События, непосредственно предшествовавшие моей отставке. — Проект о мерах против пьянства — Яростные атаки Гр. Витте против меня при обсуждении этого проекта в Государственном Совете. — Брошюра Гр. Витте о заключенном мною во Франции в апреле 1906 года займе. — Испрошение мною аудиенции одновременно для меня и для Председателя Государственного Совета. — Доклад Акимова и мой о положении, созданном кампанией Гр. Витте. — Новое выступление Гр. Витте в Государственном Совете. — Мой последний доклад у Государя.
Еще перед роспуском Думы на рождественский вакант в Государственный Совет поступил разработанный по инициативе Думы, но сильно исправленный Министерством Финансов законопроект о мерах борьбы с пьянством
Довольно невинный сам по себе, не вызвавший с моей стороны особых возражений, этот проект таил в себе пререкания с правительством лишь в одной области, а именно в предположении значительно расширить полномочия земств и городов в разрешении открытия заведений (трактиров) с продажею крепких напитков. Значительная часть Думы и сама сознавала, что такое расширение не целесообразно, так как оно могло давать место для больших злоупотреблений в смысле влияния частных интересов на разрешение открытия трактиров и развитие тайной торговли там, где усердие трезвенников не дало бы достаточного удовлетворения потребностям населения, но, по соображениям так называемой парламентской тактики, эта часть Думы не хотела проявлять как бы недоверия благоразумию местных органов самоуправления и предпочитала достигнуть примирения с правительством путем соглашения {260} с Государственным Советом, после рассмотрения им законопроекта.
Не придавал, особого значения этим спорным пунктам и я. Незадолго до роспуска Думы ко мне заезжали и Родзянко и Алексеенко, и оба, точно сговорившись между собою, старались разъяснить, что на этом вопросе Дума должна уступить правительству, так как иначе, — говорили они, — все взятничество при разрешении трактиров падет на голову Думы, и правительство будет только справедливо торжествовать свою правоту.
Нападение появилось оттуда, откуда я всего менее его ожидал.
Как то еще весною этого (1913) года ко мне позвонил Граф Витте и спросил застанет ли он меня дома, так как ему хочется повидать меня «по одному небольшому вопросу», я предложил ему заехать к нему по дороге из Министерства на острова. Я застал его за чтением думского проекта о мерах против пьянства, и он начал объяснять в очень туманной форме, что предполагает посвятить свой летний отдых на разработку своего проекта по тому же вопросу, так как считает думский проект «совершенно бесцельным» или, как он выразился, «ублюдочным». На вопрос мой, в чем заключаются его мысли по этому поводу, я не получил от Гр. Витте никакого определенного ответа. Он ограничился тем, что сказал, что рассчитывает на то, что мы сойдемся в его основных положениях, но прибавил, что, советует мне дружески быть очень «широким в деле борьбы с пьянством и что такая широта взглядов нужна столько же для пользы народной, ибо народ гибнет от алкоголизма, сколько для моего личного положения, которое может сильно пострадать, если я буду отстаивать нынешний порядок вещей».
Меня такое обращение очень удивило, и я просил Гр. Витте сказать мне, в чем же дело, так как я повинен разве только в том, что соблюдал в точности законы, проведенные по его же инициативе, и не только не мешал действительным мерам борьбы против пьянства, если они применялись где-либо, но поощрял их всеми доступными мне средствами. На это я опять же не получил никакого ответа, и только Витте показал мне думскую справку о росте потребления вина, на что я ему заметил, что в самой Думе эта справка вызвала критику, так как она содержит в себе, одни абсолютные цифры и не считается с ростом населения, а если внести эту поправку, то окажется, что душевое потребление не растет, а падает, и что {261} Россия занимает чуть ли не последнее место среди всех государств по потреблению алкоголя всех видов.
Мое объяснение не встретило никаких возражений, Гр. Витте сказал мне только на прощанье, что по возвращении из-за границы он познакомит меня с его проектом и заранее обещает, что не предпримет ничего, не войдя со мною в соглашение обо всем «Вы знаете, как люблю и уважаю я Вас, и не от меня же встретите Вы какие-либо затруднения в несении Вашего тяжелого креста. Подумайте только, что могло бы быть у нас, если бы на Вашем месте не сидел такой благоразумный человек как Вы. Я всегда и всем твержу эту истину, в особенности когда слышу, что Вас, критикуют за то, что Вы скупы и слишком бережете казенные деньги».
На этом мы расстались и больше не возвращались к этому вопросу до самого начала прений в Государственном Совете. По возвращении моем и Гр. Витте в Петербург мы не виделись с ним ни разу до дня заседания. Я дважды звонил по телефону, спрашивая его, когда он ознакомит меня, как он обещал, с своим проектом, но получил в ответ только, что он отказался от составления своего контрпроекта и предпочитает просто критиковать «думскую белиберду», так как этим путем легче достигнуть чего-либо положительного.
В самом конце ноября или в начале декабря начались прения в Государственном Совете по думскому проекту В первом же заседании Витте произнес чисто истерическую речь. Он вовсе не критиковал проекта Думы и даже не коснулся ни одного из его положений.
Он начал с прямого и неприкрашенного обвинения Министерства Финансов «в коренном извращении благодетельной реформы Императора Александра 3-го, который лично», сказал он, «начертал все основные положения винной монополии и был единственным автором этого величайшего законодательного акта его славного царствования». Он, Витте, был только простым исполнителем Его воли и «вложил в осуществление этого предначертания всю силу своего разумения и всю горячую любовь к народу, который должен был быть спасен от кабака».
«За время моего управления», говорил Витте, «в деле осуществления винной монополии не было иной мысли, кроме спасения народа от пьянства, и не было иной заботы, кроме стремления ограничить потребление водки всеми человечески доступными {262} способами, не гоняясь ни за выгодою для казны, ни за тем, чтобы казна пухла, а народ нищал и развращался».
«После меня», продолжал оратор, «все пошло прахом. Забыты заветы основателя реформы, широко раскрылись двери нового кабака, какими стали покровительствуемые Министерством трактиры, акцизный надзор стал получать невероятные наставления, направленные к одному — во что бы то ни стало увеличивать доходы казны, расширять потребление, стали поощрять тех управляющих акцизными сборами, у которых головокружительно растет продажа этого яда, и те самые чиновники, которые при мне слышали только указание бороться с пьянством во что бы то ни стало, стали отличаться за то, что у них растет потребление, а отчеты, самого Министерства гордятся тем, как увеличивается потребление и как растут эти позорные доходы. Никому не приходит в голову даже на минуту остановиться на том, что водка дает у нас миллиард валового дохода или целую, треть всего русского бюджета Я говорю, я кричу об этом направо и налево, но все глухи кругом, и мне остается теперь только закричать на, всю Poccию и на весь мир «караул...».
Это слово «караул» было произнесено таким неистовым, визгливым голосом, что весь Государственный Совет буквально пришел в нескрываемое недоумение не от произведенного впечатления, а от неожиданности выходки, от беззастенчивости всей произнесенной речи, от ее несправедливых, искусственных сопоставлений и от ясной для всей залы цели — сводить какие-то счеты со мною и притом в форме, возмутившей всех до последней степени.
Председатель объявил перерыв, ко мне стали подходить члены Совета самых разнообразных партий и группировок, и не было буквально никою, не исключая и явного противника винной монополии А. Ф. Кони, — кто бы не сказал мне сочувственного слова и не осудил наперерыв возмутительной митинговой речи.
Я выступил тотчас после перерыва и внес в мои возражения всю доступную мне сдержанность. Она стоила мне величайших усилий и напряжения нервов. Не стану приводить теперь, когда все происшедшее тогда кажется таким мелким и ничтожным после всего пережитого с тех пор, что именно я сказал. Это видно по стенограмме Государственного Совета, которая находится и теперь в моих руках. Я крайне сожалею, что не могу, по недостатку места, привести ее, — но могу и {263} так сказать только по совести, что общее сочувствие было на моей стороне, Витте не отвечал мне и ушел из заседания, не обменявшись ни с кем ни одним словом, а проходя мимо меня демонстративно отвернулся.
После этого, в декабре, до рождественского перерыва было еще всего одно или два заседания. Государственный Совет перешел к постатейному рассмотрению, а после нового года, по частным возражениям того же Гр. Витте дважды останавливал рассмотрение, передавая спорные вопросы на новое обсуждение двух своих комиссий — финансовой и законодательных предположений.
В этих заседаниях опять были невероятные по резкости тона выступления Витте, и в двух наиболее существенных спорных вопросах он снова остался в ничтожном меньшинстве, — настолько искусственность и предвзятость его мнений была очевидна для всех. Он буквально выходил из себя, говорил дерзости направо и налево, и члены Комиссии кончили тем, что перестали ему отвечать и требовали простого голосования, так беззастенчивы и даже возмутительны были его реплики.
Голосование было решительно против него, и дело возвращалось в Общее Собрание в том виде, в каком оно вышло из него, по его же требованию.
Если когда-нибудь стенограммы Государственного Совета по этим последним для меня заседаниям в роли Председателя Совета Министров и Mиниcтpa Финансов увидят свет Божий, то я твердо уверен в том, что правдивость моего рассказа будет ясна до очевидности.
Государь вернулся из Ливадии около 16-го декабря.
На первом же моем докладе, протекавшем в обычной приветливой форме, Он просил меня рассказать Ему, что происходило в Государственном Совете, и когда я точно, с дословными подробностями передал всю возмутительную сцену первого заседания, Он обратился ко мне с обычной ласковой улыбкой и сказал: «Я надеюсь, что такая выходка не слишком волнует Вас. Я и сам был бы рад, если бы оказалось возможным сократить пьянство, но разве кто-либо имеет меньше права, чем Витте, говорить то, что он, сказал. Разве не он 10 лет применял винную монополию, и почему же ни разу после своего ухода из министров он не сказал ни одного слова против того, что говорит теперь, а напротив того, каждый раз защищает Вас от тех нападок, которые {264} появляются против Вас в Думе. Я не понимаю, что же теперь случилось нового?»
На этот вопрос я ответил в шутливой форме, что изменилось то, что Министр Финансов слишком засиделся, и что тетерь стало модным спортом охотиться на него. «Пожалуй, что Вы и правы», оказал Государь. «Вот я получил только что от Гр. Витте, при особом письме, прилагаемую брошюру. Я не читал еще ее. Возьмите, прочтите и скажите мне в будущую пятницу Ваше мнение о ней». На брошюрке стоял заголовок: «Как был заключен ликвидационный заем 1906-го года».
Брошюрка была, коротенькая, всего в 20—25 страничек малого формата и содержала, в себе изложение условий, при которых был заключен мною заем в Париже, в апреле 1906 года. Все в ней было оплошное самовосхваление. По тому, что в ней напечатано, выходит, что все было сделано и подготовлено до самых мелочей им одним. Я ничего не делал и мне было, и то по желанию самого Государя, вопреки доклада Витте, поручено только подписание готового контракта, но так как и самое подписание нельзя было мне поручить, ибо я ничего не понимал в делах кредитного характера и мог только напутать, то ко мне был приставлен бывший вице-директор Кредитной Канцелярии, успевший, однако, еще раньше уйти в частную службу, — А И Вышнеградский, которому было приказано наблюдать за мною, чтобы я не сделал какой-либо неосторожности или даже хуже того, — простой глупости.
В своем месте, я подробно сказал уже об этом займе, и все мельчайшие подробности пережитых затруднений так ясны в моей памяти, что несправедливость каждого слова, была очевидна всякому, сколько-нибудь прикасавшемуся к этому моменту моей деятельности. Зачем понадобилось Гр. Витте опять, семь лет спустя, извратить истину? К чему разослал он свой труд всем, кто только был на виду, не исключая и тех, кто хорошо знал всю эпопею займа, как например тот же Вышнеградский, Давыдов, Шипов, в руках которых было все делопроизводство, — остается для меня загадкою.
Конечно, и сам Витте отлично сознавал, что он не прав, но ему это было нужно для того, чтобы толкать меня в минуту близкого моего падения, а у этого, бесспорно выдающегося человека, был совершенно особый склад ума и особый способ действия в вопросах затрагивавших его, иногда резко обостренное, самолюбие.
Через два-три дня после этого доклада и я получил от {265} Витте ту же брошюру при очень дружеском письме, в котором было сказано, что мне вероятно будет приятно иметь воспоминание об одном из моментов моей деятельности». Я ответил ему также письмом, с выражением благодарности за то, что он не забыл меня при рассылке его брошюры, но прибавил, «что я не могу принять ее как напоминание об одном из моментов, моей деятельности, так как все содержание брошюры имеет своею целью доказать, что в этом вопросе моего участия не было, и мне принадлежала разве скромная роль мухи, сидящей на рогах вола, распахивающего поле».
Это было предпоследнее письмо, написанное мною Витте. После этого мы ни разу с ним не виделись, при встречах более не кланялись по той причине, что он позволил себе — о чем речь впереди — просто возмутительный поступок в отношении меня, и наши 19-ти летние отношения (с 1895 по 1914 г.) окончательно порвались.
Год спустя, когда его не стало, я заехал к нему на квартиру отдать последний долг его праху и могу сказать по чистой совести, что в эту минуту все мое огорчение от его поступков против меня ушло из моей души, и сохранился в ней лишь один недоуменный вопрос о том, зачем платил он, мне злом за добро? Но и после своей смерти Витте продолжал злобствовать на меня, как, впрочем, и на многих из тех, с кем встречался он на его жизненном пути. В оставленных им записках он написал столько недоброго про меня, наделил меня такими эпитетами и такою характеристикою, что невольно задаешь себе вопрос: к чему он делал это и какому настроению был он послушен, оставляя такой след нашим былым отношениям!
С окончанием короткого Рождественского ваканта заседания Государственного Совета возобновились в той же разгоряченной атмосфере, которую создало выступление Витте, нашедшего себе ревностного пособника в лице только А. Ф. Кони и В. И. Гурко.
В половине января ко мне заехал Председатель Совета Акимов посоветоваться, что делать с создавшимся невыносимым положением, которое поддерживается распускаемыми слухами о том, что Государь поддерживает взгляды Витте, что это известно последнему, и он строит, на этом такие несбыточные планы, как тот, что, сваливши меня, ему удастся снова занять пост Министра Финансов, — на этот раз в роли поборника народной трезвости. Акимов прибавил, что на этой почве {266} нет ничего удивительного, что в Общем Собрании получится неожиданное голосование или, во всяком случае, разыграется какой-либо неожиданный скандал.
Мы условились, что я напишу Государю письмо от имени нас обоих и буду просить, чтобы Он принял нас вместе и дал нам возможность доложить о тех демагогических приемах, к которым прибегают поборники трезвости, целясь на самом деле не в достижение трезвости, а, в разрушение финансового положения России, которое положительно не дает покоя Витте.
И это письмо случайно сохранилось у меня в виде копии того, что было представлено мною Государю. Вот, что я написал Государю 19-го января 1914-го года.
«Ваше Императорское Величество
«Усерднейше прошу Вас не поставить мне в вину того, что я отнимаю Ваше время настоящим письменным изложением, не ожидая очередного моего доклада.
«За последние два дня прения в Государственном Совете в вопросе о мерах борьбы против пьянства принимают такое направление, которое не имеет решительно ничего общего с истиною целью этой борьбы, угрожает в корне подорвать наше финансовое положение и лишить Государство всякой возможности удовлетворять его многообразные потребности, не исключая и государственной обороны.
«Граф Витте вносит все новые и новые, не возникавшие и в Государственной Думе предложения, явно рассчитанные на одно — разрушить то, что стоит до сих пор твердо, — наши финансы. Большое количество членов Государственного Совета, терроризованное печатью или просто неспособное разобраться в явных несообразностях, стадным путем идет за этими демагогическими приемами, и все дело начинает принимать оборот поистине внушающий самые серьезные опасения.
«Такая оценка положения вполне разделяется и Статс-Секретарем Акимовым, который еще сегодня высказал мне, что неправильный ход прений в Государственном Совете принимает размеры, внушающие и ему самые серьезные опасения.
«Я не решаюсь утруждать Ваше Императорское Величество дальнейшим письменным изложением моих соображений вызываемых объясненными обстоятельствами и, подвергая их только на Ваше усмотрение, считаю моим долгом {267} всеподданнейше ходатайствовать: не соизволите ли Вы вызвать меня, на ближайших днях, вместе с Статс-Секретарем Акимовым для выслушания наших совместных объяснений».
Доклад мой и Председателя Государственного Совета состоялся 21-го января, в 4 часа дня.
Начал объяснения М. Г. Акимов.
Со свойственной ему прямолинейностью и даже некоторою грубоватостью в своем изложении, он начал с того, что заявил Государю, что никогда он не участвовал еще в таком заседании, в котором, с закрытыми глазами, можно было бы сказать, что дело происходит не в Государственном Совете, а в худшую пору деятельности первой или второй Думы, настолько непозволительные выкрики, обидные для представителей правительственной власти выражения и какие-то митинговые речи заслоняют собою сущность вопроса, не вызвавшего даже в Думе никакой остроты и чрезвычайно простого по своему существу. Он прибавил, что если бы роли переменились и на месте нападающего Витте находился бы нынешний Председатель Совета Министров, и тот позволил бы себе сотую долю тех дерзостей, которые приходится выслушивать теперь последнему, — то, по всей вероятности, Витте давно бы покинул заседание или ответил какою-либо недопустимою резкостью.
Государь прервал его вопросом: «что же Вы хотите, чтобы я сделал? Ведь это Ваше дело руководить прениями и не допускать неприличных выходок».
Акимов как-то сразу замолчал и оказал только, что все выступление Витте происходит от того, что он думает этим не только насолить Министру Финансов, сводя с ним какие-то счеты, но и угодить самому Государю, так как он громко рассказывает направо и налево, что ему достоверно известно, что Государь сочувствует всяким мерам борьбы против пьянства, а если ему будет известно, что его недопустимые приемы не встречают одобрения, и Государь ожидает только разумного и спокойного рассмотрения дела, то он с такою же быстротою успокоится как и разгорячился, потому что ни сам не верит в то, что предлагает, ни лица, сочувствующая его демагогии, не станут его поддерживать так неприлично, как делают это теперь.
Мне пришлось говорить не долго. Зная, что Государь не раз высказывал уже мысль о том, что наши меры борьбы против развития пьянства очень слабы и мало действительны, я старался устранить аргументацию Витте, что я не только не помогаю {268} той борьбе, но напротив того торможу всякие почины в этом отношении и делаю это исключительно из боязни ослабления средств казны.
Зная по опыту, что подробные соображения утомляют Государя, я заверил его, что мои соображения направлены не на поощрение пьянства, а на борьбу с безумными предложениями Гр. Витте. Всю мысль о том, чтобы ограничить доход казны от продажи казенного вина размерами дохода нынешнего года, а весь излишек должен быть передаваем земствам и городам на меры насаждения трезвости может иметь только одно последствие — уменьшение средств казны при ежегодно растущих расходах, пользы же отрезвлению народа никакой не будет, так как раньше, чем передавать казенные деньги кому-либо, нужно определить в чем должны заключаться самые миры отрезвления, и какой может быть установлен надзор за расходованием денег, именно на данную цель, а не на какую либо другую. Удивительно и то, что такое предложение исходить от Гр. Витте, убежденного и постоянного противника земства, отрицавшего даже соответствие самой идеи земства нашему государственному строю.
Я повторил Государю, с ссылкою на мои достоянные доклады, что никакие искусственные меры трезвости не достигнуть цели и приведут только к тайной продаже вина и тайному винокурению, с которым нам удалось оправиться, и нанесут непоправимый вред казне и народу, натолкнувши его на самые ужасные злоупотребления, перед которыми бледнеют все искусственно раздуваемые рассказы о том, что государство спаивает народ.
Единственные действительные средства борьбы против пьянства заключается в подъеме морального и материального уровня народа, к чему принято и постоянно принимается множество всяких мер, и они, конечно, не останутся безрезультатны, тогда как демагогия по рецепту Гр. Витте приведет только к расстройству финансов и приучит земства, и города смотреть на казенные деньги как на их собственные и встать на путь новой борьбы с государственною властью за бесконтрольное их расходование по своему усмотрению.
Государь все время молчал в был почти безучастен к тому, что я Ему говорил. Видя такое отношение, я просил Его разрешить мне отстаивать мою точку зрения и не согласиться на предложения Гр. Витте, так как уверен, что и Дума не встанет на такой путь, когда дело будет передано ей на соглашение с Государственным Советом. Разрешение мне было дано, и Государь отпустил нас, сказавши, что он благодарен {269} за все разъяснения, что настроение Витте Ему давно известно, и что он просит меня не обращать на его дерзости никакого внимания, так как все оценят его неожиданную склонность к народному отрезвлению после того, что он сам 10 лет только и делал, что поощрял увеличение потребления водки.
На этом мы расстались, и, возвращаясь вместе с Акимовым в вагоне, я впервые услышал от него крайне поразившее меня замечание: «А Вы не слышали, что будто бы вся эта, кампания трезвости ведется Мещерским, главным образом, потому, что ему известно, что на эту тему постоянно твердит в Царском Селе Распутин и на этом строит свои расчеты и Витте, у которого имеются свои отношения к этому человеку».
Через день в Государственном Совете было новое заседание финансовой комиссии по тому же вопросу. Витте с еще большею резкостью продолжал свою полемику, отношение к нему среди членов Совета становилось все более и более нeприязненным, в особенности после того, что он сказал, что ему известно, что Г. Г. Министры ездят, в Царское Село за укреплением своей позиции, чтобы проваливать взгляды своих оппонентов в Совете, я не ответил ему ни одним словом, и заседание кончилось, как и все предыдущие, тем, что его предложения не были приняты Комиссией, кроме его верного спутника Гурко, и после трехчасовой беседы все оставалось в том виде, как было принято Думою, за исключением спорного вопроса об открытии трактиров в городах и селах и права земства и городов не разрешать открытия и казенных винных лавок в избранных казною пунктах. Но и по этим двум вопросам значительное большинство Комиссии присоединилось ко мне, и Витте демонстративно опять вышел из заседания.
Чем кончилось затем все дело, — я не знаю. Через три дня наступили события, которые показали мне, что все безучастие Государя к моему и Акимова докладу было только кажущееся. Он просто не хотел спорить со мною, решивши расстаться со мною, а когда в день моего увольнения последовал рескрипт на имя моего преемника Барка с явным осуждением моих действий и прямым повелением принять меры к сокращению потребления водки, — мне стало ясно, что Витте был осведомлен о настроении Государя, знал о влиянии с разных сторон на него в этом вопросе и играл без проигрыша на то, чтобы способствовать моему падению.
Одно только ему не удалось — это извлечь для себя какую-либо выгоду, так как отношение Государя к нему осталось неизменным, — Он не допустил его до новой близости к Себе.
Во все эти тревожные и тяжелые для меня дни я был дома очень одинок. Жены не были около меня — она ухала в сопровождении моего зятя В. И. Мамантова заграницу на свадьбу нашей дочери Я не мог отлучиться ни на минуту.
Утром 25-го января вернулась из-за границы моя жена. Еще по дороге с вокзала она опросила, меня, что делал я за неделю ее отсутствия, и я рассказал ей подробно о всех интригах, которые меня окружают, о речах Гр. Витте в Государственном Совете по вопросу о пьянстве, о продолжающейся травле меня «Гражданином» кн. Мещерского и о не смолкающих сплетнях в городе о том, что мои дни сочтены. Она стала уговаривать меня просить Государя об увольнении, а если я на это не решаюсь, то советовала, во всяком случае, поставить перед Государем вопрос ребром о невозможности жить и полезно работать среди интриг и недоброжелательства таких людей, как Маклаков, Сухомлинов, Щегловитов и др., прибавляя к своим настояниям уверение меня в том, что Государь меня ни в каком случае не отпустит и не решится расстаться с человеком, которого Он любит, которому верит и которого считает своим верным слугою.
Наш разговор на эту тему продолжался поздно ночью, так как весь день я провел в финансовой комиссии Государственного Совета. На доводы жены я отвечал двумя положениями. Во-первых тем, что из-за меня Государь не решится расстаться с враждебною мне группою Министров, и все мои аргументы об опасности политики этих господ не имеют сейчас в Его глазах особой цены, а поставленный мною ребром вопрос будет равносилен моей отставке, вызванной к тому же моим собственным заявлением.
Оставление мною активной службы равносильно развалу всего Министерства Финансов, которое я так люблю и которое так сжилось со мною. Я знал какое последствие имел бы мой уход для всего личного состава и для самого дела, веденного мною в одном определенном направлении в течение 10 лет.
Я говорил жене, что без преувеличения в Министерстве подымется стон с верху до низу и, всякий будет обвинять меня за то, что я по собственной воле покинул любимое дело и не принес моего личного покоя в жертву общему интересу. Мысль об этом не дает мне покоя и, ссылаясь на пример 1905-го года, я говорил жене, что я буду особенно страдать не столько за себя, сколько за то, что я создал такое положение по моей доброй воле. Личными моими {271} интересами я теперь совсем не дорожу и уверен в том, что переживу мое увольнение гораздо менее остро, нежели это было в 1905 году Я закончил нашу ночную беседу фразой, которую отлично помню и сейчас «нет, я не уйду, лучше пусть меня уйдут». «Ну, в таком случае ты этого не дождешься, так как Государь тебя не отпустит», был ответ моей жены.
В воскресенье, 26-го января, я опять провел все дневные часы в финансовой комиссии Государственного Совета, препираясь с Гр. Витте и Гурко, предложения которых опять были отклонены комиссией подавляющим большинством голосов. Вечером у нас был кое-кто из знакомых и в числе их весьма осведомленный во всех слухах В. Н. Охотников, который ни одним словом не намекнул мне о готовящемся крушении моей служебной карьеры. Я убежден, что, несмотря на свою близость к Мещерскому, он ничего не знал, а если бы знал, то конечно, по свойству своей натуры, именно поспешил бы мне рассказать об этом.
В 10-м часу вечера позвонил мне по телефону Гурлянд и передал мне, что Штюрмер только что передал ему, что вопрос о моей отставке окончательно решен и указ об этом последует на днях. Я ответил ему, что не имею об этом ни малейшего понятия и сказал при этом, что видел в последний раз Государя 24-го января, в пятницу, вечером в Аничкином Дворце на докладе и что ни малейшего намека, который дал бы мне основание заключить о близкой отставке, я не заметил.
Обстоятельства этого последнего доклада заслуживают также быть воспроизведены. За неделю перед этим днем, а именно 17-го января, я был с докладом в Царском Селе, и по окончании доклада Государь взял по обыкновению со стола записной календарь, чтобы отметить на нем время следующего доклада Я спросил Его Величество, удобно ли Ему принять меня в обычное время, т. к. днем 24-го января назначено в Высочайшем присутствии празднование 100-летнего юбилея Патриотического Института, на которое я тоже был приглашен. Государь сказал мне на это, что действительно Он занят в этот день еще и утром на праздновании юбилея Лб. Гв. Казачьего полка и так как вечером будет обедать в том же полку, то предложил мне приехать с докладом в 6 ч. вечера в Аничкин Дворец. Я так и исполнил.
Одно обстоятельство невольно остановило на себе мое внимание — Государь принял меня вместо 6-ти часов, без 20-ти {272} минуть 7 ч. Мы сидели в ожидании доклада с дежурным флигель-адъютантом Мордвиновым, который неоднократно смотрел на часы и на заявление мое, что Государь так никогда не опаздывал, заметил только, что Государь, очевидно, занят разговором с Императрицей Матерью и с Герцогиней Эдинбургской, которая отличается вообще большой говорливостью.
Доклад продолжался ровно час. Государь был в высшей степени милостив, затронул целый ряд вопросов общего управления, давая по ним совершенно определенные указания на будущее время. Между прочим, я представил Ему заготовленную мною печатную справку по весьма щекотливому делу, а именно по вопросу о том, в каком порядке должны быть заключаемы теперь торговые договоры с иностранными государствами, т. е. в порядке ли Верховного Управления, или же через посредство законодательных Учреждений. Государь очень заинтересовался этим вопросом, оказал совершенно откровенно, что Он об этом никогда не думал, и что «добрый Тимашев» никогда Ему ничего об этом не докладывал. Он просил меня рассказать Ему подробно сущность моего взгляда. Выслушавши меня, Государь сказал мне, что Он совершенно разделяет мое мнение, и просил вести дело далее в том направлении, которое мною признано правильным. Он даже не хотел оставлять у себя моей печатной справки и только после моих разъяснений всей важности затронутого мною вопроса и необходимости особенно осторожного его разрешения, оставил ее у Себя, прибавивши с улыбкою: «Ну хорошо, Я Вам скажу окончательно Мое мнение в пятницу, хотя совершенно уверен в том, что оно не изменится от прочтения записки».
Я доложил при этом Его Величеству, что за несколько дней перед тем я разослал эту справку всем министрам особенно секретным образом, прося их дать письменное заключение то поводу моего мнения, т. к. предвижу заранее, что не все министры разделят мой взгляд, а между тем от разрешения вопроса о порядке утверждения торговых трактатов зависит весь ход предварительных работ, который представляется мне особенно трудным в отношении договора, с Германией.
Государь, подумавши несколько минут, сказал мне: «Я очень мало посвящен в это дело, и Вы совершенно правы, что оно представляется в высшей степени сложным». Я заметил на это, что, составляя справку, я принял особые {273} предосторожности, чтобы мой взгляд не проник в печать и с этой целью отпечатал справку в типографии Корпуса Пограничной Стражи. Наша печать подняла бы целую бурю, если бы только она проведала о моем взгляде. На этом мы расстались. Государь был более чем милостив и пожелал мне хорошего аппетита, как Он сказал мне «к Вашему запоздавшему по Моей вине обеду».
В последующие дни, когда мое увольнение уже состоялось, и в особенности когда впечатления пережитого времени стали постепенно оседать и кристаллизоваться, мне казалось и кажется и теперь, что запоздалый прием мой не был случайностью.
Государь верно предполагал лично говорить со мною о моем увольнении и колебался сделать это, переживая, вероятно, не легкое раздумье. Что решение Его расстаться со мною уже в это время созрело, подтвердили многие последующие факты.
Так Владимир Вестман, служивший в собственной Его Величества канцелярии (у Танеева) уже в субботу вечером, т. е. на другой день после моего доклада в Аничкином Дворце рассказывал, что в Канцелярии печатается рескрипт по поводу увольнения меня от занимаемых должностей. Очевидно, что распоряжение об этом было сделано именно в пятницу, если даже не ранее. Стало известно потом, что еще за 11/2 недели раньше был вызван И. Л. Горемыкин в Царское Село, и по возвращении оттуда начались секретные его совещания с Кривошеиным на квартире последнего, о чем многие знали и говорили, и не знал только я, так как со мною никто не говорил и кроме отдаленных слухов до меня ничто не доходило.
Больше того, в ту же пятницу 24-го января ко мне настойчиво прошел В. Ф. Трепов, хлопотавший по делу получения концессии на южно-сибирскую железную дорогу и, ссылаясь на те же ходившие слухи, просил моего разрешения проверить их через Гр. Фредерикса. Я не мог ему запрещать, но сказал только, что благородный Граф настолько далек от всех интриг, заполнявших нашу государственную жизнь, что, даже будучи ко мне искренно расположен, он не сможет ничего сделать и ему просто ничего не скажут. В субботу вечером я получил от Трепова записку с уведомлением о том, что Граф Фредерикс в тот же день утром имел с Государем определенный разговор и положительно не понимает, — откуда идут все эти слухи, т. к. слова Государя, обращенный ко мне, были полны доверия и, по-видимому, искреннего расположения.
{274} Понедельник, 27-го января я провел весь день дома за приемом просителей, которых я не мог принять в субботу по причине заседания в этот день финансовой комиссии Государственного Совета. Народу было множество, и прием затянулся почти до 7-ми часов. Затем мы поехали с женой на обед к Маклакову, и поехали туда оба с самым тяжелым чувством, т. к. мои отношения к нему, с ноября месяца, совершенно испортились, и я отлично знал, что он является одной из главных пружин всей интриги против меня. Мы подумывали даже отказаться от этого обеда, но т. к. приглашения были разосланы за 3 недели, когда атмосфера всей травли, меня была еще не так густа, то я не видел повода отказываться, а сделать это в последнюю минуту значило подчеркнуть мое отношение к городским слухам. Мы предпочли испить чашу до дна. Обед прошел по внешности очень оживленно, моей дамой была Леди Бьюканан, с которой мы вели простую и веселую болтовню, а сидевший напротив меня кавалер моей жены Горемыкин не раз выражал за обедом удовольствие по поводу нашей оживленности.
После обеда произошел любопытный инцидент — ко мне подошел Граф Фредерикс и сам завел следующий разговор на французском языке: «скажите мне, дорогой друг, что значат все эти слухи по поводу Вашей отставки, я слышу их , со всех сторон. Меня со всех сторон спрашивают, волнуются и все действительно беспокоятся. В пятницу Мосолов, расспрашиваемый Треповым, просил меня даже справиться у Его Величества, что я и сделал в субботу с величайшим удовольствием, так как не только я люблю и уважаю Вас, но смотрю на Вашу отставку как на величайшее бедствие для России. Государь дал мне самый успокоительный ответ; Он говорил о Вас в самых милостивых выражениях, и я уверяю Вас, что Вы пользуетесь полным Его доверием. Я знаю, что Вы плохо окружены, что кругом Вас и против Вас интригуют, и я хочу дать Вам истинно дружеский совет: говорите открыто и откровенно с Его Величеством, объясните Ему, что положение стало совершенно невыносимо и просите Его уволить министров, с которыми Вы не можете больше работать. Уверяю Вас, что Вы получите полное удовлетворение, будьте только тверды».
Я поблагодарил его за эти добрые слова и сказал ему буквально следующее: «Верьте мне, дорогой Граф, что я никогда не был трусом, и что я ничего лучшего не желаю как иметь {275} возможность говорить откровенно с моим Государем и просить Его выяснить невыносимое положение, в котором я нахожусь.
Вы знаете, что я не Гр. Витте, я не могу заставить Государя следовать моей воле, а могу только разъяснить откровенно перед Ним тот вред, который испытывает Государство от нашей административной неурядицы. Я верный слуга моего Монарха и воспользуюсь первым моим докладом, чтобы просить Его или поддержать меня или разрешить мне уйти, если я не отвечаю более Его взглядам». Фредерикс прервал меня словами: «Речи быть не может о Вашей отставке», на что я ответил ему: «Граф Вы слишком благородны, чтобы понять какие силы борются против меня, и я уверен, что дни мои сочтены, если даже моя отставка уже фактически не последовала».
Отойдя от Фредерикса, я подошел к другой группе гостей, от которой отделился Гр. А. А. Бобринский и заявил мне, что на днях Государь подтвердил ему о сделанном заказе приготовить рисунки археологических предметов для Германского Императора и своим обычным слащавым тоном прибавил, что весь заказ будет исполнен в срок, и что он надеется заслужить мое одобрение. Я сказал ему на это, что едва ли мне придется принимать этот заказ, т. к. городские слухи уже предрекли мою отставку, на что он мне совершенно спокойно и не выбирая выражений ответил: «это не беда, это будет только кратковременный отдых, который Вам так необходим». Эти слова человека, никогда не говорящего на ветер, вдобавок принадлежащего к крайне правому кругу и имеющего надежные источники для осведомления, были для меня первым определенным указанием на то, что со мной решено покончить.
Под этим впечатлением я вернулся домой и просидел еще до 2-х часов, сбывая очередные дела. Одно из них меня очень заботило: в среду, 29-го января, в Общем Собрании Государственного Совета при рассмотрении дела о пьянстве предстояло заслушать предложение Гр. Витте о фиксации питейного дохода и другое предложение Гурко о вознаграждении продавцов казенных винных лавок за уменьшение количества проданного вина. Оба эти предложения в финансовой комиссии провалились с треском, и я знал, что такая же судьба постигнет их и в Общем Собрании, но мне также было хорошо известно, что Гр. Витте выступит с новыми резкостями против меня, а уклониться от участия в заседании я не имел {276} возможности, т. к. Вице-председатель Голубев, заступавший вместо заболевшего председателя Акимова, настойчиво лично просил меня быть в заседании.
Во вторник, 28-го января, вечером ко мне опять позвонил по телефону Гурлянд и сказал, что к нему только что звонил и все тот же Штюрмер и сказал, что он и целый ряд лиц, бывших накануне на обеде у Маклакова, изумлялись моему поразительному спокойствию и самообладанию в такую исключительную минуту, когда всякий человек невольно должен был бы отразить на своем лице и на всей своей манере держаться переживаемые волнения. По словам Гурлянда, Штюрмер выразился так: «если бы не знать, что увольнение уже состоялось, то можно было бы просто поверить, что и на этот раз слухи о смене Председателя Совета Министров относятся как и раньше к области досужих петербургских сплетен и выдумок». Мне осталось только повторить то, что я говорил накануне, что я равно ничего не знаю, хотя и уверен теперь по поведению и словам Графа Бобринского, что я действительно уже уволен, и что окружающая меня цепь интриг замкнулась и достигла своей цели.
Целый день 28-го я принимал доклады, весь вечер просидел дома, готовясь к заседанию Государственного Совета и лег спать около 2-х часов. Из событий этого дня я должен отметить одно, представляющее некоторый интерес, с точки зрения последующего моего изложения и, выяснения обстоятельств, предшествовавших моей ликвидации. Среди докладов ко мне приехал Кривошеин проститься перед его отъездом в тот же день за границу.
Наши отношения в последнее время изменились. Мы не виделись почти 2 недели и даже более недели не имели случая говорить по телефону. Он вошел ко мне со своею обычною деланно искреннею манерою и со словами: «Я тяжело болен, Владимир Николаевич; доктора уверяют меня, что я теперь совершенно поправлюсь, но я чувствую, что мне совсем плохо, и, может быть, я более не вернусь Я зашел проститься с Вами, пожелать Вам всего лучшего и посоветовать беречь здоровье и силы».
Зная истинную цену искренности людей вообще, я поблагодарил его за посещение, пожелал хорошенько отдохнуть и вернуться с новыми силами к прежней деятельности, а на совет беречь силы и здоровье, сказал ему, что силы мои едва ли нужны кому-либо, потому что я чувствую близость конца моей деятельности, поглощавшей все эти силы, и тогда {277} само собою восстановится и растрачиваемое мое здоровье. Я прибавил, что весьма возможно, что мы встретимся за границей, так как, покинувши активную деятельность, я вероятно уеду на некоторое время из России и буду рад встретиться с ним где-либо под итальянским небом.
На эти мои слова, вставши с кресел и прощаясь, он сказал буквально следующее: «А я полагаю, что и через 10 лет Гр. Витте все еще будет то восхвалять Вас, то работать против Вас, а Вы все будете сидеть на своем месте, ну а если бы сбылось теперь Ваше предсказание, то как же нам, маленьким людям, можно будет подойти к человеку, которого нельзя уже будет называть по имени и отечеству и придется величать одним из почетнейших титулов, доступных смертным в нашем отечестве. Я отнес эти слова к его обычной манере — во всем брать верхнее «до» и к его склонности уснащать свою речь прилагательными «знаменитый», «изумительный», «величайший» и, провожая его до дверей, сказал ему просто: «у меня есть мое имя и моя родовая кличка, и их я хочу сохранить до конца моих дней. Мне не приличествуют никакие, титулы и никакие звания».
На этом мы расстались.