Ответное письмо из Подсинска произвело на Корнина странное впечатление. Дочитав его, oн почувствовал нечто вроде ревности. Выходило, волнующая тайна Борисовичей, точно болтливая бабёнка, открылась не только ему. Она лишила его щущения первооткрывателя. «Что это со мной? – с испугом подумал Корнин. Да не болен ли я? Это какое-то безумие». Настроением своим, мыслями он с Ариной не поделился. А ведь она была в курсе изысканий мужа. Её заинтересованность поддерживало его восторженное настроение все дни, пока в доме ждали ответа из Подсинска. В Бухару Корнин не написал. Все связи между нижегородцами и семьёй Фатимы прервались после пропажи Искандера и отъезда Арины из Асхабада. Невеста Александра писала хозяйке «Русского дома», сообщая свой новый адрес, но, видимо, ни Фатима Самсоновна, ни Тимур не чувствовали потребности в переписке с теми, с кем невольно пришла беда в их дом.
«Отвечу завтра», - решил Александр Александрович, сунув последнее письмо из Подсинска в выдвижной ящик стола. Ему суждено было разделить участь других бумаг, что обречены на забвение хозяином, а затем сжигаются равнодушными наследниками.
А «завтра» заехала в Александровку проездом из Москвы Феодора. Накануне Корнин вручил сестре пакет для передачи гостье. От встречи с отъезжающей он уклонился, сославшись на обострение болезни. Маша, будучи в курсе изысканий брата, второпях поведала младшей подруге жгучую историю, «на закуску» припасла главное: «Ты понимаешь? Мы – родственницы!». - «Да, - отозвалась Феодора бесстрастно, - разве это что-нибудь меняет?».
Скорых встречал дочь на пристани Подсинска. Пароход запаздывал. Меряя шагами причал из конца в конец, штабс-капитан старался понять, что сдерживает его посвятить Феодору во все известные ему подробности этой семейной истории с блюдцем. Вещественные реликвии ценны тем, что подтверждают реальность памятного события. В них дух родной старины. Неужели романтическая выдумка его деда, тогда молодого гусара, поддержанная захмелевшими братьями, нашёптана каким-то мистическим голосом? Тогда какой смысл в этом? Какая цель того, кто её поставил? Почему ныне живущие владельцы обрубков старинного блюдца относятся к ним как к амулетам? А если они – не обереги? Если обладание ими ведёт к беде, к смерти? Так рассуждал Скорых, а сердце сжималось от предчувствия беды. От кого, с какой стороны она придёт? Кто станет жертвой?
А вот и пароход. Как медленно он приближается к причалу! Наконец дочь перед ним. Она понимает немой вопрос отца и отвечает успокоительно: «Привезла. Всё со мной. Александр Александрович передал пакет через сестру. Мы с больным не прощались, наш родственник в тот день не принимал».
По тону голоса, с каким дочь произнесла «наш родственник», отец понял, что она, в общем, в курсе их, с Корниным, «тайны». Ну что ж, теперь можно не следить за каждым словом.
Пока медленно шли к дому дорогой вдоль Подсинки, потом тропкой, огибая холм, штабс-капитан, заведя разговор о содержимом пакета от Корнина, рассказывал историю серебряного блюдца, разделённого в декабре 1812 года на четыре части гусарской саблей прадеда Феодоры. Дочь слушала внимательно, ни разу не перебив рассказчика. Когда отец умолк, Феодора заметила: «Думаю, те четверо верно предчувствовали будущее… Корнин прав: все обрубки должны храниться в одном месте, в одних руках. По праву, у Скорых. Почему? Да потому что мы, одна кровь, законно владеем двумя из четырёх… Теперь ответственны за все. Нас это к чему-то обязывает. К чему? Надо подумать. Я не верю в потусторонние силы, но… но…». Она не закончила мысль.
Скорых неопределённо кивнул. Он ждал от Феодоры ироничного замечания на его рассказ, а вон как получилось: дочь отнеслась к истории серебряного блюдца с серьёзным вниманием. Больше того, она увидела в ней какой-то тайный смысл. Предчувствие беды вновь сжало сердце штабс-капитана.
Обойдя дом, отец и дочь увидели через раскрытые ворота, в глубине двора, у крыльца дома, арестантскую карету. Этот экипаж ни с каким другим не спутаешь – серая коробка на колёсах, забранные решётками оконца. Тут же казачий эскорт. Статный жандармский офицер, сойдя с верховой лошади, двинулся навстречу хозяевам, изящно козырнул: «Феодора Васильевна Скорых?» - «Да». – «А в чём…», - начал было Василий Фёдорович. Офицер не дал ему закончить фразу: «Мадемуазель, вы арестованы. Все объяснения в следственной тюрьме. Прошу сюда».
Когда арестованную усаживали в карету между двумя солдатами с ружьями, она окликнула отца: «Будь добр, вынеси мне чёрный баул. Он в моей комнате. Там всё необходимое. Я этого давно ждала, прости».
С тех пор прошло много лет. Ответное письмо Василию Корниным так и не было написано. И подсинец с тех пор – ни строчки в Ивановку. И очередная странность: Арина ни разу с тех пор не спросила Александра, что слышно о георгиевском кавалере, о его дочери. Бывало, Корнин вспоминал о штабс-капитане, как о живом хранителе пямяти первых Борисовичей и добровольном смотрителе за их разрастающимися ветвями. Слава богу, не на нём, историографе парсатов, эта ответственность! Нет, нет да и наплывало на глаза Корнина мужественное лицо штабс-капитана. И сразу заслоняли его другие лица. Когда Александр Александрович возвращался памятью к последнему маршруту на Гору, Скорых чаще всего виделся со спины. Появлялось желание мысленно догнать подсинца, но он ускорял шаг и оставался недосягаемым. А Захировых будто не было вовсе, будто приснились они в бредовом сне. И Арина не заводила разговора о своих бухарцах, о её милосердном служении в лепрозории.