Тебе, Агния, посвящаю я эту вещь,
как плод нашей общей жизни,
как символ нашей любви, во имя
которой мы вместе подымались по
крутым склонам жизни и познанья в
неустанном стремлении к единству.
Ничто глубокое. Ничто всесильное...
Ничто - пустое, как сердце Тайны, как сон Нирваны.
Как зов в пустыне, как крик на море - сильнейшее богов, невыразимое Ничто.
Белое, как матовый туман болотного утра, острое и белое, как осколок разбитого льда глубоких надежд.
Оно было и будет и его нет никогда, ибо оно объемлет и держит само себя и в тусклом взоре своем отражает Ничто.
Оно неподвижно, как труп, живущий страхом ...
Оно лежало...
И не было громкого крика, и боязливых голосов, и тишины не было - зовущей шорох; и не было света, и не было мрака.
Не было ничего...
Это было Ничто!
Необъятная, неизвестная, всеобъемлющая Тайна покоилась в глубоком сне без грез, без сновидений...
И не родился еще из нее могучий страж зовущей Тайны - суровое, холодное Молчание...
И Колеса еще не было, которому другое имя - Вечность.
И на челе Непроявленного не было начертано ни одной Кальпы, ибо Айнсоф не извлекал еще из своей сути черной, зловещей Тиамат, хранившей в своих недрах живые образы вращений Колеса.
И если бы явился атом, он был бы здесь Творцом, он был бы всемогущим, он был бы Всем...
Один атом, о, только бы один, - единый и ничтожный, - он был бы Богом, небом, адом, вселенной и собой...
Он был бы Бытием!..
Он был бы точкой, язвой, раной, проклятием, тоской...
О, это было бы Все!
И возник в Небытии крик отчаяния...
Точно где-то, в самом центре его, треснуло сердце и раздвинулось; как будто порвалось что-то и там, где порвалось, где не было Ничто, - там повис крик, страшный...
Он висел в бездне и точно падал куда-то в неизведанную глубину, и точно подымался вверх - туда, где не было недостижимого, и точно углублялся в себя, - в рану своего бытия, в хаос непредначертанных абсолютов...
Он возмутил спокойное, бесстрастное Ничто.
И ядом бытия он отравил, он загрязнил священное, в самом себе живущее Ничто.
Он растлил.
Он был, как язык красного пламени, как бледно-синий, невидимый огонь ненасытимого пожирания.
Он впивался, он терзал, он хотел жить...
О, он хотел жить, жить еще, жить бесконечно, жить только, жить мгновенье - маленькое ничтожное, презренное мгновенье...
Он был один, один, - совсем один...
И звенящий, как сталь меча, как острое жало жужжащей стрелы, как тонкий стилет тайного убийцы - он вонзался все глубже...
Он резал и терзал, как беспощадный палач, как жертва ненависти, извивался он и стонал, и молил, и рыдал, и звучал, задыхался и рос...
И Небытие содрогнулось от крика ужаса и отчаяния гибели и стало во весь могучий рост бездонного Ничто, и надвигалось со всех бесконечных и тайных сторон, и ползло, как студенистый спрут, как зыбучий песок, как болотная тина, и сосало, и таращило круглые, безумные глаза, и обнимало тихими, влажными, страшными, свирепыми объятьями, и наваливалось громадой последнего одиночества, и душило...
О, это была битва.
Это была страшная битва на границе веков и хотений...
И снова конвульсивно сжималось Ничто, стараясь затушить пожар в сердце туманно-бледными волнами, хлеставшими, как длинные обвивающие бичи, как пенные валы в час прибоя и бури бьются и пляшут в исступленной борьбе с берегами и хлещут, и воют, и наступают - валы за валами, гряда за грядой, сомкнутыми колоннами сверкающих штыков белой пены...
Но крик рос...
Теперь он грохотал, ревел, как царь лесов глубокой ночью навстречу звездам в широкой пустыне; он палил, разливался зловещим красным пламенем желанья и страсти, бурным огнем возмущенья, страданья и страха...
Он жег, как стыд, как слезы жертвы, как искупленье...
И крик перешел в хохот - победный хохот жизни.
- Ха-ха-ха, - и Ничто отступало.
- Ха-ха-ха, - и Ничто отступало.
И бурный океан желаний и страсти стеной надвигался и грозно, и хмуро, и твердо, и на нем загорались и гасли зловещие огни столкновений.
Бросал свои валы вверх - туда, где еще оставалось Ничто, - весь трепетал и вертелся огромным водоворотом, кидался и плакал, и стонал и молил, и бушевал...
В его недрах рождалась Необходимость...
Та страшная железная Необходимость - суровая и острая, как меч, как бич, как луч, как молнии зигзаг...
И она вышла и стальным кулаком разорвала Ничто.
А между тем жизнь непонятная зарождалась в суровой борьбе...
В ней была страсть, могучая, как пламя рождающихся миров, в ней была мощь святотатца и сила одного, в ней была сама смерть, как застывшее солнце и бессилие всех...
И новая ярость пронизала Ничто и содрогнулось оно, и вытянулось, трепеща в агонии небытия.
И изрыгнуло из чрева Мрак, ужасный черный Мрак - и гибкий, и послушный.
Он окутал и скрыл, он разбудил Тайну, он породил Молчанье и флером кровавого мщенья покрыл, и сгустился, готовясь на бой, как пантера, присевшая перед страшным прыжком на задние лапы, как гибкая пружина западни.
А битва кипела, стонала, рыдала, как жизнь, как страданье, как мука и бред...
И трещина росла, превратилась в крутящийся провал, и, в сумасшедшем вихре ликующего "я", ввергала в свой водоворот все новые и новые широты бытия.
- Ха-ха-ха, - грохотал океан.
Точно из громадной раны широким, свистящим, дымящимся потоком, из зияющей раны лилась горячая кровь.
И кровь была Тиамат, и крик был Бог, и Ничто было Абсу.
И было одно, и стало три, и стало много.
И Ничто стало тонким и разорвало себя.
И где не было Ничто, там было Нечто.
И Нечто было криком.
И острый крик породил красную кровь.
Ибо была битва.
Один боролся.
И победил.
Пламенный, звонкий, мятущийся - он победил, ибо он был, а потом он был Все.
И раздвоился крик и сделался подобным языку змеи, подобным свившимся столбам чешуйчатого дыма, из белой крови снов и вытянутого крика поднялся стебель перворожденного лотоса.
Цепями бытия, стальным канатом бытия он охватил, поработил, сковал, связал Ничто.
Точно стягивалась мертвая петля у горла повешенного, и высунулся черный язык, и лезли глаза из орбит, и судорожно трепетало Ничто.
И стебель выпустил ветвистые корни и, точно узкими пальцами, разрывал камни и укреплялся, и рос все шире, вольнее, огромней.
И показалась чашечка зеленых лепестков, как мертвый лик с закрытыми глазами, как чрево женщины, готовое родить, как первый взгляд души, готовой полюбить, как центр возможностей, готовых проявиться, как крик внезапности, как первый взмах крыла гигантской, вещей птицы, как дрожь росы на листьях в час восхода, как молнии, уже сверкнувшей, гром.
Вселенная вздохнула и туман окутал нарожденье божества, - туман из ожиданий.
Застыло все.
И Молчанье появилось и тихо стало.
И снова вздох - пахнуло бездной...
Туман слетел, как плащ, отброшенный могучею рукою.
И стон упал, и вновь родился и упал.
Явилось новое.
Лотос расцвел жемчужным ожерельем, алмазы слез блистали по краям и острые, мелькающие стрелы впервые пронизали мрак, - тычинками тянулись нити света, и завязь мира народилась, как первый час текущей ленты неподвижных веков.
И трон, как будто плавая в лучах сверкающего света,
И Бог-Отец, Иегова, Атман и Брама, Хонс и Демиург, Нус и Эхиэх, и Бэл, и Ра, Один и Параклет, он - имеющий бесконечные названия и не имеющий ни одного имени, внезапно появился, - первый и последний, в ком все и кто во всем, - олицетворенье Бытия.
И мощный Сатана, стоящий в сердце мрака, предвечный принцип Зла, великий Люцифер с душой из льда застывших вожделений, таящий черный грех, как брата мрака, и, как сестру - неукротимой ненависти яд.
Обнимались, встречаясь, лучи света и мрака, встречаясь, лобзались лучи, и в борьбе и объятьях оплодотворяли друг друга, и рождалось семя будущей Кальпы, - из глаз Сатаны и Бога, из очей Шивы и Брамы, из сердца Непроявленного - великое мировое Яйцо.
Величие Неизреченного окутывало их и Бесконечность парила на прозрачных крыльях Вечности.
И сказал Бог:- "Я один".
- "Я один", - сказал Сатана.
Бог: - "Нас двое".
Сатана: - "Нас двое".
Бог: - "Я Альфа и Омега".
Сатана: - "Я Каф и Шин".
Бог: - "Я сотворю мир".
Сатана: - "Он будет мой".
Бог: - "Он будет наш".
Сатана: - "Он будет наш".
Бог: - "Я жизнь".
Сатана: - "Я смерть".
Бог: - "Ты - мое творенье".
Сатана: - "Ты не мог меня не сотворить".
Бог: - "Я - твоя мысль".
Сатана: - "Я - твоя совесть".
Бог: - "Я творю".
Сатана: - "Я творю".
Бог: - "Здесь" ( указывая вниз ).
Сатана: - "Там " ( указывая вверх ).
И появилась первоначальная материя, и хаос творческих предначертаний окутал все.
И первый вздох рождающейся Тиамат.
И сверканье огненного меча Мардука.
Едва родившись, - они вступали в борьбу.
Тихо стало поворачиваться Колесо.
Проснулась Тайна и приняла в свое чрево зародыши будущего.
Так совершилось и окончилось начало мира точек и абсолютных "я".
А спираль Всебытия развертывалась от страшного давления необходимости и появлялись все новые и новые миры...
Как радуга в капле, как переливы янтарно-светлых лучей, как гамма всеобщей гармонии, как метеоры, являлись они все шире, глубже, громче и сильнее...
Они свешивались, как белые цветы яблони, как желтые липовые цветы, как зрелые плоды, усеяли они Небытие, ликуя, славя, веселясь...
А спираль развертывалась дальше и миры за мирами, миры за мирами падали в реку времени и неслись по течению.
И появились длинные миры одного измерения и совершали свою эволюцию - и наслаждались, и страдали, но в их мире было больше страдания.
И появились плоские миры двух измерений и совершали свою эволюцию - и наслаждались, и страдали, но в их мире было больше страдания.
И родились миры трех измерений и совершали свою телесную эволюцию - и наслаждались, и страдали, но в их мире было больше страдания.
И возникли миры четырех измерений и совершали свою духовную эволюцию - и наслаждались, и страдали, но в их мире было больше страдания.
И родились миры пятого и шестого и бесконечного измерения, и совершали свою эволюцию.
Бесконечные, безграничные, беспредельные, всеобразные - они росли и зрели, как плоды ветвистого дерева Необходимости, как могучие члены великой семьи.
Могучий ствол великой Необходимости рос все выше, все выше...
Все шире раскидывались толстые ветви и сучья его и бесчисленные, как песок морской, как звезды в небе, как мгновенья в вечности, зрели миры и вселенные завершали бесконечные циклы своих существований...
Великая эволюция питалась кровавым соком страданья.
Его пили все существа, им жили боги, люди, животные, растенья, тела, плоскости, атомы...
Сферические капли красного страдания образовывали индивидуальности и висели, как слезы на ресницах всеобъемлющей Необходимости, и внутри каждой слезы страдания, каждой индивидуальности преломлялся и отражался, и развивался свой собственный, - бездонно глубокий мир, разноцветный и острый, как жало любви, как светлый гимн неведомой свободе.
А лотос расцветал все пышнее и, один за другим, развертывались бело-розовые лепестки, раскрывая лучезарную область Ган-Би-Хедема.
И волны четырех великих потоков стали обтекать сферу форм, в которых отражалось могущество Гана.
Плескались волны, и всплески были похожи на шепот любви, на бурную страсть, на грохот рождающихся миров.
И Сила прокладывала тернистый путь к далекому и страшному могуществу над всем, над "я", над миром, над запредельным призраком прозрачной Необходимости.
Стихии рождались, и ураганы девственно чистой, клокочущей энергии носились в бесконечных пространствах.
Точно из широко разинутого зева вулкана, из огнистого кратера вырывались потоки пламени, и черного дыма, и пепла, и шлаков и лавы и, как будто стремясь охватить весь мир, расправляли гигантские члены и обрушивали неистощимые количества бурь и ураганов, чтобы пожрать сопротивленье.
И метались, и рычали, и клубились, боролись, распространяя власть и страх за новые и новые пределы.
Точно до самых низин взволновался океан и ходил ходуном по широкому простору, и вздымал когтистые гребни, и пенил волны, и сыпал брызги, и плескал прозрачную зеленую стихию до черного неба, до пламенных звезд, до хмурых от холода туч.
И грозный рокот волн, и зловещий свист урагана, и шепот пожирающего огня, и шум от громады падений сливались в музыку идущей жизни.
То в бешеных объятьях влюбленных стихий, то в жестокой борьбе и проклятьях ненавистных частичных могуществ, то в совместной работе, то в свирепой вражде - развивались, росли победители-силы.
И в новых победах и в новых паденьях рождались и гасли стихийные силы, слепые, безумные силы Хаоса, творя мимо властного Случая волю, хотенья бесстрастной Судьбы.
Но слезы Страдания жадно впивали разбросанных сил красоту, давали тем силам опору стремленья и, красным огнем разгораясь, ковали венок искупленья.
Мириады бесконечно малых миров создавали бесконечно большие миры и так без конца, без конца и начала.
Так родились множества множеств, так из огненно-влажной купели Хаоса подымался мир стройных мечтаний, безвозвратно широкий в себе.
В муках родов извивалась Тиамат, и муки эти были бесконечны, как мир, и были они судорожны, как предсмертные муки, и были они страшны в своем непрохождении.
И рождались боги - эти вечные символы сил, цари от вечности в коронах и порфирах, сидящие на тронах из времени, на переломе вечностей - прошедшей и грядущей, с державою и скипетром в руках.
Бесплотные, туманные властители-идеи, грядущие как сны во тьме ночной и пьющие дарующую вечность Сому.
В дворцах из призрачных хрустальных грез зовущего напева, из темных снов фантазии, из глубины поэзии, рожденной вдохновеньем, из быстрых символов, неясных и плывущих, и тайной силы слов, явившихся в ночи.
И из далекой глубины хаоса бытия они вставали, как гребни волн седых и пенных, как застывшие брызги творенья, как подводные рифы, о которые бьется прибой.
Эти первые маски творенья, эти первые слуги судеб, эти звучные струны вселенной, на которых наигрывал Рок бесконечных гармоний бесчисленный ряд.
И струны звучали, и Боги звучали и пели, и пели великую песню творенья миров...
Напевам той песни внимали стихии, внимали Хаосы, миры и в стройную гамму сбирались, и в длинные цепи свивались, - сплетались в большой хоровод.
Пугливые бездны тогда улыбались и в страстной истоме манили к себе...
И Боги сидели на тронах мгновений и слушали шепот судьбы.
А в безднах глубоких и страстно зовущих, в провалах зловещих Хаоса рождались гиганты, рождалось Стремленье, Тоска и темная жажда мучений.
Отчаянье хмурое там воцарилось меж детищ Хаоса и Бездны и быстро и остро смотрело на все, и пряталось в трещинах жизни и смерти меж быстрых уступов миров...
И запели гиганты могучую песню борьбы, возмущенья и вторгнулись в музыку сфер.
Та новая, страшная песня звучала, как пламя, как горный безумный поток.
Она говорила о безднах родивших, она говорила о Мраке - властителе бездн, о бесцельных стремленьях, о бесплодной тоске по забытым ночам, о погибшей свободе - безвластной и дикой, о грядущем позоре, о плывущих подводных сомненьях, что целуют, щекочут на дне...
И бледные тени грядущих событий толпились, стонали, взывали, и белые руки с мольбой простирали к великой и грозной Судьбе.
А песня призывных и гордых смятений росла, разливалась, катилась, стучалась, - бросалась на выси гармоний.
И вопли, и скрежет, и стоны, и муки творили победу, творили борьбу.
А миры содрогались на гранитных подножьях закона и, захлестнутые бурной волной, неуклюже неслись и кричали о рабстве, о цепи, о бурной, не знающей граней, свободе...
Один за другим отрывала могучая песня миры и ввергала в широкую, лучистую пучину, как глыбы скал, размытые дождем; и падали, и падали миры во влажную, кипящую стихию и брызгами той влаги обдавая, струились вниз, струились вверх, чтоб тайной бездне приобщиться...
И задрожали престолы-мгновенья, и содрогнулся Рок и выслал Смерть навстречу подступавшим.
И Боги схватились за стрелы, за громы, и песня гармоний ударила звуками даль.
И эхо проснулось, и, тысячи раз повторяя, взмахнуло крылами и быстро помчалось, вещая о битве, вещая о смерти, неся на себе повеленья Богов.
А песня смятений росла:
“О, дети мрачного Хаоса, о, внуки Мрака и Ничто, мы раздробили звенья цепи, мы в сердце далекой Необходимости вонзили кинжал возмущенья, и вечному звуку гармоний сказали о безднах тоски...
Властительнице душ, творящих заблуждение, - бездетной Ненависти, мы дали силу пробуждения, мы дали Сому, дали жизнь, мы - пламенные вихри своеволий”...
Дрожали подножья, разбивались скрижали закона, рушились гладкие стены, рвались цепи и нити Судьбы, что тайно и крепко плетутся.
Титаны и Боги сразились в долинах Аида, под нависшими скалами вечных загадок, у подножья горы преступлений за власть, когда призраки павших носились в выси, составляя гирлянды созвездий, когда сумрак творенья восстал, когда кольцами змей подымался и блестели во тьме только зубы Дракона-забвенья.
Нерешенной та битва осталась.
И борьба разгоралась, как зависти взгляд, как безумья блеснувшая искра, и пустыни глухих синеоких пространств содрогались от звуков печали.
А четыре великих потока текли и питали корни растущего дерева жизни, подымавшего широкую листву у предгорий светящего Гана.
И дерево познанья простирало свои голые сучья в сторону мира, и полные листьев, цветов и плодов туда - к вечному Солнцу вселенной.
И сидели рядом двое, рожденные гармонией из вечности.
Они сидели под тенью деревьев - нагие и чистые, как прозрачная глубь кристальных вод горного озера, что хранит свою чистоту на вершинах, как взгляд неведения они сидели под тенью дерев.
И звуки их слов были мягки, бесстрастны - чем-то глубоким звучали они.
А д а м : Ева. Нас сотворил Бог. Он дал нам все... Споем хвалу Ему...
(Стали рядом, обнявшись, и запели, подняв вверх свободные руки).
"Хвала Тебе, Всесильный, Всемогущий".
"Хвала, Творец Всего вовеки сущий".
А д а м (прерывая пение): Знаешь, Ева, мне как будто чего-то недостает...
Е в а : И мне тоже...
А д а м : Что-то внутри меня не дает мне покоя. Даже хвала Ему, которая раньше поглощала меня всего, выходит теперь как-то неискренно... Мне скучно, Ева...
Е в а : Адам, отчего это Бог запретил нам есть с дерева познанья?.. Он сказал, что мы умрем, если съедим плодов его... Я не знаю, что такое смерть... Сегодня утром, когда я играла на поляне с двумя большими кошками - они такие мягкие, пушистые, - у меня
все время из головы не выходило это дерево ...
А д а м : Это грех... Я не знаю, что такое грех и что такое смерть, но Он сказал, что это нехорошее... Не будем об этом думать...
Е в а : Не будем... А все-таки, почему это так?...
З м е й : Ева!
Е в а: Кто это зовет меня?.. А, это ты, змей!... Чего тебе? Сегодня я не буду играть с тобой... Мне не до тебя...
З м е й : Я знаю.
Е в а (быстро оборачиваясь): Что знаешь?
З м е й : Почему Бог запретил вам плод с дерева познанья.
Е в а : Скажи, змей...
З м е й : Он боится.
Е в а : Он?.. Чего же Ему бояться?..
З м е й : Себя.
Е в а : Я не понимаю.
З м е й : Ты многого не понимаешь... Понимаешь ли ты, что значит грех, что значит смерть, любовь, познанье?..
Е в а : Нет. Он сказал, чтобы мы не думали об этом. Он сказал, чтобы мы веселились...
З м е й : И вы веселитесь?
Е в а : Нет. Мне чего-то недостает... Вот и Адам говорит, что ему скучно...
З м е й : Тебе недостает меня.
Е в а : Кто ты?
З м е й : Познанье.
Е в а : Я не знаю, что такое познанье, но почему-то меня неудержимо влечет к нему...
З м е й : Это влечение к тому, чего ты не знаешь, и есть познанье. На вершине его - всемогущество. Хочешь ли ты всемогущества?..
Е в а : Только Бог всемогущ.
З м е й : Если ты вкусишь плод познанья, ты тоже сделаешься всемогущей - ведь я войду в тебя. Бог вдунул в вас душу бессмертную, я вдуну в вас смерть, и тогда вы познаете жизнь... Вы будете Богами... В тебе проснется впервые неведомое доселе, оно поглотит тебя, ты умрешь и возродишься, ты познаешь любовь...
Е в а : Я не знаю, что такое любовь...
З м е й : А это то, о чем вам все время твердит Он, Который вас создал. Ты познаешь сладость стремленья, ты почувствуешь муки отсутствия и радость обладанья, ты - будущая мать всего живого.
Е в а : Ты так хорошо говоришь... Кто ты?
З м е й : Желанье.
Е в а : Он сказал, что мы умрем, если вкусим с того дерева.
З м е й : Нет, вы вечно будете жить, стремясь друг к другу. Он дал вам жизнь, я дам вам познанье. То разделяясь в мученьях рождений, то соединяясь за гранями смерти, то теряя друг друга в мире и "я", то находя в творчестве жизни, вы вечно будете идти по дороге добра и зла, свободы и необходимости, истины и лжи в необъятное царство всемогущества. В страдании вы познаете блаженство, через Меня дойдете до Него, через Него узнаете Меня, через вас мы будем Одно. В минуты величайшего восторга души, в дивные минуты вдохновенного экстаза и глубочайшего наслаждения вы благословите меня, меня, - любовь, истину, красоту, зло и проклятье...
Е в а : Не знаю, что таится в глубине твоих слов, но мне нравится то, что ты говоришь.
З м е й : Так сорви плод и ешь.
Е в а : Да, я сделаю так... Мне хочется понимать тебя... Но... мне страшно... я боюсь Его...
З м е й : Почерпни свою силу на дне твоей слабости и тогда ты не будешь бояться...
Е в а : Но кто же ты, наконец?
З м е й : Он. (Исчезает в кустах).
(Ева некоторое время сидит неподвижно, смотря на дерево познания, как бы разглядывая, с какой стороны лучше подойти. Потом встает и идет к нему).
Е в а : Адам, иди сюда.
А д а м : Иду.
(Ева срывает яблоко и откусывает. В это время показывается Адам. Ева протягивает ему яблоко).
Е в а : Попробуй - вкусно.
(Адам останавливается на мгновенье, пораженный).
А д а м : Ведь это Он нам запретил...
Е в а : Ешь скорее, а то я съем сама.
А д а м : Но...
Е в а : Ешь, ешь, а то будет поздно.
(Адам нерешительно берет яблоко и смотрит некоторое время на него. Потом, взглянув на Еву, которая доедает свою половину, начинает есть свою).
Е в а (съевшая яблоко): Адам, поцелуй меня.
А д а м (целуя ее): А ведь яблоко-то вкусное...
Исчезло все, промелькнув как виденье, явилось и скрылось опять.
И в мрачную бездну стремглав опустилось и звуки Хаоса нахлынули вновь...
И снова созвучий из светов и мраков заполнила тьму череда...
И атомы-точки на зыбях проснулись, чтоб в стройные хоры сойтись...
Туманные пятна, как тучи в пространствах, висели в пустынях нагих, там формы творились, пути пролагались и светы мелькали во тьме.
Громадные солнца из туч тех рождались навстречу грядущей судьбе.
Мир проявлялся глубокий и тайный, и не было крылий, пронзивших его и от края до края взмахнувших, и не было силы обхвата - обнять замиравшую даль.
Бесконечных кругов, точно светлых мостов, исполинские арки вздымались и пролетами их в небосвод упирались - Элоимы носились меж них.
Светила-гиганты могучую власть притяженья простерли на толпы покорных планет и строили клеточки мира...
И каждая клетка служила опять, как атом, для новых строений.
Точно сеть паутины плелась в вышине из золота светов, из пурпура взглядов, из улыбок сапфирных и снов голубых, из зеленых и белых объятий.
И реяли тихо во вздохах полночных природы творящей мечты.
Необъятные шары медленно развертывались по черному простору, стройно вращаясь, описывали длинные, сверкающие полосы и вихри иногда из далей налетали потоками искр и снопами огня системы планет обдавали.
Златовласых комет, как вакханок стада, убегали от ласк метеоров, и смеясь, и дразня, разметав волоса, отдавались их диким порывам.
И солнца влюблялись, и солнца любились, тоскуя по дальним светилам - по звездам, сиявшим в выси.
А звезды играли, а звезды манили, храня свои страсти в груди.
И страсти палили, и страсти горели, и плавили тело огнем.
Лучами созвездья тогда целовались и звали, и звали к себе.
И трескались груди от дальних призывов, от страстных лобзаний, любивших мечту.
Но смелые сердцем, но страха не зная, кидались в пространства холодных сомнений и плыли, летели в эфире и стонах, чтоб в бурных объятьях сойтись.
Встречаясь грудь с грудью, они разбивались, впивались друг в друга огнем и в высях небес из объятий любви пожары миров зажигали, как факелы шествия дней.
И брачные кольца от них отрывались, кружась и храня заповедные узы и сладостных мигов запрет.
В магических кольцах плывущих потоков сияли венцы красоте и любви, в янтарных причудах огнистых напевов шипело вино сладострастья планет.
Изумрудные луны волшебным призывом ласкали украдкой планеты в ночи и заклятьями сны чаровали.
С тихим ропотом бились эфирные волны, искали тоску берегов.
Как ризы венчанных и гордых владычеств, порфиры из струй золотых, в разбросанных искрах рожденья таились, грядущих событий виденья храня.
Холодных молчаний суровые лики бесстрастно глядели из тьмы.
И мир волновался и рос, развивался, не зная зачем и к чему...
Не ведая острых, скалистых стремлений, не ведая токов судьбы, рождались и гасли в пространствах миры, как взгляды томлений, как крики мольбы.
Легкокрылых мгновений звучащая сень владела истоками жизни огней и стоном эфирной кончины...
В сиянье из газов летучих металлов, в клокочущих пламенных дымках паров, металась одна из пылинок созданья, одна средь гудящих миров.
Вилась по уклонам гигантской спирали, бежала сквозь сонмы веков, спускалась под темные своды молчанья, дрожала под гнетом оков...
Тухли светы, огни, гасли зовы, мольбы, исчезали заснувшие страсти, хоронились в высокой груди.
От холодных объятий пространства, поцелуев из льда синевы, застывали глубоко, глубоко мечты, закрывались усталые вежды.
Лишь далекого Солнца златые лучи пробуждали погасшие муки и, лаская и нежа в полдневной тиши, к жизни творчеству звали лобзая.
Лишь порой из разбитого сердца земли подымались порывы былые, рвали цепи с мечты и покров пелены с обнаженного тела бросали.
И, нагая, в бесстыдстве поющих огней, с взором в даль черноты устремленным, шла истомой и негой желаний полна, вся дыша огневым поцелуем...
Проходили века и текли времена и все реже являлись порывы, - становилась все тише земля.
Потом жизнь... Тихий шорох жизни...
Копошащиеся моря...
Потом всплески и топот,
И гром ледников,
И рев медведя пещер,
И тихо...
Что-то раскрылось.
Дремучий лес. Ночь. Лунный свет, проходя через тесно сплетенный свод ветвей, бросает колеблющиеся блики на небольшую прогалину.
Кое-где сквозь листву виднеются клочки усеянного звездами неба.
Иногда откуда-то из глубины леса доносятся звуки... Неясные, отрывистые, они будят ночь и ночь глотает их с легким шелестом ветра о ветки. Иногда могучий рев сразу встает во весь рост и держится некоторое время, владея тишиной, но затем умолкает и он.
Сбоку поляны небольшой холм и в нем дыра...
Кое-где валяются чьи-то кости, странно отсвечивающие мертвой белизной...
С шумом проносится птица и все снова тихо...
Иногда облака завешивают матовой дымкой луну и воцаряется томительно долгое, напряженное молчанье - точно царство хаоса завладело всем и только чье-то сердце осталось и бьется тревожно в смутном предчувствии неизвестного...
Тишина и мрак, обнявшись, ложатся на мгновение, и запах тайны и звуки безмолвия претворяя во что-то неизбежное, чего с трепетом ждет душа, ищущая нового.
Поляна пуста... Но присутствие духа чувствуется в белизне мертвых костей, и рой привидений как будто кружится над ней в безумном упоении...
Снова туча закрыла луну, снова в сердце зашевелились могильные черви смутного ужаса.
Луна постепенно освобождалась из-под власти бегущей пелены облаков и выплыла на безбрежный простор просвечивающего бездной мирозданья...
Тихая и печальная, она плыла по черному небу, походкой богини проходила она и, чудилось, - ее тихий загадочный взор проникал в самую глубь земли и читал там вечные сказки будущего...
Чье-то лицо выглянуло из глубины леса. Туловища не видно, одно лицо - долго, напряженно вглядывается из-за пучков свесившихся лиан... Чудится, точно что-то длинное протянулось над лесом, что скрывается в нем, и длинное, бесконечное тело извивается, стараясь достигнуть чего-то... А глаза опередили его и вонзаются все глубже в густоту леса, как будто пытаясь разгадать скрытую там загадку о жизни и смерти, как будто взгляд - продолжение этого бесконечного тела.
И глаза, как у волка, горят, точно кто-то зажег два маленьких фонарика во тьме ночи, чтобы светили эльфам в кустах... Но в огне этих глаз виден голод... Страшный голод, бичующий непокорных... Свирепая жадность виднелась в огне этих глаз и страх, животный страх...
Где-то там, далеко-далеко, сломалось дерево...
Неясным шорохом долетевший звук сразу потушил эти глаза и ударил в то место, где бывает скрыт у человека страх... И страх вышел и покрыл все... Человек утонул - остался страх... И страх спрятался в глубину леса, точно бесконечное тело втянуло его в себя и сжалось в громадные кольца...
Откуда-то сверху соскочил барс... Точно чья-то рука швырнула его прямо в средину леса, швырнула откуда-то сверху вместе с градом оскорблений и язвительных слов об обманутых надеждах, поруганной любви...
А барс медленно, тихо, ласково и неумолимо крался туда, где скрылся человек... И по мере того, как он приближался, все слышнее становился какой-то стук...
То стучало сердце...
Все ближе, все ближе... С каждым мягким, ласковым шагом.
И точно стальные пружины согнулись мускулы и послышалось, как будто смерть натачивала косу... Противный лязг железа о каменяь... И точно хохот чей-то пронесся над лесом, дикий хохот сумасшедшего - зловещий и радостный... Запах крови почудился в нем. То звери почуяли теплоту свежей струящейся крови и стали вытягивать свои когти, предвкушая добычу.
А барс тащил в зубах тело человека - волосатое, неуклюжее тело...
Громадный сук дерева глухо ударил зверя в голову... И рев, дикий рев раненого животного, и снова тихо...
И неподвижное тело при мертвом свете луны, шелест кустов, куда скрылся барс, нахмуренный лес, таящий тайну, и горящее небо вверху...
А с дерева медленно, осторожно сползал человек и вглядывался подозрительно в кусты, где скрылся барс, и жадно на труп, освещенный луной...
Спрыгнул... Неподвижен... Дыханье ушло и все чувства напряглись до последнего - ведь от них происходит жизнь и смерть.
Снова крадется... Достиг трупа и смотрит долгим, жадным, любящим взглядом, как собака, обнюхивающая мясо...
Схватил кость и одним взмахом раздробил голову лежащему; зубами, руками он разорвал его на части и стал есть, жадно чавкая громадными челюстями.
Снова где-то в глубине, точно вздох глубокого и тучи накрыли луну. Тишина...
И снова луна выплыла торжествующая, холодная ...
И труп... Несколько гиен сидят вокруг и смотрят своими тусклыми, жадными, мертвыми глазами в лицо мертвеца...
И снова тьма...
Во тьме кто-то...
Крики... Вой... Шум бури... Сквозь завесу из звуков бури протяжный силуэт заунывного крика:
"А-а-а, а-а-а"...
Неясный, он растет... И буря потухла.
"А-а-а, а-а-а"...
Точно роды и крик родильницы... Их много...
А... Оборвался... Свершилось...
И ясно.
Громадная туча быстро надвигалась на небо, точно собираясь поскорее накрыть землю, придавить ее, сжать в своих черных тисках, забить покрепче крышку гроба, похитить небо, похитить звезды, чтобы не смел никто из земных впиваться тоскующим взором в беспредельную глубину, чтобы никто не смел мечтать о дальнем, о высоком, красивом...
Черная, тяжелая...
И она придавила грудь земли и впустила тьму в мир...
А молнии, как длинные бичи, стегали землю... Земля стонала.
Ей было больно, что небо, то небо, которое улыбалось ей так любовно, которое давало ей крылья мечты и манящие глубины, ушло, спряталось...
А стихии хохотали в клокочущей пляске и радость, свирепая радость слышалась в их хохоте.
Дикий хоровод кружился и несся над лесом и лес качал головой, точно не знал - открыть или не открыть ту страшную тайну, что притаилась в его сердце...
А туча надвигалась... Загорелось дерево, которое поцеловала молния, кружившаяся в вихре стихий...
И тихо...
В бешеной скачке, опьяненная своей силой, туча пронеслась... С нею умчались стихии и сверкающие молнии, и рокочущий гром, а дерево сгорало от огня любви, зажженного молнией - молния забыла о нем и оно догорало...
На поляне было светло, как днем...
Какие-то ползучие тени наполнили лес - неясные фигуры, - одна за другой, одна за другой они выступали из тьмы...
Люди...
К огню, к огню...
В нем жизнь, в нем жизнь...
И сели вокруг. Подозрительно поглядывая друг на друга, они сели вокруг, - точно выходцы с того света...
А дерево догорало...
Огня, жизни, тепла, света меньше, - все меньше... Ближе, туда к догорающему дереву...
Тесно... Горе слабым...
А дерево догорало...
Туда, к огню, к очагу жизни...
Безжалостная, свирепая битва закипела...
Они схватились, и волны страсти подняли волны мести, и дикий рев ворвался в тишину...
И спокойно стоял лес, храня заповедную тайну...
Дерево догорало...
Что-то черное стало раскрывать свои объятья, и далекий, далекий гул донесся на крыльях ветра... Он рос...
Точно бежало тысяченогое; гонимое неотвратимым оно надвигалось все громче, зловещей, огромней... Как будто лес выпустил сокровенное.
А схватка сильней...
Иногда, отброшенные, останавливались, готовясь с новой яростью броситься в бой, и тут их настигал гул, заволакивавший лес...
Дикий ужас тогда был виден на их лицах и кусты скрывали бежавших.
Точно море катило свои валы, порвав берега... Ближе, ближе...
И вдруг, точно железная рука схватила за горло и пригнула к земле, и все боровшиеся остановились.
Он тут, он тут...
И деревья, кусты приняли спасавшихся, лишь раненые извивались и стонали в бешеном ужасе...
Смерть, смерть, смерть - это ее легионы... Это смерть...
Вожак стада выскочил на поляну.
Крики напряглись в безумной жажде жизни... И все смолкло...
Лишь тысячи ног отбивали следы на мягкой земле, тысячи спин одна за другой, одна за другой, к реке, к реке...
И снова темно, и снова лишь гул... Потом тихо.
Раскрылся черный рот и поглотил.
Белые зубы мелькнули, и заплясало, и тьма...
Иногда широкий зрачок огня заглядывал в будущее и снова закрывались лохматые брови.
Идет...
И проходит...
Рассвет. Тьма стала молочной и чье-то лицо выглянуло.
День. Яркий солнечный день.
Земля покоилась в полдневной дремоте и грезила о чем-то, и грезы земли витали вокруг и колебали воздух и струились извивающимися видениями сквозь переливчатую оболочку паров.
Ласки солнца баюкали жизнь и дыхание земли, было тихо, покойно...
Она знала, что никто не потревожит ее грез, ее сладких весенних мечтаний и раскинулась, и спала...
Истома разливалась повсюду, как во сне, мягко ложилась и обвивала.
По склонам холма рассыпались взгляды цветущих растений, и зеленый бархат малахитовым отсветом покрывал подошву и убегал до самой опушки...
Точно дивная красавица, прилетевшая из-за синего моря на ковре-самолете мечтаний и грез сбросила свой любимый плащ, чтобы открыть наготу поцелуям солнца, и сбросила плащ, чтобы протянуть белоснежные руки в томленьи к нему, и сбросила плащ, чтобы заломить их и стоять, сверкая белизной, как струна, по которой ударили, и она замерла, чуть слышно звуча.
И плащ, зеленый, изумрудный плащ лежал и на нем еще остались следы ее тела, следы, которые он затаил в своих изгибах и не хотел отпускать.
А там, - дальше стоял лес, бурый, зеленый, задумчивый лес и поник в раздумьи, и силился что-то надумать, но истома полдневного дыхания ласково обнимала его и заглядывала в глаза, и целовала косматую грудь, и длинными лучами рук охватывала стан и закидывала голову, и не давала додумать до конца.
Но лес не сдавался и, отставив ногу, в упорном молчании пытался углубиться в себя и как будто не мог, - глаза смотрели на объятья и руки, могучие, жилистые и бронзовые от загара, опускались бессильно, и весь он отдавался все больше, но еще упрямо стоял, но уже эфирное прикосновение упругого тела, обхватывающие ласки знойного дыхания, трепет груди у груди проникал все глубже, мешал сосредоточиться...
И небо было бледно-синее, без желаний, но точно вот-вот готово было что-то сказать, броситься к кому-то, прижаться и говорить, говорить и ластиться, и шептать, но не пускал кто-то, и оно смотрело, затаив и грустно поникло, и звало, и широко раскрывало бледно-голубые глаза, и глядело с изумлением, и казалось чистым, тая бездну. О, в его голубых, лучистых глазах было что-то тайное, хищное, было что-то безумное, воспаленное, как у сомнамбулы.
А солнце схватывало все и, связывая в пылающий водоворот ликующих мгновений, купалось в огне и возрождалось каждый миг, и целовало, целовало без конца, и сжигало в золотых поцелуях в бесстыдстве дня и спешило, пока ночь не даст силу слабым, и кричало металлическим блеском скованных бурь, и нагло обнажало скрытое, и насиловало, и звало, и шло, и сияло.
На поляне, на холме, на опушке неуклюжего леса трепетно сливались трески насекомых и порхание бабочек, и тихий безветренный шелест, и запах сладострастных цветочных головок, и жужжание иногда...
Точно волна жизни поднялась и остановилась на мгновение, дрожа от восторга, что удалось так высоко подняться, и застыла вся, чуть дыша переливами пены, и застыла вся, чуть журча перезвонами струйчатых отсветов искр.
На самой вершине холма, где изумрудные отблески становились нежнее, где ближе было к знойным объятьям бросавшего дождь золота солнца, где тихие шумы сливались в неясную завесу из неуловимых тонов, где теплее была земля и мягче травяная постель - легла женщина и положила рядом ребенка.
Женщина лежит на спине, распахнув волосатые руки и подставляя грудь и живот льющимся пламеняным потокам, и спит, а ребенок играет тут же и ловит беспомощно ручонками, и смеется, и старается засунуть в рот свою собственную пятку, и сердится, когда не может и снова смеется...
Тонкие струйки дымящегося пара выходят из земли и волосатое тело женщины точно слилось со спящей землей.
И жизни шепот напевный в листьях, траве и кустах, и говоре жаждущих счастья.
По склону холма взбирается человек.
Он увидел лежащую и глаза заволакиваются туманом и мысли, и воля, и чувства стремятся к одному - к женщине на вершине холма.
Своими ласками он будит ее, ласками медведя, схватившего самку, и они возятся и играют в ласкающем смехе солнца.
Закричал ребенок и прекратил ласки, властно ворвался тихий и положил предел и женщина дает ему грудь.
А по склону холма взбирался другой, - мужчина, желавший женщину.
Они увидели друг друга, бешенством горящих жеванием глаз они встретились и схватились.
А женщина кормила и баюкала ребенка.
Они ломали друг друга, точно их было двое на свете и одна женщина. Ребенок уснул и женщина сидела рядом, лениво смотрела, легла и уснула лениво на вершине холма, а первый лежал с разбитым черепом, и второй подымался на холм, и женщина отдавалась ему.
И снова тьма - вечный припев.
Время плескалось... Тихим шопотом набегало оно и влажные поцелуи оставались.
Что-то росло.
И звон... Родилась медь, смеющаяся, она вышла, и красная медь пила красную кровь и извивалось тело...
И желтые нивы...
Багряная, оранжево-пурпурная заря подымалась...
И зарево, и плеть, и звук ключа в замке, и лязг и звон цепей, и крики, и звуки трубы, и падающие стены, и шепот любви...
А время играло изумрудными камешками и перламутровыми раковинами, набегая в пляске идущего, и тьма - вечный припев.
Прояснилось...
Пустыня, как медный щит сраженного бога, немного потускневший от времени, забывший своего владельца, и город в объятьях горизонта, точно сон пустыни - фата-моргана, и гробница царей, и солнце...
Его лучи вцепились в песок пустыни, впились в него палящим поцелуем, как будто стрелы разгневанного солнца еще летели и попадали в щит и, вонзаясь, дрожали оперенными концами раскаленной атмосферы.
Вокруг пирамиды леса и много, много людей, - рабов.
Они - песок пустыни.
Точно кто-то набирал горсть песку и одну за другой сыпал на вершину и со скрипом ссыпался черный песок - песок пустыни.
И свинцовые лица надсмотрщиков, и свивающиеся кольца бича, острые кольца позора, быстрые, как мысль, цепкие, как пальцы, они впиваются в душу и рвут сердце и грудь. Они выхватывают оттуда волю, страсть, ум - эти цепкие пальцы рабства, ядовитые змеи труда...
Под нависшим камнем, дальше от всех, сидели двое. Они скрылись туда от острого взора и ласкали, и рвали счастье - маленькое счастье на стебле рабства, и отдавали всю жизнь за мгновенье, ибо их окружала стена, - высокая и плотная, черная стена с кровавыми рубцами...
Они забыли все, отдаваясь друг другу, ибо в этом была цена их жизни, и трепетали в объятьях друг друга, чувствуя, что это все, что это не вернется...
И свистящей бич рассек воздух и связал их вместе на одно мгновенье, на одно мгновенье сделал их близкими, близкими и страшно отдалил.
А души их скорчились от жгучего прикосновения и было кончено, - завяло мгновенье и упало, и разбилось, как нежный фарфор, выскользнувший из рук, и черепки лежали вокруг, похожие на оборванные лепестки.
А надсмотрщик схватил ее и повалил на землю, горевшую зноем, на горячий песок и сжал в объятьях - рабыню, и придавил к земле, и раздвинулся желтый песок, приняв формы ее тела.
А солнце посылало свои огненные стрелы и горячило дикую страсть - бешенство наслаждения победителя, так безраздельно владевшего ею...
Она лежала, измятая, как постель, на которой провели ночь счастливые любовники.
Кончилась работа и сошли вниз, убрали леса и длинной вереницей потащились к горизонту, медленно тая под лучами заходящего солнца, незаметно сливаясь с песком, из которого вышли.
И зашло солнце, и выглянула бледно-серебряная луна, проливавшая нежную влагу ночного покоя на взбудораженную землю, и распустила свои серебряные волосы, мягкими складками упавшие на землю и окутавшие ее бесшумными волнами тишины и молчанья...
И плакала одинокая в черном пространстве, вдыхая страстное дыханье земли, и плакала далекая от звезд, и плакала жемчужными каплями росы на пышущую огнем и борьбой израненную грудь земли, и земля пила бальзам ее слез и стихал жар в ранах земли, и стихал жар в ее сердце.
А на вершине пирамиды стоял жрец и, впиваясь зовущим взором в страшную далекость пространства, погружал себя в природу и сливался с ней, чувствуя, как что-то подымается из глубины его души, точно дух, прорвавший узы тела, расправлял свои широкие крылья, направляя могучий полет к самому очагу жизни, сливаясь в пантеистических переживаниях с природой.
И поднял руки, взывая к небу:
"Люди зовут меня Триждывеликим, и вот я, мудрейший из людей, бросаю свои вечные вопросы в бездну тайны и жду всем своим существом, с трепетом сердца, точно простой смертный, жду - не донесется ли до меня гулкий звук камня, достигшего дна... Тщетно жду я... О, великая Мать всего живого, сестра и мать и жена Богов, о, Великая Изида, молю Тебя приподнять свое покрывало, о, Великий, Всеобъемлющий Пимандер - дай же, дай мне ответ... Откликнитесь семь огненных стражей Молчания... Один вопрос задаю я, я - Гермес, названный от людей Трисмегистом...
Я знаю, как происходит все, я читаю в сердцах людей их судьбу и боренья, как в развернутом свитке божественного папируса, я читаю загадочные знаки природы, которые она начертала на земле и на небе, я вопрошаю о сокровенной сути у Единого и, о, я вижу, я знаю то время, то страшное время, когда, испив до конца свою чашу кипящего бытия, мир умрет и погибнет как все живое, живущее для смерти, и истлеют корни растущего и скрепы могущества рассыпятся в прах... Где вечное? Единый, где непроходящие моменты?... Их нет. За гранью времени должно лежать вечное, ибо и время от вечности... Но как? Но где узнать его, посмотреть прямо в глаза, в твои смертельные глаза беспредельного ужаса, от взора которых дрожат каменные сфинксы желтых пустынь и трепетно прячут в песок свои тусклые лица, о, Изида, - Праматерь?..
Единый, слышишь, я не хочу умирать, я хочу знать то вечное, для чего стоит жить... Или вечны только вопросы? - ибо и сам мир есть вопрос!.. Да и ты, Великий, тоже вопрос... Но нет, когда не будет задающих вопросы, то и сами вопросы умрут... Или, быть может, они переживут своих творцов и будут висеть в пустоте, облитые кровью и стоном... Неужели, Единый, твой великий закон переселения и кармического равновесия, всеобъемлющий закон вечной справедливости исчезнет?.. О, тогда рвутся цепи союза между миром, тобою и мной, между Всем и Ничем. Ибо тьма обнимает свет и я знаю последнюю великую тайну мою, я знаю, что тьма - начало и конец, что во тьме свет родился и в нее погрузится безжалостно и неотвратимо"...
Но молчала природа, точно замерев в томительном ожидании. Молчало небо, молчало сердце и не было ответа и не приходил никто, способный разрешить...
И скрылось все, и тихий шелест побежал, и долго царил мрак и звуки во тьме.
Кто-то чертил черным по белому, и когда белое становилось черным, он начинал чертить белым.
Синие зигзаги становились красными и делались похожими на свежие раны; гибкие плети играли острыми концами и свивались в дрожащие уклоны; мерно и странно звучали шаги и виднелась чья-то голова, седая и белая, как утренний туман; сквозь мглу и пляску бешенных символов проглядывали спицы гигантского колеса.
Что-то - сплеталось зачем-то, события неслись в тумане сновидений.
Кто-то грезил.
И тьма - вечный припев.
И стал просыпаться, и заструились тени матового утра, и тени тянулись вверх, и стали тоньше, и раздвинулись.
Комната - общественная тюрьма Афин, - города красоты и нежного света, горных вершин и свежего воздуха на вершинах, - на самых высоких и остроконечных, куда не достигали ядовитые пары долинных испарений.
Золотистый вечер, короткий и прохладный, стал между ночью и днем и в час междуцарствия старался примирить блуждающие синие огоньки бледнолицей Селены и яркие краски поющего Аполлона, и давал людям сон, как примирение жизни и смерти.
Тюрьма вздыхала и звала ночь, боялась и звала, но тихо, чуть слышно...
Гулко звучат шаги по плитам пола, мягко ползают складки одежды, обвивая свободно движущиеся члены.
Сократ ходит, и тень его движется по полу и стенам, неуклюже прыгая и заплетаясь на карнизах.
Он говорит, и точно сам прислушивается к звукам слов, как будто говорит не он, а другой, и он слушает, как этот другой старается его в чем-то убедить, в чем-то уверить, и Сократ медленно, осторожно взвешивает каждое слово, каждую мысль другого и иногда едко и тихо и горько смеется и кажется сквозь строгую решетку неподвижных слов пытается пролезть какое-то серое лицо с бесплодными глазами.
С о к р а т . Странно... чем больше я познавал, тем меньше знал. И по мере того, как все дальше и дальше шел я за тем, что люди и боги зовут истиной, но чего не знают ни смертные, ни бессмертные, что есть и чего нет в то же время, все шире и шире раздвигались пределы, сложней делались сочетания и вместо ответов я находил тысячи вопросов, которые, как дикие звери, как месть Эриний за неведомое мне преступленье, подстерегали меня в расщелинах одиноких скалистых пустынь моих блужданий. Пытливо и любовно подходил я к ним, раскрывая свою душу познанью, а они, эти пестрые миражи, лживые и тайные, впивались тогда в мое сердце и терзали, о как терзали... Да, быть может, великое божество захотело, чтобы уже здесь, на земле, я познал бесконечные муки Тантала... Да, я тоже пригласил моего Бога на пир, - вся моя жизнь была этим пиром и, может быть, я тоже принес ему нечто танталово... Но я не знаю, -
не знаю...
Теперь скоро отправлюсь я туда, откуда приходил ко мне мой демон... О, если бы хоть там открылось мне то, чего искал я при жизни напрасно... Да, напрасно... Мир слишком, слишком глубок и велик, - велик и обширен...
Я хотел основаться на себе и так я говорил моим ученикам, но кто измерил себя? Кто спустился до самых низин? О, там бывает еще страшнее, - там темный провал, там стоны и скрежет...
Всю жизнь я ходил по площадям и базарам и люди называют меня учителем. Пускай, зачем было бы их разубеждать?.. Но, если бы хоть один из этой пестрой толпы, шумливой дневной сутолоки, мог посмотреть туда, где был я, о, тогда бы он понял, зачем я бегу одиночества и кричу вместе с ними...
Теперь недолго осталось, - радуйтесь, друзья, я умру учителем... Но помните, недаром по моей физиономии заключали о чем-то другом, и вы сами знаете о чем, но забыли...
И в виде теней вы будете блаженствовать, ибо сможете забыть и об Аиде.
А между тем в минуты безысходного отчаяния, да, отчаяния, не удивляйтесь - ведь вы еще не настолько зорки, чтобы видеть скрытое, в минуты, когда тоска пела надо мной свою тусклую песнь Гименеи, и мир казался потухшим - во мне что-то шептало о жизни, о жизни...
Ха, - точно в лавку за товарами они шли ко мне за истиной... Что мог им я дать?.. Пусто было в душе, и я задал им неразрешимую задачу - неизмеримое измерить неизмеримым.
Лег и закрыл глаза, и на мгновение мягкие объятья предчувствия небытия обняли его, погружая в туманную бездну, плавно складывая крылья и опускаясь все глубже, нежнее...
Любовно убаюкивали и делали голову тяжелой, точно собирались схитрить и заставить сорваться и полететь вниз, - куда-то далеко, далеко...
Он засыпал.
Тихо было кругом и только мигающее пламя светильни оживляло пустую, угловатую комнату... Пламя мигало и гнулось, извиваясь в непосильной борьбе с враждебными токами воздуха, колебалось и тянулось вверх, давая тонкие струйки дыма и копоти...
Гулко отдались шаги нескольких ног, очевидно, только что вошедших, нестройные звуки голосов ворвались, быстро затрепетало пламя, беспокойно забегали тени...
Точно что-то чужое, живое, приближалось дерзко и смело, не боясь осквернить сумеречную тишину комнат и, казалось, - другой мир шел туда, где был человек, ему
уже не принадлежавший.
Вошли и стали небольшой группой.
Сократ приподнялся.
В с е : Учитель, мы пришли приветствовать тебя на ложе несправедливости...
С о к р а т . Ложе закона не может быть ложем несправедливости.
Подошли и окружили жизнью и острыми взглядами...
П е р в ы й . Но ведь тебя осудили неправильно... Ты неповинен в том, в чем тебя обвиняют.
С о к р а т . Да, я неповинен в этом, но правы осудившие меня.
П е р в ы й . Учитель, объясни.
В т о р о й . Мы не понимаем тебя, Учитель...
С о к р а т . Для чего существует закон?
В т о р о й . Для блага государства.
С о к р а т . Да. И он карает преступивших его. Но он писан для людей и люди судят, кто из них нарушил закон и кто нет. Закон написан для судящих и судящие судят виновных по закону. Они видят во мне безбожника, они ошибаются, но они правы - ведь для них, - для судящих я таков, а они соблюдают благо государства... Судя меня, они судят того, кого во мне видят, но во мне они видят то, что видит народ, и народ видит то, что видят они... Итак, они судят во мне безбожника, а не меня...
В т о р о й . Но ведь тебя приговорили выпить цикуту.
С о к р а т . Нет, они приговорили выпить цикуту того, в ком они видят безбожника.
П е р в ы й . Но ведь они его видят в тебе, а ты не есть то, что они в тебе видят.
С о к р а т . Если бы они приговорили меня, то это значило бы, что закон существует только для меня. Но они приговорили к смерти того, кто производит на народ впечатление безбожника, и народное благо требует устранения его. Закон для государства, а безбожники вредны для него, и потому закон их осуждает и так как это данный закон, данного государства, то он и осуждает данного безбожника, то есть не имеющего данных богов.
Ну, друзья, до завтра... Я устал и мне надо о многом подумать...
В с е : До завтра, Учитель...
И ушли нестройно, громко говоря и утопая постепенно в темноте... Остался Критон и сел в ногах учителя, нетерпеливо провожая глазами, как последнее белое пятно таяло в сумраке и замирали уходящие шаги.
К р и т о н . Учитель, я все время искал поговорить с тобой наедине. Теперь можно, никого нет.
(Встал и с силой):
Учитель, ты пострадал невинно! Тебя не поняли и жалкие, извивающиеся под ударами твоих слов, оклеветали тебя. Бежим. Корабль готов к отплытию, - спасенье возможно и близко.
С о к р а т (быстро приподымаясь). Что говоришь? Спасенье?
(Спохватываясь и опуская голову, задумывается).
К р и т о н . Да, спасенье... Бежим... Не дадим исполниться несправедливости... Бежим...
С о к р а т (медленно). Бежим?..
(Подымая голову, с силой):
Нет, Закон должен быть выполнен. (И тихо). Да ведь от себя и не убежишь...
К р и т о н . Но ведь это жертва...
С о к р а т . Да, - самому себе.
К р и т о н . Как так?
С о к р а т . Я могу избежать закона, да, но я не хочу этого. Если для меня не существует добра и зла, если я все могу, что хочу, то в том-то и смысл воли человека, когда она свободно хочет добра, зная в то же время, что она так же свободно может хотеть и зла. Я делаю добро не потому, что должен, а потому, что хочу - необузданность свою я смиряю добровольным внутренним законом. Пусть люди знают то, что знают, и умирают, как родились, ибо бесполезно знать и трудно нести знание не по силам, и теперь подтверждаю снова - я остаюсь.
Заколебалось все и понеслось, задернулось дымкой и промелькнуло и снова тьма - вечный припев.
Что-то громадное притаилось и железные щупальца поползли во все стороны... Два красные глаза горели во тьме, - было душно... Щупальца ползли все дальше и цепко хватали и чем больше мелькало и падали годы, века, тем сильнее и дальше распространялись щупальца - сжимая, душа...
Время капало кристальными каплями на скалы земли и растворяло заключенную в них известь и скалы рушились... В подземных пещерах росли сталактиты.
Море кипящих огней клокотало в недрах земли и заливало глубокие пещеры, озаряя их кровавым отблеском, причудливо бежавшим сквозь базальты и между хрустальных колонн, зловеще играя в черной мгле уносившихся сводов...
Кое-где трепетала земля, и океаны перекатывали седые валы с глухим урчаньем.
На небе были звезды и тьма...
На полупрозрачном своде его играли тени потусторонних миров и в странной пляске неведомой жизни становились случайно меж сферой небес и далеким, таинственным солнцем.
А в миллиардах атомов зрели цветы бесконечных гармоний и каждый из них пел свою музыку сфер, и радужные среды иных пространств оглашались развитием собственных жизней...
И все было бледно, как утренний сон, и лицо мира было сковано мукой. И стало казаться - точно живое стало мертвым, и ночь протягивала черные мохнатые лапы сквозь дыры глазных впадин смеющегося диким безумием желтого черепа...
И кто-то сдернул завесу - она упала.
Мягкие волны песка нежно стлались все дальше, все дальше... Они уходили далеко, далеко, - туда, где бледно-розовое небо трепетало в объятьях простора и показались разметанные косы зари...
Вверху небо было точно из темно-серебряной парчи, унизанной жемчугом умирающих звезд, голубело и как будто становилось ближе.
Медленно вытекала из мира тьма, вливаясь в какие-то тайники земли и неба и оставляя после себя серебристые отсветы...
Далекие горы синели и точно плыли куда-то, изгибаясь в дыхании земли, а по равнине протянулись гигантские тени.
Еще не было дня, но предчувствие его наступления уже охватывало все и струи прохладного тихого ветра потянулись навстречу ему, освежая и бодря истерзанный глубиной ночи дух человека.
На камне Христос.
Он сидит, опершись подбородком на согнутую руку, и оси его зрачков сходились в бесконечности, проникая сквозь даль пустыни.
Х р и с т о с . Мир далек... Он ушел и скрылся и нет его... Пусть совершится сказанное пророками... Согласно воле пославшего, я совершил в себе развитие человеческого духа и всходил по ступеням его железной лестницы... Я поднимался к небесам и навстречу мне, из высшего неба, спустился Дух Отца... Я почувствовал, как он проник в меня, воплощаясь... Подобно смерчу из вод океанских бездн и облачных вихрей далекого неба, я превратился в крутящийся ураган, ибо Отец проникал в Сына и совершалось величайшее в этом мире таинство жертвы и воплощения, - слияния двух "я" в одно неизмеримое величие любви... Да, о, люди, не видевшие света, поклоняющиеся богам и ты, о, избранный народ Отца моего, с которым Он говорил на Синае в блеске молний, обращая лицо Славы к тебе, неверное племя, - не свирепым самумом ливийских пустынь, не огнем, испепелившим города Содома, сойду я к вам, нет, росой любви и оживляющим дождем от руки Отца моего ниспаду я на вас, на засыхающие всходы... О, люди, люди, я пойду возвестить вам свободу и дух... В несказанных мучениях извивается род ваш за грех прародителя... Когда Отец взял землю высших свойств и назвал ее Адамах и вдунул дыхание жизни, и дал Еве, то обещал уже Иод и Сына во искупление страдания мира...
И вот я иду к вам...
(Поник и сжал голову, встав с камня, и смотрел в небо безумно-лучистым взором).
Боже... Отец мой... Сына Ты послал... Сына... Отче, я знаю что будет... Но как велика, как громадна тяжесть земли... И сколько мученья в страницах живота... Отче, помоги... Помоги же... Дай силу моей любви разлиться бездонной глубиной в сердцах страждущего человечества, дай силу ей заживить болящие раны их душ... Господи. Вот я весь тут перед Тобою... Отче, Ты видишь... Я жертва за грех мира, но тысячью жертв хотел бы я быть... О, почему нельзя взять на себя их тяжесть и понести?.. Ты видишь, Господи, как велики их страданья и как слабы они сами... Возьми меня - Твою единородную сущность, но освободи их...
Но пусть, Отче, совершится предначертанное... Готов я ...
Я чувствую близость рассвета...
И с к у с и т е л ь (вдруг появляясь): Да, рассвет близок...
И стоял высокий и сильный, сверля душу пытливым взором...
Х р и с т о с (вздрогнул): Кто это?
И с к у с и т е л ь . Я пришел помочь тебе.
Х р и с т о с . Ты мне не можешь помочь. Мое дело - дело Бога.
И с к у с и т е л ь . Да, я пришел помочь тебе. Я слышал твою мольбу, я слышал, чего ты просишь, я знаю, чего ты хочешь... Душа твоя чиста перед Богом... Но слушай, ты хочешь дать людям счастье, ты хочешь освободить их дух... Трудна твоя задача и знай - людям нужно их счастье, земное, свое... Сорок дней ты истязал свою плоть и сила твоя велика... Ты можешь камни превратить в хлебы и дать их людям... Смотри же!..
И Сатана простер руку к земле, и земля разверзлась...
И с к у с и т е л ь . Смотри... Земное можно удовлетворить только земным... Ты видишь глубь земли... Твой взор скользит по краям, по слоистым печатям веков... Ты видишь, как сияют своды пещер, каким волшебным сияньем наполняют они глубину - это золото счастья блистает во мгле, ты видишь изумрудные россыпи надежды, покрывающие дно этих пещер, как широкие травяные луга после грозы... Посмотри на мягкость переливов опала, молочно-радужную оболочку забвения, на кровавые пиропы, как глаза хищных зверей, выглядывающие из тьмы и зловещие рубины страсти... Взгляни, там, дальше - царственные алмазы взаимной любви, преломляющие в своих гранях целые миры, озаряя их сверканием острым, как меч... Смотри еще, целые груды, неисчислимые сокровища - бериллы, сапфиры, карбункулы, аметисты, - похожие на фиалки, топазы, - цвета темного янтаря или черные, как гордость мира, бирюза, хризопразы, ониксы, розовые камни земных радостей...
Их тьмы, их больше, чем надо... Возьми их и отдай людям.
Х р и с т о с . Зачем ты пришел ко мне? Не хлебом дара сыт будет человек, не счастьем земли упьется он, ибо за напитком следует дно сосуда, а душа плачет в пустынях тоски... Лишь тайна жертвы высоко светит, и слово Бога заполнит дух цветами вознесенья... Нет, не оковам счастья удержать тоску по далекому...
Сказал тихо, и взор Сатаны блеснул, как будто то был отсвет далекой зарницы и снова смотрел.
И с к у с и т е л ь . Ты не хочешь им дать земного... Я укажу тебе то небесное, что можешь ты им дать, что наполнит их душу тоской того высшего, о котором ты говоришь, что даст им возможность утолить свою жажду и обрести покой или жизнь... Смотри же!..
И Сатана простер руку по воздуху и к небесам и разверзся воздух и небо, и открылось невидимое...
Вот перед тобой все царства земли, ты видишь черных гномов, бьющих своими молотами в пустотах скал, ты видишь, как встают над водой бледно-зеленые ундины и сушат свои волосы на солнце, протягивая на прибрежном песке белоснежные члены, как вьются сильфиды, - прозрачные, похожие на грезы, как струятся огненные саламандры, и в их смехе слышится беспощадный треск пламеняи... Посмотри вот кобольды, эльфы, тоскующие в лунном свете русалки, хороводы дриад и лесных фей, духи трав и плодовых деревьев - бесконечное царство Шадаим... Но смотри там, выше ты видишь подымаются тьмы духов, там цари стихий и ангелы астрального света, там духи планет и светил - князья Элоимов и четыре ангела осей мира, там все Олимпы, все гении и Боги... Велик поток Бриа и в его струях таятся миры...
Все это дам я Тебе и Ты будешь владеть нераздельно.
Ты насытишь страдания мира и раны его исцелишь...
Поклонись мне и вселенная вздохнет свободной, широкой и чистой...
И Сатана смотрел и молчал, держа скипетр мира и жег душу славой.
И кроткий взор Христа встретился с его взором...
Х р и с т о с . Не о славе возвещу я и не о могуществе забочусь я... Ничто внешнее не может проникнуть внутрь... Велик мир, но не ему наполнить вместилища духа...
Богу лишь своему поклоняйся и ему одному служи.
И снова сверкнули молнии в глазах Сатаны, и он взял Христа и перенес его на крыльях мысли в город царя Давида и поставил на крыле храма Господа, и город расстилался под ними, широко раскинувшись по холмам строеньями, садами...
Зеленые рощи маслин окружали дома, которые тонули в чаще их ветвей, грозно смотрели зубцы крепости, висевшей на скале, и дворец Ирода выделялся своими белыми фронтонами... Далеко внизу вились стаи голубей, просыпавшихся на заре, а они, двое, стояли, выделяясь на фоне бледного неба, на головокружительной высоте, на самом краю притягивающей пропасти...
И Сатана сказал:
“Ты отказался от всего, что я предлагал тебе, ты чувствуешь в себе силу обойтись без моей помощи, но где основание твоей силы?... Ты хочешь пересоздать людей, но написано у пророков, что люди не принимают высших посланников неба и гонят их, подвергая оскорблениям и смерти... И только сам Бог, создавший их, мог бы изменить их природу и вдохнуть в нее любовь и высшее поклонение... На что же надеешься ты? И тебя будут гнать и убьют, и дело твое погибнет... Но если ты силен, если ты чувствуешь в себе мощь божественного происхождения - бросься вниз и ангелы Божии поддержат тебя и понесут - да не преткнешься о камень ногою своею...
В веренице грядущих веков мне дана сила читать, и я вижу, как царство мое растет и ширится... Я вижу, что твоя жизнь, промелькнув как метеор на звездном небе полуночи, забудется скоро, и снова люди будут жить, как до сих пор... Чего ты хочешь? Все бренно на земле, даже и пламенные речи пророков... В глуши времен блуждает род людской и будет блуждать до скончания века, и лишь божественным предначертаньям возможно изменить их путь... И если даже твои дела дадут реку блаженства, то все равно она впадет в небытие, вселенский прах засыпет ее источник...
Над миром царит Рок...”
Сатана умолк и ждал, царя над землею и храмом, и печальные глаза Христа смотрели с любовью и мукой на город.
“Бросься вниз, - продолжал Сатана, - и в блеске божественной славы и могущества сойди к ним и волей, которой ничто во вселенной не может помешать, измени решения судьбы...”
И Христос вздрогнул, точно от неожиданности, как будто вернулся откуда-то, где он только что был и взглянул в глаза Искусителя:
"Не искушай Господа Бога твоего, сказано в писании.
Судьбы Отца неизвестны никому, кроме Сына, и ты, Сатана, отойди от меня...”
И точно упало все сразу, и снова пустыня текла перед ними, и волны рассвета струились, и сотканной из сна показалась фигура Сатаны и плыла, изгибаясь в лучах восхода.
И с к у с и т е л ь . Иди же в мир творить наше дело.
Исчез, и взошло солнце, и ударило своими лучами, и озарило равнину, Христа, молящегося с воздетыми к небу руками, и желтые пески, уходившие в даль.
Но вдруг потемнело все, - утонув в клубящейся массе, исчезло, покрытое током годов.
Точно свора, сорвавшись с цепи, несется за убегающей жертвой, летели года, обгоняя друг друга за жизнью, за веком... Настигая, они хватали с разбега за горло и валили на землю, которая раскрывала черную, беззубую старушечью пасть, молча снова закрывала ее, и жертва попадала в горнило, где из нее снова и снова ковали орудия неведомых достижений в бессмысленной битве бесформенных сил.
Взаимодействия вселенной ткали белую нитку времен и смену бытия, и жизнь, и смерть...
Все вперед, все вперед - без оглядки, без страха, без цели - неслись, уходили года и века.
Они догоняли красоту, и с нее обсыпались лепестки и, точно под дыханием горячего ветра блекли цветы, бессильно опускаясь, и безобразие садилось на трон увядшей красоты, дрожа от предчувствия смерти...
Дно мира было гладко, блестяще... Там расстилалась зеркальная, спокойная поверхность вечности и на ней иногда расходились широкие, плывущие круги и раздавался тихий всплеск паденья.
Дождь мгновений шел беспрестанно над ней, и сияющее солнце всеобщих потенций творило из радужных сводов висевший в выси мост минутного блаженства, острый, как взгляд опасности, прозрачный и высокий, а жемчужно-алмазные капли все падали, все падали... И падений было так много, что поверхность безбрежного океана пучилась и глухо росла, стремясь достигнуть родящего неба и наполнить пространства собою.
И упал меж собратий алмазный смеющийся миг, и рассыпался миллионами искр на глади бесцветного моря, и в молчащей тиши, точно пена волны, встал белый закованный лагерь на бледной, зеленой равнине. Палатки белели как чайки, что несутся, свободно раскинув упругие крылья - трепеща и ликуя.
Солнце склонялось и тихой неслышной поступью подходил вечер и, устремив в даль затуманенный взор, медленно подвигался вперед, обходя землю, и тихо плыла за ним его робкая тень...
И тень осеняла палатки, мягко входила внутрь и садилась в углу; потом она пробиралась под медные каски и делала безмятежными детские, грубые лица людей, готовых к убийству.
Кое-где горели костры, и к ним из спавшей долины тянулось родившееся там красное, яркое пламя, от которого падали на костер черные контуры проходивших и иногда из тьмы, как испуганная птица, вылетал крик часового и бежал в воздухе, прыгая по линии сторожевых постов.
Палатка Цезаря была освещена и лучилась в темное пространство тонкими стрелами, проникавшими сквозь плотную ткань и светлым пятном обозначала центр раскинувшегося лагеря.
Император большими шагами ходил по палатке; наконец он стал, обращаясь к кому-то неясному, сидевшему в углу рядом с тенью.
Ю л и а н : И ты, ты говоришь мне о том, чтобы я остановился, чтобы не вступал в бой с этим мрачным драконом невежества и одичания, ты, который всегда твердил мне о величии этой борьбы, о красоте и свободе, который не переставал неумолчно кричать о победе дракона, о звезде умирающей зари, - вечерней зари, о смерти великого Пана?..
И ты теперь меня уговариваешь и утверждаешь,что я ошибаюсь, что гибель ждет меня, а не корона венценосца над миром - великим, необъятным?.. О, как прекрасен он... Я чувствую - он входить в меня и я расту... расту... Неправда, что умер Пан.... Это был великий преступник - тот, кто объявил, что слышал надгробную песню богинь, когда в час захода проезжал Средиземное море... Нет, жив Пан, жив и велик, как и в дни расцветавшей Эллады... А ты?.. Ты?.. Я не узнаю тебя... О, как тяжело все это... Ведь ты же был... А, я вижу теперь, в чем твоя сила надо мной... Так вот где корни твоего могущества!.. - они во мне... Да, во мне - я понял теперь... Ну что ж - торжествуй!.. Пусть яд твоего опустошенного духа углубит раздвоенность моего... Пускай расколется моя душа, но все равно... О как тяжело быть, точно весы, в которых обе чашки попеременно опускаются и подымаются, не находя покоя, и ни одна не может перевесить окончательно... Когда одна душа во мне стремится ввысь, другая кружится над бездной, чтоб разом ринуться туда... И кровь течет из сердца... Оно теперь арена для борьбы титанов и богов... кто победит?.. А впрочем может быть из них никто... Но кто ж тогда?.. Почем я знаю...
Т е м н ы й , в у г л у : Слушай, Юлиан, слушай, что скажу тебе я, прошедший мир от края и до края... Слушай... Красива твоя страсть, велик порыв твой, но помни, что тот, с кем идешь ты бороться, не слабее тебя... Ты забываешь о том, что никакая идея не может вполне проявиться, что только беспощадный бой легионов идей и носителей их производит водоворот иллюзий, называемый миром и жизнью. А ты... ты со всей своей широтой и молодым задором будешь только одним из всего легиона. Эллада уснула, заласканная шорохом волн, затихла и больше не встанет уже никогда... Никогда не зашумят уже и римские Орлы, как они когда-то шумели, и мир уже не содрогнется, как раньше, чувствуя железный полет державной птицы... Волны грядущего нахлынули, и если сейчас они не затопили все, если еще кипит водоворот, то это не надолго, и скоро он потечет широко и спокойно... В тебе говорит лишь гул того водоворота, лишь эхо его звучит в твоей душе... Остановись!.. Взгляни кругом и потом... иди один!.. Иди один, и миры более широкие, развернутся перед тобой, тысячи рас и народов пройдут вереницей, и почему одному народу отдаешься ты, одному, к которому прикован ты случайностью рожденья - когда их тьмы?.. Иди вперед, иди один - борись и побеждай, бери - не отдавайся и вырастай, как могучий дуб, у подножья которого пройдут века и народы... Будь горд и холоден, как белые альпийские вершины. А если у тебя внутри сменяются и рай и ад, то ведь металл куется лишь в горниле, и чем сильней раздвоенность в душе, тем выше гений - творец идеи в огне разлада... Пускай в душе твоей ведут борьбу и боги и титаны, лишь ты цари, ты разделяй, повелевай и из губящего раздора плети венок добра и зла - венец бессмертия и славы... Снаружи - лед, внутри вулкан... Иди один...
Ю л и а н . Да, я слышал уже от тебя все это, я знаю это сам... Ну что ж - пусть легионы идей и народов живут в легионах миров... Но ты не чувствуешь одного... Ты, проходивший везде - везде был прохожим... Тебе, видевшему лишь серые стены гостиниц, никогда не увидеть самой жизни, не почувствовать ее священного трепета, не проникнуть в ее мимолетные узоры; ты слишком узок в своей широте, чтобы понять и познать сладость острых, могучих желаний... Да смеешь ли ты утверждать, что на весах абсолютного будет выше бесполая, кристальная идея, чем океан страстей, чем похоть грязная, чем творчество и едкий дым инстинктов и дикий рев блудливых вожделений?.. Не утверждай, что ты лишь знаешь дорогу к той частице божества, что хранится у всех у нас на дне глухой тоски...
Что ты? - Дощечка воска, на которой острым твердым стилем кто хочет может написать и вновь стереть и снова написать... ты не творец, и быть им ты не можешь - ты можешь взять лишь что тебе дадут, но творчество, но жизнь не для тебя!.. Нет!.. пусть совершится все, чему совершиться суждено, но я, я сам хочу сказать, свое лишь слово... и я скажу!
А жизнь так широка... О, Боги! - жизнь! - в тебе сливаются потоки всех судеб и если там - на розовом востоке был создан храм в три дня, то я его в три дня разрушу... и завтра первый день... и завтра зацветут махровые цветы свободных наслаждений, и жизнь зажжет зарю победного рожденья. Ха!.. Пусть моя жизнь непрочна, как пыльца на крыльях бабочки, как луч преломленный на гранях алмаза, как цвет радуги, повисшей над бездной - пусть будет так, но я живу и буду жить - как блестит луч на гранях алмаза, как живет неясный силуэт переходящего, я буду жить и живу, и ничто не в силах изменить это - ибо: это есть! Пусть я мгновенный блеск сверкнувшей молнии - пока он блестит - он есть, он блестит и блеск его запечатлен навеки в страницах книги бытия и судьбы. Непрочности и переходящим видениям жизни и смерти я противопоставлю момент, но момент этот - абсолютный факт бытия и я волью в него всю силу моего духа, все желанья и страсти и он, как удар колокола прорежет тьму и разбудит творчество на вершинах и недрах вселенной...
Т е м н ы й в у г л у : Юлиан, Юлиан, - далеко идти - путь необъятен, а искушения так чисты и прекрасны... Юлиан, неужели ты и теперь еще не знаешь, о чем говорю я тебе?!. Смотри же, немного приоткрою я завесу и постарайся увидеть больше...
Он встал, и его черная мантия сбежала с плеч и обнялась с тенью, а он стоял впереди, и глаза его казались пустыми...
Иисус, сын Марии, пришел к людям, и люди его не познали. Он приходил, чтобы воплотиться и спасти себя, но не людей... Он закрыл для людей путь спасенья... Обещая им рай, он становился выше рая, ибо спасенье не в раю... Он указал людям блаженство и дал его им; но разве все в блаженстве?!... Идущие за ним не знают, что идти за ним нельзя... Пройдя путем своим, Иисус уничтожил его, ибо возвещение пути есть конец и гибель самого пути... Упадет еще много веков и явится некто и укажет новое, и люди уверуют в него... И он даст людям, что обещает, но сам пойдет дальше...
Величайшая, сокровенная задача - пробудить в себе Возвестителя, ибо Возвеститель есть Бог, ибо прав был первый из двух вопрошавших Иисуса в великий час на Голгофе, второй же получил обещанное.
Юлиан, Юлиан - остановись!.. Неужели голос человеческого искусил тебя и святое святых недоступно еще? Все, что говорил ты сейчас, было искушение, вся твоя сила - великая слабость смотрящего в небытие...
Он протянул руки навстречу Юлиану.
Звук трубы звонко ударил по воздуху и прокатился дрожащий и чистый, чтобы замереть в далекой степи, будя лагерь, возвещая борьбу.
Ю л и а н . Мой путь передо мной - иду!..
Т е м н ы й в у г л у . Отдать себя за!..
Юлиан вышел навстречу алевшему небу на свежий воздух рассвета, а над зарей, закутанная в розовевшие облака, сидела Гибель и ждала тех, кто хотел борьбы, чтобы отвести их потом к общей владычице - Смерти.
И Гибель развернула свой серый плащ и закутала землю туманом, а когда облака сошли, было тихо и пусто.
Разорванные, хмурые тучи быстро неслись по холодному небу - одна за другими - все неслись, все неслись без конца, без конца. Темные и бесформенные, они причудливо свивались и развивались, туманно млели и быстро пробегали, раздирая одежды и взмахивая руками, кружились в диком хаосе...
А внизу было поле - пустое и тощее, как грудь старухи с потемневшей от холода кожей.
Стояло несколько полусгнивших, поломанных крестов на давно позабытом кладбище... Могил не было видно, потому что они устали возвышаться над тоской равнины и ушли - глубже погрузившись в кошмарную дремоту...
Ветер тихо плакал, точно у него бессмысленно и тупо болела голова, и он шатался из стороны в сторону и шел, не зная куда и зачем, машинально проходил и уныло глядел себе под ноги... И не было ничего живого, и не было ничего мертвого, только желтые кости стукались иногда где-то под землей - глухо и тяжело, точно мертвые переворачивались сбоку на бок, не находя покоя... А тучи все неслись... И равнина плыла - как море, бесконечная и пустая. Плыли кресты и исчезали, кружась в нелепом хороводе, обнимаясь серыми руками...
Вместо туч висели лохмотья, точно старая баба вывесила сушиться свое изношенное, грязное белье, и чудилось - там, за горизонтом выглядывают ее слезливые глазки и высовывается конец костыля, на который она опирается.
Откуда-то выехал рыцарь на белом коне... Он молод, он строен и силен и гордо идет его конь... Но вот он вырос, и в тучах утонула его голова...
А навстречу подняла из-за горизонта свою голову старуха и смотрит и чему-то смеется...Смеется сильнее - и ее хохот гремит и растет и хрипит, а сверху ей вторит другой...
И рыцарь соскочил с коня и подошел к ней, и преклонил колено и ждал, а она обняла его...
И они катались в бешенстве сладострастия по голой земле, и старуха закидывала назад голову и протяжно выла беззубым ртом, извиваясь от страсти...
А рыцаря уже не было, - был только его белый конь, и конь посмотрел на все и покачал головой и пошел, тяжело ступая, опустив голову, и на нем дрожали покинутые стремена...
И вдруг все стало белым и снежным - на снегу сидел голый ребенок и горько плакал...
Потом ничего не было...
И тьма - вечный припев...
Но вот открылась внутренность глиняной хижины... Горел очаг и в его свете блестело оружие и утварь, и тени бежали от тлеющих углей и заполняли пустое пространство...
Против очага стояла женщина, и скрестив на груди руки, упрямо смотрела на огонь.
Ее золотистые волосы были распущены и целыми каскадами спадали на плечи, на спину, - извиваясь и блестя золотой чешуей, они ползли и цеплялись за все изгибы волнистых линий ее фигуры. Стройное тело точно рвало легкую ткань - могучее и страстное, дышавшее силой и негой тесных и близких объятий, оно теперь как будто сжалось для прыжка, и чуть заметная дрожь пробрала, и высоко подымалась упругая грудь - точно ей не хватало воздуха и она трепетала и изгибалась, колебля одежду.
А синие глаза стали черными с зеленоватым отливом, и в них отражались красные угли очага...
И она подняла свои белые руки - матовые, смутно отражавшие желтоватый отблеск пламени и заломила их в глубокой тоске и вытянулась вся в судорожном движении, запрокинув назад голову, так что огонь очага озарил ее шею и небольшой, но твердый овал подбородка. Она стояла, вытянувшись - вся ушедшая в отчаяние и стремленье и крик готов был сорваться с ее губ, закушенных конвульсивно рядом обнажившихся белых зубов и вся она походила на стон...
А губы шептали:
Ты... ты хочешь взять меня силой?.. Ты, осквернивший мой очаг, - убийца!.. Ха... я твоя пленница... я в твоей власти... Ты можешь со мною сделать, что хочешь, ты - гибель моего народа!.. Всех... О, как я тебя ненавижу!.. Как ненавижу!..
И зубы ее скрипели от конвульсивной дрожи.
Я задушу тебя... Вопьюсь в твое горло... Исчадие ада... Верно сам Локи послал тебя... Ха-ха-ха... Бич Божий... Ты можешь сеять смерть... Но нет!.. я убью себя и ты не возьмешь ничего!..
Ее руки скользнули вниз, оставив за собой белую полосу, таявшую в сумерках, а губы тихо шептали:
Ничего, ничего...
А стальные, с синеватым отливом взоры впились в красные точки углей - точно пили жгучий смех их пламени и острия плясавших языков пронзались им и тухли, вздрагивая и испаряясь... Напряглись губы, точно для поцелуя, и сжались в узкую черту, походившую на свежую рану укуса.
Но вот вспыхнуло пламя на очаге и, лизнув воздух, рассыпалось алыми искрами, постепенно умиравшими под ласками тьмы...
Вошел мужчина...
Она вздрогнула и обернулась...
Неподвижно стоял он, сжимая рукоятку меча, высунувшуюся из-под плаща, неподвижно стояла она, и только высоко подымалась ее грудь, волнуя одежду.
Его бронзовое лицо стало каменным, и только глаза горели загадочным блеском... Точно вырванный с корнями дуб, глухо прозвучал его голос:
Я люблю тебя, Гильдегунда... Я люблю тебя… Ты прекрасна... Слышишь... ты будешь моею… Я люблю тебя... Люблю...
И точно что-то пронеслось перед ней, как будто новая мысль - дикая и страшная зародилась в ее сердце, потому что судорожно сжались руки, и взор блеснул чем-то далеким... Она содрогнулась...
В твоих голубых глазах мне чудятся синие своды небес, в которых отражается пламя всемирного пожара, зажженного моею рукою, в них блещут по временам красные волны кровавых морей, разлитых мною по лону горящей земли, и тучи дыма и пепла, поднятые вихрем, застилают их иногда... Проклятие земли висит и сверкает своим огненным жалом, и я чувствую как голос Великого указывает мне путь... Ты будешь моею... Моею... И по пурпуру крови царей проведу я тебя на мое ложе...
Ты будешь моей...
Как Божий Меч, прохожу я по лицу земли, истребляя проклятое племя, и тебя - царицу Ужаса я возведу на трон и посажу одесную себя потому - что ты прекрасна... Пусть зовут меня варваром византийцы и римляне, но скоро содрогнутся их истасканные души под ударами Бича Бога, и поползут они к тебе, прося смягчить твоего повелителя... Но ты рассмеешься над ними, ибо в тебе Ужас, и они будут корчиться и стонать у твоих ног, и хохот Иронии будет вторить их воплям...
В твоих жилах течет царственная кровь белокурых варваров - наших братий... Но их уже коснулась разъедающая рана роскоши Византии, и они продают свою свободу за кружку кипрского, за виссон кашемира, за бледные губы уличных актрис... Лишь ты, сохранившая стихийность степей родины твоих отцов, будешь жить...
Я - рука ведущего меня великого Духа, и бледные тени умерших не встают между тобою и мной, когда в тишине ночи я погружаю свой взор в сокровенное...
Она вздрогнула и отступила назад, когда его рука поднялась властным широким размахом и по лицу пробежала судорожная угроза, блеснувшая в узких глазах, как зарница.
Моей рукой будет очищена земля для жизни смелых, свободных и диких сердец. Мы не ищем пощады и не даем ее - ибо сильным принадлежит земля...
А ты сильна...
Он откинул голову назад, и взгляд его ушел в глубину, как будто для того, чтобы видеть там другую душу - свободную, как и его... А она сидела на ложе, и ее руки повисли, бессильно сцепившись пальцами, и голова склонилась, словно под тяжестью змеившихся волос... И по мере того, как говорил он, в ее душе ненависть точила свое зеленое лезвие, и постепенно заполняла все, давая силу... давая... жажду... А он говорил еще тише, точно вся его воля лилась в эти звуки, пугавшие ночь, казавшиеся маленькими упругими вещами...
Твоя красота, как буря - она могуча, как ураган, сметающий все на своем пути, она как грудь убаюкивающего моря, когда оно как будто дремлет, купая лучи заходящего солнца, как равнина, на которой бесконечная ширь дает крылья, как жизнь, проступающая сквозь тело, когда лежишь в степи и уносишься взорами в небо или мчишься на бешеном коне и ветер свистит, не поспевая за страшным бегом, несущимся, как дикая мечта по полям и лугам... Ты прекрасна...
Его голова встряхнула длинными, достигавшими плеч волосами, а взгляд, ставший сразу мягким, как окутанная туманом скала, скользил по ней, погруженной в то, что было сильнее ее, что сковало и сделало неподвижной, когда он подошел к ней...
Когда ты около меня - я яснее слышу голос, говорящий мне с неба, - ведущий меня...
Он склонился вдруг к ней, и властная мольба закричала в нем, как будто настала пора ему быть слабым и сильной ей...
Гильдегунда... Я пришел к тебе... Пришел молить... Да, молить, потому что... О, как люблю я тебя... Железные клещи сдавили мою грудь... Мне душно... душно... Океаны крови не смоют раны, и шум битвы не заглушит стона души... Давно, давно - когда еще юношей я скитался по выжженным равнинам моей родины, я принес однажды свою жизнь в жертву великой силе божественного хаоса...
На алтаре великих гор, по ту сторону Скифии я принес ее в жертву свободе, и жертва моя была принята... Я отдавал все... Но нечто было, что было вне...
И это нечто кричит теперь во мне тоской, оно извивается и стонет стальными когтями...
Оно вставало передо мной туманным облаком в разгаре сражений, и чей-то образ шептал...
Тогда исчезали змеящиеся линии пировавшей борьбы и мятущиеся звуки огненных искр разрушенья тухли и проваливались в клубящихся очертаньях далеких и чуждых образов...
В такие минуты я боюсь... да, боюсь себя... Мне чудятся далекие власти неведомых глубин моего духа, говорящие мне о запредельных свободах исканий, о том, что гигантские крылья стремленья не в силах охватить загадочную мощь широты творчества и разрушенья, томящуюся в неизведанных родниках духа...
Я боюсь себя, потому что стремленье мое дрожит от холода безграничных возможностей, потому что по временам пробуждаются посторонние силы, раздувая еще невиданные мною пожары.
И лишь в кристальной чистоте твоего духа я вижу самого себя, лишь с тобой невозможное станет моим и тебе одной отдаю я себя, чтобы утонуть, чтобы захлебнуться в пенных ласках морского прибоя, сгореть и исчезнуть из мира...
Я люблю тебя, Гильдегунда, люблю, и только в моей любви, только в сиянии твоей красоты я чувствую, что человек больше, чем стремленье, что мир глубже, чем обладание...
Какая-то странная сила охватила ее и густым покрывалом окутала ее душу, завесив со всех сторон струящимися гибкими складками, и кто-то заговорил в ней могучим, тихим говором стелющейся бесконечности, непрерывностью подымающихся неслышных звуков, стиравших все острые обломки мыслей, давая стихийное безличное единство.
Как будто склонившийся к ней бросал свои заклятья в простор неведомых сил, и силы проснулись первобытными, чистыми и прозрачно-волнисто-широкими, как те степи, из которых вышел он сам, и закружились огненным вихрем - пьяным своей свободой. Мгновенье и вечность обнялись над сплетенными дикой негой телами и над изнывающей недостижимостью неистовых слияний, ночь глубоко вдохнула в себя тихий стон ревности, ибо она тосковала по дню...
А когда забрезжил серым сумраком день, заклинатель спал, убаюканный истомой и волшебно сплетенными рунами заклятых безумием сил, а она сидела, согнув колени, охватив их руками и тихо покачивалась, когда в ее широко раскрытых навстречу дню глазах появилась какая-то точка, чернея на общем фоне бессознательного...
И точка приковала эти глаза к себе, и в потерянности безумия их была видна борьба... А точка как будто приближалась... Стала впиваться в мозг и жгла его... И сразу потухло вдруг безумие, глаза стали еще больше, как будто задернутые влагой неиссыхающей горечи, а две руки поднялись и застыли...
Потом в белом сумраке мелькнула шелестящая тень, и в мерно подымавшуюся грудь спящего вонзилась синеватая, холодная струя...
Странно звякнули упавшие ножны, и белая шелестящая тень закружилась в торжествующем хаосе...
Потом стало как-то тихо, покойно... Снова были видны два широко открытых глаза, и словно силуэты сна пронеслись в них сперва удивленье, потом испуг, потом бесконечная мука и снова два тела были рядом, и одно было неподвижно - другое тоже.
И кто-то бился в судорогах безысходности, а стрелка безвременья стояла ровно, ибо на одной из чашек лежало мгновенье, а на другой вечность...
И снова тьма - вечный припев...
Во тьме разгорались зарева, лизавшие небо жаждущими, воспаленными языками... Маленькие животные копошились там и сям среди развалин... Одни были, как летучие мыши - неслышно-мохнатые, вспугнутые жаром, другие прыгали и кривлялись на красных лугах, подобно скорпионам и серым тысяченожкам...
С маленьких голов падали маленькие недолгие короны и валялись, тускнея в пыли...
Ноги скользили в лужах отравленной крови и стрекочущих лезвий наемных кинжалов, бороздивших податливое розовое тело...
Точно в стремнине мчащегося водопада вертелась воронка, и в ней ломались и бились тела... Голые, искривленные - они бессильно неслись и крутились, как сухие листья осени, как пылинки пустынной улицы...
Чьи-то сверлящие голоса сговаривались об измене и тайных пророчествах зловещих начинаний в возможностях будущих дней.
Пахали там землю желанием власти и сеяли семя земли... Для будущих всходов, для жизни погибших - заветы посеявших прах. В угарном похмелье летучих нашествий, в чаду неистового творчества повторений богов и в варварстве первобытного шествия расплетались лохмотья ненужных событий - живших только собою - своим криком и страхом конца.
Но в шумливом смятеньи строенья равнин зарождались тоскливые звуки... Они пели смиренье желающих быть, они скорбью и стоном звенели и манили уйти в забывавшую даль - в чертоги рассвета души... И их песня была торжеством высоты, над сенью задумчивых гор... Но люди смеялись над звуком вершины и звали на отдых к себе, и копоть пожаров высот достигала и делала ближе к земле.
Пенилась кровь, как вино в бурдюках, лежавших в глуши подземелий, - молодым задором бродило оно и смеялось безусыми губами, когда видело солнце.
Стаи птиц кричали в вышине, совершая полет, а кругом носились хищники, сторожа заблудших; иногда каркали черные одинокие вороны и кукушка в ответ куковала года.
Но не видно было смотрящего, не слышно созерцающего, не чудились руки творящего, лишь тихий голос суфлера настойчиво и ровно повторял однообразные слова... Кто-то схватился обеими руками за зиявшую рану в груди и разрывал ее дальше с сухим скрипом рвущейся материи, обнажая сердце...
Воды горных потоков ласкали скалы, стирали камни и мыли пепел подножий гор.
Валы смятений нахлынули вдруг, скрывая виденья земли и как будто ударившись в камень прибрежья, рассыпались блестками влаги вокруг, обнажая пески в глубине.
И в светло-розовой дымке пробужденных долин меж зелено-лесистыми склонами гор в свадебном наряде расцветающих красок раскинулся негой раздумья объятый тихий сад ощущений земли.
И горы покоили взоры на лоне его, чернея зубцами далеких отрогов, встававших в лазоревом горизонте небес.
Зеленый, ласкающийся, - он походил на тайный шатер, возникший согласно желаньям властителя сил, чтобы пить в нем извивы сближений нагих, замирающих тел...
И сад дышал в небо запахом только что распускающейся весны, легкой дымкой пьянящих желаний.
А под голым утесом, склонившимся от тяжелых лет, вблизи журчащих струй пробивавшегося родника, там, где сплелись ползучие ветви в волшебный круг затененных лобзаний, на бархатных лепестках снежно-белых и красных роз полулежала нагая женщина, опираясь на согнутую руку, вперив беспокойный и жаждущий взгляд в лицо юноши, сидевшего у ее ног.
Он упрямо смотрел вверх, и какая-то тоска тянулась из его глаз сквозь голубые просветы стыдливо дрожащих листьев.
"Перестань смотреть вверх, Тангейзер... Перестань смотреть вверх... Что видишь ты там?.. Перестань смотреть вверх... Над нами небо, - пустое далекое небо... Что видишь ты там, Тангейзер?.. Что видишь ты там? Там небо - синее, холодное небо, Тангейзер... Твои глаза потускнеют... Не смотри, мой Тангейзер, туда не смотри..."
Ее рука едва коснулась его и он вздрогнул, как будто просыпаясь.
“Посмотри на меня, Тангейзер... Посмотри на меня!.. Мое тело трепещет желаньем... Ведь оно прекрасно, Тангейзер!.. Посмотри на меня!.. Мои груди холодны, как снежные вершины - они жаждут объятий... Они жаждут тебя, мой Тангейзер... Мое тело омыто утренней росой... Оно хочет любви... Оно упруго, как прыжок хищника... Оно хочет тебя, мой Тангейзер... Посмотри в мои глаза!.. Посмотри в мои глаза!.. Хочешь утонуть в них?.. Хочешь утонуть в них, Тангейзер?..”
Она откинулась назад, перегнувшись как арка, и смотрела в его глаза заволакивающим взглядом.
А он припал к ней и целовал ее вздрагивающее тело, ее тело богини, вышедшей из пены морских волн.
Его губы пили жгучее сладострастие развернувшихся лепестков нежно-розового тела, и он целовал, целовал без конца изгибающуюся, манящую глубину скрывающихся линий...
Два тела стонали острым напряжением красоты и желанья, ядовитыми лобзаньями бесконечно тонких глубоких касаний и болью бушующих сил.
Ее тело дрогнуло и в бешеном порыве сплелось в неизъяснимой остроте переживаний с его, чтобы замереть потом, цепенея в извивающемся безумии стерегущих объятий... Как будто тысячи тел жили собственной жизнью, упиваясь влекущим слияньем в беспощадности жажды блаженства.
Руки обвились, как гибкие ленты, связывая тела в клубок из вихрей страсти, а губы до боли лобзали, впиваясь миллионами жал, и тела терзали друг друга и бередили раны, чтобы на крыльях боли подняться еще выше, туда, где наслаждение переходит в непереносимое страданье, чтобы испить до конца огневое вино сладострастья, достигнуть полноты бытия.
И вдруг волна чего-то холодного пробежала и стынущим покровом дохнула, точно крыло невидимой смерти незримо взмахнуло воздух и сразу оборвало лобзанья...
Он стоял, немой и потерянный в зове огня и бессильно склонился на землю, усыпанную лепестками, и закрыл руками лицо.
Тогда поднялась Афродита со своего пурпурно-белого ложа.
“Тангейзер, Тангейзер - какой отравой убита твоя любовь?.. Какое жало, Тангейзер, впустило яд в твою душу и сломалась твоя страсть?.. Почему молчишь ты, Тангейзер, почему закрываешь лицо?..”
И она подошла к нему походкой богини и отняла его руки и смотрела в его глаза.
“Почему отворачиваешься ты от меня, Тангейзер, мой Тангейзер?.. Почему не ласкаешь меня? Неужели твое тело насытилось?.. Неужели устало оно?.. Говори же, Тангейзер, говори мне о том, что смутило тебя... Берегись мыслей, Тангейзер... Берегись холодных, ужасных идей!.. Тангейзер, Тангейзер, я пришла к вам на землю теперь, когда в вас возродилась природа далеких дней людей Гомера, я спустилась к вам с вершины Олимпа, потому что увидела возрожденье людей... Я люблю тебя, Тангейзер... Я люблю тебя... Я ушла от греков и римлян, когда к ним спустилась философия, я ушла от их ставших холодными тел, извращенных идеями душ, от разбавленной плоской любви, немогущей отдаться... И я пришла к тебе, Тангейзер, мой Тангейзер... пришла к тебе... Почему же ты теперь отворачиваешься? Ты звал меня, когда я была далеко, и я вняла твоему зову, потому что полюбила тебя, хотя ты и не бессмертный, пришла силою твоего стремленья ко мне... Почему же молчишь ты, Тангейзер?.. Или ты недоволен мною? Но нет, я не боюсь смертной... Я знаю - ты мой, Тангейзер... ты мой, и твой взор не соблазнится бренными ласками женщин земли... Почему же молчишь ты, Тангейзер?..”
Он отнял руки от лица.
“О Богиня!.. Какая женщина может привлечь меня, когда я знаю тебя!.. Какая сила может заставить забыть тебя!.. Тебя - вечно возможную, вечно готовую и неутолимую!..”
И в порыве тайного отречения он опустился перед ней на колени, обнимая ее несколько искривленные ноги, похожие на хвост зеленой сирены.
“Твои ласки дают такой крик блаженства, что из души, тобою объятой, рождается божество, и в сладострастных извивах твоих желаний исчезает все человеческое, все оторванное и живущее силой мечты... Перед твоей красотой меркнут розы ланит дев Валгаллы... Ты замкнула в волшебном кругу бесконечности мигов лобзаний двух тел, ты открыла в нем страшные тайны тому, кто достиг в непрестанных исканьях тебя, ибо в сердце твоем первозданное творчество мира...
Ты, как поцелуи творенья, безумна, как он, неистощима и вольна...
Но, о Богиня...”
Он еще сильнее сжался и ушел в себя.
“О, ликующая на дне моря и на вершинах гор любовь моего истерзанного духа - тебя я зову, чтобы помочь мне ответить на призыв неизбежного...”
Рука богини опустилась на его голову.
“Тангейзер, Тангейзер, мой Тангейзер - я знаю теперь, о чем ты хочешь сказать.”
И какая-то тень коснулась ее лица.
“Я знаю, что было на земле, пока я была с небожителями... Неужели в синеве неба тебе чудился образ Марии?.. Неужели ты больше, чем только мой маленький смертный Тангейзер?.. Так значит и на тебя упал жребий запредельности, которому внимает и Зевс... Тангейзер, Тангейзер, я скажу тебе волю нездешнего...
Когда из пены Плеромы вышла я в мир, и люди назвали меня Милитой, Астартой, Венерой, когда впервые мое тело облили лучи жизни, тогда, Тангейзер, тогда я почувствовала, что я не одна, что есть еще в мире одна великая соблазнительница...
И вот безумная ревность зажглась в моем сердце, и я возненавидела ее, мне неизвестную властительницу, рожденную, быть может, из тумана...”
В ее тихих словах прозвучала растерянность.
“И вот острая, тонкая, жалящая борьба родилась... Тебе знакома, Тангейзер, эта беспощадная женская борьба - ядовитая и тайная... Она ужасна, Тангейзер, она неумолима, как рок...”
И Афродита склонилась к Тангейзеру и прижалась к нему, обвивая.
“О Тангейзер, твоя душа не выдержит этой борьбы - она расколется в непримиримой стихийности... Ты разбудил в себе силы строенья миров, и эти силы сломают тебя...
Тангейзер, я люблю тебя... Слышишь, люблю!.. Иначе я не пришла бы к тебе..”
И он чувствовал плач ее тела, неудержимо звавший его, но оставался неподвижным.
“Тебе, царствующая на троне моих переживаний, вылью я тоску моего духа и трепет стенаний по высшему единству... Тебе я скажу то, что нельзя говорить женщине, я скажу, потому что все, что ты мне открыла, я знаю, потому что я знаю еще...
О Богиня - в минуты, когда напрягалась вся моя душа к тебе, когда в наших объятьях говорили стихии и рокот песни любви, когда наши губы сливались и пили друг друга, - в эти минуты Она царила в глубине моего духа и повелевала золотисто-зелеными снами, родившими ужас рассвета...
Душа моя содрогалась, ибо бездна лежала, и все дальше расходились ее берега...
И когда берегов не стало видно, и трещина убила себя в раздвиженьи, началось последнее... Из бездны поднялось облако и...”
Он остановился, точно захлебнулся неведомой струей, точно острый нож вонзился в горло, и сразу отсеченная речь должна была перестать литься словами и потечь кровью, горячей и красной пенящейся кровью...
Судорога ужаса сжала и вытянула его тело, когда он поднялся и весь вытянулся, смотря невидящими глазами в пространство, а капли холодного пота проступили на лбу, точно выжатые из него сверхчеловеческой ношей виденья.
И содрогнулась сама Афродита и задрожала в немом ужасе, прижимаясь к нему, впиваясь в него, точно боясь, что он растает, превратясь в бесконечно тонкую линию, могущую улететь в луче солнца.
Его напряженность стала мучительно-больной и сквозь кожу проступили очертанья костей.
“Там... в этом облаке... Это облако... серовато-стальное было куском... было куском разлагающегося, гниющего мяса... И это было... это была Плерома... Это было начало... начало... и это быль конец... И в нем рождалось... Но это не то... это был конец вечности и начало вечности.. И там было еще что-то...”
Он задрожал беззвучно шевеля губами.
А кругом были розы... белые, черные, красные розы... Но что было там еще?.. Там тоже была двойственность... и много двойственности.
А она прижималась к нему и зажимала своей рукой его губы...
“Молчи... молчи... Я не знаю... Тангейзер... Молчи же... Слышишь... Тангейзер... мой Тангейзер.”
И она сжимала его бешеным стремленьем, и ее тело перед лицом леденящего ужаса запело гигантскою страстью, всепожирающим огнем ликованья стихий, уничтоженной ужасом личности, сверкающей алостью блаженства забвенья погибающего...
И когда его тело извивалось, как раскаленная полоса в горниле ее ненасытных порывов, и когда его дух, трепеща, отдавался великой царице, сидевшей на троне тоски, он сам был далеко и от себя и от обеих, он был у истоков границ.
И все исчезло.
Звучали удары кирок и заступов невидимых каменящиков, работавших в шахтах и копях.
Выламывались громадные глыбы красного, черного и серовато-белого гранита, из глубины каменоломен рождались мраморные плиты для мавзолеев и дворцов, и гул гигантской мастерской звучал, как прибой, и воздвигались остроконечные постройки, точно склепы, в которых замуровывались души, искавшие вечности, и оттого эти узкие зданья как будто царапали небо свинцовыми крышами, скребли его золочеными шпилями.
Точно снова стремились построить могучую башню, увенчанную в горделивом вознесении грядами облаков и народившиеся, маленькие, одноглазые циклопы совершали работу строенья, и их одинокие глаза горели жадной надеждой.
В глубокой трясине сидела русалка, сплетая зеленые косы, и взором усталым смотрела на тину - на мохом поросшую гладь.
Ей было беззвучно под сенью болота - ее сторожили огни, и шум побережья глотали они, и вихрь пробегавший закляли.
И раздавался внезапно глухой подземный удар, глаза русалки становились пустыми, а произведенья искусства, возведенные потом и кровью рабов, валились и тихо расползались, как комья грязи, и давили строивших.
Иногда свергались лавины, рожденные из капель, и точно вытирали белым полотенцем лицо земли.
Тусклее светило солнце, и не так уже шумели леса, как шумели они за много веков до того, да и сами они изменялись.
Потомки бамбуков и гордых коронованных пальм, преемники высоких, стройных, красных сосен и широколистых бесполых папоротников, они как будто познали мудрость жизни и тщету задних мыслей и суету сует и спокойно глядели на зелень у ног и не так волновались живым.
Но по-прежнему звери бродили в лесу, и птицы гнездились в ветвях, лишь умножались черви-точильщики пней и сверлили внутри под корой.
И втыкая глубоко в суровую землю шесты, люди около землю творили и в палатках кочевий разбитых, как пятна в степи, они счет насекомым несчетным вели и медленно звезды следили.
Так было от века - согбенные бременем бремя несли и кляли стезю человека, точно каждый из них превратился в Сизифа и катил, и катил - бесконечно катил свою тяжесть к далекой вершине.
И дрогнуло все, исчезая во мгле, и мгла расступилась обрывом.
Смеркалось, и солнце красноватым светом золотило верхушки каменных башен замка, бесформенной грудой подымавшегося над глубоким рвом, поросшим клочками пыльной травы и голыми сучьями кустарника.
Просветы бойниц угрюмо глядели вниз вдоль гладких, немного скошенных стен, отлого спускавшихся к гласису и враставших в него своим подножьем.
Подъемные мосты были открыты, и ветер раскачивал толстые ржавые цепи, скрипевшие унылым зовом старого железа.
Под хмурыми стенами царило смятенье, и пестрый говор одежд мешался с бряцаньем оружия стражи и топотом ног по мостам.
Пешие и конные входили и выходили и двор был наполнен гулом толпившихся, скученных в небольшом пространстве, точно стадо в загоне.
Последний луч заходящего солнца блеснул в амбразурах и скрылся, а над замком точно нависла какая-то тяжесть, стеснявшая дыханье народа, сдерживая чувства толпы.
В одном из внутренних покоев старого замка, на простой дощатой постели лежал человек, которому при крещении дали имя Карл, и которого люди называли Великим.
По его бледному, изможденному болезнью лицу, обрамленному седой всклокоченной бородой точно пробежала суровая тень, отчего резче стали морщины и глубже глаза, ушедшие далеко под нависшие кости черепа.
Император Священной Римской Империи умирал.
Он уже сделал завещание, поделив управление над собранной им громадной державой между тремя сыновьями, покончил с последними распоряжениями, точно хорошая хозяйка, которая одинаково внимательно относится и к птичьему двору, и к кухне, входя во все мелочи и дрязги обыденной жизни, он уже получил отпущение грехов и причастился, но теперь ждал духовника, желая еще раз исповедаться.
Скоро стихающий шепот в соседних комнатах дал ему знать о приближении того, кого он ждал, и Карл приподнялся с усилием на ложе и смотрел с нетерпением.
Но, как ему казалось, время текло очень медленно, никто не показывался, и он думал о медлительности духовника и о том, что тот не спешит для напутствия.
Наконец он вошел, и Карл с облегченным вздохом откинулся на подушку и на мгновение закрыл глаза.
Вошедший поднял руку для благословения.
"Да будет над тобою мир и ныне и вовеки... Да будет мир"...
Он подошел ближе и немного склонил голову.
"Великий Государь, я здесь, согласно твоей воле, и я готов быть толмачом твоим у Господа"...
Карл снова приподнялся, и его борода тряслась.
"Отец, я звал тебя... я исповедаться хочу еще раз... ведь много есть в душе невидимого сразу... Хочу очиститься от бремени земного... Я слишком много послужил ему... Ты пожелал мне мира... Но я молю все время: Боже, дай мне мира, ибо мир мою душу сковал... Он мстит мне страшной местью и, заглушенный, он распустился в моем сердце цветами и зазеленел и неведомой, преступной любовью вспыхнул во мне..."
Духовник подошел и сел на краю постели.
"Государь. Ты всю жизнь боролся и всю жизнь побеждал... Призови же и здесь свою силу, всмотрись в соблазняющий мир и познай искушенье... Неужели за миг любованья земным ты продашь свою душу и вечные, непреходящие красоты рая променяешь на прах и погибель?.."
Больной с трудом шевелил запекшимися губами. Он почти не слушал говорившего, а силы быстро уходили из могучего тела, сломленного борьбой и болезнью. С легким свистом выходило дыханье, и он метался по постели, не находя покоя, почти в бреду, с лихорадочно блестевшими глазами.
"Отец, ты не знаешь... Поймешь ли меня?.. Страждет душа моя и рвется куда-то... Ты сказал, что я побеждал... О, проклятье победы!.. Я бы отдал их все... Монах, ты не знаешь, что не подвигом подвиг тяжел, не победой победа ужасна... Постой, не уходи... выслушай... Я отдал себя давно на служенье победе... И я победил, победил, победил... Кого?.. Зачем?.. Во мне когда-то была мечта идти иным путем... своим... особым... И я думал уйти от людей... Уйти совсем от них... Ты понимаешь, что такое совсем уйти? Порвать все нити, вырваться из этого проклятого клубка... Это больше, чем быть в пустыне... Это смерть узам родства... Потому что ведь не все же отвергнуто Богом... Меня тянули неведомые дали каких-то манящих возможностей и виделись силы, могущие порвать связь между бессмертным духом и прахом тела... Но меня сдавили цепи происхожденья от рода Адама, и я не в силах был их разорвать... Не в силах... Нет, я был в силах это сделать, но... я не сделал этого и сделался тем, чем теперь пресмыкаюсь - Императором, победителем... О, сам сатана не мог бы придумать более безобразной насмешки..."
И он заскрипел зубами.
"О, если бы вернулось то... Я не лежал бы здесь и не терзался"...
Он приложил ко лбу ладонь и голос его стал едва слышен.
"Поздно...
О, отец, я умираю одиноко и пусто... Скука и тоска в моем сердце... В голове какой-то сумбур и только по временам назойливая мысль повторяет ненужные слова: ты продал себя за победу, за подвиг...
За тридцать серебренников ты продал себя!.."
Последние слова он почти крикнул и упал на постель. Духовник сидел, точно окаменев, и долго продолжалось молчанье. Наконец глубокий вздох вырвался из груди монаха, и он перекрестился.
"Сын мой, сын мой, я вижу, как ужасна твоя мука, но вспомни Великого Искупителя - ведь Он тоже мог бы не мучиться... Но великая любовь послала Его, и он взял на себя грехи всего мира, а ты знаешь и сам, как тяжки они, какой черной ношей легли они на божественные плечи, добровольно взявшие их...
Гордыня духа твоего еще не умерла...
Ты один хотел оторваться от рода людского... Ты один хотел для себя спасенья, но ведь ты лишь творенье, и от руки Творца тебя не укроет ничто, и кровь наших праотцев не может превратиться в нетленное тело ангела... Ты не знаешь, как бесконечен мир, сотворенный Богом, и хорошо, что не послушался ты голоса, звавшего тебя на погибель, ибо ты заблудился бы, как овца, отбившаяся от стада в лесу... Там, где пройдут все, там не пройдет один... Как спущенная с корабля ладья не смеет далеко одна уноситься, но лишь только облако покроет горизонт, она снова летит к родному кораблю, которому не страшны волны моря - ее могущие пожрать, так и ты, оторвавшись от церкви, от рода, погиб бы, блуждая среди незнакомых равнин, и лишь кости твои желтели бы под солнцем в песке, а душа изнывала, затерявшись меж звезд и под сферами неба.
Молись, мой сын, молись Великому Отцу и Сыну, проси помочь одолеть искушенье".
Умирающий схватился за руку монаха.
"Отец, отец, но ведь мир так обширен, так страшно глубок... И какая же разница между мною одним и всем родом людским, если вся земля лишь песчинка в руке у Творца?.."
И всплеснул в изумленьи руками духовник, и суровое негодование вылилось, как струя.
"Да ведь Тот, Кто страдал - страдал за всех, а не за одного и спасенье невозможно тому, кто идет в стороне от дороги людской, от дороги спасенного рода... В долине Иосафата восстанут все и наречет им имя Сидящий и поставит по правую руку прошедших узкие ворота, указанные нам Искупителем. И нет других"...
Порывистым движением поднялся лежащий и сел. Бессвязные слова срывались с его губ... Одеяло сползло вниз, и сотканная из грубого льна холщовая рубашка распахнулась на груди.
"Отец, ты не знаешь... Не знаешь... Никто не знает... Я убийца... убийца своей великой любви... Да, грех перед Духом Святым... Перед Богом во мне.. Мне нет спасенья... Спасенье погибло... О, почему этот голос так терзает... Ведь победил!.. Ха-ха-ха!.. Победил!.."
Он вскочил и как будто хотел куда-то бежать.
"Еще не поздно!.. Вся жизнь передо мной... Радости жизни и сны наяву... Зеленые леса и голубое небо... Трава и море... Боже, там дети смеются и музыка играет... Созвучья слагаются в гимны красоте... Пустите меня... Пустите же туда... Я не хочу побеждать... Хочу упиться ароматом цветов и играть, как ребенок, под солнцем лета... Почему же меня не пускают?.. Что-то держит... Кто это там?.."
Костлявый палец показывал на темный угол, а голос перешел в прерывающийся шепот.
"Кто это смел явиться сюда без зова?.. Я император... А-а-а! ты грозишься?.. Чего качаешь головой?.. Я теперь не боюсь Тебя... Зачем ты крадешься?.. Отец, спаси меня, спаси!.. Он хватает за горло... Я задыхаюсь, задыхаюсь, зады..."
Шепот перешел в хрип, он в изнеможении откинулся на подушку и затих. А духовник молился горячо и поспешно... Потом он обернулся, посмотрел на лежащего, подошел и закрыл ему глаза. И когда после того вышел и из соседних покоев донеслось приближающееся похоронное пение, медленное и заунывное, лицо мертвеца было покойно, и странный призрак быстро заполнил комнату. И снова...
Тьма - вечный припев.
Серый дым заклубился, запахло гарью, и мохнатые пауки закопошились на земле, нащупывая лапами добычу.
Точно на дне моря огромные спруты с зелеными глазами, струящими ужас, в бездонной глубине, при фосфорическом свете странных существ, под страшной тяжестью налегших слоев черной воды, меж голых скал огромные осьминоги.
Щупальца засасывали и бродили в тупой слепоте.
Кругом царил грех.
Земля дышала им в тоскливом удушье, и смрадный дым от горящего тела, извивающегося в ужасной истоме, в присутствии смерти и хряске ломающихся суставов и скрежет зубов...
Врата ада раскрылись и оттуда хлынули мутные потоки, и чад клубами катился.
Свиваясь, кружась, расстилаясь несся он по кровавой земле, точно сказочный дракон со свившимся в кольца хвостом и разинутой пастью.
Его брюхо волочилось на коротких ногах, а язык висел между неровными рядами зубов, и глаза светились торжеством всемогущества. Льстивые речи и тонкие пытки заключили союз и справляли свою свадьбу разнузданным шабашем.
Пробужденные тайны точно изливались в опьянении мерцающей слепоты и неукротимой веры в свою непреложность, а люди как будто заблудились и пришли в лабиринт тупиков и поклонялись скелетам, размахивавшим руками, побрякивавшим желтыми костяшками, точно брелоками неизвестных часов.
На пальцах мертвецов блистали драгоценные камни искупленья подавленных душ, влачивших боязливые дни меж рожденьем и смертью.
И все стало похоже на смеющийся обман, на лукавую Майю и истина точно играла в прятки, скользя сквозь тяжелую цепь силлогизмов.
В венке из полевых цветов проходила Майя между людьми и рассыпала цветы по дороге... Ее лицо было грустно и загадочно-прекрасно той странной, бесстрастной глубиной белых водных лилий, в нежных очертаньях которых дрожит образ молчащего сфинкса, склоненного над поверхностью вод, подобно Адонису, смотрящему в неразгаданность линий себя.
И многие, многие искали ее на разных путях, и если кто встречал ее, на того она глядела своими голубыми, задумчивыми глазами, и весь мир исчезал, погружался тогда в эти глаза, которые как будто росли, ширились и расплывались, оставляя в пустыне с душой, превратившейся в лед.
Удар колокола прорезал тьму, и черные стены выплыли из черной глубины, и своды... Точно из недр земли вынырнула узкая монастырская келья.
Горела светильня, и двое сидели в черном - два старых монаха ушли и скрылись от дыма, угара и копоти.
И было тихо...
Неслышно двигались челюсти, беззвучно пережевывая, и длинными руками брали со стола хлеб, рыбу и воду.
Притаились, боясь разбудить ночь, боясь нависшего над землею греха...
П е р в ы й . Ее сожгли...
В т о р о й . Я так и думал... Как странно уверена она была в своей правоте?.. Велика сила дьявола... Что она говорила перед смертью?..
П е р в ы й . Она говорила, что любит его...Что готова все вынести ради него... Она верит, что Бог простит его... что он велик в своем страданьи, и она падает ниц перед ним...
И потом сказала, что он ее жених в жизни вечной...
В т о р о й . Да что ты ?.. А, ведь подумаешь тоже - жених!..
Она погибла - ее душа на том свете будет мучиться... Конечно, милосердие Его велико, но...
П е р в ы й . Да, она так и сказала... Мы все прямо ужаснулись, а она - ничего... Настоятель уж на что Божья душа - прямо-таки детская, а как услыхал, то и тот сказал: - “на костер ее - пусть огнем очистится!”
В т о р о й . Вот ты сказал “огнем”, а ведь иногда огонь не помогает... Я раз сам видел, как сжигали какого-то алхимика... Сперва его пытали...
Он содрогнулся и судорожно вцепился пальцами в потемневшие доски стола.
Он все богохульствовал... Тогда палач потянул за колесо, и тело его вытянулось... Я думал, оно разорвется, как нитка... Руки вывернулись, а лицо посинело... Ничего не помогало... Решили принести угли... Он извивался, как уж, и точно захлебывался... Когда же он продолжал упорствовать, ему надели испанские сапоги... Меня било как в лихорадке... Не помню, что дальше делали, знаю только, что долго с ним так возились...
И, знаешь, страшный я грешник перед Господом, даже искушение было тогда со мной, и только Господь меня уберег...
Так вот, был я на площади с прочими братьями, когда его должны были сжечь...
Ветер такой поднялся... А когда его привязали к столбу и огонь схватил его, он вдруг поднялся как-то в дыму, хотя суставы у него были перебиты, поднялся такой черный, лохматый, да вдруг как захохочет, как захохочет...
Глаза рассказывавшего сделались круглыми и рот на мгновенье оставался открытым.
Они сидели молча, съежились, точно от холода...Перестали есть и глядели испуганно друг на друга, точно ожидая, что вот-вот раскроется земля, разойдутся доски пола, и оттуда выглянет смеющееся лицо с оскаленными зубами...
Наконец глубокий вздох одного из них оборвал затаенность дыханий.
Господи, Господи, буди мне грешному... Велика бездна адова...
Они точно пробуждались от сна... Наконец замкнувшийся круг был разрушен, и время потекло снова... Стряхнули оцепенение, и тени ожили от двигающихся медленно рук и первый спросил:
Брат, ты ходил сегодня... Что слышно насчет знаменья?..
В т о р о й . Что же слышно?.. Плохо... Мечи на небе и звезда хвостатая...
П е р в ы й . Хвостатая, говоришь?..
В т о р о й . Хвостатая... и мечи...
П е р в ы й . Ну, это недоброе что-то... Я читал - тоже такая же звезда явилась, только без мечей, а потом мор пошел. Люди умирали сразу... Много народа умерло... А тут еще мечи... За грехи наши посылается...
В т о р о й . И то за грехи...
Вот, что вчера-то сожгли которую... Ведь это тоже не спроста...
П е р в ы й . Не спроста, конечно... Разврат везде, война, люди живут, как звери...
Из-за дверей донесся отдаленный глухой звук колокола и зловещий, томительно-тоскливый звук замер, дрожа в глуши ночи...
П е р в ы й . Слышишь... Это брата хоронят, умершего сегодня ночью... Он уже стал разлагаться и пошел сильный запах... Ну, настоятель посмотрел, посмотрел и сказал, чтобы хоронили...
Пойти проводить...
Встал нерешительно, как будто чего-то ожидая...
В т о р о й . Иди, что ж, а я помолюсь немного, душа скорбит... Скоро полночь... Иди...
П е р в ы й . Ну, прощай...
Ушел.
И другой остался один, притаившись меж теней, бродивших по стенам, точно где-то в подземной пещере.
Убрал со стола дрожащими от ужаса руками и упал ничком в томлении духа, задавленного гнетущим, упал бессильным, смолотым жерновами тоски костлявым скелетом и извивался, как червяк под тяжелой ступней.
И черное распятье, и бронзовое тело Христа, точно росло и становилось тоньше в туманном свете и уходило, удлинялось куда-то вверх, - все выше и гнулось, дрожало в невыразимых мученьях... А внизу, на полу каталось в бешенстве страдания чье-то тело, и холодный пот покрывал лицо...
И все глубже, все глубже забирались острые, стальные когти кошмара-греха.
И кошмар рос.
Из ничтожной точки, вертевшейся с мелькающей быстротой вокруг самой себя, там - в углу, он все рос, наполнял все, втискивался в душу и заставлял ее изнемогать в тщетных попытках невозможного...
И кошмар победил.
И закружился с победным воем над чьим-то трупом.
И бешено заплясал на могилах, где камни придавили когда-то мятущиеся груди.
И все быстре...
Точно птица, бьющаяся в судорогах и захлебывающаяся своей собственной кровью из перерезанного горла.
И тьма - вечный припев.
Каким-то страшным клубком вертелась земля, и протяжный стон рассекал атмосферу.
Этот стон был аккордом земли в кристальности свода небес.
И когда колесница Джагернаута медленно двигалась по людским головам, дробя их, как свежие тыквы, мятущийся стон долетал до луны и плакал в чистилище звезд...
Как заснувшие в сумраках грезы, облетевшие осенние цветы, как рыданья неслышного слезы - загорались и гасли огни.
То огни дерзновенных порывов, то отчаянье сморщенных лиц - измельчавших сердец отвергнутые звуки - обломки разбитых гробниц.
Они ставили триумфальные ворота и хвалебные песни слагали, но тайная душу грызла забота и пепел предвечной печали.
Тяжелые, оставались закрытыми двери, ступени росились мольбой и рыкали душ пробуждающих звери и бился из тел изнемогших прибой.
Тяжелые не открывались двери, и ангел с огненным мечом им не вещал, и ни один из мстящих не отмщал за то, что не открылись двери, за то, что падали гранитные удары, и рот раскрыл зевающий провал.
Всех форм и образов живые существа вдыхали боль разодранного тела и корчились в потугах рождества, и пыль им на глаза летела, как занавес ненужного окна.
Смыкая строй, разбитый бурей, без парусов, руля, весла - они неслись, как тени ночи и проходили без числа.
Но ткань паутины не рвалась и, как в склеп вековечный заснувших - янтарь, влекомое тело в нее облачалось, точно старый и ветхий алтарь.
Как жертвенник заброшенного храма, это тело болело и тлело несмело, пока узкая черная яма не смыкалась над ним навсегда.
И качались над ней кипарисы и ветвями протяжно скрипели, а в полях бледной тенью цвели асфодели и над ними насмешкой звенели звуки скуки цветов иммортели.
И точно свернувший плащ упала темнота.
Зал с убегающими стенами высился невидимым потолком, как опрокинутая бездна. На полу белели разбросанные тела... Они походили на серебряные горельефы, ожившие в резких линиях овального щита забытого Бога... Странно скользящий, точно плывущий свет треножников делал их мертвенно бледными, а блудливые, тонко-стерегущие ароматы одевали бархатными оттенками.
Точно вставленные в матовую белизну металла кричащие рубины - нагло выбрасывались из хаоса раны слизистой оболочки - воспаленной и жаждущей, покрытой влагой терпкого желанья.
Судорога свила эти тела в исступленные, воющие объятья, и они то содрогались, то застывали цепенея или лежали, распластавшись, измятые, пока не приходил экстаз, безжалостно швырявший их снова в безумный хоровод.
Мелькающие руки впивались в тело и коверкали его, пока оно не начинало смеяться от боли и плакать слезами крови под ногтями сведенных пальцев.
Глаза сияли, как угли, или тонули под спущенной завесой ресниц, скрывавшей алтарь за царскими вратами...
Звенящими кольцами бился на каменном полу извивающийся змей, и его чешуя отливала цветами - изменчивыми предательскими улыбками.
В смятых беспощадными объятьями обнаженных телах, в укусах бешено вонзавшихся зубов, в сведенных истомою членах погибали гложущие сомненья, истлевая, как растенья в огне, и сама достигнуто-призрачная реальность улыбалась всепрощающими губами.
И многими способами, рожденными вдохновением исступленных ласк, изменяли фаллос и ктеис свои соединенья.
В восторженности осязания друг друга они тянулись и искали сближенья, охватывая остальное тело острой дрожью своего желанья, делая его придатком себя, соучастником своего томленья, как будто из скованного тела выматывались жилы медленными оборотами инквизиционного колеса страсти.
И над вакханалией торжествующего хаоса возвышались в глубине чьи-то глубокие глаза, точно окна иного далекого мира...
Они были сухие - эти глаза - как дно высохшего озера, бесстрастно созерцающего сочетанья облаков... Потухший, ровный, едва слышный шепот вырастал из груди владельца этих глаз и шелестел листвой на страже входа.
И это люди... Глубочайшие и нежнейшие души человечества, тончайшие волны космической энергии... Посвященные высших степеней... Они пришли сюда на мистерии жизни после того, как сжали в себе все силы и возможности, чтобы тем полнее упиться последним слияньем с первообразным, приготовить будущее растворение себя, достигнуть мгновенного венчания... Ха-ха-ха, вы, пришедшие, не знаете того, что непереносимость момента в том, что его нельзя забыть... Да, он врежет в ваши души навсегда неизгладимые символы, то мгновенье, которому вы служите, прожжет вас насквозь. Бремя вечности тяжело, как небо, и вы пробовали распять себя на кресте его, но гвозди отравляли вас желтой ржавчиной... Вы хотите уйти в материю, но и на лоне общей прародительницы будут кричать ваши раны... О, вы - зловонный навоз полей природы и сокровенные камни ее боевого убора, вы - познавшие смысл ваших поступков и радость гибели, вы забыли о мгновении, но мгновение вспомнит о вас.
Его глаза ушли в глубь, и в них что-то промелькнуло, когда странное ощущение чего-то скользкого прошло через его душу, и он впился в противоположную стену зала.
Беззвучная фиолетовая молния разрезала ее от верха до низа и стена неслышно, медленно, неудержимо раздвигалась и в образованную расползающуюся щель вливались потоки мутно-белой молочной жидкости, с синевато-оранжевыми оттенками опала.
Жидкость была похожа на клубящийся пар, и как будто не спеша, наполняла зал, подымаясь слегка изгибающейся поверхностью.
Скоро она залила не замечавших ее людей внизу и подымалась выше... Дошла до горла видевшего и остановилась...
А сверху точно также заливала глубину высоты другая волна и шла вниз, подобная первой, точно отраженная в зеркале, и другая поверхность остановилась, касаясь его головы.
Он видел, как слились на горизонте опаловые перья и узкая полоска соединенья утонула, залив его нестройной волнующейся массой.
Его глаза напрасно силились пронизать бесформенное и взмахи рук не оставляли никакого следа, не чувствовали никакого сопротивления.
Наконец, он устал от напряжения и от тщетных попыток выделять не переставая себя из однообразного фона, и ему казалось уже, что и в голове у него та же монотонная безличность, точно спустился тихий сон и реял белыми крыльми.
Но вдруг его обожгла внезапная мысль, и душа воспрянула испуганно на ложе сна.
И потекли вспять облачные струи и испарились как дым, покидая отравленный дух, унося на своих кольцеобразных спинах обломки жалобы и надежды...
Там, внизу, в клокочущем вулкане инстинктов, в изломах совокуплений и торжестве бессмертного рода не замечали ничего... Полузакрытые глаза не видели - они звали, манили и плыли в ладье ореолов, забвений, стенаний и взбрызгах безумного смеха, - в полете исканий, ласканий, немых щекотаний, в бесстыдных и томных движеньях...
И глаза снова открылись, точно окна иного, далекого мира, и была в них теперь какая-то усталость и была в них теперь матовость, как будто блеск клинка улетел вместе с последним ударом, а голова точно шаталась от дуновения слов.
И я, я хотел наложить оковы формул на проклятую девственность Неизвестного, отдающегося первому встречному в каждый миг своего существования.
Ах ты беззубая, слюнявая старуха... Ты смеешь так мучить жизнь... Хватать вонючими руками священную высоту лучистого вдохновенья?.. Ты со своим гниющим дыханьем!.. С провалившимися глазами... Подслушивающая, трусливая сплетня!..
Он схватился за голову и долго сжимал ее.
Что такое говорю?.. Голова точно раскалывается... Кажется, кого-то проклинал .. Да, но что же теперь делать?.. Что остается... Не могу разобраться. Не могу... Ха! - единство многообразия сменилось многообразием единств... Искать нечего... Мрак, свет - не все ли равно... О, только бы успокоиться... На постели растут колючки... Покой Нирваны грозит загадкой... И если бы я сейчас был всемогущим, я бы проклял его бесполезную славу... Любить... Но любовь - лабиринт Минотавра... И разум пустой, звук хлопанья куриных крыльев... Все лишь слова.
Он посмотрел вниз.
А-а-а, вы все еще там?.. Ваши головы еще не разбились о невозможное?.. Довольно!.. Пора придти в себя...
И поднял длинную худую руку с крючковатыми пальцами, точно указывал в даль, точно к земле пригвождал дерзновенье.
И вошло что-то, и побежал сон и скрылось испуганное очарованье...
В пропасть зиявшего бездной потолка умчались пары и аромат.
И остались разбросанные, нагие тела в уставших, томительных позах...
Они белели неуклюжими пятнами, мазками неумелого художника на покорном холсте - вялыми, поблекшими цветами.
И некто сверху смеялся.
Очнитесь... Мгновенье прошло...
Рухнули стены, погребая плененное царство и снова тьма - вечный припев.
Ночь - темная ночь опустила ресницы... Опустила бархат на зеленые глаза... Желтые бесшумные птицы улетели на немые берега.
Стоны, заглушенные, гаснущие стоны колебались, как клонимая трава.
Раздвигалась в жестком страхе тайно мстящая земля.
Волновались вольные волны, неспокойные - волны говорливые, взгляды - торопливые.
Вольности, беспечности миг один возник - к синим волнам вечности край небес приник.
В погасающей безбрежности разноцветных снов были взрывы нежности вьющихся оков.
Так, с душою пламенной, невозможным раненной, с воплем истекающим - над мечтой рыдающим, звуки алостью пронзенные, упадали вознесенные.
То, что небом когда-то казалось, превратилось в ликующий ад, что единым всегда оставалось - теперь улыбалось, над дерзким смеялось и в храме их воли ряды колоннад, под тяжестью сводов шатались. Был странен напев неоткрытых гробов, где мучались жизни и жизни, был бледен посев, замерзающих льдов и вопли о жизни, о жизни...
В тоске беспросветной, по спящей заре вставала немая разлука, на острой, повисшей над морем скале сидела и плакала мука.
А люди стремились, но стрелы вонзились и пали, не зная слепых палачей - из мрака огней не восстали снопы острозвонких лучей, лишь тонкие губы шептали о благости ржавых мечей.
Так было, так есть и так будет, и спящую тайну никто не разбудит, никто не прольется огнистым вином, никто из клянящих и ночью и днем, никто из рожденных на землю рабом, никто из пытаемых вещим огнем.
Таков приговор неизведанных сил над безмерностью страха грызущих могил, что шепнула луна с недалеких небес всем молившим когда-то о знаках чудес.
Будущего времени отрава прозрачная варилась в чугунном котле.
Тяжелого времени будущность мрачная кипела на желтом огне.
Сидела там ведьма прекрасная - творила заклятья над ним, и влага пурпурово-красная клубила удушливый дым.
В диадеме алмазной над строгим челом - ожерельем жемчужным обвита - она медленно, плавно кружила жезлом из поблекшей тоски неофита.
В ее пристальных взорах была пустота - властительность крылась в движеньях... Владычица неба - слепая судьба в своих непонятных стремленьях послала ее, как немого раба, служить ей в земных проявленьях...
Похмелье живущих в грядущих веках - безумное пьянство столетий, хмелящее зелье в шипящих струях, народов прошедших поверье.
Щемящая душу глухая тоска мешалась в нем с жертвой и даром, и гаснущих искр золотая игра росла огнеликим пожаром.
И взбрызнуло море.
Безбрежное, могучее - едва дышащее гребнями хмурых валов, всплесками брызгов играло.
В нем отражалось небо, и страшно было - казалось, глубокая бездна раскрылась у ног, и корабль повис над глубиной и далеким, далеким голубовато-черным дном.
И в этом дне зияли звездные провалы еще глубже, еще дальше, открывая горнило центрального огня, и огонь проглядывал, и грозило все неудержимым стремительным паденьем.
А корабль, точно птица в необъятном просторе, повис, распростерся и стал.
Стал на вершине огромного шара из льда.
Вверх уходили крутые бока поверхности шара и вниз опускались - все ниже, все круче...
Три корабля неслись по волнам и резали с силой зеленую воду, и чудилась в них напряженность - как будто на месте стояли они, как будто застыли в движеньи.
На одном из них у борта, облокотившись, стоял Колумб и пристально смотрел на серебристые перья бежавшей из-под кормы воды.
На корабле было тихо-тихо.
Звезды казались недоступными и тянули к себе.
Человек на корме выпрямился.
„Ночь наступила!.. Покой прилетел... Все уснуло.
Звезды ярко горят.
Скоро кончается срок, данный матросам, а земли не видно...
Неужели великое начинанье должно погибнуть?!.
Как сверкают звезды... Отчего они тревожат мой дух?
Земли нет... А они всегда таковы - им дай сейчас же.
О, Боже, я потерял счет годам, проведенным на море, и до сих пор шатаюсь из конца в конец, и все то же".
Он снова облокотился и задумался.
Небольшая кучка матросов подошла к нему, и он обернулся, когда один из них вопросительно-настойчиво обратился к нему.
П е р в ы й : Срок кончается... Земли не видно... Пора... Мы больше не в силах терпеть!
В с е : Да, мы больше не можем...
П е р в ы й : Прикажи повернуть корабль, или мы его повернем сами... Домой!..
В с е : Домой, домой!.. Пора!.. Мы сами его повернем.
Глаза Колумба смотрели поверх толпы... И точно во сне - резко:
„Вперед!.."
В с е : Нет! Довольно! Мы не пойдем!.. Ты вернешься с нами... Домой...
Точно что-то схватило и отбросило властно назад. Большое скользкое стало вползать в душу, принося слабость телу, обрывая напряженные нервы, и он пробудился... Умоляюще:
„Я прошу вас"...
В с е : Довольно, довольно!.. Ты просил уже и мы согласились.
Впереди все то же... Впереди неизвестное... Впереди страх и усталость.
Ты ведешь нас на гибель... Нет, мы не пойдем... Не пойдем...
Как будто ток пробежал по его телу, и он задержал его усилием воли и стоял сжав кулаки, подняв голову, вызывая...
"Матросы".
Тихий, властный голос покрыл нестройный гул и зазвучал над толпой, сразу утихшей, точно этот голос отбросил все крики в темноту ночи.
"До сих пор вы шли за мной. Что же переменилось в вас?..Жалкие души, - вы бежите от порога исполнения... Вы бежите, когда сзади остались страх и труды... Вы стремитесь назад, к отступлению... Пускай, я не препятствую и поведу вас обратно, как вел до сих пор вперед... Но я хотел бы, чтобы вы вспомнили, что ждет вас после бегства, что встретит вас там, где живут голоса, зовущие вас возвратиться. Ха-ха-ха... Нищета и скитанья, ругань жен и крики детей... Ежедневный бич голода, который погонит вас на работу... Вы, отцы и мужья, - разве не вдохнуло уже в вас море свою беспокойную страсть и зовы блужданья, от которых вас не защитит семья и никто... Вы, юноши и любовники, разве не море вызывает вас от первого ложа свадебной ночи?.. Вы вернетесь туда, чтобы снова метаться. Чтобы снова тоска скитаний грызла ваши души и топилась в море вина...
Я зову вас вперед, зову вас туда, где от века блуждающий дух прозревал окончанье исканий, где в пылающей ясности райского света, вы приблизитесь к цели творенья... Ведь там, в этой мгле, что висит как завеса у царских врат, лежит алтарь земли - Эдем, где была принесена первая жертва надежде и вере... Мы подходим к странам, где найдем вечного стража, мы коснемся гранитных скал, за которыми сердце вселенной, где увидим врата, за которые перейдем после смерти, переплыв океан жизни...
Вы, с самого рожденья, бросаемые по житейскому морю, боитесь моря воды, - сила и ярость которого ничто в сравнении с жизнью... И эта единственная ценность жизни вам кажется ужасной... Раскройте же глаза ваши...”
Его постепенно выраставший голос сразу упал и точно крался по темным закоулкам.
“А груды сокровищ, груды золота и самоцветных каменьев, жемчуга и слоновой кости, которые привозят нам индийские купцы!.. Ведь все вы слышали о несметных богатствах, наполняющих эти страны... Не ваши ли глаза слепли от блеска золота, а жаждущие взгляды утопали в роскошных тканях востока?.. Мы плывем, чтобы взять их, чтобы каждый из вас мог отныне сказать „это мое" и рассыпать сверкающее золото... Ведь и в нем воплощается мечта о прекрасном и счастье осуществленных возможностей...
И вот тогда вы вернетесь домой победителями... Вернетесь, чтобы принять участие в жизненном пире...
Вы знаете, что я говорю правду... Когда перед отплытием вас пугали детскими сказками, - вы поверили мне и разве обманул я вас?!.
Еще два дня!.. И если в этот срок мы ничего не найдем, и спрошу вас, и вы пожелаете вернуться - я поверну корабли.”
Он замолчал. Матросы угрюмо смотрели вниз.
“Ступайте же!... Цель ближе, чем думаете вы... Идите. Я буду помнить договор... По местам!..”
Медленно и нерешительно толпа стала расходиться. Казалось, стоило хоть одному крикнуть слова протеста, и снова все собрались бы в слепую волнующуюся, жестокую массу, но все было тихо, и лишь кое-где переливался негодующий, сдержанный шепот...
Колумб снова подошел к борту и смотрел вверх.
Нестерпимые звезды жгли его, а руки цеплялись за перила.
“О, Боже, бессилен человек, и ты проклял его, вложив в него стремленье... Два дня... Ха-ха-ха!.. Два дня... А если ничего? И я стремлюсь... Я достигаю... О, жизнь, ничтожна ты в лице человеческом и ни одна из жизней не может проявить тебя... О, что же это то, что есть жизнь? В чем живет все, что разлито вокруг?.. О зачем, Ты, Предвечный, вложил неопалимую купину в душу мою?.. Во мне самом поставил неведомые мне цели и проносишь мимо всех целей жизни?.. Горит и не сгорает стремленье, лишь вянут и съеживаются ветви жизни... Куда и откуда десница Твоя кинула мой дух во мрак и скорбь, чтобы он совершил дугу в небосводе? Мечом отчаяния рассек ты и отделил желанье и обладанье, как землю от тверди небесной и снова, как душу в тело, вложил одно в другое и между ними поставил архангела с огненным мечем необходимости...
Боже, Боже, - в сердце ничтожества вложил Ты величие и вот разрывается оно и истекает кровью...”
Он согнулся и бессильно повис на перилах борта, бессмысленно глядя перед собой.
И всколыхнулось море... От набежавшего вихря поднялась громада вод - все выше и выше - и обрушилась.
И снова тьма - вечный припев.
Земля, как потерявший кормило корабль, кружилась в просторе свободных пространств, скованная небесными силами, и на ней пробивались новые побеги. Они росли как вьющиеся ветви виноградных лоз и плюща, завиваясь вокруг древних устоев человеческого леса... Жизнь стала походить на тропические заросли, где, в тумане испарений, подымающихся с болот, кипит борьба за существование, где гордые исполины попирают хилые побеги, беспомощно протягивающие свои руки к солнцу с бесплодной надеждой, где ласковые объятья лиан душат героев, где стоит рев, и вой, и жужжание.
И суровая, холодная тайга, и мрачные, непостоянные джунгли, и робко-лукавые сельвасы качали здесь вместе свои зеленые вершины...
А земля неслась и медленно угасало солнце.
Сквозь лихорадочную деятельность тихо просачивался едва слышный рокот неизбежности... Он слышался в глубине земли тому, кто прикладывал к ней ухо. Он чудился в порывах осеннего ветра и шепоте осыпающихся листьев, его глазами смотрели седые вершины гор и светло-зеленые или бледно-голубые массивы полярных пустынь. Но жизни до этого не было дела, и она проходила мимо, увлеченная и радующаяся, как ребенок своей собственной резвости - жестокая и коварная, как все дети. Как будто первоначальный хаос не умирал никогда, как будто Рагнарок царил над миром, и сумерки богов текли не начинаясь.
Это были странные сумерки, в которых иногда все было ясно, как днем, иногда непроницаемо, как черная глубина ночи. Точно в воздухе рядом мешались области света и тени, не смешиваясь, не сливаясь, живя рядом, как пятна на полотне живописца.
И в душах существ отражалась, как в зеркале, нелепая смесь свето-тени без тонов, и щепотка земли значила больше, чем весь земной шар. Волны страстей и желаний
по-прежнему били о скалы, и слышались звуки железа и стали.
На мгновенье замерли осколки калейдоскопа и в их очертаниях вырисовались строгие линии комнаты средневекового замка.
Стоял стол, и за ним сидел человек и писал... Вечная книга лежала перед ним и он напряженно вглядывался в ее страницы.
Лютер переводил Библию.
Перестал писать и откинулся на спинку кресла.
“Дело обновления совершается... Слепые погрязли в болоте нечистот... Пусть скорей совсем утонут, - чище станет на свете... С ними уйдет соблазн и бесовское...
Как подумаешь, сколько еще на свете темного народа, - страшно становится... Римскому узурпатору есть еще, кого подурачить... Вот хотя бы индульгенции... Какой их черт выдумал?!.”
Скрипнула дверь и заставила Лютера обернуться. Раздались поспешные тяжелые шаги - вошел хозяин.
"Отец, отец - сейчас получил известие - крестьяне взбунтовались, требуют разных вольностей и льгот, жгут замки, рыцарей убивают..."
Л ю т е р . Чего им надо?..
Р ы ц а р ь . Не знаю... Только они все твердят, что ты их благословишь... Всякая сволочь думает, что дело их - дело правое.
Л ю т е р . Как!? Я их благословлю!?
Р ы ц а р ь . Да, они всюду разглашают об этом!..
Л ю т е р . Ну, они ошибутся... Однако как они смелы?..
Р ы ц а р ь . Им нечего терять.
Л ю т е р . А небо?!.
Р ы ц а р ь . Они не знают его и не думают о нем.
Л ю т е р . Так я их заставлю о нем подумать.
Р ы ц а р ь . Рыцари собираются уже... О, я знаю, этот сброд побежит, как трусливое стадо... Холопские души вздумали бунтовать... А... Ну много же виселиц скоро будет стоять по дорогам!
Л ю т е р . Я пошлю к ним людей... Не ведают, что творят...
Р ы ц а р ь . Только скорее... Нужно спешить...
Л ю т е р . Завтра же посылаю декларацию о предании проклятью этого дела.
Р ы ц а р ь . Пороть их надо без милосердия.
Л ю т е р . Да, и скорее готовить к принятию истины...
Хозяин ушел, широко и твердо шагая туда, куда хотел.
Л ю т е р . Два пути существуют для обитателей земли, и один ведет к Богу, другой - к дьяволу... Труден первый путь, и многие не знают о нем...
Он задумался, глядя перед собой блестящими глазами.
"Да, я поведу Вас по первому пути, укажу вам его, ибо таковы предначертания Всевышнего...
А если вы не захотите, то заставлю Вас, ибо невежество ослепило глаза ваши, и дьявол толкает стопы ваши на второй путь - путь проклятья и смерти...
Да, пускай я буду палачом, но я спасу вас...
Не понимают друг друга идущие по двум путям, ибо одни хотят верить, другие - знать...
Я верю, Господи, верю..."
И поник головой, стараясь разгадать.
Но сказано в писании: „умножающий познание, умножает скорбь"...
Он сжал руки, как будто стараясь задавить что-то в глубине.
"Господи, но ведь та скорбь - скорбь истины, страдание алчущих Бога...
Вот недавно Мюнцер назвал меня виттенбергским папою, но нет - он ошибается.
Да, он ошибается, я не папа, я преступник, недостойный лицезрения Вышнего..."
И упал на колени.
"Верю я, Господи, верю... Помоги мне Господи..."
Его дух боролся с невозможным... И вдруг он почувствовал какой-то страшный, тихий удар изнутри, около сердца и перестал ощущать тело... Комната подернулась дымкой и как будто опустилась вместе с его телом куда-то вниз... Последние звуки его собственного голоса показались ему чужими, выходящими как бы из пустоты... Где-то вверху, над ним что-то прозвучало - точно разорвалась натянутая струна, и он ясно увидел перед собою фигуру монаха в черном. Из-под надвинутого капюшона на него смотрели печальные, суровые глаза и лицо, покрытое морщинами, было скорбно какой-то нездешней скорбью.
Лютер вскочил. Лицо его исказила судорога...
"А-а... Ты опять пришел... Ты, ты..."
Он не мог выговаривать слов и дрожал от ярости...
Тогда раздался голос монаха. Хотя его губы были неподвижны, но Лютер знал, что это говорит монах и слышал его слова каким-то внутренним слухом.
“Лютер, Лютер, за что ты гонишь меня?.. Ведь ты меня не знаешь. Ты даже не знаешь о том, что таится в глубине откровений пророков, святых отцов церкви и великих учителей древностей... Если невежественный монах Рейсбрук в глубине лесов пишет свои откровения, то это еще понятно, но ты?.. ты?.. Право я думал о тебе лучше... Знаешь ли ты источники библии и Евангелия?.. Ха-ха-ха.”
Смех монаха был тихий и грустный, но он прошел железными когтями по спине Лютера.
“Те погружения, о которых говорят писавшие эти книги, те голоса, которые диктовали им их, - кто были они?.. Ты веришь, что это были божественные голоса... Хорошо, но ведь это игра... Того, в кого ты веришь, ты называешь Богом - вот и все. А разве тот же Рейсбрук, или святая Тереза или Плотин знали, кто это действительно?.. Не будь же так наивен... Погружения!... Но ведь и тут никто из погружавшихся не знал, во что он погружается. А если это есть погружение в первобытную материю?.. Растворение духа во всебытии творения, а не Творца?.. Ведь признаки-то того и другого одни и те же... Не разделяешь ли ты искусственно и напрасно то, что довечно одно?... Ты даже не знаешь одно ли оно!.. Ты уже начал путать откровение и вдохновение... Ты...”
Из груди Лютера вырвался дикий крик.
"Проклятый! Уйди!.."
Он бросился со сжатыми кулаками вперед, но споткнулся и упал.
Взметнулись могучие крылья и скрыли все...
Черная птица тьмы воспарила широким размахом к небу и медленно снова стала опускаться вниз.
Точно море лежала пустыня, и на ее поверхности плавал клинок волнистой стали из отражений холодной реки, плескавшей в раскаленные берега... Из-за далекой синевы горизонта несла она слезы высоких гор и расплавленные льды сверкающих глетчеров.
Стадо зеленых крокодилов расположилось на берегу ее - на песке...
Солнце жгло их и они млели, полузакрыв глаза... Вышли из темной глубины и отдыхали, наслаждаясь жизнью... Ни о чем не мечтали и ничего не боялись, кроме голода. Но сейчас они были сыты...
В пустыне иногда встречались большие каменные глыбы, выступавшие из-под песчаной пелены, точно кости гигантских скелетов, растрескавшиеся от резких перемен температуры, покрытые белым слоем песчаной пыли разрушенной породы, упавшей точно мантия с плеч пробегавшего ветра.
Пустыня была лицом земли, но земля покрылась морщинами и поросла мохом... Она была покойна, потому что забыла свою молодость... Теперь земля даже думала, что всегда была такова и не было времени, когда она была другая.
И кто-то сильный над нею держал весы. На одной чашке лежало маленькое сморщенное сердце и изредка вздрагивало, выпуская небольшие красные капли... Но оно тяжело легло на чашку весов и опустило ее вниз. Рука державшего, не переставая, бросала все новые и новые громады на другую чашку. Туда были уже брошены власть и любовь, там были царства, господства и солнечные системы... Только раз немного вздрогнули весы от горсти пепла, но снова опустились по-прежнему... И уже устала рука наполнять, слабее стали сокращения комка мускулов и запекшейся крови, и было понятно, что часть больше целого...
Потом на коромысло села нелепость и болтала ногами, смешивая карты... Это был сон, кошмарный и темный, загадочный, как древние скрижали, это даже был сон, один из многих.
Трава не думала о том, что она растет, и совершенно бессмысленно качалась туда и сюда, но в ней были возможности, и этого было достаточно. Из-под мявших ее копыт, она не кричала, но и не могла исчезнуть...
Грезы о солнце и радуге цвели в болотной тине, где склонившийся кукушкин лен рассказывал мху печальную повесть о счастье.
И тьма - вечный припев.
Вспыхнул маленький, синий болотный огонек и затрепетал от страха жизни и осветил серую грудь земли.
Дворец королевы был темен - темнее ночи. Жутко возвышался он над городом, служа цитаделью странных замыслов, как гнездо в колючем кустарнике острых шпилей и крыш и точно за спокойно-наивной беспощадностью крылся хаос и буря неясных, стихийных желаний - был сер камень стен, легко и неуклонно отбрасывая набегавшие волны города...
А город не спал...
Вооруженные толпы двигались по улицам при свете факелов, кое-где горели дома.
Люди праздновали ночь святого Варфоломея.
Париж содрогался... В его жилах бурлила кровь и страсти незнающих добра и зла... Иногда огненными снопами взмывали они к небу, чтобы опуститься потом в облаках дыма летучими искрами; тогда победный клич обнимал грохот рушащихся зданий и бродил отголосками по предместьям, будя и призывая.
Но огня было мало в ночи и ночь побеждала. Она пряталась под смолистыми факелами и стала мохнатой и скользкой...
Иногда толпа вытаскивала обнаженное тело и влекла по улицам...
Тогда ночь садилась на глаза убитых и вползала в сердца живых, чтобы на черном фоне ее крыльев ярче проступал пурпур крови из запекшихся ран, чтобы уснуло все, что любит день, чтобы не проснулись те, кто должен умереть.
А смерть была тут... Она являлась спящим во сне и уводила их далеко, далеко, она заглядывала в глаза бодрствующих, и те видели мертвых ...
За тяжелой занавеской окна темного замка стояла королева.
Ее глаза впивались с каким то диким сладострастьем в обнаженные тела, разбросанные там и сям по земле перед замком и, подернутые влагой, казались блестящими.
Неясные силуэты голых мертвецов слегка обрисовывали неестественные позы холодных тел и будили сумеречную фантазию, узкую и душную, как ущелье между огненных скал.
По временам отсвет пожара бросал на них мгновенный, хищный взгляд и, озаряя лицо королевы желтоватым отблеском, делал его похожим на бронзовую маску.
Ее ноздри трепетали, когда она глубоко вдыхала запах крови и дыма, пламенный вихрь кружился в мозгу, а сердце билось неровно - то замирая, то вздрагивая и быстро сокращаясь...
Она походила на каменное изваяние, в которое сильный вложил искру одной страсти, и эта искра, горевшая теперь в городе, готовилась зажечь всю страну, испепелив и свое лоно.
„Вот они... вот... еще... еще... О, эти изломанные тела!.. Вы дадите мне... Я возьму... Я выпью... Зубами... Мне нужна кровь... кровь... Во славу Его...
Да, и это будет страшный удар... Гизы должны пасть...
Я так хочу... и Колиньи... этот старый варвар.
Они стали на моей дороге... Они смели стать... Но пусть.
Мне надо другое... другое... Я не могла... А-а-а... Я не могла быть невестой... Я буду женой! Так надо...
Воскресить можно кровью... А любовь... О-о-о... Что-то рвет мое тело на части... Крови... еще, еще... В ней жизнь... И любовь... О, как горит голова!.. Я приношу Ему тело... Я женщина... А-а... там насилуют... извиваются тела... убивают... Вонзают острие
и поворачивают... Так, да, так - тихо, тихо... Рана впивается в клинок как женщина... А клинок входить все глубже... Под сердце... в голове шумит кровь... Там убивают... Там разрывают на части... Как во время родов... Сколько крови... о, сколько крови... Я пьянею... Пора... Настал мой час... О, чудо!.. Иду!.. Иду!..”
Она оторвалась от зрелища внизу и, как сомнамбула, ничего не видя, с опустив-
шимися, почти совсем закрытыми веками, прошла в комнату поблизости.
Это была маленькая полутемная комната, почти совершенно пустая, если не считать мраморной статуи распятого Христа у одной из стен.
Спеша и путаясь от лихорадочно-стремительной поспешности, она разделась и подошла к статуе.
Лицо ее, с полузакрытыми глазами, было искажено какой-то внутренней болью.
Она распростерлась на полу перед распятьем животом вниз, на каменных, холодных плитах, протянув вперед руки, сжимавшие основание статуи, опустив голову.
И вдруг сокращение мускулов потянуло распростертое нагое тело, и оно поползло, как змея, к изваянью.
Ее груди и живот терлись о камень, тело вздрагивало и билось, а руки цеплялись все выше и подымали его.
Голова ее откинулась теперь назад и распущенные волосы зазмеились черными изгибами по бледному телу, на котором проступили капли пота... Камень жестоко впивался в тело и царапал его, а оно подымалось... Ее груди свешивались вниз, спина изогнулась в дугу и горячее, возбужденное тело все теснее сливалось с твердым мрамором, заполняя его неровности упругими волнами.
Но вот ее голова поднялась до уровня, где узкая повязка покрывала верхнюю часть ног и низ живота статуи.
Тогда ее руки сразу сжались, голова выпрямилась, а губы впились в то место, где повязка немного выдавалась... Все тело прижалось одним сокращением к мрамору, а ноги обвились вокруг ног изваянья.
Вся кровь жертв, лившаяся там, внизу, испарялась и подымалась теперь сюда, пропитывая статую.
Королева чувствовала, как теплеет камень, как, впитывая кровь, он оживал, становился упругим и, в безумном порыве ее страсти, начинал трепетать... Она чувствовала, как стала струиться кровь в налившихся жилах, как тихо задрожала грудь и повязка под напором жизни упала вниз. Из раны в боку вытекла кровь и вода и, смачивая ее лицо, грудь, живот, теплой струйкой протекала по телу.
Тогда она почувствовала, как ее тело пронизывает режущая, острая сила какого-то растворения, неземного блаженства, всепоглощающего единения.
Голова Христа нагнулась к ней и острый поцелуй, горячий как огонь, обжег ее с ног
до головы.
Он как будто влил расплавленный металл и заклокотал в ней... Она и Он были одно... Дыхание замерло, порвались связи со временем.
Текло и менялось все вокруг, а телесно-каменная группа была неподвижна.
Но вот дрогнули напряженные мускулы... Усталость вползала в них, съедая силу, как ржавчина металл.
И вдруг руки разжались, повиснув безжизненно вдоль тела, а тело сперва медленно, потом быстрее стало сползать вниз и рухнуло на пол безжизненной массой. Тьма еще сильнее нахмурила брови, сгущая тени, и лишь выделялись два белых пятна.
Медленно шло время, не спеша проходили минуты и, проходя, останавливались, беззвучно, расширенными зрачками, вглядывались в темноту и бесследно в ней исчезали.
Но вот кто-то большой и тихий вошел и стал у окна, и его серая мантия широкими плавными складками наполнила комнату.
Резче явились контуры, смутная тревога наступающего дня сменила тишину.
Королева очнулась и с усилием подняла голову. Разбитое тело казалось страшно тяжелым и с трудом повиновалось ее вялым усилиям... Ее блуждающий взор случайно упал на изваяние, и в нем что-то мелькнуло, - какое-то воспоминание покрыло морщинами ее лоб.
Холоден и чужд стоял мрамор и было ясно, что то был сон, а это пробуждение, и уже тесным и некрасивым казался мир, ибо из него исчезли возможности.
Осталась гигантская злоба и горечь оскорбления и ненужное тело на плитах пола...
И тьма - вечный припев...
Неведомые силы, скрытые от взоров людских, двигали тяжелые механизмы. Мир, как автомат, как точно выверенный хронометр, отбивал столетия и минуты.
Кто знал про эти тайные пружины, старался разгадать момент, когда прекратится их напряжение, но все было тщетно и сами искатели видели скоро, что дело не в том, что им нужно другое, но не знали где и что.
Иногда долго бушевали протесты, но приходило забвение и смерть, и все успо-каивалось. И лишь тоска сознания, лишь тяжесть страданий и муки накладывали на бытие печать иных возможностей и говорили о странах за пределами мира.
И каждый индивид быль демиургом и пытался создать вечное царство, но тогда отказывалась служить мысль и приходила вера. И вера рождала титанов, чтобы они громоздили скалы на скалы в борьбе с богами и, подымаясь все выше, грозили взять небо. Но в небе было пусто и вера, сдвигавшая горы с подножий, была бессильна там, где не было ничего, где не было опоры ее крыльям. Пигмеями становились тогда титаны и падали вниз.
Кругом же все шло своим чередом, - рождались и умирали, жили и прозябали, и каждый был занят своим маленьким делом.
Скучно и пусто становилось тому, кто заглядывал внутрь - под серые покровы души.
Там было слишком уютно и тепло, чтобы можно было думать о власти.
Из темного, грубого камня возносились строения, более крепкие, чем пирамиды, более обширные, чем храмы Карнака и Эллора, но каждый камень оставался камнем - холодным и одиноким с тех пор, как его высекли из гранитной скалы. Иногда в глубине этих душ возникал глубокий страх и они съеживались и делались еще меньше и незаметнее.
Тогда, точно чья-то громадная рука протягивалась из-за горизонта их дум и сжимала стальным кулаком.
Тысячи мелких обид и оскорблений гнездились в сердцах, заполняя горечью радость жизни, радость бытия и творчества, насылая тяжелые сны.
И тьма приподняла полу черного бархатного кафтана.
И показала, как будто украдкой, как будто опасаясь чего-то...
И стала видна небольшая уютная комната.
Довольство среднего немецкого буржуа выступало из общего фона ее, связывая все, что в ней было, тысячами невидимых корней с той культурой маленьким уголком, которой она была.
В ней чудилась частица той почвы, на которой всходят иногда чудные неведомые цветы, того гумуса людских переживаний, который наслаивался в течение веков и дыханием патриархальных саг веяло от стен и обстановки.
В тяжелом, неуклюжем подсвечнике горела свеча, и ее пламя колебалось, размазывая тени причудливыми пятнами туши.
У стола, согнувшись, сидит Гете.
Склонился над бумагами, утонул в них, а рука судорожно бьется по бумаге.
“Да, это великая идея... Одно из другого - все выше и выше по лестнице совершенства... От первоначального яйца до человека...
Из материи рождается дух. Постепенно, на протяжении десятков тысячелетий совершенствуются роды и виды... Вся вселенная непрерывно изменяется...
О, если бы можно было взглянуть на нее вне времени, окинуть все одним взмахом мысли...
Ценности бытия создаются в творческой работе поколений. О, как глубоко понимали греки всю зависимость отдельного человека от рода. Кто выключал себя из цепи рождений - тот не рождался, кто шел в стороне - должен был погибнуть... Вереница от богов до слизняка, от Олимпа до глубины океана и все связано между собою, переплетено в гигантском узоре... Да, здесь начало познания Матерей, здесь Парки, ткущие жизнь...
Но тут заключено и другое великое начало, начало возможности для каждого индивида принести свою лепту в общую сокровищницу вечной эволюции...”
Он встал и ходил, погружая мысль в бытие. Остановился и опустил голову.
“Но почему, почему так бесконечно желанен сон?.. Почему так тяжело, когда он не приходит ночью?.. Почему в эти минуты чувствуешь себя отшельником далекого мира? И ценности, сверкавшие в сияньи дня, становятся ненужными... Как будто проступает иная сущность человека и жаждет мгновений, точно, чуждая этому миру, пришла в него блуждающая душа, пришла из неведомых стран и тоскует, и жаждет того, что нелепо, и хочет потушить мысль и ищет невозможного...”
Он поднял голову.
“Тысячелетия прошли... Канули в Лету века... Вереница поколений пронеслась как виденье...
Счастливые и несчастные, ищущие и нашедшие - прошли, прошли... Все стали прахом, - все, все...
О, сколько их, сколько их...
Они творили. Творили небо, творили землю... И вот, ха-ха-ха, и вот плодом всего - веков, людей, земли и неба, плодом лишь то, что снова твори...
А если устал... Если мне надоело творчество... Если... Если... Ну, если просто не верю в него, не желаю его...
Хочу сейчас, сию минуту все... все!..
Где те, что творили... Где то, что они создали...
Забыто... Забыто...
А годы идут, идет проклятое время... Капля за каплей, капля за каплей - в вечность, в вечность...
Как скучно... Боже, как скучно...
Какая-то жалкая комедия творчества! Зачем?..
Страданье очищает, страданье возвышает, страданье творит... Ха-ха-ха! - Страданье рождает ни к чему ненужное творчество, творчество производит напрасное страданье... Какая чепуха! О проклятый, проклятый мир!..”
Тихо открылась дверь, заколебались тени, и вошла та, которую он любил.
“Ты все еще работаешь. Милый! Как я люблю тебя!...”
Две белые змеи обвились вокруг его шеи, и тихий поцелуй, и едва уловимое прикосновение волос от ее головы, лежавшей у него на груди.
Порывисто обнял ее и привлек к себе любящую, доверчивую...
“Знаешь, я нашел тайну, но она осталась тайной в моих руках, и вот я стою, как ребенок, перед ужасом ее тишины...”
Он взял ее за плечи и, отклоняя голову, смотрел ей в глаза.
“О, пойми, пойми хоть ты!.. Почувствуй то, что чувствую я... Ведь и твоя душа тоскует?..”
Он напряженно зашептал, смотря поверх нее.
“Слушай, когда я вонзил свою мысль во мрак небытия, когда я приложил свое ухо к звучащей земле, когда вгляделся в бесконечную даль пространства, в необъятную глубину мирозданья, я увидел, да, я увидел там нечто...
Громадное, как вечность, оно сливало свои границы с небытием... Оно хохотало, это страшное, и из него выползали добро и зло, чтобы схватиться в беспощадной борьбе...
А я, я понял тогда все, все... И бездна раскрыла свои крылья и шепнула мне на ухо: „производи!"
Он припал к ее плечу, стараясь заглушить рыданья.
“И тут, и тут эта вечная необходимость, - проклятая, проклятая!..”
И поднялся.
“Давай творить детей!..”
И точно кто-то тонул и кричал протяжным, стонущим криком, и хватался беспомощно цепкими руками за гладкую, скользящую поверхность, и утопал, и захлебывался, и пил, пил, пил...
Ему заливалось в уши, нос, рот, - еще, еще...
Вместо воздуха была вода, всюду вода - ровная, стеклянная, с легкой рябью.
Она близко - близко, - ласкающая, холодная влажная...
И запрокинул голову...
И небо...
Огромное, далекое, как зеркало висело, и в нем ничего не было - ни облаков, ни птиц, ни солнца...
Пустыня вверху, пустыня внизу... Небо отражалось в воде и вода в небе и маленькая точка повисла и бьется.
Скоро она исчезла.
Небо упало, поднялась вода и бежала журчащими струйками.
Красота и ложь сидели рядом и ложь сплетала венки красоте, чтобы получить ее одежды и плясать экзотический танец под сенью зелени лавровых рощ и в брачных чертогах невест и будить призраки на развалинах старых замков.
И тьма вечный припев.
И точно испуганное стадо разбежался облачный покров и выступил город.
Точно груда камня и красного кирпича выглядывал он и походил на колонию каких-то маленьких животных, построивших целый лабиринт улиц и переулков, как будто на поле сражения враги близко, близко друг к другу подвинули свои траншеи, чтобы в лихорадочно-быстром темпе борьбы успеть захватить в свои руки власть и торжествовать минутную победу.
Затерявшись в массе толпившихся зданий, угловато подымавших неуклюжие тела, под самой крышей небольшого двухэтажного дома ютилась маленька комнатка.
Это была спальня.
У противоположных стен стояли две кровати и недалеко от одной из них детская коляска.
Коляска была пуста, и ребенок лежал на большой подушке, поперек кровати, а около него, в неудобной скрюченной позе, полусидя, дремала молодая женщина.
Ребенок был болен, но накануне доктор прописал какую-то мазь и, после того как ее втерли - ему стало лучше, и весь вечер он весело смеялся на огонь и играл в своей коляске.
Стонать он начал вскоре после того, как успокоенная мать ушла в театр, чтобы немного отдохнуть и развлечься, а с ним остался отец.
Когда вернулась мать, ребенок лежал на подушке, и отец рассказал ей, что больной стал беспокоиться и стонать, не мог уснуть ни в коляске, ни на руках и его пришлось поместить на подушке, после чего он затих и уснул.
Не желая его тревожить, она оставила все как было, и сама устроилась рядом.
Ей было тяжело и неприятно, что все это так случилось, и что-то грызло сердце и не давала покоя мысль о том, что она не должна была уходить, но потом усталость взяла свое, и она задремала.
Стало рассветать, когда ее точно кто-то толкнул и она подошла к ребенку.
Мальчик лежал неподвижно, закрыв глазки и тихо, тихо стонал.
Мать стала его перепеленывать, так как он был мокрый и вдруг она почувствовала, как у нее точно что-то оборвалось внутри и на мгновение странная слабость овладела ею, точно она увидела что-то неизбежное и роковое, точно мертвая голова отчаяния взглянула на нее и облила ее лунным сиянием стеклянно-тусклых глаз.
Пересилив себя, она быстро разбудила мужа и подвела его к постели.
Он подошел и когда она безмолвно указала ему, он провел рукой по телу ребенка, коснулся его ног, вздрогнул и бросился одеваться.
Маленькие члены были слишком холодны.
Ребенок тихо стонал...
Ему было четыре месяца, и почти все эти четыре месяца он проболел, но когда не болел - смеялся и играл и любил шум и движенье.
Его большие темные глаза блестели, когда он следил за качающейся погремушкой, а с губ срывались звуки радости и веселья.
Теперь он как пласт лежал на подушке, и медленно остывало его тельце, и напрасно пыталась мать согреть его бессильно повисшие ручки и ножки, вызвать хоть немного теплоты и жизни.
Спокойный холод медленно, не спеша овладевал им, и ничто уже не могло остановить его победного шествия.
Это была какая-то дикая вакханалия бессилия. Тихо, тут у нее на глазах умирало маленькое существо, после того, как страдание наложило уже на его лицо печать
какой-то высшей интеллигентности, умирало от неизвестной причины.
И разверзалась пустота, и хотелось биться головой об пол и стены и кричать и требовать, и проклинать и становилось смешно за человеческую жизнь.
Что-то ускользало, как будто таяло и растворялось неуловимо, и от прикосновений и попыток помешать, казалось, лишь ускорялся какой-то таинственный процесс.
Муж ушел за доктором, а она осталась и не знала, что делать, и чувствовала, что надо спешить, и чувствовала, что все напрасно.
Ребенок по-прежнему тихо стонал.
А в душе матери была пустота и странная тишина, как в яме, из которой вырвали корни жившего там растения и все в ней ушло туда, к этому существу, такому маленькому и беззащитному, такому чистому и невинному, ушло чтобы удержать, но ответом ей было бессилие и казалось, точно в какую-то каменную маску заключена была душа и билась там и не находила выхода.
И она позвала его.
Ребенок открыл глазки - печальные, большие...
Откуда-то издалека взглянули они, но в них еще была жизнь, много жизни.
Он узнал мать и едва уловимая улыбка прошла по его лицу, и в этой улыбке было страдание и горечь, как у взрослого. В ней было снисхождение и глубокая серьезность, как будто он сам понимал, что происходит с ним, как будто он тихо покорялся неизбежному и угасал, храня недоумение существа, рожденного на свет лишь для того, чтобы страдать и умереть.
А она склонилась над ним и медленно вползало бесконечное отчаяние.
Ребенок сходил и его надо было перепеленать. Когда мать взяла его, он был весь мокрый от пота и бессильно свисал на руках, но стонать перестал.
Теперь он лежал совершенно покойно, как будто сам был далеко и в чужом уже ему теле происходило нечто, до чего ему не было дела, и только дыхание выходило с глухим клокотаньем, точно воздух из выливаемого сосуда.
Глаза его снова закрылись, лицо казалось чуждым.
А мать, сжав руки, стояла, склонившись над ним, и смотрела.
Она ничего не видела, кроме маленького тельца на подушке - частицы ее самой, ничего не чувствовала - ни ужаса, ни любви, ни страданья - она смотрела и ее душа была взята из нее силою того, что было перед ней.
И все было так просто, и не оставалось места для обмана.
И было иное в происходящем - ужасное и нелепое, непонятное и дикое, как хохот безумия, прозрачно-ясное, что выжигало душу, как будто безмолвное, последнее состязание в маленьком существе закрыло сердце, и оно сжалось и перестало биться.
Судорожное движение, как волна - едва заметное, дернуло тело. Мать схватила его, и ребенка вырвало молоком и лекарством, данным накануне.
Еще раз пробежала легкая дрожь, и тело стало медленно остывать...
Все было кончено.
И где-то в глубине стало ясно, что все, все на земле было ложью, а истина была здесь.
Когда возвратился отец, приведя доктора, мать сидела на постели перед маленьким трупиком и пристально вглядывалась в его лицо и, ничего не понимая, называла иногда имя умершего сына.
И тьма вечный припев.
Шум жизни жужжал неумолчную песню работы... Менялись формы и краски... Земля походила на ткацкий станок и уменьшилась до размеров жилища... Полотно истории равномерно росло и походило на дорогу от церкви до дома, по которой должен был пройти свадебный кортеж.
Ряды поколений, вплетенные в основу, вились вдоль нее пестрым непрерывным узором и челнок шуршал протягивая нитку, точно маленькое насекомое, - серьезное и умное...
Подобно тонкому слою пыли на лице мраморных статуй, был легок слой духовности, добытый человечеством в бою за жизнь.
Инстинкт первобытности царил повсюду, и мода творила содержание сердец. И каждый лежал на добыче и жадно слизывал шершавым языком дымящуюся кровь, и тот, кто мог - не знал, и тот кто знал - не мог, и было все, как дым над язвами вулкана, и было, как зерно в земле под белой грудой снега. Морщинами покрылось чело гранитных скал и ледники, как мысли, медленно сползали вниз - в долину.
Над миром, жаждущим видений, вставал заклятий странных рой и несся ввысь, сверкая призраком земного рая, блаженствами измученной душе.
Но в рай земной не верил уж никто; в тумане скрывалась будущность земли...
И вот, подобно горе расселось время, как от удара, и открыло ход внутрь себя.
Среди обширной холмистой равнины показался старый помещичий дом.
Была ночь и все спало. Иногда доносился собачий лай, и в нем чудилась озлобленность на холод ночи, на сумрак жизни, и он срывался так же внезапно, как и возникал. На деревне было тихо и, казалось, она притаилась, прячась между холмами.
Одно из окон господского дома было освещено.
Старик с белой большой бородой и высоким, могучим лбом стоял у окна, устремив взор вглубь сумрачной осенней ночи, стряхивавшей с себя летнюю пыль и завядшие листья.
Погруженный в самого себя, он сам не замечал, как шевелились его губы.
Да, теперь чувствую, я готов... Моя жизнь лежит передо мной ясно и просто... Наступает момент последнего дела... Завтра утром меня здесь не будет...
Я не внесу в мир соблазна и люди будут думать, что я ушел, потому что мне нужен был подвиг... Правда, не тот, о котором думают они, но это и не важно...
Недавно только я почувствовал в себе силу... Я боялся...
О, какой страх был у меня... Да, но ведь передо мной было одиночество...
Я всю жизнь работал, чтобы стать стихией... И я был с народом, - плакал его слезами
и смеялся его смехом.
Я говорил о непротивлении, потому что это путь к стихийности.
Он помолчал.
Мир не рационален и не иррационален - он больше, чем о нем думают... Вопрос об этом смешон и ненужен.
Я знаю, что лишь в стихийности живет начало сверхличного единства... Я добьюсь его... Оно мне нужно...
Все, что имеет цель - временно и все, кто ставят цели - живут повседневностью.
Глубоко в мир врыл я свои устои, ибо они оправдывают жизнь... Что до того, что они тонут в жизни и жизнь обнимает их - ведь это только столбы, на которых я подыму свое желание...
Теперь я не боюсь... Еще шаг, и я буду далеко, далеко...
Ведь не только тот жив, кто живет каждый день... Потому что иначе пришлось бы оправдать и смерть для духа и плоскости культурных пережитков и возвеличить ценности исчезновения.
Да, я знаю, есть нечто более ценное и прекрасное...
Душа, лишь мутное отражение его, мир лишь подножье. В Илиаде сражаются Боги, но я видел стихии и их борьбу, я должен был писать, а это не совсем одно. Антей черпал свои силы в земле, и всякий, кто хочет большего, должен пустить свои корни в могучую почву народа. Судьба раскольников духа - быть бесплодными, потому что для каждого из них настанет момент, когда он делается пустым, как опорожненный сосуд.
Ведь в конце концов и мне нужно чудо...
Я сделаю его... Только стихия может сделать...
Но теперь я чувствую силу... Мои ноги упираются в толпу, в род и миллионы поколений поддерживают меня... Моя нога не поскользнется... Упасть я не могу...
Он отошел от окна и стоял посреди комнаты... Его лицо было покойно и задумчиво. Ровно горела лампа, было уютно и тепло.
Ведь вот сколько я ни видал за свою жизнь, сколько ни изучал высшие творения человеческого духа о Боге и нравственности, ища ответа на вопрос о жизни - я всюду встречал один ответ - надо жить... Да, надо жить...
Он машинально сделал несколько шагов по комнате и остановился.
Да, я знаю как жить всем, но я не знаю как жить мне... Это вечная история... Кто спрашивает меня о том, как жить, тому я знаю, что отвечать, потому что он спрашивает... Это странно, но самому себе я не могу дать ответа...
Теперь я скоро узнаю... Узнаю, потому что стал силен, чтобы знать... Во мне нет страха, ибо я боюсь Бога, во мне нет ужаса, ибо я среди людей...
И теперь я узнаю, должен узнать, потому что я - волна, плеснувшая к звездам... Волна в океане, и океан за нее.
Надо быть тихим и смирным, простым и ясным и притаиться, надо быть кротким, подобно голубю и мудрым подобно змею.
Очнулся и посмотрел на часы.
Скоро меня не будет здесь...
Он оглянулся невольно вокруг и как будто спохватился.
Что же это?.. Пора бы уже!..
В нем росло бессознательное нетерпение и желание действия нарастало, как волна звуков в оркестре идущем fortissimo, но снова мелькнула мысль и понесла его, и он опять задумчиво наклонился к окну.
На дворе осень... Все умирает... Так надо... Оно оживает снова... Возрождение из печали придет для тех, кто мог слиться с природой... Но это опасная вещь... Нужно сливаясь, сохранить себя, и властвовать.
Тогда - да, тогда возрожденье придет...
Я знаю, что буду жить... Я не устал... Я бодр и свеж мой дух...
Говорят, перед смертью люди куда-то стремятся и рвутся... Быть может, это от бессилья и ужаса...
Мне надо знать, знать... Мне надо то - без чего я жить не могу... Неужели правда, люди поверили, что можно так легко разрешить все вопросы?.. Не знаю, но я-то сам теперь уже не верю...
Я хочу жить, а это все!..
За дверью раздались тихие, осторожные шаги, одна ее половинка, слегка скрипнув, приотворилась и сдержанный голос произнес:
„Все готово, лошади ждут"...
Старик вздрогнул и обернулся.
"Иду сейчас"...
И он быстрой, юношеской походкой подошел к двери. Оглянулся и скользнул взором по комнате. И в этот момент близкие образы наполнили ее и теснились вокруг, и он остановился.
Жена и дети... Формы жизни... Здесь я провел большую часть ее... Отсюда боролся... Здесь страдал... Как тихо...
Он прислушался.
Все спят. Жена... Она и не подозревает... Жизнь ее до сих пор шла рядом с моей... Что до того, что душа моя была далеко, - она была далеко и от меня...
Крепкие нити связали... Любовь... Привычка... Она сильна, как род...
Боже мой, здесь я часто слушал музыку... Мне так хотелось бы послушать ее сейчас...
Музыка...
Опустил голову.
О, она проникает глубоко, - она говорит языком души, без слов... Она будит возможности... Она могуча, как непротивление, она неопределенна...
Бой часов разбудил его и как будто толкнул. Он вздрогнул, оглянулся и быстро вышел.
И разом все потемнело и понеслось, понеслось все быстрей, все быстрей, - точно мелькали спицы колес...
Гигантская колесница неслась и гудела, рассекая воздух...
А человечество корчилось в страданиях и боли.
Как ветер гонит осенью упавшие листья, мешая их с пылью и сором, затаптывая в грязь или подымая ввысь, чтобы бросить оттуда на печальную землю, так инстинкты влекли его по тернистой дороге исканий.
И страх был символом человеческого существования - эфемерного, как греза, тяжелого, как хмурый блеск свинца. Точно под мрачными сводами склепа из темных тайников выглядывали круглые глаза, без лиц, как водяные цветы над поверхностью.
Бесконечным ничтожеством веяло ото всего, чем жили люди и было все нелепо, как застрявший кусок пищи в зубах гниющего трупа.
И безумная мечта, как птица, реющая в лазури над океаном, - поднялась в челове-
честве тлевшая искра идеи воскресенья. Она стала на вершине скалы человеческого познания и притягивала, как любовница, сердца и идеи, и труд. Она царила, как солнце скорбных дней, и освещала пути.
Мысль, как пламя, вспыхнула последним светом над умирающей землей и, бросив могучий отблеск в темные дали терявшихся границ, озарила, подобно факелу, последние века.
И человек собрал в пространствах тончайшие волны жизни, улетевшие когда-то с земли, самые нежные аккорды индивидуальных гармоний и воссоздал телесные формы, как драгоценные сосуды, чтобы наполнить их дыханием когда-то живших цветов.
И он возродил... И мертвые ожили...
Так думал он разрешить проблему справедливости.
И, в сознании своего всемогущества, он ликовал.
Но человек забыл, что он - раб, и на рабском подножьи завяло его последнее великое творчество и поблекло, как поздний осенний цветок, его всемогущество.
А формы распались, как члены гниющего трупа, и жизни стали призраками пустынных ночей его существования.
Он ловил ускользающую тень, ибо не в бунте было начало власти и не на зеленом стебле порыва - тонком, гнущемся от ветра пустынь, стебле мгновенного подъема ввысь распускался небесно-голубой цветок всемогущества.
Ибо он мог лишь пресмыкаться у ног красоты, ибо он не смел сорвать тяжелое покрывало с лица неведомой истины, ибо он не был в силах вырвать из глубин души корней самого себя, тонких и цепких или толстых и твердых, как камень.
А века текли, бежали сонмы лет и падали.
И сорвалось, точно что-то обрушилось, беспомощно взмахнув руками и покатилось вниз, кувырком по камням и воцарилась могильная тишина... Ни звуков, ни шорохов - ничего, ничего...
Пусто... Пусто... Пусто...
Смерть сидела молча в белом саване и неподвижно смотрела в глубь веков, но и там было пусто и тихо.
Она распустила свой белый саван, а он лежал, и ветер не играл его складками - тупое безмолвие легло и протянуло усталые члены.
И стала видна земля.
Огромный белый шар молчаливо несся в эфирном пространстве, горевшем далекими огнями, дышавшем режущим холодом ночи.
И лед лежал неподвижно и мрачно.
И во мраке и холоде, гремевшем, как эхо победы, из белых сверканий снежного
савана, покрывавшего горсть сгустившегося в материю эфира, из завершившего свой цикл осколка когда-то огненной страсти небесной девы поднялись чьи-то густые, точно выкованные из мрака ресницы, открывая бездонные провалы огромных глаз и сверканья необъятных миров, запредельных вселенных залучились из них, как золотые змеи стремленья, вытянутые, как руки отчаяния, тонкие, как трепещущие миги любви, открывая потустороннее.
И, точно арки из тьмы, висели ресницы, лился свет из-под их сводов, как будто раскрылись волшебные гроты, разверзая недра тайны и скрытого, точно обещание
смысла разбросанных знаков и букв.
И подалась из темных бездн Необходимость - ибо ее жгли лучи из открытых истоков,
и мука мирового страданья вонзила жала лучей ее глаз в неизбежное, и закачались весы равновесия сотворенного, и из диссонанса единства возникла необходимость и бросила в бытие семя страдания для творчества новых миров.
Искупление и Справедливость - дети великой Необходимости и Бытия, эти грезы материи о духе встали вестниками приближения ее самой перед могучим взором Страдания.
И когда Страдание бросило на камни отчаяния скрижали заповедей Единства, и зазвенели разрываясь цепи закона, и затрепетали миры, распадаясь на атомы - вилась необходимость и склонилась перед тем, что могло дать свободу возможности.
И над снеговой равниной встал дух, родившийся из голых скал опустошения и смерти, из темной глубины стихий, из жгучих проблесков сознанья и стыда.
Белое покрывало туманов и дымки сливалось со снеговой равниной, и складки мантии бежали по ней неподвижно.
Сквозь него просвечивали неподвижные звезды и оттого казались еще дальше, еще нежнее...
Он стоял и был, как меч, рассекший звенья смерти, как мост повисший над тайной,
как дым жертвенника, восприявший молитву на лоно свое, чтобы нести ее в бесконечное.
И снова тихо растаял, потонул в сомкнувшейся ночи, и чьи-то глубокие объятия раскрылись над ним.
И было имя ему - „Желанье", и было имя ему - „Горечь", и было имя ему „Жизнь"...
Он не мог вычеркнуть себя из свитка тех, кто должен был жить, ибо пламенная кровь страданья кипела в его жилах, тонкими струями пробиваясь в мельчайшие клетки сознанья, и он существовал, как тень несбыточных стремлений мира.
И в нем, подобном монаде лестницы монад, просветлялся и разгорался предвечный огонь, и сострадание подобное буре, вгранило его в оправу мирозданья.
Он шел к могуществу и проникал, как тонкое дыханье, как легкий аромат; он все пропитывал собою и сам вбирал все соки жизни - откуда б ни текли источники ее.
Он чувствовал прозябание материи и трепет желанья в цветке, он рыскал, как шакал по солнечным системам и вился, как змея в расщелинах души, он смех мешал с тоскою покушенья и с тяжестью земли сплетал эфир мечты.
Под говор грез - таинственных и чистых он плел в мирах свободы нить и шел вперед.
Материя, энергия, эфир, желанье, страх и прозябанье - бурлили вкруг него как чуждые стихии, но силою стихий смиренные, - шли вместе с ним.
Он приближался к порогу однажды рожденных миров, где Парки вьют судьбу преходящих видений, где Парны поют о пределах Вселенной, где Матери замкнули вход в святилище исканий, где Страх стоит на страже у дверей.
И как волна весенних вод отхлынул дух и взвился ввысь, ища заклятый образ вечных сил, чтоб заживить зияющую рану раздвоенья и тоски, насытить желанья рождений, сгореть в исступленном огне искупленья и родиться без звона оков.
И вот, где-то в сумраке непонятного, перед ним мелькнул чей-то образ.
Бродя среди холодных и темных пространств, он пришел к берегам океана. Покойная поверхность была у него и шел его пустынный простор так далеко, что крылья духа устали и он вернулся, не победив.
Печальный он сидел у края вод и чувствовал, что здесь передел и для него. Он знал, что за серой дымкой, окутывавшей даль океана, лежит страна блаженных Гесперид, он знал, что там скрывается отечество его исканий, что там цветет Эдем.
Много раз пытался он преодолеть манящую даль и каждый раз должен был сдаться.
А в глубине темных вод было тихо.
И вдруг он увидал, как из глубины поднялся чей-то образ, как будто воды отразили его мечту.
И он затрепетал, как пламя от дыханья, и тайны снов раскрылись перед ним, точно сделался внезапно прозрачным и исчез тот, некогда единство раздвоивший меч высших сил, нанесший рану существу, - как будто дух, встречая до сих пор лишь отражения себя же самого в клинке блестящей стали, сквозь сталь проник и увидал не отраженье, а бытие иной далекой, близкой жизни и почувствовал приближенье желания, как чувствуется в летний зной далекая гроза и блещут зарницы на горизонте.
А образ тот стал медленно скользить от берега под поверхностью воды и точно звал за собой, и качаясь, точно спал в необъятной морской колыбели.
И дух узнал тогда, что перед ним Нирвана, где живут отражения душ бытия, где застывшие миги потухли во сне, где отражения вещей в небытии медленно тускнеют, исчезая из форм бытия.
А образ уплывал в затерянную даль, как будто его несло едва заметное, но близкое к поверхности теченье.
И не было выхода для духа и дух поник в бессилии, ибо знал, что если броситься на лоно вод, то раскроется седая их грудь и он погрузится туда, откуда нет путей обратных, где Лета черпает свои ядовитые струи...
И внезапно им овладело страстное желанье... Оно пришло, как гром, и не встретило сопротивления и претворилось в мир и сделало тяжелое легким, и дух почувствовал крылья отречения и гигантским размахом ударил ими, чтобы лететь, и погрузился в себя, и раздвинул свои пределы, и почувствовал свое одиночество, и бросил себя со скалы...
Теперь он несся в пространстве над Нирваной и скоро летел над ней - плывущей, как зачарованной в пустыне.
И были эти два образа скованы могучей властью, той, что зажигает солнца и гасит радость в сердцах и, сгибая как траву могущество сильных, плещет счастьем в весенних лучах.
И одному любовь не давала подняться ввысь и другой она не давала утонуть.
И вот между ними возникла борьба, и он заронил страданье ей в душу, и по мере того, как разверзалась ее душа под ударами муки, все выше подымалась она и приближалась к поверхности.
Так неслись они все дальше и дальше, и не видно уже было берегов.
И мрак смерти окутал их, ибо над Нирваной было царство теней и всех, кто захотел и смог отречься от жизни и сузив себя до того, что имя его выражалось одной буквой, пришел, чтобы погрузиться в купель забвенья.
А там, далеко - по ту сторону океана Нирваны стоял Архангел, и пристально всматривался в даль, и его огненный меч сверкал, а глаза зорко глядели.
И вот его меч описал дугу и с шипением опустился в воду, и страж, облокотившись, долго вглядывался в горизонт, потом поднялся выше, посмотрел еще и, вдруг, как вихрь, поднялся к небесам и в них пропал, как будто растаял в их нежной синеве.
И сферы форм, далекие отсюда, тонули вдали. Деревья, склонив вершины, как будто заснули.
Здесь было царство сна с тех пор, как некогда рожденные ушли отсюда, повинуясь року и огню.
Предвечный покой владел здесь всем и спало все. Души неродившихся и формы, готовые к жизни, покоились здесь под зелеными сводами. То не был холодный покой смерти, то не был призрачный покой Нирваны, то был тихий предутренний сон еще незапятнанной совести. Спала трава, деревья, горы, облака и лучезарный свет, разлитый повсюду, свет не дававший теней, ибо то были уснувшие волны эфира, оставившие мгновенный след на органах, почувствовавших их и так заснувших.
И вот нарушил кто-то тишину, но не разбудил.
То шел по чаще Дух и нес свою добычу.
Он раздвигал вершины деревьев и на руках держал спящую жизнь.
Его прозрачные крылья трепетали и были похожи на развернутые паруса.
Он шел все прямо, как будто знал уже эти места и был знаком со всем вокруг.
Гуще становилась растительность, по мере того как он подвигался вперед, быстрее сплетались ветви зелеными венками, плотнее сдвинули листья свои дрожащие ряды...
И дух подошел к источнику Могущества и остановился на берегу его. Утомленный, он положил свою драгоценную ношу и сел рядом, не отводя прикованного взора от спящей.
Долго так сидел он и уже начал забывать обо всем, и сладкая дремота вливалась в него, созерцавшего.
И вдруг вблизи раздался шорох, и чьи-то глаза впились в него из высокой травы.
Эти глаза прожигали его, и отрывали, и требовали... И он услыхал тихий шепот змеи, и вскочил, чтобы вступить в борьбу, но остановился и прислушался.
„Проснись, проснись - спою тебе песню о счастье... Проснись и взгляни, и опомнись, - кругом посмотри... Берегись... Любви не сдавайся... Победи созерцанье, возьми себя в руки, твори! Легенды и блеск зачарованных глаз и блаженство Эдема отринь!.. Ты нашел потерянную в вечности индивидуальность и неужели ты шел для того, чтоб остановиться у порога и здесь уснуть? Ты вернулся туда, откуда вышел не для того ведь, чтобы снова идти назад?!. Будь силен до конца и вспомни, что ты теперь уже не можешь здесь утонуть, - ты можешь лишь увязнуть. Взгляни на мечту, лежащую у ног твоих... Смотри, как вспыхнул красный огонь, как раскалилась твоя грудь!..”
Так пела змея и переливалась радужными кольцами и тихо раскачивала маленькую голову с сверкающими глазами.
И Дух спросил:
“Как попала сюда - ты, змея?..”
И змея качнула головой и лукаво прищурилась, отчего остро сверкнула струя в глазах у нее, точно слетела стрела с тетивы.
“О, ты слишком много спрашиваешь, прекрасный юноша. Ты узнаешь об этом потом, когда будешь духом более чистым, чем сейчас... Ты еще слишком молод... Ты еще не знаешь, что я вышла из тебя... Ты еще слишком молод, молод, молод, и потому спрашиваешь больше, чем можешь узнать...”
И она медленно раскачивалась, как старуха, которую страсть довела до безумия.
“Ты еще слишком юн, и ты сам знаешь, что чего не возьмешь - того и не узнаешь... Скоро ты поймешь больше, чем понимаешь сейчас... Разбуди ее, разбуди ее, разбуди ее!.. Она ждет тебя... Она спит давно, она спит с тех пор, как единое стало двумя... Ты спящей встречал ее в жизни... Только ты можешь разбудить ее, и она расскажет тебе о дивных снах, в которые была погружена... Соедини живущие в тебе и в ней частицы плода с запретного дерева, чтобы целым стал плод, чтобы зрелым стал дух...”
Голос змеи постепенно замирал, перешел в едва слышное шипенье, точно ветер зашелестел и исчез вместе с нею самой, как будто растворившейся в сияньи дремлющего дня...
А в глубине Духа проснулась деятельность и устремилась навстречу покою и губы жаждущего желанья разбудили покой, и огненный столб поднялся над раем и в нем родился Андрогин.
Так возник чистый и лучезарный Воин, ибо корни жертвы дали жизнь стеблю Веры, а кругом рокотало Ничто.
Когда в беспредельности растут неисчислимые сочетания, и вселенные рождаются из сердца и атома - смиряется то, что было сильным и идущий вперед ищет новых орудий познанья.
Когда в глубинах неизведанного подымаются странные образы, будящие в душе неясные отзвуки неведомых ощущений - трепещет душа и склоняется для созерцания.
Когда неисповедимое Творчество подымает миры из бездны и бросает в гигантский круговорот, - или стирает в порошок бесконечности, чтобы они опустились потом серой пылью на лицо сущего - из стремленья рождается страх и сгибает колена дерзнувшего.
Там, где сам Бог является лоном бытия, где он, как форма иного восприятия, содержит в себе все могущее быть, там, где пространство и время становятся частицами существующего и познание схватывает настоящее, прошедшее и будущее в одном проникающем взгляде, где эволюция превращается в эманацию и первоначальное движение в высшем единстве сливается с вечным покоем, там раскрывает свои бесконечности царство Могущества и Глубины, царство завершенного Микрокосма, идущего к власти.
Так есть...
Но кругом Вселенная, и Микрокосм устремился к ней силою единства и разделения, ибо ему не доставало ее исполинского размаха широты и простора.
Подобно тому, как раскрывается рыльце цветка, чтобы принять в свои недра зерна пыльцы, подобно тому, как в страсти и блаженстве влагается семя в лоно будущей матери, когда сладострастная судорога сводит члены и два существа содрогаются на груди друг у друга и проникают вглубь, чтобы зачать новое, так раскрывала свое чрево вселенная и в спазмах неистовых движений воспринимала дух, чтобы родить и носить на груди своей. И точно миллиарды влагалищ имела она и расширяла их красные, жаждущие губы, чтобы всасывать, впитывать молочную, клейкую жидкость и точно миллиарды органов оплодотворения имел дух и вонзал их напряженные жала и проникал все глубже, вырастая в неистощимом порыве желанья, пронизывая сверху до низу трепещущую жизнь.
И родился Макрокосм. Нет у него имени и глубина его есть Свобода, а простор - Необходимость.
И вступил в царство власти по ту сторону трансфинитного, где источник неведомых Архетипов.
Черное, необъятное...
Солнца, сорванные могучей рукой со своих путей, с безумной быстротой неслись
куда-то к далекому центру.
Эфир под давлением необъятного сжимался и загорался, точно что-то втягивало его в себя. Свирепым ураганом, крутясь и бунтуя, летело все - точно одержимое порывами первобытного Хаоса.
В вихре молний и звуках бури, объятый пламенем мчался Дух Зла.
Черное тело, как туча заслонило пространство; дышал он вихрем, и клубы дыма одели его.
Он несся, простирая когтистые крылья.
Врата Ада сорвались с тяжелых запоров, и струи красного огня вспыхивали на концах его крыльев и пальцев, голубоватое пламя кружилось над ним.
Могучий, неукротимый - он летел, обгоняя эфир и промелькнул, как метеор, и погас где-то там - далеко...
И раздвинулись ряды несущихся атомов и полились сверкающие струи, как будто, пробившись через скалы, поток низринулся в долину, полную смятенья, и в потоке света стал виден треугольник и глаз Его - Властителя Вселенной, - чей взор во все проник и видит Все...
И снова пронеслось бегущей мыслью и исчезло...
И вот гигантское полымя вспыхнуло по краям горизонта, и огненными змеями поползли мелькающие зарницы, и тихий золотистый свет Славы медленно надвигался с Востока.
Всходило Солнце.
И где-то глухо рокотало Ничто...
22 февраля 1912 года.
А.А. Солонович
г. Карачев