VII
ФРАНКФУРТСКОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ
Читатель, вероятно, помнит, что в шести предыдущих статьях мы проследили революционное движение в Германии до момента двух великих побед народа: 13 марта в Вене и 18 марта в Берлине. Мы видели, что как в Австрии, так и в Пруссии были учреждены конституционные правительства и принципы либерализма, или принципы буржуазии, были объявлены руководящим началом всей будущей политики; единственным заметным различием между обоими крупными центрами движения было то, что в Пруссии бразды правления захватила непосредственно в свои руки либеральная буржуазия в лице двух богатых купцов, гг. Кампгаузена и Ганземана, а в Австрии, где буржуазия была гораздо менее развита в политическом отношении, к власти пришла либеральная бюрократия, открыто заявлявшая, что правит по доверенности буржуазии. Мы видели дальше, как партии и общественные классы, которые до того времени были объединены в общей оппозиции против старого правительства, после победы или даже во время борьбы разошлись в разные стороны и как та самая либеральная буржуазия, которая одна только и извлекла выгоду из победы, тотчас же обратилась против своих вчерашних союзников, заняла враждебную позицию по отношению ко всем более передовым классам и партиям и заключила союз с побежденными феодальными и бюрократическими элементами. В сущности, уже в самом начале революционной драмы было очевидно, что, только опираясь на помощь более радикальных народных партий, либеральная буржуазия может устоять против побежденных, но не уничтоженных феодальной и бюрократической партий и что, с другой стороны, против натиска этих более радикальных масс она нуждается в помощи феодального дворянства и бюрократии. Было, таким образом, ясно, что в Австрии и Пруссии буржуазия не обладала достаточной силой для того, чтобы удержать власть в своих руках и приспособить
[46]
государственные учреждения к своим потребностям и идеалам. Либеральное буржуазное министерство было лишь переходной ступенью, от которой страна — в зависимости от того, какой оборот приняли бы события, — должна была или подняться на более высокую ступень, достигнув единой республики, или же снова скатиться к старому клерикально-феодальному и бюрократическому режиму. Во всяком случае, настоящая, решительная борьба была еще впереди; мартовские события были только еще завязкой битвы.
Так как Австрия и Пруссия были в Германии двумя руководящими государствами, то всякая решительная победа революции в Вене или Берлине имела бы решающее значение для всей Германии. И действительно, развитие событий в марте 1848 г. в обоих этих городах определило и ход дел в Германии. Поэтому было бы излишне останавливаться на движениях, происходивших в мелких государствах, и мы действительно могли бы ограничиться рассмотрением одних только австрийских и прусских дел, если бы наличие этих мелких государств не вызвало к жизни учреждения, которое одним только фактом своего существования служило самым неотразимым доказательством ненормального состояния Германии и половинчатости недавней революции, — учреждения столь уродливого, столь нелепого уже по самому своему положению и, однако, до такой степени преисполненного сознанием своей важности, что, вероятно, история никогда больше не создаст ничего подобного. Этим учреждением было так называемое германское Национальное собрание во Франкфурте-на-Майне.
После победы народа в Вене и Берлине, естественно, встал вопрос о созыве представительного собрания для всей Германии. И вот это Собрание было избрано и открылось во Франкфурте рядом со старым Союзным сеймом. Народ ждал от германского Национального собрания, что оно разрешит все спорные вопросы и будет действовать в качестве верховного органа законодательной власти для всего Германского союза. Но в то же самое время Союзный сейм, который созвал Собрание, ни в какой море не определил его полномочий. Никто не знал, имеют ли его постановления силу закона или же они подлежат санкции Союзного сейма или санкции отдельных правительств. При таком запутанном положении Собрание, если бы оно обладало хоть каплей энергии, должно было бы немедленно объявить распущенным Союзный сейм — самое непопулярное корпоративное учреждение в Германии — и заменить его союзным правительством, избранным из своих собственных членов. Оно должно было провозгласить себя единственным законным выразителем
[47]
суверенной воли германского народа и тем самым придать силу закона всем своим постановлениям. Но прежде всего оно должно было бы обеспечить для себя в стране организованную и вооруженную силу, достаточную для того, чтобы сломить всякое сопротивление правительств. И все это было легко, очень легко сделать в начальной стадии революции. Но предполагать, что Франкфуртское собрание окажется способным на это, значило бы слишком многого ждать от Собрания, в большинстве своем состоявшего из либеральных адвокатов и профессоров-доктринеров, — Собрания, которое, хотя и претендовало на роль средоточия лучших представителей немецкой мысли и немецкой науки, в действительности представляло собой лишь подмостки, на которых старые, отжившие свой век политические персонажи выставляли напоказ перед взорами всей Германии весь свой непреднамеренный комизм и всю свою неспособность к мышлению и действию. Это собрание старых баб с первого же дня своего существования испытывало больший страх перед самым слабым народным движением, чем перед всеми реакционными заговорами всех немецких правительств, вместе взятых. Оно заседало под надзором Союзного сейма, мало того, оно почти выпрашивало санкции Союзного сейма для своих постановлений на том основании, что первые решения Собрания должны были быть обнародованы этим ненавистным учреждением. Вместо того чтобы утвердить свой собственный суверенитет, оно тщательно уклонялось от обсуждения этого столь опасного вопроса. Вместо того чтобы окружить себя народной вооруженной силой, оно переходило к очередным делам, закрывая глаза на все акты насилия, учиняемые правительствами. На его глазах в Майнце ввели осадное положение, разоружили жителей города, а Национальное собрание не ударило палец о палец. Позже оно избрало австрийского эрцгерцога Иоганна регентом Германии и объявило все свои постановления имеющими силу закона. Но эрцгерцог Иоганн был возведен в свой новый сап лишь поело согласия всех правительств и получил его не из рук Собрания, а из рук Союзного сейма. Что же касается законной силы постановлений Собрания, то правительства крупных государств так и не признали этого пункта, а Национальное собрание не настаивало на своем, так что этот вопрос остался открытым. Словом, перед нами было странное зрелище Собрания, заявлявшего претензию быть единственным законным представителем великой и суверенной нации, но никогда не обладавшего ни волей, ни силами для того, чтобы заставить признать свои требования. Дебаты этого Собрания, не принесшие никакого практического результата, не имели
[48]
даже никакой теоретической ценности, так как в них просто-напросто пережевывались самые избитые общие места устаревших философских и юридических школ. Всякое положение, которое было высказано или, вернее, промямлено в этом Собрании, давным-давно бесконечное число раз, и притом несравненно лучше, уже излагалось в печати.
Итак, это учреждение, претендовавшее быть новой центральной властью в Германии, оставило все в том же самом виде, в каком застало. Далекое от того, чтобы осуществить давно ожидаемое единство Германии, оно не устранило ни одного, хотя бы ничтожнейшего, из властвовавших в Германии монархов; оно не укрепило связей между ее разрозненными провинциями; оно ровным счетом ничего не сделало для того, чтобы разрушить таможенные за-ставы, которые отделяли Ганновер от Пруссии и Пруссию от Австрии; оно не сделало даже слабой попытки уничтожить ненавистные пошлины, которые в Пруссии повсюду препятствовали речному судоходству. Но чем меньше Национальное собрание делало, тем больше производило оно шума. Оно создало германский флот, но на бумаге; оно присоединило Польшу и Шлезвиг; оно разрешило немецкой Австрии вести войну против Италии, но воспретило итальянцам преследовать австрийцев на германской территории — в этом надежном убежище для австрийских войск; оно то и дело разражалось приветственными возгласами по адресу Французской республики и принимало венгерские посольства, которые возвращались домой, несомненно, с еще более смутными представлениями о Германии, чем те, какие у них были до поездки.
Это Собрание в начале революции было пугалом для всех германских правительств. Правительства ожидали от него весьма диктаторских и революционных действий в силу полной неопределенности, в которой было признано необходимым оставить вопрос о его компетенции. Чтобы ослабить влияние этого внушавшего страх учреждения, они раскинули чрезвычайно обширную сеть интриг. Но они оказались более удачливыми, чем проницательными, так как в действительности это Собрание выполняло дело правительств лучше, чем они могли бы выполнить его сами. Главным козырем в интригах правительств был созыв местных законодательных собраний; в соответствии с этим не только мелкие государства созвали свои палаты, но и Пруссия и Австрия созвали у себя учредительные собрания. В этих собраниях, как и во Франкфуртском парламенте, большинство принадлежало либеральной буржуазии или ее союз-пикам — либеральным адвокатам и чиновникам; и в каждом из них дела приняли почти один и тот же оборот. Единственным
[49]
отличием было лишь то, что германское Национальное собрание было парламентом какой-то воображаемой страны, так как оно отказалось от создания объединенной Германии, т. е. как раз от того, что было первым условием его собственного существования; что оно обсуждало воображаемые, не имевшие никаких шансов на осуществление, мероприятия им же самим созданного воображаемого правительства и принимало воображаемые постановления, до которых никому не было дела. Напротив, учредительные собрания в Австрии и Пруссии были как-никак действительными парламентами; они свергали и назначали действительных министров и навязывали, хотя бы только на время, свои постановления монархам, с которыми им приходилось бороться. Они тоже отличались трусостью, им тоже недоставало широкого понимания революционных мероприятий; они тоже предали народ и возвратили власть в руки феодального, бюрократического и военного деспотизма. Но положение вынуждало их, по крайней мере, обсуждать практические вопросы, представляющие непосредственный интерес, и жить на земле среди прочих смертных, между тем как франкфуртские болтуны испытывали наивысшее счастье, когда им удавалось парить в «воздушном царстве грез», «im Luftreich des Traums» 23. Поэтому дебаты берлинского и венского учредительных собраний составляют важную часть истории германской революции, между тем как ораторские потуги шутовской франкфуртской коллегии могут заинтересовать лишь коллекционера литературных и антикварных диковин.
Немецкий народ, глубоко чувствуя необходимость покончить с ненавистной территориальной раздробленностью, которая распыляла и сводила к нулю совокупную силу нации, некоторое время ожидал, что франкфуртское Национальное собрание хотя бы положит начало новой эре. Но ребяческое поведение этой компании премудрых мужей быстро охладило национальный энтузиазм. Их позорный образ действий в связи с заключением перемирия в Мальмё (сентябрь 1848 г.) 24 вызвал взрыв народного возмущения против этого Собрания, от которого ожидали, что оно обеспечит нации свободную арену для деятельности, но которое вместо этого, охваченное неслыханной трусостью, только вернуло прежнюю прочность ус-тоям, лежащим в основе нынешней контрреволюционной системы.
Лондон, январь 1852 г.
[50]