на земле такое:
Ворья стая шмонит ворью стаю,
Воры ворам не дают покоя!
И еще Михалков поинтересовался в тот долгий дружеский вечер:
- А кто больше боится ЦК КПСС, КПК и Шолохова, я или твой Шундик?..
- Оба вы больше боитесь, оба...
- Как так, об-б-ба? - заикнулся Михалков.
- А вы, на мой взгляд, соревнуетесь, кто больше напугается...
- Замечательно сказ-з-ал... Хочешь выпить?..
Сергей Владимирович Михалков... Нет подобного ему человека, веселого и незлобивого! А басни его - классика. О стихах и прозе его не мне судить, но басни - русская классика. Никуда дядю Степу из русской классики не уберешь, никуда!
А винить Михалкова за робость перед ЦК КПСС, КПК и Шолоховым - не открытие. Да и не мне винить: сам я виноват характером забиячным и мартеновской неотесанностью. В 1-м мартеновском цехе все, как я, непутевые, пролетарские мракобесы, лишь бы им Революцией погромыхать, красным флагом помахать!
А ссоры мои со знаменитыми Сергеями, Смирновым и Михалковым, - пустяки: кто пылко ссорится, тот пылко и мирится. Ссоры - до ближней кружки, до полного бокала... ЦДЛ ссорит - ЦДЛ мирит. Но вскоре погода в ЦДЛ и в державе переменилась на сто восемьдесят градусов.
Горбачев лично подарил ЦК КПСС Яковлеву, а журналы и газеты Яковлев лично подарил Коротичу. Коротич - из дворян, надеюсь, не псевдоним у него, а про Горбачева и Яковлева подумать страшно: бароны?
Взялись они чернь уничтожать - соцгероев... К ним подключились объевшиеся хрущевской, брежневской, андроповской, черненковской снедью “известные деятели культуры”: Евтушенко, Адамович, Черниченко, Корякин, Гербер, да перечислить ли их, новых русских? Но Коротич, вознося Горбачева и Яковлева, под них, под них приспособливая когорту диссидентской нечисти, испепеляя и оттесняя патриотов...
Коротич в стране являл собою как бы второе лицо, лицо, создающее творческий климат в СССР, климат интеллигенции, климат перестройки, насаждая целенаправленно и бессовестно культ Горбачева, ловя за кулисами свекровий шепот Александра Николаевича Яковлева, шепот бати диссидентов и пройдох.
Как под пенсне Лаврентия Павловича Берии мы, русские писатели, мы, патриоты, подпали под агентурное око Виталия Коротича.
Чужой человек и родич
Живет перспективой дальней.
Сегодня в Москве Коротич
Важнее, чем Генеральный.
Он взяточников кромсает
И сталинистов тоже.
Его голова босая
На ленинскую похожа.
.
Он русских поэтов травит
Зловонием поквартально
И даже чуть-чуть картавит,
Что, в общем-то, гениально.
Вам, рехи и лизоблюды,
Отвергшие частный сектор,
Не нравится брат Иуды
И гласности архитектор?
Вы все перед ним дрожите,
Доверенным президента,
И ваше спасенье в жиде,
В протекции резидента...
Шанхаев знаток, флоренций,
Не клюнувший на попойки,
Он - совесть партконференций,
Бухаринец перестройки.
Философ, редактор, лирик
Из брежневского духана, -
На ягодице пупырик,
Гноящийся препогано.
Сион ему дал иль кто-то
Слабительных для желудка?
И нет в стране укорота
На этого дристублюдка.
Штаб партии позорно рухнул под напором диссидентов и политических пролаз, а штабные крысы и до сего скорбного дня шуршат по рыночным киоскам и совместным предприятиям в суверенных областях и республиках.
Но французский политик Е. Дрюмон утверждал: “Пока люди, занимающиеся социальными науками, не станут изучать еврейство, до тех пор они не сварят ничего, кроме кошачьей похлебки”.
А когда нам его изучать, когда? Каждый из них - или затейник, или политкомментатор, или народный артист, или русский классик. Ладно ежели - министр: на прием запишешься, вдруг да и попадешь!.. Но ежели композитор - не застать: концерты, города, страны, когда застать? Благодари Бога, что под их музыку тебе разрешено самому и детям твоим петь и танцевать по праздниками.
Да, Сергей Владимирович Михалков и Юрий Васильевич Бондарев недаром искренне восхищались мною!..
1980-1995