Вы здесь

Глава I. Штурм власти, как лозунг деятельности первой Думы. — Ответный адрес Государю и отказ Государя принять думскую депутацию для вручения адреса...

Штурм власти, как лозунг деятельности первой Думы. — Ответный адрес Государю и отказ Государя принять думскую депутацию для вручения адреса. — Постепенное превращение первой Думы в очаг открытой революционной пропаганды. — Телеграммы губернаторов с мест о брожении, вызываемом этой пропагандой. — Солидарная оценка положения правительством. — Защита правительством трех основных положений, разрушения которых добивалась первая Дума. — Правительственная декларация. — Моя беседа о ней с Государем. — Прием, оказанный ей в Думе, и принятие Думой формулы перевода, закрепившей разрыв с правительством. — Выжидательная тактика Совета Министров. — Мои выступления в бюджетной комиссии и общем собрании Думы.

 

Я не пишу истории моего времени и не стану останавливаться подробно на том, что произошло за короткий период существования первой Государственной думы. Все это давно известно по самым разнообразным источникам. И здесь, как и во всем, что составляет предмет моих записей и воспоминаний, я хочу говорить только о том, что касается лично моей деятельности и моего участия в пережитых событиях.
Bce прекрасно знают о том, как с первого же дня после открытия Думы Товарищем Председателя Государственного Совета Э. В. Фришем и выбора Президиума с подавляющим единодушием, подготовленным задолго вожаками всего оппозиционного движения в лице вошедших в состав Думы, членов кадетской партии и ее закулисных руководителей, в лице центрального комитета партии, которые и были истинными хозяевами положения до самого дня роспуска Думы, — началась осада правительства, штурм его и стремление смести все, что было создано за полгода деятельности правительства Гр. Витте, и заставить власть {180} принять предложенный партиею новый чисто парламентский государственный строй. Все это перешло уже на страницы истории недавней нашей разбитой жизни, и мой рассказ не внесет ничего нового и создаст разве только лишний повод обвинить меня в односторонности освещения.
Достаточно напомнить только, что уже в первом заседании 27-го апреля, тотчас после почти единогласного избрания Муромцева на должность председателя Думы, Петрункевич произнес речь о необходимости амнистии политическим заключенным. Через день, 29-го апреля, в речи его об ответном адресе Государю на Его приветствие, ясно выразилась вся основная тенденция этого ответа, а Заболотный произнес речь о необходимости включить вопрос об отмене смертной казни в ответный адрес, и затем через четыре или пять дней после того в двух заседаниях 2-го и 4-го мая разом выявилась вся тенденция Думы относительно того, что принято называть «штурмом власти», так как в этих двух заседаниях выразилось все, что первый состав Думы выставил лозунгом своей деятельности. Не стану приводить подробного перечня всех затронутых вопросов, так как все это увековечено в протоколах Государственной Думы первого созыва и вошло в качестве программы в ответный адрес Государю.
Напомню только, что тут же было заявлено и о необходимости немедленного увольнения правительства, как не пользующегося доверием народа, и о замене его правительством, ответственным перед народными представителями, и об упразднении Государственного Совета и введении у нас однопалатной системы, о принудительном отчуждении частновладельческих земель, и о даровании всевозможных свобод, и о коренном преобразовании «на демократических началах», чуждых всякой опеки правительства, земских и городских учреждений, и о преобразовании всей налоговой системы, и об удовлетворении отдельных национальностей, и о преобразовании народного представительства на началах всеобщего избирательного права и, об амнистии политическим заключенным и т. д.
Составленный на этих основаниях всеподданнейший адрес Государю, на самом деле давно уже изготовленный вне стен Государственной Думы, принят был почти единогласно всем составом Думы и таким же большинством, под гром рукоплесканий, не допустивших никаких возражений и даже изложения самых осторожных замечаний, разрешен вопрос о посылки особой депутации, которая должна была вручить Государю {181} этот адрес. Нашлось всего пять или шесть членов Думы, с Графом Гейденом во главе, которые хотели принять более осторожную форму в испрошении аудиенции, но их голос был заглушен криками и страстными возражениями, и им не осталось ничего иного, как заявить свой письменный протест.
На этой почве — форме поднесения адреса Государю — конфликт с правительством разгорался уже нa другой день после вотума о посылке депутации.
6-го мая председатель Думы представил Государю заявление Думы. В тот же день представления Муромцева передано было Горемыкину, я уже 8-го мая последний уведомил письмом председателя Думы, что депутация принята не будет, и адрес должен быть доставлен Председателю Совета Министров, который и представит его Его Величеству.
С этого дня нужно считать, что конфликт между Думою и Правительством и даже самим Государем принял уже окончательную форму, и каждый следующий день только углублял и расширял его.
Стоит только припомнить речи, произнесенные в Думе по поводу письма Горемыкина, стоит только перечитать все, что говорилось во все последующие дни по всякому поводу, и какие проекты законов вносились со всех сторон по предметам, намеченным в ответном адресе, какие петиции поступали в Думу со всех концов России, и какими аплодисментами принимались самые крайние из этих проектов, чтобы видеть ясно и без всякого предубеждения, что Дума становилась день ото дня настоящим очагом открытой революционной пропаганды, для прекращения которой у правительства не было никаких законных способов, кроме того, который напрашивался сам собою с первой же минуты.
Окончательным проявлением этого революционного состояния Думы был исторический день 13-о мая, когда правительство внесло в Думу свою декларацию. Этот день и то, что ему предшествовало, особенно памятен мне, и все эти мельчайшие подробности стоят и сейчас живо перед моими глазами.
Начиная с самых последних чисел апреля месяца, Горемыкин почти через день собирал у себя на Фонтанке, в доме Министра Внутренних Дел, куда он тотчас же по своем назначении переехал с Сергиевской улицы, по вечерам Совет Министров. Я жил в ту пору на казенной даче на Елагином острове, Столыпин поселился на Министерской даче на Аптекарском острове, чтобы дать возможность Горемыкину {182} занят дом у Цепного моста.
С первых же дней нашего общего назначения между мною и Столыпиным установились самые добрые отношения, и он поминутно звонил мне по телефону по самым разнообразным поводам, а когда я в виду наступившей жаркой в тот год погоды в первые же дни мая перебрался на дачу, чтобы дать возможность освободить мою квартиру на Сергиевской, пока будет приведена в жилой вид остававшаяся пустою министерская квартира на Мойке, он часто просил меня заезжать к нему на Аптекарский остров, при возвращении моем из города. Часто мы вместе с ним ездили на его паровом катере и на вечерние собрания Совета Министров к Горемыкину. Нужно сказать, что главным предметом, как моих бесед с Столыпиным, так и всех наших разговоров в Совете были доклады Столыпина о телеграммах губернаторов с мест о том впечатлении, которое переживалось в губерниях от речей в Думе. Все они единогласно говорили об одном — о нарастании революционного подъема и об отсутствии способов бороться с ним. Были прямые указания на то, что губернаторы не могут ручаться за поддержание порядка и предупреждают о возможности самых крайних последствий.
Говорилось также и о брожении охватывавшем низшую чиновничью среду, и почти отовсюду доносилось о том, что успокоение, наступившее было после, подавления Московского восстания, переходит. в проявления прямого революционного брожения, которого нельзя устранить никакими мерами, потому что власть совершенно дискредитирована в глазах населения, и общее внимание обращено только на Думу, и на местах не знают, какое положение займет правительство в явно нарастающем столкновении с новым народным представительством.
Эти почти ежедневные и многочисленные донесения губернаторов, разумеется, тотчас же становились известными Государю, как из докладов нового Министра Внутренних Дел Столыпина, так и из донесений Горемыкина, который посылал Государю почти ежедневно копии наиболее характерных донесений с мест. Иначе, разумеется, и не могло быть. Не могло правительство скрывать от Государя того, что ему было известно и о чем доносили ему люди вполне уравновешенные и имевшие служебный опыт. Нужно иметь в виду, что эти донесения не только не сгущали красок действительности, но чаще всего, ослабляли их, а было не мало и таких. случаев, о которых правительство узнавало от губернаторов гораздо позже того, что ему приходилось узнавать из других источников, а иногда и просто из газет.
Так было, {183} например, с известным инцидентом о Белостокском погроме, весть о котором дошла до Думы раньше того, что недавно назначенный Гродненский губернатор Кистер, не то по неведению, не то по каким-либо иным основаниям счел себя обязанным сообщить о происшедшем Министру Внутренних Дел, узнавшему о нем из заявления, поступившего в Государственную Думу. Губернатор выехал даже на место только после того, что Министр предложил ему по телеграфу сделать это, и положение Столыпина в Думе было, конечно, самое неприятное.
Те же губернаторские донесения составляли совершенно неизбежно предмет постоянных обсуждений в Совете Министров. Перед Советом сразу же встал во весь рост вопрос о том, что делать.
Как бы ни был разнохарактерен состав нового кабинета, в его среде не было, да и не могло быть ни малейшего оттенка разноречия в ответ на этот вопрос. Перед Советом был выбор только одного из двух путей: либо ясно встать на путь подчинения требованиям Думы, либо сопротивляться им и прямо и решительно выяснить точку зрения правительства на заявленные требования. Я должен совершенно добросовестно и определенно сказать, что ни Горемыкин, ни Столыпин ни разу не говорили о том, какие указания давал им Государь по поводу чтения губернаторских донесений. Меня лично Государь в первые дни деятельности Думы ни разу не вызывал к себе, а очередные мои доклады были в эти дни очень редки, и я даже не припомню ни одного доклада, который бы я имел до дня непосредственно предшествовавшего выработки Советом текста правительственной декларации.
Все мы были совершенно солидарны в том, что уступка натиску Думы просто недопустима, и в этом отношении самые убежденные противники нового строя по складу своих убеждений как Ширинский-Шихматов и Стишинский, также как и поборники идеи полной готовности правительства идти навстречу новым течениям, если только они не находятся в непримиримом несогласии с только что дарованными России основными законами и обеспеченными ими прерогативами Верховной власти, — а в числе их был, пожалуй, на первом месте покойный Столыпин, не говоря, о мне самом, потому что я никогда не имел и в мыслях отступать в чем бы то ни было от изданных новых законов н был полон самой широкой готовности идти навстречу честного выполнения их, — все мы ясно сознавали, что борьба неизбежна, и что никто из нас, не нарушая своего долга {184} перед Государем и перед страною, не имеет права отойти от тех трех основных положений, разрушение которых было поставлено задачею первых думских выступлений.
Я разумею: отмену права собственности на землю, в порядке принудительного отчуждения земли, для передачи ее крестьянству; отмену основных законов в смысле перехода власти из рук правительства, ответственного перед Монархом, и замену его правительством, ответственным перед народным представительством и назначенным из его состава, и захват всей власти управления народным представительством.
По этим основным положениям между нами не только не было никакого разногласия, но даже они не составляли предмета какого-либо спора, либо продолжительного обмана мнений. Справедливость заставляет меня прямо сказать, что никто из крайних представителей так называемого правого течения не имел надобности поднимать своего голоса в Совете, и никому из поборников более умеренного течения не приходилось убеждать других в своих взглядах, и все мы были безусловно солидарны в том, что адрес Думы на имя Государя, в ответ на произнесенную им тронную речь, безусловно неприемлем и должен сопровождаться правительственной декларацией, содержащей в ceбе две исходные мысли: незыблемое охранение вновь установленного порядка, с неприкосновенностью права собственности и полную готовность правительства идти навстречу пожеланий народного представительства, в области усовершенствования нашего законодательства и насаждения принципа законности в деле государственного управления. Совету не пришлось долго рассуждать над содержанием декларации. Я не могу сказать, кому именно принадлежит ее первоначальный, черновой набросок, был ли он лично составлен Горемыкиным, чего я не думаю, или принимал участие в его составлении кто-либо другой, но думаю, что два лица играли существенную роль в этой работе. А именно: по существу — Столыпин, а по редакционной отделке ее — Щегловитов. На мою долю не пришлось в этом отношении никакого активного участия.
Мне пришлось только встретиться с этим вопросом за два, или за три дня до внесения декларации на рассмотрение Думы, когда Государь заговорил со мною на моем очередном докладе перед самым днем 13-го мая.
{185} По окончании моего доклада, во время которого мне пришлось, говоря о делах Финансового Ведомства, сказать Государю, что заграничные биржи расценивают плохо начало думской работы, и заграничная печать встречает выступления Думы с нескрываемым опасением за неизбежные ее последствия, говоря прямо, что они должны усилить революционное движение в стране, а биржа отметила это настроение резким, падением наших фондов и, в особенности, только что заключенного мною займа, Государь сказал мне, что Ему не нравится самая идея правительственной декларации перед Думою, и Он спрашивает себя даже, не следует ли Ему самому ответить Думе на обращенный ею адрес, например в форм непосредственного послания к ней как собранию народных представителей, что было бы равносильно обращению Государя к своему народу. Я возражал против этой мысли, доказывая Государю, что такой шаг не только не предусмотрен в законе, но и не желателен по существу потому, что он создал бы крайне опасный прецедент непосредственного конфликта Монарха с народным представительством я сделал бы Его стороною в споре, тогда как Ему принадлежит роль Верховного вершителя столкновения происшедшего с последним у Его правительства, ответственного перед Ним одним.
Для Думы совершенно очевидно, что правительство говорит с Его ведома и пополняет Ею волю, но имя Монарха не должно быть замешано в распрях, и всю тяжесть столкновения, котором, по-моему, совершенно неизбежно и неотвратимо, должно принять на, себя только правительство.
Государь согласился со мною и сказал мне, что Он имел об этом продолжительную беседу с Министром Внутренних Дел, которого Он видит часто это время, и он все больше и больше нравится Ему ясностью его ума и Ему кажется, что он обладает большим мужеством и чрезвычайно ценным другим качеством — полною откровенностью в выражении своего мнения. По Его словам, мнение Столыпина совершенно совпадает с моим взглядом, но, прибавил Он, «не все около меня придерживаются того же мнения и очень настаивают на том, чтобы
Я лично выступил перед Думою». То, что случилось накануне 9-го июля, разъяснило потом смысл этих слов Государя.
По самой декларации, Государь сказал мне, что Он с ее текстом совершенно согласен, но предпочел бы, чтобы он был еще более резок и внушителен, но не требует изменений, чтобы не дать повода говорить потом, что правительство не соблюло {186} сдержанности в своем расхождении с народным представительством, хотя для Него очевидно, что этим дело не кончится. «Не будем, впрочем, забегать вперед» — закончил Государь, отпуская меня, — «бывает, что и самая безнадежная болезнь проходить каким-то чудом, хотя едва ли в таких делах бывают чудеса. Я все припоминаю, что говорили Вы мне, когда просили Меня, не назначать Вас теперь Министром Финансов».
Помню я хорошо день 13-го мая, чтение Горемыкиным декларации правительства.
Весь состав правительства явился в Думу и занял свои места. Рядом с Горемыкиным сидел Барон Фредерикс, потом я, а рядом со мною Столыпин.
Читал декларацию Горемыкин едва слышно, без всяких подчеркиваний, ровным, бесстрастным голосом, но руки его дрожали от волнения. Гробовое молчание сопровождало все его чтение, и ни одним звуком не отозвалась Дума на это чтение. Не успел кончить Горемыкин свое чтение, как на трибуну в буквальном смысле слова выскочил В. Д. Набоков и произнес свою знаменитую, короткую реплику, закончившуюся под оглушительный гром аплодисментов, известною фразою: «Власть исполнительная, да подчинится власти законодательной», и затем полились речи Родичева, Аладьина, Кокошкина, Щетакина и других одна резче другой, с заранее подготовленными выходками против правительства, обвинявшие его во всевозможных преступлениях. Каждое слово их сопровождалось все более и более страстными рукоплесканиями, только еще более разжигавшими и без того неудержимый пыл ораторов.
Пробовал, было, выступить против резких выкриков о сплошном беззаконии, гуляющем по всей России, Министр Юстиции Щегловитов, взявший самый сдержанный и деловитый тон для своего выступления, но это только поддало пыла расходившимся ораторам и ясно указывало на то, что всякие попытки на разъяснения обречены на полную безрезультатность и могут привести только к новым обострениям. Не раз Барон Фредерикс опрашивал меня, не пора ли всем нам уйти, но я удерживал его, говоря, что нам следует уйти после того, как уйдет председатель Совета Министров. С трудом, едва сдерживая возмущение от сыпавшихся на нашу голову всевозможных выходок, в которых пальма первенства я не знаю кому принадлежала — кадетам ли или их левым союзникам, досидели мы до перерыва, и все вместе покинули Думу, которая тут же, после целого ряда возмутительных выходок против {187} правительства и всех его представителей, в том же заседании, вынесла мотивированный переход к очередным делам, только закрепивший назревший разрыв ее с правительством.
И теперь, после многих лет, протекших с того дня, хочется привести случайно попавший мне уже в изгнании текст этого перехода.
«Усматривая в выслушанном заявлении председателя Совета Министров решительное указание на то, что правительство совершенно не желает удовлетворить народные требования и ожидания земли, прав и свободы, которые были изложены Государственною Думою в ее ответном адресе на тронную речь и без удовлетворения которых невозможны спокойствие страны и плодотворная работа народного представительства; находя, что своим отказом в удовлетворении народных требований, правительство обнаруживает явное пренебрежение к истинным интересам народа и явное нежелание избавить от новых потрясений страну, измученную нищетою, бесправием и продолжающимся господством безнаказанного произвола властей, выражая перед лицом страны полное недоверие к безответственному перед народным представительством министерству, и признавая необходимейшим условием умиротворения государства и плодотворной работы народного представительства, немедленный выход в отставку настоящего министерства и замену его министерством, пользующимся доверием Государственной Думы, Государственная Дума переходит к очередным делам».
Из всего состава Думы только семь членов не подали своего голоса в пользу такого перехода и подали особое мнение.
На другой день, 14-го мая, текст перехода был представлен Государю Горемыкиным; через день, 16-го, Совет собрался в короткое заседание на Фонтанке, и Горемыкин предложил всем высказаться, для доведения до сведения Государя, какие меры следует принять при создавшемся положении, и как следует держаться правительству по отношению к Думе.
Всем было совершенно ясно, что ни о какой работе правительства с Думою не может быть и речи, и все суждения вращались только около вопроса о том, следует ли теперь же готовиться к роспуску Думы, или же проявить известную сдержанность и посмотреть какой оборот примут заседания Думы, и не послужит ли принятая резолюция до некоторой степени отдушиной; в разгоряченной атмосфере думского настроения.
{188} Разногласия между нами, в сущности, никакого не было. Один лишь новый Министр Иностранных дал А. П. Извольский доказывал необходимость быть терпеливым и сдержанным в отношении Думы, надеясь на то, что страсти могут улечься и можно будет приступать к работе. В его заявлениях сквозило спасение за то, что общественное мнение Европы будет резко против нас и помешает нашей внешней политике. Внутренняя же опасность, революции мало смущала его. Кроме него, все мы ясно сознавали, что переход к очередным делам принят был вовсе не сгоряча, а представлял собою совершенно ясно выраженную подготовку издавна приготовленного наступления на правительство, с целью либо вырвать из рук его всю фактическую власть и передать ее в руки оппозиции, либо, в случае неудачи такой атаки, вызвать новую революцию в стране и переложить всю ответственность на правительство, как врага народа, отказывающего удовлетворить требования, заявленные его представителями.
Для всех нас было также ясно, что руководящая роль принадлежит все той же кадетской партии, которая пользуется всеми крайними элементами, облекая в квази-парламентскую форму призывы к бунту, и весь вопрос сводился лишь к тому, какую тактику примет руководящая партия и остановится ли она на достигнутой ею первой позиции или пойдет дальше тем же бурным темпом. В этом отношении решающая роль принадлежала, естественным образом, Министру Внутренних Дел, который с первой же минуты проявит большую выдержку и не скрывая ни от кого от нас убеждения, что роспуск Думы совершенно неизбежен, высказался также за выжидательный способ действия, хотя и не скрывал от нас, что его сведения с несомненностью указывают на то, что из думских кругов идет совершенно определенная агитация в провинцию под самыми крайними лозунгами, и что недалек тот день, когда наиболее опытные и уравновешенные губернаторы заявят ему, что в их распоряжении нет более средств охранить общественный порядок.
Мы разошлись на том, что следует быть готовым ко всяким случайностям, зорко следить за действиями Думы и получить заблаговременно полномочия Государя на принятие тех мер, которые Он сочтет необходимым для поддержания порядка в стране.
Горемыкин просил нас только отнюдь не говорить, кому бы то ни было о нашем безнадежном настроении, прибавивши, {189} что наш общий долг заключается в том, чтобы терпеливо переносить наше невыносимое положите до той минуты, когда каждому станет ясно, что ждать больше нечего.
Быстро прошел май и весь июнь. Как из рога изобилия сыпались в Думе запросы правительству по самым разнообразным поводам. Вперемешку с ними шли урывками обсуждения самых крайних предположений по аграрному вопросу, об общей амнистии, об отмене смертной казни и т. д. Правительство и, в частности Министерство Финансов, внесло целый ряд законопроектов по самым разнообразным вопросам, но их никто не рассматривал и только с величайшею серьезностью обсуждался каждый раз вопрос о направлении в ту или другую Комиссию, либо об образовании особой для рассмотрения их комиссии. Изредка появлялись в Думе представители отдельных ведомств, — чаще всего Военного для представления объяснений на сделанные запросы о незакономерных действиях, но в этих сравнительно немногих случаях Дума обращалась в настоящий митинг с самыми недозволительными оскорблениями представителей правительства, и каждый раз выносились только самые резкие резолюции, иногда противные здравому смыслу, и прения всегда заключались криками «в отставку».
Лично мне пришлось быть за все это время в Государственной Думе только один раз в бюджетной Комиссии и также один раз в общем ее собрании. Поводом было совместное мое и Министра Внутренних Дел представление об ассигновании сверхсметного кредита в 50 миллионов рублей на помощь населенно, пострадавшему от неурожая и, в частности, о спешном отпуске денег на заготовку семян для посева. Правительство испрашивало при этом полномочий на изыскание средств для удовлетворения этой потребности, так как в бюджете не было ассигнования, а найти их в сбережениях по сметам в начале года было естественным образом совершенно невозможным.
Предыдущий 1905-ый год был плохой в смысле урожая; с мест с самого начала года стали поступать тревожные сведения, а к весне ясно обнаружилось, что в отдельных местностях нельзя обойтись средствами продовольственного капитала и не миновать необходимости отпуска от казны крупных сумм. Министерства Внутренних Дел и Земледелия исчисляли продовольственную нужду в сумме 100 миллионов рублей на продовольствие и обсеменение. Такие же данные доходили до меня и от Управляющих Казенных Палат, которых я просил привлечь податную инспекцию к наиболее близкому участию в деле. С {190} трибуны Думы также раздавались жалобы на тяжелое положение в некоторых местностях, и все заявления об этом, разумеется, облекались в форму самых возмутительных выпадов опять же против правительства и кончались затем возбужденном то инициативе Думы предположения об отпуск кредита.
О том, что правительственный законопроект лежит в Думе без движения, никто и слышать не хотел, и все мои попытки добиться скорейшего рассмотрения его Думою, не приводили ни к чему. Посылал и Министр Внутренних Дел, посылал и я своих представителей, то в продовольственную, то в бюджетную комиссию с просьбой, ускорить рассмотрением представления, так как с мест шли все более и более настойчивые требования кредитов, но ответ на наши настояния всегда был один — дело в разработке, и Дума ближе знает народные нужды.
Наконец, уже около 15-го июня я получил приглашение «пожаловать лично или прислать уполномоченного представителя» в бюджетную Комиссию, для рассмотрения заключения продовольственной Комиссии по внесенному правительством законопроекту об ассигновании 50 миллионов рублей на продовольственную помощь. Я поехал сам, не желая давать повода говорить, что Министры уклоняются от совместной работы с Думою. Перед комнатою, в которой заседала Комиссия, меня встретил ее председатель Петрункевич и, в изысканно любезной форме, ввел в заседание, предложив докладчику Герценштейну изложить его заключение по делу.
Заявивши, что он во всем разделяет заключение продовольственной комиссии, Герценштейн обратился ко мне с предложением осветить ему несколько финансовое положение казны и то, насколько проектированный расход посилен для средств казначейства в данное время. Я стал давать мои объяснения в пределах рассматриваемого правительственного законопроекта, но после первых же моих вступительных объяснений Герценштейн собрал свои бумаги в портфель и ушел из заседания. Мне пришлось давать мои объяснения без него, и главные вопросы мне стал задавать член Думы Иоллос. После него начался перекрестный допрос целого ряда совершенно мне неизвестных членов, по самым разнообразным предметам, не имевшим ничего общего с делом, а затем мне было объявлено, что бюджетная комиссия присоединяется к заключению продовольственной, находит, что проект разработан совершенно недостаточно, и в настоящую минуту может быть речь только о частичном отпуске в счет испрашиваемого кредита не {191} более 15-ти миллионов, а остальная сумма будет дана, когда Министерство принесет все дополнительные данные, — какие именно, — я так и не узнал, несмотря на то, что и я и представитель Министерства Внутренних Дел старались всеми доступными способами доказать, что внесенное представление содержит в себе ответы на все задаваемые нам вопросы, а поступившие после внесения законопроекта сведения только увеличивают во много раз заявленную нами нужду.
Нас никто просто не слушал, и только с мест неслись крики «это все неправда, у нас совсем другие данные, и мы решим дело на их основании»». Я пытался было не раз сослаться на то, что в самой Думе было не мало речей, подтверждающих необходимость спешного разрешения кредитов в гораздо более значительных суммах, нежели затребованные правительством, что последнее готово идти и далее того, что оно первоначально заявило, лишь бы удовлетворить бесспорную нужду и не понести упрека, за то, что население осталось без своевременной помощи, указал я и на то, что сокращение кредита только переложит ответственность на народное же представительство. Ничто не помогало, и бюджетная комиссия осталась при решении продовольственной урезать кредит до 15-ти миллионов и потребовать внесения в спешном порядке нового проекта с новыми, неведомыми, сведениями.
О тоне этих прений, о сплошных насмешках над правительством и его представителями — не приходится и говорить, настолько было очевидно, что все делается для унижения нас и для того, чтобы доставить себе дешевое удовольствие, как говорится «покуражиться»» над нами. Под конец прений, председатель Комиссии Петрункевич предложил без прений присоединиться к заключению продовольственной комиссии об отпуске только кредита в 15 миллионов рублей, но исключить второй пункт правительственного проекта относительно предоставления правительству полномочий изыскать средства на покрытие этого расхода, как не обеспеченного бюджетом, и сказать просто в соображениях комиссии, что у правительства есть прямая возможность найти эту сумму в 15 миллионов в остатках по сметам, на том простом основании, как развивали разные члены комиссии, что «достаточно в сметах вообще и в смете Министерства Внутренних Дел в частности всякого рода бесполезных и даже прямо вредных расходов, в роде расходов на содержание урядников и полиции вообще, чтобы была какая-либо необходимость давать правительству, которому мы не верим, право искать новые источники для расхода».
{192} И тут я напрасно старался доказывать элементарную истину, что все расходы, внесенные в сметы, основаны, каждый, на определенном законе, что для отмены таких законов нужны определенные законодательные полномочия и замена старых законов новыми, a до того, всякое учреждение следует содержать в том виде, как оно проведено в жизнь, и нельзя, давать полномочия правительству уничтожать их по своему усмотрению, в особенности, когда этому правительству не верят, — все не приводило ни к чему, и меня никто не слушал и дело прошло именно в таком диком виде, как предложила продовольственная комиссия по инициативе ее председателя Князя Львова, впоследствии первого председателя временного правительства февраля 1917 г.
Настал день рассмотрения вопроса в Общем Собрании Думы, — 23-е июня, — и повторилась с фотографическою точностью та же картина, какая была и в бюджетной комиссии. Князь Львов произнес, разумеется, оппозиционную речь, в которой ничего не сказал по поводу представления правительства, а громил только последнее за всю его политику, доведшую страну до голода, говорил о невозможности учредить его проект об отпуск 50-ти миллионов, хотя и сам признавал, что потребуется гораздо больше, и только с большою ирониею отозвался на желание правительства, получить «еще какое-то право изыскивать средства на покрытие такого расхода, как будто у него, при малейшей доброй воле, нет средств в двухмиллиардном бюджете».
Два раза выступал я на трибуне, каждый раз под возгласы «в отставку» при начале, и «а все-таки в отставку» при конце моих объяснений и ничего, разумеется, не добился. Меня и тут никто не хотел слушать, и только многие члены Думы с усмешкою поглядывали на меня с их мест, не прерывая меня, правда, какими-либо возгласами.
С таким решением первого и единственного рассмотренного при моем участии дела в Думе пришлось мне покинуть ее стены, и нимало было разговоров по этому поводу среди Министров в ближайшем заседании Совета Министров, вечером того же или следующего дня. Большинство Министров, имевших хороший опыт в разрешении денежных дел, конечно, прекрасно понимало всю нелепость принятого решения, и многие решительно поддерживали меня в моем заявлении о необходимости апеллировать к Государственному Совету о внесении поправок в принятое решение, с тем, чтобы можно было исправить его в порядке соглашения с Думою.
Мы просили даже {193} Горемыкина переговорить об этом с председателем Государственного Совета и узнать, насколько мы можем рассчитывать на его поддержку.
Но Горемыкин проявил и тут свойственное ему равнодушие. «Я прекрасно понимаю всю нелепость принятого решения, но положительно отказываюсь от всякой попытки исправить его и совершенно уверен в том, что и Государственный Совет нам не поможет и не потому, что мы неправы, а потому, что он не захочет на первых же порах вступать в конфликт с Думою. А Вас — сказал он, обращаясь ко мне, — я особенно прошу не придавать этому делу никакого значения. Все равно Дума не желает с нами работать, и мы должны поступать как требует польза дела, то есть отпустить 15 миллионов, разумеется, не затрагивая никаких остатков, которых теперь еще и быть не может, внести немедленно новое представление об отпуске сумм и не закрывать глаз на то, что никакие основания правильного ведения дела все равно не приложимы, а на то, что говорят про нас и как оскорбляют нас, — об этом теперь бесполезно рассуждать».
На другой день мы попробовали, было, проехать вместе со Столыпиным к Горемыкину, чтобы разубедить его в невозможности оставить дело в таком положении, даже без всякой попытки на его исправление, но из этого решительно ничего не вышло, и только он согласился на то, чтобы Столыпин попробовал переговорить с председателем Думы Муромцевым, чего я не советовал делать, понимая, что у него нет ни желания, ни даже возможности влиять на пересмотр принятого решения. Столыпин, тем не менее, съездил к Муромцеву или говорил с ним по телефону, но в тот же день известил меня, что из этого ничего не вышло и приходится видимо махнуть рукою на всякую возможность какой-либо работы с Думою.
Расчет мой на Государственной Совет оказался также совершенно напрасным и правым оказался Горемыкин. И председатель и значительное большинство членов, конечно, давало себе ясный отчет в том, что решение Думы безобразно, но все они открыто заявили в частной беседе, что входить в конфликт с Думою не стоит и лучше просто утвердить ее заключение, несмотря на всю его нелогичность, и ждать иного повода для более подходящего конфликта.
Его на самом деле, не оказалось уже по тому одному, что Государственному Совету не пришлось до роспуска Думы встретиться еще ни с одним из решений, вынесенных Думою по рассмотренным ею делам.