Тимур Искандеров, заново родившись Иоанном, начал жить новой жизнью, с пугающей его вначале скоростью удаляясь от всего того, что было его прежним существованием и смыслом бытия от рождения на протяжении полувека. Образы прошлого тускнели, он всё реже вспоминал о них. И пришло время, когда боль разлуки со всем, милым его сердцу, ушла из него навсегда. Помнил прошлое только ум, в общих чертах. Онуфриевский скит на Большом Соловецком острове по каким-то высшим кремлёвским соображениям получил дарственную в виде некоей автономии для тех, кто не порвал открытое общение с Богом и почему-то был помилован торжествующими безбожниками. Но здесь для устрашения (мол, не забывайте о карающей руке воинственного атеизма!) продолжали расстреливать, привозя осуждённых к высшей мере наказания даже с материка. Погост при церкви расширялся в сторону моря. Службисты заглядывали сюда редко.
Преображение уроженца севера, отца Иоанна, в южанина осталось для них незамеченным; впрочем, седая борода, белые волосы на голове сближали обоих иноков, почившего и живого, а свободные монашеские одежды скрывали различия фигур. Похоже было, подмену не заметили и миряне, из числа местных жителей и поселенцев, отбывших срок, которые трудились в совхозе. Подлинный отец Иоанн был нелюдимым, а подставной, того не ведая, повторил его склонность к уединению. Островитяне скита выращивали на открытых местах репу и кое-какие овощи в теплицах для нужд тюрьмы, оставленной на острове. В остальное время занимались торфоразработками. Братчики подпольной церковной организации работали в совхозе наравне с мирянами, ибо отличались от последних лишь тем, что открыто придерживались церковных обрядов и надевали, если не полное монашеское одеяние, то обязательно какой-нибудь предмет иноческого платья.
В редкие часы отдыха Тимур-Иоанн уходил далеко в море по галечно-валунной косе и, пока не приходило время возвращаться, неподвижно сидел на обкатанном солёными волнами обломке гранитной скалы. Однажды показалось ему, что вдоль берега в его сторону движется по мелководью плот, украшенный цветами, совсем такой, на котором выплыла к нему озёрной гладью из тумана в незапамятные времена девушка племени «И» по имени Ма. Сердце заколотилось, как не колотилось уже много лет. Старый бухарец встал с валуна, вглядываясь в плывущий предмет. Но нет, обман зрения: стали различимы обводы карбаса. И небольшой парус, сливавшийся до того с серым небом, выделился чётким надутым квадратом. В лодке были двое. Старик снова опустился на валун, обратив взгляд на горизонт, унял усилием воли разочарование. Но сердце продолжало взволнованно стучать. Лодка скрылась за каменной стенкой, сооружённой прибоем. А когда появилась вновь, можно было различить лица пловцов. В первом он узнал Мариам. Вскочил на ноги и, скользя по мокрой гальке, спотыкаясь о булыжники, обминая метровые валуны, устремился ей навстречу. И она уже, в каком-то салопе, в крестьянском платке, спрыгнув за борт, по колена в холодной воде, осиливает брод.
Когда оказались лицом к лицу, он вдруг сказал: «Знаешь, Ма, я ведь стихи уже не пишу. Разучился. Совсем не умею. Ты мне поможешь?».