Федор Михайлович ДОСТОЕВСКИЙ.

Федор Михайлович ДОСТОЕВСКИЙ

1821-1881

В прозе Федора Михайловича Достоевского современная печать занимает особое место, и это неудивительно, если учесть, что для значительной части его произведений газетные сообщения стали основой сюжета или сюжетной идеей.

В романе «Униженные и оскорбленные» (1861) во многом автобиографичный образ рассказчика Ивана Петровича раскрывается в его отношении к двум драмам, в которых он не только свидетель, но и участник. Главной героиней первой драмы является Нелли — внучка разорившегося англичанина-фабриканта Смита. После смерти деда Иван Петрович становится ее воспитателем и покровителем. Вторая драма связана с историей семьи Ихменевых, дочь которых уходит от родителей ради любви к сыну врага этой семьи — князя Валковского.

Постепенно в сознании героя-рассказчика раскрывается своеобразие мира, в котором многое взаимосвязано, в том числе и эти две драма. Выясняется, к примеру, что соблазнитель Наташи Ихменевой — это сын человека, который в свое время соблазнил ее мать. И окружающий мир начинает восприниматься героем как цепь повторений, отрицательным образом влияющих на судьбы хороших людей. Мир устроен так, что именно для тех, кто хочет в нем жить честно, он оборачивается унижениями и оскорблениями. Не последнюю роль в этом играет современная пресса.

Первый раз в романе «Униженные и оскорбленные» газета возникает, когда герой рассказывает о человеке, первоначально именуемом «старик», который в кондитерской Миллера «аттестовал себя престранно». Среди странностей его поведения упоминается, в том числе, и то, что «никогда он не взял в руки ни одной газеты». Весьма примечательное наблюдение, свидетельствующее о том, что газета в руках посетителя кондитерской является одним из показателей его нормального, «не странного» поведения, тем более что посетителями кондитерской Миллера были, по наблюдениям рассказчика, большею частью немцы, и они постоянно «углублялись в чтение немецких газет». Для самого же рассказчика газета в этом эпизоде выступает как нечто вызывающе

[88]

дремоту. Оказавшись в кондитерской, герой «взял франкфуртскую газету, прочел две строки и задремал».1 По всей вероятности, имеется в виду «Франкфуртер гешефтсберихт» — немецкая ежедневная газета, выходившая во Франкфурте-на-Майне с 1856 года.

Возможно, что дремоту у рассказчика газеты вызывали потому, что он «ходил к Миллеру в первых числах каждого месяца читать русские журналы, которые у него получались». [III, 172] Так уже в самом начале газеты выступают как оппозиция журналам. Тем более что чуть ниже рассказчик признается, что в ту пору он «сотрудничал по журналам, писал статейки», и это сотрудничество давало твердую уверенность в том, что ему «удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь». [III, 172] Уменьшительно-уничижительное «статейки» в данном случае относится не столько к журналам, сколько к собственному творчеству. Журналу еще предстоит сыграть важную роль в том, что старик Ихменев признал в рассказчике приличного человека, признал и дело, которым тот занимается, хотя последний и был сочинителем. Помогли «объявления в журналах» и «несколько похвальных слов, услышанных им обо мне от таких лиц, которым он с благоговением верил, заставили его изменить свой взгляд на дело». [III, 187]

Само присутствие концепта журнал в романе связано не столько с пониманием его как средства массовой информации, сколько с видением его в качестве явления литературной жизни. Хотя есть здесь упоминание журнала «Деревенский брадобрей» («Dorfbarbier»), который с наслаждением почитывает «приезжий гость, купец из Риги Адам Иваныч Шульц». Достоевский два раза ошибочно называет этот журнал газетой. Когда Адам Иваныч заметил, что за ним пристально наблюдает некий старик, он «молча закрылся газетой», а потом выглядывает «из-за газеты». Затем, когда ему совсем надоело такое разглядывание, «с нетерпеливым жестом бросил он газету на стол».

Писателю принципиально важно показать реакцию человека, которого самым бесцеремонным образом разглядывают в кондитерской. Упоминаемое печатное издание лишь дополняет выразительность, объемность нарисованной картины, а чем оно в данном случае является, журналом или газетой, не суть важно.

Следующее появление газеты в романе несет уже принципиально важный смысл. Николай Сергеевич Ихменев, ценя литературную дея

1 Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., Наука, 1972—1984. Т. 3. 1972. С. 172—172. Далее произведения Ф.М. Достоевского цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.

[89]

тельность Ивана Петровича, начал интересоваться литературой и даже читать критические статьи критика Б., за которым угадывается фигура В.Г. Белинского уже потому, что в одном из эпизодов герой прямо цитирует его слова из статьи «Современные заметки», обращенные к Достоевскому. Белинского, по наблюдению Ивана Петровича, «он почти не понимал, но хвалил до восторга и горько жаловался на врагов его, писавших в «Северном трутне». [III, 191]

«Северный трутень» — так по-своему, пародийно-иронически переименовал Достоевский газету «Северная пчела», издававшуюся в Петербурге Н.И. Гречем и Ф.В. Булгариным. Уже потому, что «пчела» заменена на «трутня», можно судить, как относился, как понимал писатель этот печатный орган. Газета «Северная пчела» в 1830—1840 годы выступала как орган оппозиционный В.Г. Белинскому и натуральной школе. В романе Достоевского она оказывается одной из причин, если не виновниц того, что личная жизнь Ивана Петровича и Наташи не сложилась. Николай Сергеевич говорил ему: «<...> Ты, положим, талант, даже замечательный талант... ну, не гений, как об тебе там сперва прокричали, а так, просто талант (я еще вот сегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!). Да! так видишь: ведь это еще не деньги в ломбарде, талант-то; а вы оба бедные. Подождем годика эдак полтора или хоть год: пойдешь хорошо, утвердишься крепко на своей дороге — твоя Наташа; не удастся тебе — сам рассуди!.. Ты человек честный; подумай!..» [III, 191]

Герой хоть и понимает, что газета, в которой третируют Николая Петровича, никудышная, однако, тем не менее, именно из-за ее выступлений предлагает повременить, подождать «годика эдак полтора». Не будь ее выступлений, жизнь Наташи и Николая Петровича, вне сомнения, сложилась бы иначе.

В «Преступлении и наказании» (1866), по Л.П. Гроссману, «Достоевский в границах одного романа развернул исключительное богатство социальных характеров и показал сверху донизу целое общество в его чиновниках, помещиках, студентах, ростовщиках, стряпчих, следователях, врачах, мещанах, ремесленниках, священниках, кабатчиках, сводницах, полицейских и каторжниках. Это — целый мир сословных и профессиональных типов, закономерно включенный в историю одного идеологического убийства».1

------

1 Гроссман Л. П. Город и люди «Преступления и наказания» // Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. М., 1939. С. 50.

[90]

Одним из источников, позволивших развернуть «исключительное богатство социальных характеров» и показать «сверху донизу целое общество», стала современная писателю периодическая печать. Начнем с неоднократных сообщений газет начала 1860-х годов о том, что в связи с ростом нищеты трудового населения Петербурга особенно усилилось ростовщичество, ставшее обыденным явлением. К примеру, только один номер «Ведомостей С.-Петербургской полиции» за 1865 год опубликовал одиннадцать объявлений о выдаче денег на проценты под различные залоги. Газета «Голос» в феврале 1865 года писала: «Все эти объявления показывают, с одной стороны, крайнюю потребность в деньгах в бедном классе, а с другой — накопление сбережений людьми, не умеющими обратить эти деньги на какое-нибудь производительное предприятие. При чтении всех этих предложений денег представляется, с одной стороны, скаредность и алчность, а с другой — раздирающая душу нищета и болезнь».1

Петербургские газеты конца 1850-х — начала 1860-х годов постоянно писали о том, что рост нищеты городских низов, их неуверенность в завтрашнем дне являются главной причиной систематического увеличения преступности. Сам Достоевский неоднократно признавался, что в основу повествования о преступлении Раскольникова легли ху-дожественно претворенные им на страницах романа факты, извлеченные из уголовной хроники.

В нескольких номерах сентября 1865 года газета «Голос» сообщала о том, как в Москве проходил военно-полевой суд над приказчиком, купеческим сыном Герасимом Чистовым, 27 лет, раскольником по вероисповеданию. Герасим Чистов обвинялся в предумышленном убийстве в Москве в январе 1865 г. двух старух — кухарки и прачки — с целью огра-бления их хозяйки. Преступление было совершено между 7 и 9 часами вечера. Убитые были найдены сыном хозяйки квартиры, мещанки Дубровиной, в разных комнатах в лужах крови. В квартире были разбросаны вещи, вынутые из окованного железом сундука, откуда были похищены деньги, серебряные и золотые вещи. По информации петербургской газеты, старухи были убиты порознь, в разных комнатах и без сопротивления с их стороны одним и тем же орудием — посредством нанесения многих ран, по-видимому, топором: «<...> Чистова изобличает в убийстве двух старух орудие, которым это преступление совершено, пропавший топор чрезвычайно острый, насаженный на короткую ручку».2

Голос. 1865. 7 (19) февр. № 38. Голос. 1865. 12 (24) сент. № 252.

[91]

Газеты и журналы конца 1850-х — начала 1860-х годов постоянно писали о росте преступности, алкоголизма и проституции в России. Так, журнал «Время» в 1862 году опубликовал статьи М. Родевича и П. Сокальского о книге Э.А. Штейнгеля «Наша общественная нравственность» (1862), в которых авторы пытаются найти причины «падения» женщины, отыскать в современном обществе условия, способствующие развитию проституции как социального явления.

Место жительства главного героя романа также представлено в периодической печати. Газета «Петербургский листок», например, писала о том, что в «Столярном переулке1 находится 16 домов (по 8 с каждой стороны улицы). В этих 16 домах помещается 18 питейных заведений, так что желающие насладиться подкрепляющей и увеселяющей влагой, придя в Столярный переулок, не имеют даже никакой необходимости смотреть на вывески: входи себе в любой дом, даже на любое крыльцо, — везде найдешь вино».2

По информации той же газеты, рядом, на Вознесенском проспекте, помещалось 6 трактиров (один из них посещает в романе Свидригай-лов), 19 кабаков, 11 пивных, 10 винных погребов и 5 гостиниц.

Есть и другие факты, свидетельствующие о том, насколько газетная информация стала частью романа Достоевского. В свое время детальное сопоставление картины Петербурга в романе и отражения событий жизни города в текущей газетной хронике 1865—1866 годов было проведено В.В. Даниловым.3

В самом романе пресса является весьма существенным элементом повествования. Хотя газета первый раз возникает в тексте романа в качестве бытовой подробности. Раскольников, убив старуху-процентщицу, начинает искать вещи, оставленные в залог, и находит «браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч. Иные были в футлярах, другие просто обернуты в газетную бумагу, но аккуратно и бережно, в двойные листы, и кругом обвязаны тесемками». [YI, 64]

В этой же роли газета возникает и в тот момент, когда Раскольников вернулся из полицейского участка в страхе, что в его комнате уже был обыск, а он оставил взятые на квартире старухи-процентщицы вещи

-------

1 Здесь, на углу Малой Мещанской улицы, в доме И.М. Алонкина жил в 1864—1867 гг. и сам писатель

2 Петербургский листок. 1865. 18 марта. № 40.

3 Данилов В.В. К вопросу о композиционных приемах в «Преступлении и наказании» Достоевского // Изв. АН СССР. Отд. обществ. наук. 1933. № 3. С. 249—263.

[92]

 «в этой дыре». Перекладывая их в карманы, он замечает, что «одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден...» [YI, 84]

Газета упоминается в романе и в тот момент, когда Раскольников становится свидетелем разбирательства в полиции с «пышной дамой» Луизой Ивановной, в заведении которой ночью случился дебош с пьянством и дракой. По ее словам, главный виновник происшествия угрожал: «Я, говориль, на вас большой сатир гедрюкт будет, потому я во всех газет могу про вас всё сочиниль». [YI, 79]

Здесь упоминается хорошо известное в современной Достоевскому периодической печати явление — люди, из работавших в газете или просто писавших для нее, позиционировали себя как обладающие некоей властью, которым дозволено то, на что остальные права не имеют. Автор фельетона «Из дневника Петербуржца», к примеру, в газете «Санкт-Петербургские ведомости» писал в 1865 году: «Нравы нашего литературного задворья становятся все более и более дикими. Про обличителей разных трактиров, ресторанов и проч. приходится слышать вещи самого возмутительного содержания. Они являются всюду, едят, пьют, получают подарки и хвастаются, что обличат тотчас, если что не по них, т.е. если им не дадут взятки или спросят за выпитое вино или съеденный обед деньги».1

В таком поведении кроется одна из причин отрицательного, если не враждебного, отношения ко всякого рода «сочинителям», не только газетным, выраженное в словах поручика полиции: «Вот они каковы, сочинители, литераторы, студенты, глашатаи... тьфу!» [YI, 79]

Роль газеты в повествовании становится значительной в тот момент, когда Разумихин рассказывает о том, что у него с Заметовым «дело одно общее завязалось», и они его обязательно «вытащат». А дело это «о красильщике»: «Да, бишь, я тебе только начало рассказывал... вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы... ну, тут и красильщик теперь замешался... » На что Раскольников отвечает: «Да про убийство это я и прежде твоего слышал, и этим делом даже интересуюсь... отчасти... по одному случаю... и в газетах читал! <...>» [YI, 104]

Разумеется, Раскольников ни в каких газетах «про убийство» не читал, в романе об этом нет никакого упоминания, но он твердо знает, что газеты не могли упустить такого происшествия, а потому свою информированность в этом преступлении всегда можно объяснить за счет газет.

Санкт-Петербургские ведомости, 1865, 8 июля, № 172.

[93]

И тем не менее, войдя в трактир «Хрустальный дворец», куда приглашал его Разумихин, он вспоминает, о чем хотел прочитать в газетах и первым делом спрашивает: «Газеты есть?» Герой словно бы решил подстраховаться относительно своей информированности в убийстве, его не смущает даже то, что среди посетителей он вроде бы заметил Заметова. Он просит чаю и принести «газет, старых, этак дней за пять сряду». Получив газеты, Раскольников принялся отыскивать нужное. Его поиски дают возможность, пусть и отчасти, узнать о том, что писали современные газеты: «Излер — Излер — Ацтеки — Ацтеки — Излер — Бартола — Массимо — Ацтеки — Излер... фу, черт! А, вот отметки: провалилась с лестницы — мещанин сгорел с вина — пожар на Песках — пожар на Петербургской — еще пожар на Петербургской — еще пожар на Петербургской — Излер — Излер — Излер — Излер — Массимо... А, вот...» [YI, 124]

В 1860-е годы газеты часто писали о деятельности Излера Ивана Ивановича, владельца загородного сада «Минеральные воды». В 1865 году они были полны сообщений о приезде в Петербург лилипутов — юноши Массимо и девушки Бартоло, которые якобы были потомками древних обитателей Мексики — ацтеков. В представлении героя, ищущего другую информацию, о них писали так часто, что других новостей он не замечает. Посоперничать в популярности с такими новостями могли только пожары. Однако старания героя были вознаграждены: «Он отыскал наконец то, чего добивался, и стал читать; строки прыгали в его глазах, он, однако ж, дочел всё «известие» и жадно принялся отыскивать в следующих нумерах позднейшие прибавления. Руки его дрожали, перебирая листы, от судорожного нетерпения <...>» [YI, 124]

Писатель очень достоверно психологически передает, как герой судорожно перебегает глазами с одного заголовка на другой, встречая в первое время одни и те же. Не менее выразительно передано и то, как от найденной информации газетные строки начинают прыгать в его глазах, как он жадно отыскивает «в следующих нумерах позднейшие прибавления». Газета, таким образом, выступает в качестве одного из выразительных средств раскрытия состояния героя, совершившего преступление. Психологическая значимость эпизода заключается в том, что преступник имеет возможность прочитать о том, как увидели его преступление те, кто не может знать всего произошедшего в деталях и подробностях, ибо они известны только ему одному.

Не менее выразителен и следующий эпизод, в котором к Расколь-никову подсел Заметов, интересующийся: «... Что это вы газеты читаете?» А затем он же замечающий: «Много про пожары пишут... » На по

[94]

следнее замечание Раскольников явно с вызовом отвечает: «Нет, я не про пожары. — Тут он загадочно посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. — Нет, я не про пожары, — продолжал он, подмигивая Заметову. — А сознайтесь, милый юноша, что вам ужасно хочется знать, про что я читал?

... — Так сказать, про что я читал, что разыскивал? Ишь ведь сколько нумеров велел натащить! Подозрительно, а?» [YI, 125]

А далее начинается вообще, можно сказать игра с огнем, словно бы в Раскольникове просыпается тот самый, который не «тварь дрожащая», а тот, который «право имеет», который может себе позволить так опасно говорить о самом себе: «<...> объявляю вам... нет, лучше: «сознаю сь»... Нет, и это не то: «показание даю, а вы снимаете» — вот как! Так даю показание, что читал, интересовался... отыскивал... разыскивал... — Раскольников прищурил глаза и выждал, — разыскивал — и для того и зашел сюда — об убийстве старухи чиновницы, — произнес он наконец, почти шепотом, чрезвычайно приблизив свое лицо к лицу Заметова. Заметов смотрел на него прямо в упор, не шевелясь и не отодвигая своего лица от его лица. Страннее всего показалось потом Заметову, что ровно целую минуту длилось у них молчание и ровно целую минуту они так друг на друга глядели». [YI, 125]

Чтение газетных сообщений о совершенном им преступлении возбуждает героя, заставляет говорить весьма опасные в его положении вещи: «<...> Это вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, — та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?» [YI, 125]

Газетные сообщения становятся причиной такой опасной игры с человеком, который имеет отношение к следствию по убийству старухи-процентщицы. Они возбуждают героя настолько, что Раскольников «сам совершенно не в силах был сдержать себя», они пробуждают в нем воспоминания о совершённом с психологически точной достоверностью: «И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!» [YI, 126]

Особую роль в романе Достоевского играет обращение самого героя к возможностям периодической печати. Созревшую в сознании героя теорию об «обыкновенных» и «необыкновенных» людях он посчитал

[95]

необходимым сделать достоянием многих. Уже само стремление донести через прессу до других свои идеи является попыткой продемонстрировать свою «необыкновенность». Хотя в этом плане герой не отличался настойчивостью — отдав статью еще полгода назад в газету, он не стал добиваться ее опубликования и даже забыл о ней. Только от Порфирия Петровича Раскольников узнает, что статья опубликована, да еще и в другой газете, так как та, в которую он отдал свою статью, перестала существовать.

С другой стороны, личность самого Раскольникова, как возможного преступника, заинтересовала Порфирия Петровича благодаря статье, опубликованной в газете, хотя по признанию следователя, статья Раскольникова заинтересовала его еще раньше, до того, как было совершено преступление: «<...> а впрочем, и всегда интересовала меня, — одна ваша статейка: «О преступлении»... или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть. [YI, 198]

В любом случае, данный факт свидетельствует о том, что для настоящего профессионала пресса может служить источником весьма важной и полезной информации, как о психологии преступника, движимого идейными соображениями вообще, так и о конкретном исполнителе злодеяния по отношению к двум беззащитным женщинам.

Через газетную статью следователь разгадал сущность Раскольникова, угадал в нем возможного преступника.

Эпизод, в котором Порфирий Петрович вспоминает и комментирует статью Раскольникова, примечателен и еще одним моментом. Разъясняя некоторые положения своего газетного выступления, герой замечает, что он вовсе и не настаивает на том, «чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите. Мне кажется даже, что такую статью и в печать бы не пропустили. Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право...» [YI, 199]

Значит, периодическая печать 1860-х годов функционировала в рамках определенных этических норм и правил, когда не каждая идея могла стать достоянием самой широкой читающей публики. Сам Раскольников осознает, что его идея, доведенная до определенной степени крайности, которую и предлагает Порфирий Петрович, — это уже то, что не могло быть допущено на страницы периодической печати.

Газета со статьей Раскольникова еще раз появляется в романе в тот момент, когда до принятия решения о признании в убийстве останется

[96]

совсем немного времени, когда в глубине души герой уже такое решение принял: «Раскольников взял газетку и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол». [YI, 396]

Здесь есть и «язвительно-сладкое чувство» автора, правда, приходящее всего на мгновение, но есть и воспоминание о душевной борьбе последних месяцев. И главное — газетная статья, написанная в прошлом, стала для него началом того, о чем в настоящем он может думать только «с отвращением и досадой».

Журнал в романе «Преступление и наказание» возникает в самом неожиданном смысле. Отважившись на посещение квартиры — места совершенного преступления, Раскольников встречает там двух работников, которые оклеивали стены новыми обоями. Они почти не обратили на него внимания и продолжали свой разговор:

«<...> Приходит она, этта, ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу, говорит, Тит Васильич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!

— А что это, дядьшка, журнал? — спросил молодой. Он, очевидно, поучался у «дядьшки».

— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есь, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол всё больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне всё, да и мало!» [YI, 133]

Журнал дан в восприятии человека, который сам журналы никогда не читал, а только видел, как они выглядят, потому и сравнивает он «этту» с внешним видом журнала. Кстати, второй собеседник вообще не знает, что это такое. В отличие от газет, журнал остается пока достоянием людей городских и имеющих материальный достаток, а для тех, кто не имеет к ним доступа, это — «картинки крашенные», которые рассказывают о том, «как кому одеваться».

[97]

Несколько иным содержанием наполняется концепт средства массовой информации в романе «Идиот» (1868). Первый раз газета упоминается в романе, когда князь Мышкин рассказывает о том, что он в Лионе видел смертную казнь, замечая при этом, что «там очень не любят, когда женщины ходят смотреть, даже в газетах потом пишут об этих женщинах». [YIII, 54] Публичная казнь как явление в Европе еще практикуется, но общественное мнение уже воспринимает ее как отвратное зрелище, отвратное настолько, что посещающие ее женщины становятся предметом газетных публикаций негативного характера.

Следующее упоминание газеты в романе опять-таки связано с иностранной прессой. Рассказывая Настасье Филипповне о себе и своих товарищах, генерал Ардалион Александрович Иволгин не без позы сообщает: «Во всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе, как удалившийся от дел буржуа, в шашки и читаю «Independance» <...>» [YIII, 92]

Одним из своих достоинств герой считает то, что он читает не какие-то там российские газеты, а «Independance Belge» («Бельгийская независимость»). Газета выходила в Брюсселе в 1830—1937 годах и отличалась тем, что широко освещала политическую и общественную жизнь Западной Европы. Сам Достоевский, судя по «Дневнику писателя», в 1867—1868 годах постоянно читал эту газету.

Как выяснилось, генерал не только читал бельгийскую газету, но и пользовался вычитанными из нее историями, выдавая их за якобы произошедшие с ним самим. Желая развлечь Настасью Филипповну, он рассказал такую одну такую историю, благодаря чему попал в неловкое положение. Оказалось, что среди присутствующих он был не единственным, кто постоянно читал «Independance Belge». Выслушав историю его приключений в вагоне поезда, Настасья Филипповна заявила: «Но позвольте, как же это? ... Пять или шесть дней назад я читала в «Independance» — a я постоянно читаю «Independance» — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так же была выкинута в окно болонка, наконец, точно так же и кончилось, как у вас. Даже платье светло-голубое!

<...> — Как! Точь-в-точь? Одна и та же история на двух концах Европы, и точь-в-точь такая же во всех подробностях, до светло-голубого платья! — настаивала безжалостная Настасья Филипповна. — Я вам «Independance Belge» пришлю!» [YIII, 92]

[98]

Уверения генерала в том, что рассказанный им случай произошел именно с ним, но только «два года раньше» выглядят неубедительно. Нас, однако, более интересует другой аспект эпизода. Газета в нем представлена не в качестве некоего собрания интересных или занимательных историй, но источником материала для представления персонажем своей жизни, своей манеры поведения как увлекательных и интересных, свидетельствующих о его жизнелюбивом и решительном характере.

Газета, о чем свидетельствует и приведенный выше пример, выступает и в качестве источника информации, а ее распространенность в обществе такова, что пользоваться этой информацией в личных целях необходимо крайне осторожно, чтобы не попасть в ситуацию, подобную той, в которой оказался генерал Иволгин.

Персонажи романа относятся к газетам как к возможности следить за событиями. В одном из эпизодов Лебедев спрашивает князя Мыш-кина: «Ваше сиятельство! — с каким-то порывом воскликнул вдруг Лебедев, — про убийство семейства Жемариных в газетах изволили проследить?» [YIII, 161] Значит, в представлении этого героя, газеты дают возможность не просто узнать о каком-либо событии, о том же убийстве семейства Жемариных, но и создают образ этого события, развернутый во времени, дают возможность «проследить» за тем, как это событие разворачивается.

В данном случае речь идет о реальном преступлении, обстоятельства которого, а также следствие и суд над преступником широко освещались в прессе. 10 марта 1868 года в газете «Голос» Достоевский прочел сообщение о том, что в Тамбове, в доме купца Жемарина было убито шесть человек. В последствии та же газета подробно рассказывала о ходе следствия и суде над восемнадцатилетним дворянином Витольдом Горским, который давал уроки сыну Жемариных.

Для персонажей романа имеют весьма существенное значение не только событиями, о которых рассказывают газеты, люди, чьи имена попали на газетные страницы, вызывают повышенный интерес. Тот же Лебедев интересен Аглае Епанчиной не только тем, что «толкует Апокалипсис», но и тем, что о нем «в газетах печатали». Правда, от него самого она узнает, что «это о другом толкователе, о другом-с, и тот номер, а я за него остался» [YIII, 202], однако изначальный интерес к нему с ее стороны был вызван тем, что газеты, как ей представлялось, упоминали его имя.

Газета, в том числе и названная выше, неоднократно возникает в качестве бытовой подробности. К примеру, генерал, ожидает князя

[99]

Мышкина в кафе-биллиардной «с бутылкой пред собой на столике и в самом деле с «Independance Belge» в руках». [YIII, 106]

Такая бытовая подробность может быть и весьма важной деталью повествования. Брошенные Настасьей Филипповной в камин деньги не сгорели потому, что, «пачка была обернута в тройной газетный лист, и деньги были целы». По замечанию одного из персонажей «разве только тысчоночка какая-нибудь поиспортилась, а остальные все целы», [YIII, 146]

Чтение газет в качестве услуги может способствовать установлению добрых отношений между персонажами, как, к примеру, случилось у Коли с генеральшей Епанчиной, которой он не льстил, но «сумел стать у них совершенно на равную и независимую ногу, хоть и читал иногда генеральше книги и газеты, — но он и всегда бывал услужлив». [YIII, 157] Такая форма общения, как чтение газет, в данном случае выступает как средство установления добрых отношений между персонажами.

Один из персонажей романа размещал в газетах объявления о том, что дает «деньги под золотые и серебряные вещи» [YIII, 368], то есть занимался тем, чем и убитая Раскольниковым героиня «Преступления и наказания».

Есть в романе персонаж, который признается, что «ужасно» любит «в газетах читать про английские парламенты, то есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: «благородный виконт, сидящий напротив», «благородный граф, разделяющий мысль мою», «благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением», то есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа — вот что для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь <...>» [YIII, 309—310]

Формы обращения заседающих в «английских парламентах», передаваемые газетами, служат для этого читателя заманчивым образцом, некоторым выразительным словесным явлением, которое пленит. В этом для него — весь «парламентаризм свободного народа». Газета предстает в качестве источника образцов, примеров речи, форм выра-жения, которыми хотел бы обладать и читатель.

Периодическая печать в романе Достоевского может выступать в роли средства заявить о себе, о своей программе. Те, кто заявляют о себе в печати, вызывают большее доверие, нежели те молодые люди, которые, по словам Лебедева, «не то, чтобы нигилисты», потому что дальше пошли: «Это собственно, некоторое последствие нигилизма, но не

[100]

прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет, например, необходимости распадения на части России <...>» [YIII, 213—214]

Принципиально важную роль в развитии действия и в судьбе главного героя играет «одна еженедельная из юмористических» газета. Скорее всего, речь идет о газете «Искра», издававшейся под редакцией поэта В.С. Курочкина с 1859 по 1873 год. Когда Лизавета Прокофьев-на просит князя обязательно, «сию же минуту» прочесть напечатанное в газете, потому это прямо касается его дела, последний, видимо, уже зная содержание статьи, пытается сопротивляться: «Не лучше ли, однако, не вслух, — пролепетал князь, очень смущенный, — я бы прочел один... после... » [YIII, 217]

Однако Лизавета Прокофьевна требует, чтобы газетную статью читали немедленно и вслух. Достоевский приводит статью полностью, что дает возможность читателю не просто прочитать якобы опубликованное в газете, а увидеть стиль публикаций, которые направлены на то, чтобы решить свои личные проблемы, расправиться с неугодным человеком.

Уже название статьи «Пролетарии и отпрыски, эпизод из дневных и вседневных грабежей! Прогресс! Реформа! Справедливость!» обещает разоблачение каких-то «вседневных грабежей» в свете прогресса и реформ. Есть в этом названии и намек на необходимость торжества справедливости относительно тех, кого относят к пролетариям. Однако, после прочтения статьи возникает впечатление, что «прогресс» и «реформа» взяты для «громкости», для «антуражу», ибо речь о них никак не идет. Описанные события к грабежам не имеют никакого отношения, а тех, кого в названии статьи именуют пролетариями, назвать таковыми можно только с очень грубой натяжкой даже без определения К. Маркса.

Сам текст статьи опять же открывается ни о чем не говорящим упоминанием «так называемой святой Руси», века реформ и «компанейских инициатив», этот век почему-то назван еще и «веком национальностей» и «сотен миллионов, вывозимых каждый год за границу», веком «поощрения промышленности и паралича рабочих рук». [YIII, 217] Словно бы автор пишет обо всем, что приходит ему на ум, независимо от того, имеет ли оно отношение к теме статьи или нет.

Произошедшее автор статьи определяет как «странный анекдот», который случился «с одним из отпрысков миновавшего помещичьего

[101]

нашего барства». Речь, разумеется, идет о князе Мышкине, история жизни которого передана в самой издевательской манере, тем более очевидной для тех, кто к этому эпизоду уже знает героя и составил о нем довольно определенное мнение. Самое вызывающее в повествовании о жизни князя Мышкина связано с тем, что автор статьи открыто пишет о том, что герой «барский отпрыск был идиот», который «лечился от родового идиотизма» в Швейцарии, но «идиот, разумеется, умным не сделался». Более того, в статье утверждалось, что «отпрыск, хоть и идиот, а все-таки попробовал было надуть своего профессора». [YIII, 217—218]

Слово «идиот» на протяжении всей статьи настойчиво повторяется в разных вариантах. О стилистических «изысках» автора статьи свидетельствует, к примеру, то, что он может вспомнить грибоедовское «свежо предание, а верится с трудом» и рядом заметить, что в какой-то момент «счастье повернулось к нашему герою задом». Предельно язвительно и с сарказмом автор статьи пишет о полученном наследстве, не забывая при этом снова неоднократно упомянуть об идиотизме, прибавив к этому еще и убитые «голодной смертью целые губернии»: «<...> Не тут-то было-с: фортуна, убивающая голодною смертью целые губернии, проливает все свои дары разом на аристократика, как крыловская Туча1, пронесшаяся над иссохшим полем и разлившаяся над океаном. Почти в самое то мгновение, как явился он из Швейцарии в Петербург, умирает в Москве один из родственников его матери (бывшей, разумеется, из купчих), старый бездетный бобыль, купец, бородач и раскольник, и оставляет несколько миллионов наследства, бесспорного, круглого, чистого, наличного — и (вот бы нам с вами, читатель!) всё это нашему отпрыску, всё это нашему барону, лечившемуся от идиотизма в Швейцарии! Ну, тут уже музыка заиграла не та. Около нашего барона в штиблетах, приударившего было за одною известною красавицей-содержанкой, собралась вдруг целая толпа друзей и приятелей, нашлись даже родственники, а пуще всего целые толпы благородных дев, алчущих и жаждущих законного брака, и чего же лучше: аристократ, миллионер, идиот — все качества разом, такого мужа и с фонарем не отыщешь, и на заказ не сделаешь!..». [YIII, 218—219]

Всего лишь один небольшой отрывок из этой, довольно пространной статьи демонстрирует и стилистические «изыски», и логику мыс-

------

Курсив Ф.М. Достоевского. — С.А., С.В.

[102]

ли автора, задача которого — развенчать «нашего барона в штиблетах».

Последующее изложение не менее интересно, к примеру, когда в статье рассказывается о том, кто претендует на то, чтобы «новоявленный миллионер» поделился с ним своим достатком. Это был «посетитель, с спокойным и строгим лицом, с вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с видимым прогрессивным оттенком в мысли» [YIII, 219]

Написано это так, что не может не вызвать улыбки, когда пытаешься понять, что значит «вежливая, но достойная и справедливая речь». И уж, конечно, нельзя воспринимать иначе, как вершину стилистических находок автора, его слова о том, посетитель был одет «скромно и благородно», да еще и «с видимым прогрессивным оттенком мысли».

Далее в статье рассказывалось о том, что получивший богатое наследство имеет возможность «безнаказанно давить людей своими миллионами», а делиться с нуждающимся не хочет, хотя «дело не юридическое, остается одна только гласность», только поэтому автор и передает «анекдот этот публике, ручаясь за его достоверность». [YIII, 221]

Как видим, гласность уже во времена героев романа «Идиот» понималась в качестве одной из важнейших функций периодической печати и использовалась как одно из действенных средств разрешения важных, в том числе и личного характера, вопросов.

Точнее всего, на наш взгляд, характер и стиль этой публикации оценил Иван Федорович: «Это черт знает что такое, ... точно пятьдесят лакеев вместе собирались сочинять и сочинили». [YIII, 222] Действительно, вся статья буквально пронизана остроумием и стилистическими изысками, которые иначе, как лакейскими назвать трудно.

Как и следовало ожидать, такой оценкой Ивана Федоровича возмущены, прежде всего те, кто имел к статье непосредственное отношение.

Коле, которому выпало читать злополучную статью, было «невыносимо стыдно, и его детская, еще не успевшая привыкнуть к грязи впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло что-то необычайное, всё разом разрушившее, и что чуть ли уж и сам он тому не причиной, уж тем одним, что вслух прочел это». [YIII, 221]

Писатель замечает, что «ощущали нечто в этом же роде» и другие. Неловко и стыдно было девушкам, Лизавета Прокофьевна испытывала «чрезвычайный гнев». Все другие участники события «имели как бы несколько сконфуженный вид».

[103]

Особо отмечена реакция князя на газетную статью: «С князем происходило то же, что часто бывает в подобных случаях с слишком застенчивыми людьми: он до того застыдился чужого поступка, до того ему стало стыдно за своих гостей, что в первое мгновение он и поглядеть на них боялся». [YIII, 221]

Газетная публикация дает возможность писателю еще раз вспомнить о необычайном нраве князя Мышкина, который знает, что «всё неправда, что в статье напечатано», но при этом просит «говорить так, чтобы понимать друг друга», более того, ради этого понимания он даже не против «насчет статьи». Его только решительно удивляет, если только кто-нибудь из присутствующих написал эту статью. Князь в очередной раз демонстрирует собравшимся беспримерную доброту своего сердца.

Боксер, который является автором статьи, согласен с князем, что не все в ней правда, согласен и с тем, что написано «резко», не без «некоторых неточностей, так сказать гипербол», по его собственным словам. Однако готов все это оправдать тем, что «прежде всего инициатива важна, прежде всего цель и намерение; важен благодетельный пример, а уже потом будем разбирать частные случаи, и, наконец, тут слог, тут, так сказать, юмористическая задача, и, наконец, — все так пишут, согласитесь сами! Ха-ха!» [YIII, 225]

Перед нами философия оправдания публикации любого характера, любого стиля и даже откровенной лжи. Важна уже сама инициатива поднятия в печати важной проблемы, цель и намерение этой инициативы, которая выступает как «благонамеренный пример». А слог, стилистические особенности которого мы уже отмечали, как оказывается, всегда можно оправдать «юмористической задачей», к примеру. И самое главное — в признании автора статьи есть характеристика периодической печати вообще. Он в своей лакейской риторике не одинок — «все так пишут».

Всего лишь одна публикация в газете вызывает новые споры и объяснения между персонажами романа, меняет характер взаимоотношений между ними и судьбу главного героя.

Чуть ниже о нравах, поощряемых прессой, с возмущением говорит Лизавета Прокофьевна: «Истины ищут, на праве стоят, а сами как басурмане его в статье расклеветали». [YIII, 238] Периодическая печать выступает, в понимании героини, в качестве того, что не способствует торжеству права, потому что занимается клеветой на это самое право. Ее возмущение вызывает и то, как общество через прессу относится, например,

[104]

к обольщенной девушке. Такое общество она называет «диким и бесчеловечным» за то, что через газеты «оно позорит обольщенную девушку. Да ведь коли бесчеловечным общество признаешь, стало быть, признаешь, что этой девушке от этого общества больно. А коли больно, так как же ты сам-то ее в газетах перед этим же обществом выводишь и требуешь, чтоб это ей было не больно? Сумасшедшие! Тщеславные! В Бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите, это я вам предсказываю. И не сумбур это, и не хаос, и не безобразие это?» [YIII, 238]

Пример с обольщенной девушкой позволяет показать то, как, в представлении, пусть всего лишь одной героини Лизаветы Проко-фьевны, концепт средства массовой информации наполняется содержанием бесчеловечность, приносящая боль. Пресса выступает как средство, способствующее бесчеловечному поведению общества, его тщеславию и сумасшествию. Отсюда — пресса является в обществе тем, что способствует сумбуру, хаосу и безобразию. Обращаются к возможностям периодической печати, работают в ней, по логике героини, люди, которые не веруют.

Других, более обстоятельных, свидетельств о тех, кто делает газеты, об их характере и манере поведения, идеологии в романе Достоевского нет, а единственный представитель этой профессии, которого писатель заметил всего один раз, не вызывает никакой симпатии. Им был человек, который пришел в компании Рогожина, когда тот принес Настасье Филипповне те самые сто тысяч рублей: «Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки <...>» [YIII, 133]

Есть в романе «Идиот» сопоставление того, как воспринимается одна и та же информация, данная газетой и описанная в художественной литературе. Князь Мышкин признается: «Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности <...>» [YIII, 412—413]

Речь идет о действительно произошедшем убийстве. Выписки из газетных публикаций о нем есть в записной тетради Ф.М. Достоевского к роману «Идиот». Сделаны они из газет «Московские ведомости» и «Голос» за 1867 год. Будучи хорошо знакомым с содержанием газет

[105]

ных публикаций об этом убийстве «за часы», писатель устами своего героя высказывает мысль о том, насколько недоверчиво критика относится к «выдумкам» писателей («сочинителей»), знатоков народной жизни. Зато то же самое, но напечатанное в газете, не вызывает никаких сомнений. Концепт газета, таким образом, оказывается в оппозиционных отношениях с тем, что принято понимать под художественной литературой, однако вина за такую оппозиционность лежит не на газетах или художественной литературе, а на критиках, которые с недоверием относятся к «выдумкам» писателей.

Роман «Бесы» (1871—1872) был задуман Достоевским как политический памфлет на западников и нигилистов. Пытаясь решить вопрос о причинах и истоках современного нигилизма, писатель уделяет в романе много внимания анализу той роли, которую сыграли средства массовой информации в становлении и развитий идеологии и практики этого учения. Повествование в «Бесах» ведется от лица некоего хроникера. Последний выступает не только в качестве очевидца и летописца произошедших событий, но и как их участник.

О роли прессы этот городской обыватель пишет уже на первых страницах своей хроники, когда доводит до сведения читателя «Несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского». По возвращении из-за границы, он в какое-то время «блеснул в виде лектора на кафедре университета», а затем, «уже после потери кафедры — он успел напечатать (так сказать в виде отместки и чтоб указать, кого они потеряли) в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и проповедовавшем Жорж Занда, начало одного глубочайшего исследования,- кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху, или что-то в этом роде. По крайней мере проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль. Говорили потом, что продолжение исследования было поспешно запрещено, и что даже прогрессивный журнал пострадал за напечатанную первую половину. Очень могло это быть, потому что чего тогда не было? Но в данном случае вероятнее, что ничего не было, и что автор сам поленился докончить исследование». [Х, 8—9]

Здесь есть характеристика героя, который «блеснул», работая на кафедре в университете, а затем «в виде отместки» за потерянную кафедру и чтобы «указать, кого они потеряли», обратился к публикации статьи в журнале. Есть и характеристика журнала, который представлен как прогрессивный, печатающий Диккенса и проповедующий идеи

[106]

Жорж Санд, а главное пострадавший за публикацию первой части статьи Верховенского. В связи с тем, что описываемые события происходят в конце 40-х годов, не названным в романе журналом могли быть только «Отечественные записки», которые в 1840-х годах опубликовали в переводе романы Диккенса: «Оливер Твист», «Бернеби Радж», «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита», «Домби и сын», а также романы Жорж Санд «Орас», «Домашний секретарь», «Жак», «Жанна», «Лукреция Флореани» и повести «Мельхиор», «Андре», «Маркиза», «Теверино». Сам Достоевский весьма положительно отзывался о такой политике «Отечественных записок».

Варвара Петровна, с которой Степан Трофимович Верховенский, по замечанию писателя, был связан «дружбой странной», выписывала газеты и журналы «во множестве», а герой их «читал постоянно». Чтение его отличалось своеобразием: «Успехами русской литературы тоже постоянно интересовался, хотя и нисколько не теряя своего достоинства. Увлекся было когда-то изучением высшей современной политики наших внутренних и внешних дел, но вскоре, махнув рукой, оставил предприятие <...>» [Х, 19]

Значит, современные газеты и журналы давали возможность их постоянному читателю быть в курсе успехов русской литературы и заниматься изучением «высшей современной политики наших внутренних и внешних дел».

Особая роль возникает в глазах героев романа у средств массовой информации в тот момент, когда писатель говорит о наступившем «особенном времени», которое было очень непохожим «на прежнюю тишину», и о попытках этих героев разобраться в его особенностях. Во множестве появились слухи и факты «в чрезмерном количестве», однако неясны были идеи, эти факты сопровождающие: «Варвара Петровна, вследствие женского устройства натуры своей, непременно хотела подразумевать в них секрет. Она принялась было сама читать газеты и журналы, заграничные запрещенные издания и даже начавшиеся тогда прокламации (все это ей доставлялось); но у ней только голова закружилась». [Х, 20]

Замечание о круге чтения Варвары Петровны примечательно тем, что свидетельствует: в описываемую эпоху не только до столичных жителей, но и до провинции стали доходить заграничные запрещенные издания и даже прокламации, и объем их был весьма значителен. Другое дело, что они так же, как и официально издаваемые газеты и журналы, картину происходящего не проясняли, от их информации

[107]

 «только голова закружилась». Поэтому единственным, кто мог бы объяснить Варваре Петровне «все эти идеи», раз и навсегда был приглашен Степан Трофимович Верховенский.

В отношении последнего к средствам массовой информации есть свой индивидуальный подход. Степан Трофимович довольно высокомерно относился ко всему происходящему, и вызвано такое отношение было тем, что «он сам забыт и никому не нужен». Однако именно средства массовой информации, и прежде всего запрещенные, вызывают в нем интерес к окружающему: «Наконец и о нем вспомянули, сначала в заграничных изданиях, как о ссыльном страдальце, и потом тотчас же в Петербурге, как о бывшей звезде в известном созвездии; даже сравнивали его почему-то с Радищевым. Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился. Все высокомерие его взгляда на современников разом соскочило, и в нем загорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои силы <...>» [Х, 20]

Появление имени героя в средствах массовой информации и его реакция на это появление, с одной стороны, наполняют этот концепт таким содержанием, как способность возвращать интерес к происходящему, к жизни вообще. С другой стороны, в приведенном наблюдении периодическая печать характеризуется стремлением неизменно сравнивать героев своих публикаций с какими-то известными политическими и литературными деятелями, которые уже заслужили и признание, и уважение в обществе. Эта же печать выступает, как это уже не раз отмечалось в произведениях как русской, так и зарубежной литературы, в качестве источника неверной информации, настолько неверной, что в случае с Верховенским дело дошло даже до обещания некролога.

При таком влиянии на поведение героя он, узнав, что Варвара Петровна решила «основать свой журнал и посвятить ему отныне всю свою жизнь», стал относиться к ней «еще высокомернее», «почти покровительственно». [Х, 20—21] Таким образом, люди, занимающиеся изданием средств массовой информации или имеющие к ним отношение, в глазах героев, которые видят себя значительными политическими фигурами, выглядят как стоящие значительно ниже, как достойные высокомерного отношения.

Периодическая печать в романе неоднократно и в разных аспектах выступает в качестве средства заявить о себе, привлечь внимание к своеобразию и необычности своей персоны. И если для Верховенского принципиально важно быть объектом публикаций в прессе, то для

[108]

Кармазинова она является местом, где он выступает в качестве автора. Именно авторство в периодической печати дает ему возможность рассказать о своей исключительности, что очень точно было замечено рассказчиком: «С год тому назад я читал в журнале статью его, написанную с страшною претензией на самую наивную поэзию и при этом на психологию. Он описывал гибель одного парохода, где-то у английского берега, чему сам был свидетелем и видел, как спасали погибавших и вытаскивали утопленников. Вся статья эта, довольно длинная и многоречивая, написана была единственно с целию выставить себя самого. Так и читалось между строками: «Интересуйтесь мною, смотрите, каков я был в эти минуты. Зачем вам это море, буря, скалы, разбитые щепки корабля? Я ведь достаточно описал вам все это моим могучим пером. Чего вы смотрите на эту утопленницу с мертвым ребенком в мертвых руках? Смотрите лучше на меня, как я не вынес этого зрелища и от него отвернулся. Вот я стал спиной; вот я в ужасе и не в силах оглянуться назад; я жмурю глаза — не правда ли, как это интересно?» [Х, 70]

В данном случае мы имеем дело с вполне определенной манерой журналистского поведения, если хотите, даже с определенным типом журналиста, который пишет материал не столько для того, чтобы показать сущность и характер происходящих событий, сколько для того, чтобы «выставить себя самого». Более того, Достоевский устами ав-тора-рассказчика передает саму методику такого самопредставления.

Связь с органами периодической печати в романе Достоевского может выступать в качестве отличительного признака нового персонажа в момент, когда другие персонажи еще только с ним знакомятся. Так, рассказчик говорит о Шигалеве как о человек, о котором мало что известно, но при этом: «... я слышал про него только, что он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью». [Х, 109] Даже в отсутствие всякой информации о том, чему была посвящена статья и как назывался тот самый «прогрессивный петербургский журнал», человек, написавший статью, в глазах рассказчика становится каким-то особенным, не таким, как все.

Мысль Варвары Петровны об издании собственного журнала имела и другие, не менее важные последствия. Во-первых, «к ней хлынуло еще больше народу». Во-вторых, «тотчас же посыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и эксплуатирует труд». И, в-третьих, очень быстро объявились пятеро литераторов, которые приняли решение относительно еще не существующего журнала Варвары Петровны: «Решение состояло в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же переда

[109]

ла его им вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжала в Скворешники, не забыв захватить с собою Степана Трофимовича, «который устарел». Из деликатности они соглашались признавать за нею права собственности и высылать ей ежегодно одну шестую чистого барыша. Всего трогательнее было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя «общего дела». [Х, 22—23]

В этом эпизоде проявилось то отношение, которое сложилось в обществе к издателям периодической печати: если человек еще только намеревается издавать, в данном случае журнал, то, значит, он капиталист и готов к тому, чтобы эксплуатировать чужой труд. Выходит, что существование любого периодического издания, в глазах многих, основано на эксплуатации. При этом желающих быть поближе к самому издателю и его делу оказывается много. Более того, могут найтись и те, кто считает себя вправе завладеть таким изданием на вполне «законных» основаниях.

Между тем, благодаря тому, что в доме Варвары Петровны собиралось много народа, ее имя вместе с именами Степана Трофимовича и генерала Дроздова попало на страницы печати. Ссора генерала с одним «знаменитым юношей» буквально на другой день была обличена в печати, «и начала собираться коллективная подписка против «безобразного поступка» Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала. «В иллюстрированном журнале явилась карикатура, в которой язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана Трофимовича на одной картинке, в виде трех ретроградных друзей; к картинке приложены были и стихи, написанные народным поэтом единственно для этого случая». [Х, 23]

Прессу, которая в этом эпизоде выступает как поборница новых идей на стороне тех, кто борется с ретроградами, менее всего интересует, кто был зачинщиком ссоры, на чьей стороне была правда. Пресса не может упустить случая лишний раз заклеймить консерваторов и сторонников режима, даже если в ряды последних попадают те, кого можно причислить только к оппонентам этого режима.

Для Варвары Петровны идея издания журнала была временным увлечением, вскоре она отказалась от «прежних поэтических порывов (поездки в Петербург, намерения издавать журнал и проч.)» и «стала копить и скупиться». [Х, 38]

Одной из множества тем, которые обсуждались на вечерах в доме Варвары Петровны, была тема уничтожения цензуры, которую писа

[110]

тель отмечает в качестве первой. Известно, что тема эта широко обсуждалась на страницах газет и журналов в 60—70-е годы. К примеру, журнал «Современник» писал в 1863 году: «Газеты и журналы единогласно высказывали мысль, что цензура не достигает своей цели, и вследствие этого стала придумывать разные средства, которые бы вернее привели к той цели, которую имеет в виду цензура. <...> Поговаривали даже и о свободе печати, т.е. об освобождении ее от цензуры. <...> Некоторые предлагали освободить литературу от цензуры и подвергнуть ее надзору суда...»1

В романе есть и другие примеры, которые свидетельствуют о том, что Достоевский выразительно и последовательно отразил своеобразие и проблемы современной ему печати.

Герои романа, независимо от своей деятельности или политических взглядов, так или иначе реагируют на то, что появляется в периодической печати. К примеру, когда в кружке Верховенского, как и по всей России, «заговорили о национальности и зародилось «общественное мнение», то «Степан Трофимович очень смеялся.

— Друзья мои, — учил он нас, — наша национальность, если и в самом деле «зародилась», как они там теперь уверяют в газетах, — то сидит еще в школе...» [Х, 32]

Довольно пространную и своеобразную характеристику периодическая печать получает в связи с «литературным предприятием», которое задумала в романе Лизавета Николаевна Тушина, ученица Верховенского: «Литературное предприятие было такого рода. Издается в России множество столичных и провинциальных газет и других журналов, и в них ежедневно сообщается о множестве происшествий. год отходит, газеты повсеместно складываются в шкапы, или сорятся, рвутся, идут на обертки и колпаки. Многие опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти публики, но потом с годами забываются. Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия? А между тем если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со

------

Современное обозрение // Современник, 1863, № 1. С. 235—236.

[111]

всем случившимся». [Х, 103]

Здесь явно прослеживается мысль о том, что периодическая печать, сообщающая о множестве событий и происшествий, постоянно имеет дело с временным и проходящим, с тем, что постепенно стирается в памяти читающей публики. Сами периодические издания также живут недолгую жизнь, они частично «складываются в шкапы», однако большая часть из них рвется, превращается в обыкновенный мусор, идет «на обертки и колпаки». У многих читателей, тем не менее, не-редко возникает желание вернуться к тому, что было когда-то напечатано, однако найти нужную информацию «в этом море листов» оказывается очень трудно.

Таким образом, сознание героев романа Достоевского уже воспринимает объем периодических изданий, образно ассоциируя его с морем. А с другой стороны, принципиально важна сама мысль о возможности собирать всю публикуемую в этом «море листов» информацию в одну книгу, расположив ее в хронологическом и тематическом порядке. Собранная в одно целое информация, ставшая в свое время достоянием прессы, по мысли автора проекта, способна «обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год», и это даже при том что на страницы периодической печати попадает лишь малая часть фактов этой жизни. Такая мысль автора идеи собирать опубликованную прессой информацию в одну книгу, чтобы в итоге получить настоящую характеристику русской жизни, свидетельствует о том, как определенной частью читающей аудитории России воспринималась периодическая печать, какую, вне сомнения, значительную роль отводили ей многие получатели этой информации.

Лизавету Николаевну не смущает даже то, что, по замечанию одного из персонажей, «вместо множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и все». [Х, 103]. Она уверена, что книга выйдет, «хоть и толстая, но ясная», потому что в ней необходимо собирать не все. Можно не включать в нее «указы, действия правительства, местные распоряжения, законы». Включению подлежат происшествия, так или иначе выражающие «нравственную личную жизнь народа, лич-ность русского народа в данный момент. Конечно, все может войти: куриозы, пожары, пожертвования, всякие добрые и дурные дела, всякие слова и речи, пожалуй, даже известия о разливах рек, пожалуй, даже и некоторые указы правительства, но изо всего выбирать только то, что рисует эпоху; все войдет с известным взглядом, с указанием, с намерением, с мыслию, освещающею все целое, всю совокупность.

[112]

И наконец, книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок. Это была бы так сказать картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год». [Х, 103]

Рассуждения Лизаветы Николаевны о том, что из опубликованного прессой должно войти в задуманную ею книгу, дают возможность не только сориентироваться в проблематике современной ей периодической печати, но и иметь представление о том, что, по мнению ее и ей подобных, может составить картину «духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год». Примечательно, что и материальные интересы героиня не отвергает, признаваясь, что задумала свое мероприятие «не для барышей», но «барышами» будет горда.

Замысел Лизаветы Николаевны лишний раз иллюстрирует мысль, согласно которой концепт средства массовой информации неизменно ассоциируется с возможностью как свободного распространения, так и свободного доступа к информации. Иными словами, это информация открытого типа, не требующая дополнительных усилий для ее получения. Такая мысль неоднократно подчеркивается в романе. Рассказывая об успехах Петра Степановича Верховенского в городе, о том, как он был принят и обласкан самим губернатором, хроникер не забывает упомянуть о том, как такому успеху были удивлены окружающие. Удивление и любопытство были вызваны тем, что этот герой «слыл же когда-то заграничным революционером, правда ли, нет ли, участвовал в каких-то заграничных изданиях и конгрессах, «что можно даже из газет доказать», как злобно выразился мне при встрече Алеша Телятников». [Х, 169]

Сведения о революционном прошлом в данном случае являются настолько открытой информацией, что ее можно получить даже из газет, не прибегая к специальным расследованиям или поискам.

Полученная из периодической печати информация постоянно используется персонажами романа для принятия жизненно важных решений, иногда самых неожиданных. К примеру, капитан Лебядкин узнал из газет об одном американце, который, помимо всего прочего, завещал «свой скелет студентам, в тамошнюю академию, а свою кожу на барабан, с тем чтобы денно и нощно выбивать на нем американский национальный гимн». Такое известие подвигло его к решению завещать свой «скелет в академию, но с тем, с тем, однако, чтобы на лбу его был наклеен навеки веков ярлык со словами: «раскаявшийся вольнодумец». [Х, 209]

[113]

Разумеется, пресса в романе может восприниматься в качестве основы для принятия более важных и сложных, нежели у капитана Ле-бядкина, решений. Так, Юлия Михайловна, которая очень ценила свои скудные и с таким трудом поддерживаемые связи с «высшим миром», была уверена в том, что пренебрегать молодежью нельзя, надо знать, чем она живет: «Кричат, что они коммунисты, а по-моему, надо щадить их и дорожить ими. Я читаю теперь все — все газеты, коммуны, естественные науки, — все получаю, потому что надо же, наконец, знать, где живешь и с кем имеешь дело. Нельзя же всю жизнь прожить на верхах своей фантазии». [Х, 235—236]

Концептуально газеты, в представлении героини, выступают в качестве того, что противостоит «верхам своей фантазии» и дает возможность быть в курсе того, что происходит в жизни, «где живешь и с кем имеешь дело».

Для людей, живущих в провинции, особое значение имеет то, как их жизнь видится и воспринимается в столице. Важнейшим отражением такого видения и восприятия является столичная пресса. Она упоминается в романе неоднократно, и эти упоминания дают вполне выразительное представление о том, что интересовало столичную прессу в провинциальной жизни. К примеру, столичная пресса заинтересовалась книгоношей, которая продавала Евангелие, а ей в мешок из шалости подложили «целую пачку соблазнительных мерзких фотографий из-за границы». [Х, 251]

Другой пример — это «шпигулинская история», о которой, по замечанию хроникера, «так много у нас прокричали и которая с такими вариантами перешла и в столичные газеты». [Х, 269] История эта заключалась в том, что на фабрике Шпигулиных заболел и умер от азиатской холеры рабочий, а затем заболело еще несколько человек, вследствие чего город был напуган.

Те же столичные газеты по-своему описывали случившийся на Шпигулинской фабрике бунт рабочих, включив в свои корреспонденции информацию о пожарных бочках, которые якобы были приготовлены для разгона рабочих. Хроникер же, который был свидетелем событий, называет такие утверждения «вздором»: «Вздор тоже, что будто бы какая-то проходившая мимо бедная, но благородная дама была схвачена и немедленно для чего-то высечена; между тем я сам читал об этой даме спустя в корреспонденции одной из петербургских газет <...>». [Х, 342]

Эти и другие примеры свидетельствуют о том, что, по наблюдениям хроникера, столичную печать в жизни провинции интересуют почти

[114]

исключительно сенсационные, скандальные происшествия, что нередко оборачивается тем, что истинные происшествия в их городе выглядят на страницах столичной печати как вздор.

Один из самых интересных и показательных моментов в романе связан с тем, как герои, стремящиеся к разрушению сложившейся системы жизни, находят то, что может работать лучше и эффективнее периодической печати. Верховенский рассказывает Ставрогину о своем плане и о том, какую роль в его реализации должна выполнить агитация, которая будет проходить устно, в виде рассказов и легенд. Такая устная агитация, если ее правильно организовать, может своими легендами победить любую официальную пропаганду, может донести «новую правду»: «Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите. Новую правду несет и «скрывается». А тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то — газет не надо! Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: «новый правый закон идет», и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы1 будем, мы, одни мы». [Х, 326]

Убежденность Верховенского основана на знании психологии тех, кому пока недоступно печатное слово, кто привык жить новостями, которые разносит народная молва. Таких в России большинство, и они поверят легенде о добром «Иване-царевиче», о скрывающемся, но несущем правду. Устная агитация понимается героем в качестве средства, более эффективного, нежели периодическая печать.

В той части хроники, которую сам хроникер определяет как «самую тяжелую», он дает описание окончания праздника, одной из составляющих которого стала «литературная кадриль». «Трудно было бы представить, замечает хроникер, — более жалкую, более пошлую, более бездарную и пресную аллегорию, как эта «кадриль литературы». Ничего нельзя было придумать менее подходящего к нашей публике <...>» [Х, 389].

Составляющим элементом кадрили был «один пожилой господин, невысокого роста, во фраке, — одним словом, так, как все одеваются, — с почтенною седою бородой (подвязанною, и в этом состоял весь костюм), танцуя, толокся на одном месте с солидным выражением

----

Курсив Ф.М. Достоевского — С.А., С.В.

[115]

в лице, часто и мелко семеня ногами и почти не сдвигаясь с места. Он издавал какие-то звуки умеренным, но охрипшим баском, и вот эта-то охриплость голоса и должна была означать одну из известных газет». [Х, 389]

Исполнители кадрили таким образом пародировали А.А. Краев-ского и его газету «Голос» («охрипшим баском»), которая выходила в Петербурге с 1863 по 1883 год. То, что пожилой господин «толокся на одном месте, почти не сдвигаясь с места», должно было, видимо, символизировать застой и неумение газеты двигаться вперед.

Была и другая аллегория: «<...> «Честная русская мысль» изображалась в виде господина средних лет, в очках, во фраке, в перчатках и — в кандалах (настоящих кандалах). Подмышкой этой мысли был портфель с каким-то «делом». Из кармана выглядывало распечатанное письмо из-за границы, заключавшее в себе удостоверение, для всех сомневающихся, в честности «честной русской мысли». Все это досказывалось распорядителями уже изустно, потому что торчавшее из кармана письмо нельзя же было прочесть. В приподнятой правой руке «честная русская мысль» держала бокал, как будто желая провозгласить тост. По обе стороны ее и с нею рядом семенили две стриженые нигилистки, a vis-vis танцовал какой-то тоже пожилой господин во фраке, но с тяжелою дубиной в руке и будто бы изображал собою непетербургское, но грозное издание: «Прихлопну мокренько будет». Но несмотря на свою дубину, он никак не мог снести пристально устремленных на него очков «честной русской мысли» и старался глядеть по сторонам, а когда делал pas de deux, то изгибался, вертелся и не знал куда деваться — до того, вероятно, мучила его совесть...» [Х, 390]

История с «честной русской мыслью» и «распечатанным письмом из-за границы» подразумевали события, связанные с журналом «Дело», который выходил в Петербурге с 1866 по 1888. «Честной русской мыслью» журнал позиционировал себя, а «распечатанное письмо из-за границы» должно было, по всей вероятности, иллюстрировать мнение о связях журнала с русской революционной эмиграцией. Возможна и другая трактовка этой детали — как намек на частные случаи перлюстрации писем журнальных корреспондентов. То, что господин средних лет был «в настоящих кандалах», являлось намеком на жестокие репрессии правительства по отношению к виднейшим сотрудникам журнала Н.В. Шелгунову и П.Н. Ткачеву. Кроме того, эти кандалы можно расшифровать и как намек на то, что журнал «Дело» был одним из немногих периодических изданий, которые не были освобождены

[116]

от предварительной цензуры после выхода в 1865 году новых «правил печати».

Под «непетербургским, но грозным изданием» для современников Достоевского был очевиден намек на «Московские ведомости» М.Н. Каткова, имевшие ярко-выраженную реакционно-охранительную ориентацию. В газете регулярно помещались статьи определенно до-носительского характера, направленные против оппозиционных правительству органов печати, в частности, и против «Дела».

Слова «Прихлопну — мокренько будет» — это почти цитата из статьи самого Достоевского «Опять «Молодое перо» (1863) по отношению к редактору «Московских ведомостей» Н.М. Каткову.

Достоевский и в других эпизодах романа иногда цитирует свои высказывания относительно периодической печати, сделанные им в различных литературно-публицистических статьях. Есть цитата из собственного пародийного стихотворения. Степан Трофимович, рассказывая о том, как они с Варварой Петровной ехали в Москву, признается: «Мы выехали как одурелые... я ничего не мог сообразить и, помню, все лепетал под стук вагона:

«Век и век и Лев Камбек,

Лев Камбек и век и век...» [Х, 24]

Герой цитирует начальные строки пародийного стихотворения Достоевского, в котором высмеиваются популярные мотивы сатирической журналистики 1860-х годов:

Век и век и Лев Камбек,

Лев Камбек и век и век.

На пистончике лорнет

Страхов, жители планет...[ХП, 285]

«Век» — петербургский еженедельник. Лев Камбек — журналист, издатель «Семейного круга» (1859—1860). «Жители планет» — название нашумевшей статьи Н.Н. Страхова, которая вызвала самые иронические отклики в журналах «Время», «Современник» и других.

Довольно детальное описание «литературной кадрили» дает представление о том, какой виделась жизнь столичной печати человеку, живущему в провинции. Другое дело, что у самого хроникера, как было отмечено выше, такое аллегорическое изображение не вызывает

[117]

никаких симпатий, он сознается, что от вида «этих тупеньких выдумок» ему «стало мучительно стыдно. И вот именно то же самое впечатление как бы стыда отразилось и на всей публике, даже на самых угрюмых физиономиях». [Х, 390]

Роман «Бесы» дает возможность увидеть, какую роль в жизни героев играет периодическая печать, какое отношение к ней сформировалось у провинциальной читательской публики, и самое главное — в нем просматривается понимание и отношение к этой печати самого писателя.

Таким, по нашим наблюдениям, предстает концепт средства массовой информации в нескольких романах Ф.М. Достоевского, дающих вполне законченное и цельное представление о нем, как о важном элементе повествования.

[118]