Педченко В.А.Россия умершая и воскресшая (Повесть Веры Галактионовой «Спящие от печали») // журнал «Подъём» (г. Воронеж). – 2010. – № 8. – С. 165 – 170 (3.000 экз.).
Электронный текст максимально приближен к печатной (авторской) версии. Страницы обозначены в тексте знаками /165/, /166/… /170/ соответственно. В отличие от печатной версии, сноски даны не постранично, а внизу всего текста.
Подобно большинству полновесных художественных произведений, новая повесть Веры Григорьевны Галактионовой «Спящие от печали»1, основное действие которой происходит в 90-е постперестроечные годы в вымышленном городе Столбцы, растворенном в степной азиатской части бывшего СССР, в отдельных моментах продолжает традиции великих и просто значимых предшественников писательницы по перу. В то же время она в целом остается творением новым и самобытным, отвечающим на многие вопросы современности и ожидающим последующего многократного прочтения и обсуждения.
Сбывшееся печальное предсказание в антиутопии А.П. Платонова «Котлован» (1930), основанное на библейской притче о Вавилонской башне, чьё строительство в любом веке обречено на провал, напоминают остатки вскрышного комплекса, где когда-то добывалась бокситовая радиоактивная руда. Образ «шатущего» монаха Порфирия сопоставим со странствующими в поисках божественной Истины героями Н.С. Лескова, напоминая одновременно рясофора Ивана Флягина, а также, как ни странно, скомороха Памфалона из одноименной повести. Беспокойные галактионо-
/165/
вские персонажи (Порфирий и старая учительница физики Сталина Тарасовна, закономерно, но порой незаметно для себя самой обратившаяся к православию) воскрешают споры о деятельном и смиренном, молитвенном христианстве, обобщенные в трудах М.А. Новосёлова на стыке XIX– XXвеков.
Основной конфликт повести возвращает к спору о Законе и Благодати, несоответствие которых обозначил еще в XIвеке митрополит Иларион в одноименном «Слове…». По прошествии без малого тысячи лет это противодействие, сохранив своё изначальное содержание, приобрело новые масштабы и пополнилось дополнительными историческими смыслами.
В самом деле, чего бы ни касалась галактионовская проза, её постоянным объектом остается вся необъятная историческая Россия, православная история великороссов, чье многовековое бытование неразрывно сплелось в радости и боли с историей соседствующих народов и наций. Сравнительно небольшая по объёму, новая повесть всё же вновь напоминает, воспроизводит и дополняет многое из когда-то звучавшего как в художественных, так и в публицистических текстах писательницы. Отдельные описываемые события в повести очень близки, порой практически идентичны реальным событиям, отражённым Галактионовой в историческом очерке «Народ, разделённый в доме своём».
Сон героев в произведении, вынесенный в заглавие, раскрывается в нескольких значениях. Подобно «Слову о Наташе», одному из трех «Слов на ветру опустевшего века», он предстаёт как вынужденная форма существования у насильно лишённых Родины и жизни людей. «Если работы – нет, денег – нет, это хорошо – поспать. Спасает… Одежда – не носится, а время – движется всё-таки». Но многие погребенные, умершие при жизни персонажи повести именно в этом сне-смерти остаются или окончательно становятся по-настоящему русскими людьми, возвращающимися к православным истокам. Именно о таких говорит герой галактионовского романа «На острове Буяне» Степан Кормачов: «Велик такой, умерший при жизни человек!.. Нет сильнее уничтоженного при жизни народа. Потому что одной голой душой он живет. А душа металла не боится».
Несмотря на нечеловеческие условия существования «спящие» персонажи повести ни на миг не оказываются марионетками в руках судьбы. Каждый из них, даже самый физически истощённый или морально падший, является неотъемлемой частью внешне безжизненного Божьего мира, из которого-то, казалось бы, и Бог ушёл настолько, что не горят по ночам, наблюдательные, путеводные звёзды, «словно и там отключили свет всему миру за неуплату».
В «Спящих от печали», как до этого в романе «5/4 накануне тишины»2 художественно реализуется предложенный в публицистике Л.И. Бородиным «принципиально ненаучный “атомистический взгляд” на советское государство, то есть как на государство, состоящее абсолютным преимуществом из советских людей», а значит «всё, с государством случившееся, представляется прямым результатом деятельности (или недеятельности) исключительно советских людей» («Без выбора», 2003). Правда, стоит оговориться и уточнить, что Галактионова, как публицист и писатель, хоть и отталкивается в первую очередь от советского периода в истории Руси-России, но ответственность отдельной личности за происходящее как вблизи, так и далеко вокруг не ограничивается временными и политическими рамками.
Примечательна в этом отношении повторяющаяся художественная деталь в повести – макет молекулы в школьном кабинете Сталины Тарасовны, от которой постоянно откалывался один атом. Проводящая регулярно политинформации, воспитывающая своих учеников из младших классов в советском, интернациональном (а значит, в конечном счёте, – беспочвенном) духе, стареющая учительница неиз-
/166/
менно возвращает недостающую и упорно откалывающуюся частицу на место. Подобным отторженным на неопределенное время от основной Державы атомом и становится город Столбцы и окружающая его официально не русская Азия.
Личная доля вины Сталины Тарасевны и ей подобных интеллигентов (далеко не самых худших советских людей, забывших свою русскость) в развале когда-то великого государства просматривается отнюдь не по навязанному и растиражированному образцу «виноваты все и никто в частности». В повести есть несколько коротких, но значимых упоминаний о её учительской деятельности. Так, о двоечниках и хулиганах в её классах говорится следующее: они «колотили нещадно любимчиков Тарасевны – за ябедничество, за вызывающую их опрятность. А также за успехи в учебе и за примерное поведение». Из этих строк следует, что регулярно проводящая политзанятия Сталина Тарасовна не воспринимает доносительство как отступление от норм морали, но напротив, поощряет его. Причем перед нами вовсе не карикатурный, сниженный образ советского учителя, многократно осмеянный или очерненный либеральными постперестроечными СМИ. Заслуженная «Тарасевна» даёт своим ученикам знания добросовестно, отдавая своей работе всю себя и требующая от подопечных соответствующей отдачи. Однако признание ложного идеала Павлика Морозова – образца куда более доступного и легкого для подражания, нежели идеала того же Павки Корчагина, сыграло вовсе не последнюю роль в духовном расщеплении советских людей и последующем государственном развале.
Подобные примеры можно встретить у В.И. Белова в его «Воспитании по доктору Споку». Так, идеалу Павлика Морозова следует один из деревенских «бедняков» Авинер Козонков, даже к старости с виду не похожий на трудового крестьянина. Спор работяги-плотника Олеши Смолина и тунеядца-политработника Козонкова демонстрирует не только неподсудность доносительства как явления, но и появление его оправдания в советской морали и идеологии тех лет. Но даже малое предательство, согласно беловскому контексту, приводит к долгим разломам в жизни народа и отдельного человека. Так, изувеченный морально городской жизнью, герой-повествователь «Плотницких рассказов» Константин Зорин, приехавший в отчие места впервые за много лет в поисках душевного равновесия, вспоминает свою первую попытку побега от родной земли. Идущий в сторону местного райцентра, он не случайно ощущал себя Павликом Морозовым.
Не менее значимый и удивительно сходный пример можем встретить и в ранней прозе самой Галактионовой. Так, именно идеалу Павлика Морозова, чьё имя уже даже не упоминается за ненадобностью, следует главный антигерой романа «Зелёное солнце» Степан Викторович Одинец, чьи имя, отчество и фамилия не случайно прочитываются как «одинокий венчанный победитель». Став председателем пионерского отряда благодаря открытому доносу на своего конкурента, много лет спустя он легко побеждает в споре своего антипода Павла Тарутина, доказав с точки зрения современной морали «правоту» неизвестного доносчика, по чьей вине был расстрелян талантливый механик, неосторожно похваливший фашистскую технику.
Возвращаясь же к повести «Спящие от печали», нужно отметить, что именно в описываемой в ней забытой всеми стороне, где царит антирусский (а как окажется в итоге – и античеловеческий в целом) Закон, в холодной барачной комнате ютится, скрывается до поры до времени от вражеских глаз настоящая русская Благодать, жена русского Ивана, сотворившая на свет и оберегающая от всех Александра – будущего защитника всех русских людей. Именно так переводится с греческого имя Нюрочки, Анны Бирюковой – главной героини повести.
Не впервые в творчестве писательницы, но как никогда сильно заявлена в повести, да и во всей русской литературе последних десятилетий, полнокровность и жизнеспособность образа русской матери. В отличие от Катерины Изотовны («чистоты /167/
животворной») в «Зелёном солнце» (1989), не спасшей единственного и обреченного ребенка, зачатого от нечистого, лишённого отцовского чувства Одинца, в отличие от матери двоих детей Брониславы Кочкиной, крещённой под именем Агафьи («Доброй») в романе «На острове Буяне» (2002), живущей в пределах острова многовековой русской жизни (в возможность реальности существования которого поверили не все откликнувшиеся читатели), и даже в отличие от Любови Цахилгановой в нашумевшем романе «5/4 накануне тишины» (2004), истратившей почти всю свою энергию на духовное исцеление беспутного мужа – Нюрочке, вопреки всему, удаётся ежедневно сохранять себя как верную жену и любящую мать.
Отнюдь не приукрашена художественно ни внешняя, ни внутренняя жизнь русской материнской Благодати. Самые тяжкие сомнения и упрёки в адрес исконной Родины приходят и к ней. «Ещё не рожденного Россия тебя отвергла, Саня. – мысленно беседует с новорожденным Нюрочка. – Какую такую опасность ты представлял для неё? <…> Мы, Саня, русские, а значит, не нужные никому, нигде…». Здесь, казалось бы, можно провести прямые аналогии с известной повестью А. Варламова «Рождение», с момента первого опубликования которой прошло ровно 15 лет.
Однако, в отличие от варламовской героини, безымянной Женщины, родившей ребенка от такого же безымянного Мужчины, родовые и послеродовые муки Нюрочки Бирюковой, проходящие в куда более невыносимых условиях, в итоге лишь крепче связывают, до боли сближают последнюю с искусственно отделённой от неё Россией. «Может быть, – начинает осознавать она, – России тоже больно – оттого, что они, трое (Нюрочка, Саня и Иван. – В.П.), и все остальные, подобные им, вытолкнуты, как часть её тела, и отторгнуты ею? <…> Может быть, они – Саня, Иван, Нюрочка – любимы оттого молчаливой тайной настоящей Родиной особенно сильно? И презренье правителей России к ним <…> – это только презренье новых правителей к сокровенной самой России?».
Уже в этих отдельно взятых мыслях героини видится коренное отличие русского народа, питаемого созидательной народной памятью, от лучших представителей интеллигенции, во многом развращенной адской смесью отечественного и европейского образования-воспитания. Так, у Булгакова в «Белой гвардии» молитва Елены Тальберг о спасении умирающего брата местами переходит в полускрытые упрёки, а также в торг с Богоматерью. Подобные «счета» «выписывает» Заступнице и Женщина у Варламова (обратившаяся к православию лишь в переломный момент жизни), когда ее ребенку начинает угрожать опасность, в итоге – ложная.
В повести раскрывается, что даже в условиях физического выживания людей есть место противостояния между принципом достатка – экономного существования, с которым, в лучшем случае, порой соседствует расчётливое самопожертвование, и принципом избытка – жизни ради других, бескорыстной, но осознанной самоотдачи.
Пороку расчетливого самопожертвования в разной степени оказываются подвержены, среди прочих, отец Ивана и бывшая учительница Сталина Тарасевна.
Так, первый безвозмездно отдаёт все свои копейки девочке-проститутке, которых хватало ровно на бутылку пива, правда, с пустой воспитательной целью: «…Иди! И больше – не греши-и-и!». Год спустя он, рассказывая эту историю соседу Бухмину, намекает на компенсацию ущерба.
Сталина Тарасевна, когда-то молча ушедшая с новорожденной Галей из собственной уютной отдельной квартиры от мужа-пьяницы в дружный барак, на старости лет гордится, что «и суетится она, и пользу всем, всем приносит…». Деятельный беспокойный характер Тарасевны, подчёркнутый её отчеством, иногда несёт отрицательный заряд. Он встречается немым отчуждением со стороны молодых Бирюковых. Ее моральная поддержка Нюрочки, неприметно для самой Тарасевны, подчас перерастает в дьявольское искушение, когда старая учительница ругает её
/168/
свёкра и свекровь, напоминая об их не совсем кристально чистом советском прошлом, а также о сегодняшним иждивенческом положении. Та же, никогда не слышавшая от отца Ивана доброго слова, не поддается этой отдельной, временно выгодной для неё человеческой правде, и стремится не забывать в своих вторых родителях их лучшие, пусть и оставшиеся в прошлом черты: «Нет. Они для нас всегда хорошие будут».
Скудную бескорыстную жизнь ради ближнего выбирают другие, ничуть не идеализированные герои повести: Иван и Нюрочка Бирюковы, вынужденная проститутка Алина, странствующий монах Порфирий, безымянная старушка из-под Калуги. Выбирают сознательно, чтобы исправить кривды прошлого, доставшиеся по наследству, чтобы у тех, кто будет жить после, было будущее.
Ведущий свой род от русских степняков-староверов, Иван многое берёт от своей бабушки, не доверявшей его воспитание родителям-атеистам. Нюрочка свято хранит дедовский завет «жить безо всего» и никогда не носить чужих дорогих, а также собственных, даже дешевых украшений. Сцена из её воспоминаний о том, как она, будучи двенадцатилетней, после смерти матери навсегда хоронит в куче золы своих любимых кукол, а затем пять лет подряд запоем, наспех вбирает знания, хранящиеся в дедушкиных книгах, является не просто возвышенным прощанием с детством. Произведя на свет «Нового Человека», Саню, будущего защитника своего народа, Нюрочка знает, что её «кровь уже не была пустой», а они с мужем не боятся ни холода, ни голода, ни нищеты.
Детским, нерасчетливым и бесперспективным с точки зрения холодного разума может предстать поступок девочки-проститутки Алины (похожую отчасти на Соню Мармеладову Ф.М. Достоевского), купившую, на очередной грязный заработок помимо еды, отданной ею другим беспризорникам, белоснежную школьную рубашку младшему брату, отнюдь не случайно уже носящему перешитые военные штаны сгинувшего отца. Эта христианская не-расчетливость в поступках, действие вопреки холодному здравому смыслу является также весомой формой отпора продуманным дьявольским козням, инфернальному порабощению душ умирающих от голода и нищеты русских людей.
Самый чистый и высокий пример самопожертвования, упомянутый в повести, связан с образом безымянной старушкой из-под Калуги, вдруг возникшей перед монахом Порфирием, словно вся многотерпеливая, но исполненная «скорбного, великого достоинства» мать-Россия. Полгода она прожила на одних яблоках у брата, чтобы дочь в ее отсутствие смогла скопить на старухину пенсию одежду и школьные принадлежности для внуков. Особенно этот образ ценен тем, что он имеет реальный прототип, упомянутый в очерке «Народ, разделённый в доме своём»3 и почти не изменившийся в художественном преломлении.
Несмотря на то, что в «Спящих…» нет ни одного безгрешного, за исключением, пожалуй, новорожденного Сани, большинство персонажей повести обладают важнейшим для активного сопротивления злу качеством – духовным самоанализом, позволяющим страдать за грехи вынужденные (например, производство и продажа паленой водки ради собственного выживания) и бороться с соблазнами извне.
Дежурный милиционер, ругающий свою беспросветную жизнь, в односторонней полубеседе с молчаливым временно задержанным Бирюковым, размышляет вслух о том, как бы эмигрировать. Но типично интеллигентские мечты о том, что «там хорошо, где нас (русских) нет», разбиваются о правдивую русскую логику: «Но… сплошная кругом Европа! Там радости – нет: одни удовольствия…».
Размышления Сталины Тарасевны о собственной вине в происходящем вокруг поначалу носят эгоцентрический, порой – эгоистический характер: «была бы она
/169/
начальническая дочь (здесь даже упрёк в адрес матери)», «вовремя вышла бы Тарасевна замуж за своего одноклассника» и т.д. Но позже, незадолго до обретения полного христианского умиротворения в душе, беспокойная старая учительница (именно эту черту характера подчеркивает ее отчество) осмысляет свою степень вины совсем иначе: «Всё − из-за таких, как я! Чужих вождей мы выучили, а своего-то вождя, заступника своего, не догадались взрастить! Народного, нашего. Настоящего...».
В повести, уже на почве исследования взаимоотношений православного и мусульманского миросозерцания, развивается художественно преображенная мысль об изначальной несостоятельности, а также в гибельности пути человека-потребителя, стремящегося использовать собственную землю, а также поработить как можно большее количество людей с целью извлечения собственной выгоды.
Так, «беспутный широкомордый внук почтенного Жореса», престарелого соседа Бирюковых, регулярно искушающий в отсутствие Ивана Нюрочку большими деньгами, а также угрожающий кровавой расправой, если она ему не подчинится, в одно из посещений произносит фразу: «Здесь самый сильный – я. Сильней меня только мой хозяин, Рыжий Рубин, слыхала?..». Но той же ночью Иван, задержанный милицией и ожидающий утреннего освобождения, узнаёт, как бы между прочим, от дежурного, что Рыжего Рубина «уже убили. И коронки золотые плоскогубцами повырывали».
Поэт Бухмин, сделавший в молодости ставку на свою внешнюю мужскую неотразимость, а также на бесспорный поэтический талант, оказавшись на старости лет в бараке, хоронит себя заживо в своей комнатёнке и не знакомится с соседями, чтобы никто не узнал о его старости и беспомощности, а также реже умывается по утрам, чтобы не пугаться собственного отражения. Нищета и обездоленность, сваливаются на его голову отнюдь не вдруг, как может показаться в начале. Предаваясь когда-то мимолетным радостям любви-любованья на расстоянии, во время ВОВ он даёт понравившейся ему незнакомой девушке изначально ничего не значащую клятву в верности, беря взамен соответствующее обещание ждать. Женившись далее на верной, простой, но уже словно бы в наказание ему бездетной Елизавете, он периодически предпочитает её общению с утончёнными женщинами «без имени, без судьбы, но с круглыми пылающими коленями». Эти безликие временные спутницы, в свою очередь, легко и, до времени, безболезненно поглощают его материальные доходы от растрачиваемого божьего поэтического дара (имя Бухмина – Фёдор, не случайно переводится с греческого как «Божий дар»). В закономерном итоге, после смерти Елизаветы, до конца обеспечивающей домашний уют, Бухмин оказывается обманутым подобной безымянной женщиной, едва не выкинувшей его на улицу совсем.
В повести ни один персонаж не назван, прямо или иносказательно, идеальным. Практически каждый из них рано или поздно находит в своей жизни отягчающие поступки либо мысли. Разрешением этого противоречия, на наш взгляд, служат мысли затаённого героя – истопника Василия Амнистиевича, чья деятельность обогревает барак, населенный основными персонажами. «Богочеловек, пришедший в мир изменившихся людей, показал, как следует перерабатывать своей жизнью ад в рай. И многие затем сделали эту болезненную, сложную переработку единственным своим трудом, хотя были всего лишь людьми. От этого души их, становясь невесомыми, поднимались вверх, всё выше…».
/170/
1Вера Галактионова. Спящие от печали. Повесть. – Наш современник, 2010, №№ 3,4.
2Вера Галактионова. 5/4 накануне тишины. Роман. – Москва, 2004, №№ 11, 12.
3Вера Галактионова. Народ, разделённый в доме своём. – Молодая гвардия, 2001, № 1.