Подсинск, разрастаясь, ни на двор не приблизился к дому Скорых. Мещанский город будто чувствовал и держал дистанцию из-за робости перед тенью георгиевского кавалера, человека благородной крови. Его доблестная жизнь, а более того, неразгаданная, бесследная пропажа в водах Енисея с дочерью, обрастали мистическими предположениями, становились легендой. Оживлению домыслов поспособствовал Толя Скорых.
Братья-подростки иногда рыбачили, с ночёвкой, на Енисее. Спать укладывались в пещерке на увалистом берегу. Однажды старшего разбудили голоса, доносящиеся от реки. В разговоре участвовали трое. Показалось, тётка Феодора спорила с дедом Василием и кто-то их увещевал, вроде бы женщина. Разобрать слова мешал плеск речной волны. Толя растолкал брата. Но Коля смутно помнил родных покойников. Затаились.
Звёздного света оказалось достаточно, чтобы различить три фигуры на фоне поблёскивающей реки. Одна из фигур была явно мужской. Вторая скорее всего принадлежала одетой в мужское платье высокой женщине. Третья – женщина без сомнения - куталась во что-то длинное от плеч до пят. Минута, и фигуры скрылись за мысом. Казалось бы, ничего странного: накануне выходного дня тройка подсинцев выбрала для ночной прогулки речной берег. Но узнанные старшим Скорых голоса! Подростки дали друг другу слово: дома молчок. Мать высмеет их и долго вспоминать будет. Однако сам Толя не удержался, доверился друзьям из одноклассников, и «тайна» пошла гулять по Подсинску.
Советская власть, разогнав по углам страха уцелевшую в смутное время, ограбленную и опущенную на социальное дно старую интеллигенцию, приклеила к ней ярлык «бывшие». Но, испытывая острую нужду не просто в просвещённом сословии, а в сословии духа, принялась производить «интеллигентскую прослойку», назвав её представителей «совслужащими» (по образцу «служилых людей», «служивых», из которых в старину и образовалось российское дворянство). Исходным материалом стали толковые, а чаще – «себе на уме» выходцы из простанородья, обладавшие трезвой, практичной смекалкой. Легко обгоняя медлительных русских, в образовавшуюся пустоту хлынули активные, более скорые на подъём инородцы, впереди всех – дети Сиона, почти сплошь грамотные, по природе деловые и жизнестойкие, работоспособные, готовые ради успеха на любые личные жертвы.
Детей Никанора, рано потерявших интеллигентного наставника, ждал том же путь упрощения, на который добровольно стал их отец Никанор. Старший мальчик только готовился пойти в первый класс, а младшему исполнилось пять, когда их воспитание всецело перешло в руки мамы Ангелины и Татьяны. Впрочем, в этой среде целенаправленно воспитанием детей не занимались. Они смотрели на взрослых и копировали их поведение, если оно не вызывало в них протест, если отвечало их стихийно формирующимся взглядам. Победители в Гражданской войне нуждались в смене под стать себе. Только контролируемая сверху школа могла массово производить из детей старых разночинных семей граждан Страны Советов, верных коммунистической идее. В первую очередь по этой причине начальное школьное образование сразу объявили обязательным и придали ему массовость при острой нехватке учителей.
По утрам, когда пешком, нагрузившись «старорежимными» ранцами (Феодорино наследство), когда, став на лыжи, уходили братья в город, в большой дом с полуциркульными окнами. Там их наставляли на путь единственно верный, начертанный великим Лениным. Нравственным примером стал пионер Павлик Морозов, который донёс на родного отца, когда тот стащил с колхозного склада мешок с зерном, выращенным на своём же поле. Детей колчаковца надёжно прикрывала тень местной героини Феодоры Скорых. Мёртвую долго боялись не меньше, чем живую. Мужеподобная девица-перестарка, шептались в «Сибирской Италии», продала душу дьяволу. Конечно, дьявола, как и Бога нет, но мало ли чего. А вдруг большевики вновь разрешат религию! Поэтому мальчикам в глаза об отце не напоминали. Только в первый послевоенный год заявились в дом какие-то очень вежливые люди, всё перерыли в кабинете Василия Фёдоровича, забрали бумаги из его стола. Заглянули в комнату Федоры. Пошептавшись, сняли со стены буковый квадрат с разрубленным на четыре части серебряным блюдцем и унесли с собой.
И вдове не напоминали о муже-офицере. Ангелина слыла бой-бабой. Пуще огня боялись подсинцы её острого языка. Став хозяйкой в доме, дала себе волю. К соседям, к своим, близким и дальним сородичам, за исключением временных любимчиков, относилась с неприязнью, отзывалась о них со злой иронией. Она исполняла церковные обряды, чтила иконы, но не Бога. Матёрными словами пересыпала речь, никого не стесняясь, не щадя детей. От этого муж не успел ее отучить, как не отучил от горькой, которая для Ангелины была желанной и потому «сладенькой». К удивлению, несмотря на нагрянувшую «эмансипацию», к курению она не пристрастилась, что впоследствии даст ей повод насмехаться над «дымящей» свахой.
После гражданки с вдовой сошелся одинокий фабричный мастер по фамилии Титов. За ним закрепилась кличка Дедтитов. В дом его привела, как очередного своего жениха Татьяна, но Ангелина отбила завидного мужика. Вечная горничная такую обиду уже не снесла – хлопнула дверью навсегда. Титов был честный и справедливый трудоголик, во хмелю буйный, но не жестокий – круша все вокруг себя, никого из домочадцев и пальцем не задевал. Руки имел, что называется, золотые. После заводской смены этот, как на Руси говорили уважительно, «мужик в доме», отобедав, соснув с полчаса за столом с кудрявой головой на руках, спускался в подпол. И далеко за полночь стучал инструментом, изготавливая по заказу валенную обувку.
Пасынки росли белоручками. Анатолий гвоздя забить не мог, чтобы не покалечить пальцы. Мать старшего сына не корила, видя в его недостатках залог успеха в чём-то более высоком. Старший сын учился хорошо. Побывал по воле взрослых октябрёнком, с гордостью вступил, как положено советскому школьнику, в пионеры и в своё время был принят в комсомол искренне верящим в коммунизм советским юношей. Нравственно он казался копией отца – не замечен был в тайном мальчишеском питии со сверстниками, не пробовал даже курить, скверны из его уст не слышали.
Николай во всём этом старшему брату подражал. Учился не столь успешно. По натуре был более смелым, всегда выручал Анатолия, когда необходимы были «быстрота, глазомер и натиск». Подростками братья проводили досуг вместе. Любимым их развлечением была рыбалка с ночевкой. Советская власть, чтобы уберечь подрастающие поколения от бездельного шатания по улицам скучных провинциальных городков, настойчиво и умело прививало вкус молодёжи к спорту. В Подсинске появился стадион. Поле для скачек и бегов, раньше проводимых время от времени, партийно-хозяйственное начальство превратило в постоянно действующий ипподром. Нашлось место под аэроклуб и аэродром, осталось дождаться очереди на крылатую машину.
Оба Скорых увлеклись спортом. Николай мечтал об атлетической фигуре, Анатолий нацелился на рекорды. Старший испробовал свои силы чуть ли не во всех игровых видах, в легкой атлетике, в конном спорте. Вскоре понял, что не видать ему пьедесталов. Стал тренировать других. Не результатов ради (посмеивалась проницательная Ангелина), а чтобы гордиться способными учениками, снимать урожай с их славы. Пределом мечтаний тогда казалось ему Подсинское педагогическое училище. Поступил. Учился успешно. Выпустили Анатолия Скорых преподавателем географии. Мать могла гордиться: сын из сословия рабочей аристократии перешёл в круг интеллигенции! Пусть рабочий класс-гегемон официально и более привилегированный, но всё-таки совслужащие, хоть и не класс, а «прослойка», это белая рубашка и галстук. Вот что это! Сын разделял чувства матери.
Торжество его однако полным не было. Он часто повторял, скрывая за иронией зависть к чужому успеху: «Мы университетов не кончали». Провинциальный Подсинск не был «медвежьим углом» при проклятом царизме в немалой степени благодаря ссыльным. После революции ссыльных здесь значительно прибавилось. Только теперь их сторонились. За версту обходили плоскогрудую женщину с жутким носом, показывая издали пальцем: «Каплан. Та самая, что в Ленина стреляла». Но нравственное влияние «поражённых в правах» на местное общества было благотворно. Все исторические тени, вся подсинская современность давали богатую пищу уму и сердцу. Употребляй на духовное здоровье! Николай вышел из того же учебного заведения, что и Анатолий, преподавателем начальных классов и стал незаметно трудиться, как говорят, на ниве просвещения, проводя свободное время на рыбалке. Семейная жизнь его сложилась неудачно: женился рано на хакаске; она рожала часто, дети умирали. Так и уйдёт Николай в свой срок из жизни бездетным, оставив старшему брату обязанность продолжить род Борисовичей-Скорых.
Однажды Анатолий обратил внимание на большого формата фотографию, выставленную для привлечения клиентов в уличной витрине фотосалона. Остановился. Лицо показалось знакомым. Стрижка короткая, «под мальчика»; взгляд – прямо в объектив – твёрдый, с едва заметной «грустинкой», губы плотно сжаты. Черты лица южной славянки, решил географ, кое-что по этнографии читавший. На девушке темное платье без рукавов, с вырезом, шею украшают бусы, «под жемчуг». Да, где-то он её видел. Не вспомнил где. Отошёл от витрины, заинтригованный.
Каково же было его изумление, когда на следующий день на ипподроме, где в тот день объявлены были бега, увидел садящуюся в низкую качалку участницу заезда, которая показалась ему девушкой с фотографии. Козырёк шапочки не позволял как следует рассмотреть лицо. Вот рысаки пошли, пошли, и … трибуны с общим вздохом встают: отлетело колесо качалки идущего вторым серого жеребца. Наездницу выбрасывает вправо, к трибунам. Анатолий в числе первых, кто подбежал к пострадавшей. Она была без сознания.
Когда Оля пришла в себя, она увидела тёмноглазого брюнета, который с участием склонился над ней. История вполне романтическая – тема для новеллы. У молодца были роскошные волнистые волосы. Этот взгляд, эти волосы скрашивали недостатки низкого лба и несколько коротковатого носа над широкой верхней губой. К тому же незнакомец так складно, так звучно, так проникновенно говорил, склонившись над пострадавшей. Ничего удивительного нет в том, что девушка скоро сдалась на ухаживания молодого педагога с известной в «Сибирской Италии» фамилией. Она услышала её, когда впервые подплывала к Подсинской пристани на пароходе. «Вот мы и дома. Крыши Скорых показались», - раздалось за её спиной. Город ещё скрывался за высоким мысом между рукавом Енисея и устьем правого притока. Вершину холма занимали строения усадьбы – будто деревянный замок боярина древней Руси, своеобразный речной маяк. Девушка тут же вынула из бокового кармана жакета альбомчик, что всегда был при ней, и угольным карандашом сделала набросок. Дорисует потом, по памяти.