Поэзия
БЕЛЫЙ ДЕНЬ
СОСНА
«Стоит сосна» – поют в известной песне,
но как стоит – увы, не уточняют,
и всех пытливых это принуждает
придумывать свой личный экстерьер:
сосна – как монумент акупунктуре,
иль как китайской пагоды подобье,
быть может, как небритый пах опушки,
а то и вовсе – как паук-мутант.
А вот сосна – как на небе наколка
и как одно из роршаховых пятен,
которыми любители либидо
пугают всех невротиков до слез.
Сосна зимой подобна рыбьей кости,
а на закате – как руно, которым
когда-то соблазнились аргонавты,
а иногда – и как часы с кукушкой
(спросонья, летом, чуть прикрыв глаза).
А в сумерках – так негативом взрыва
сосна предстанет. Или же как грива
растрепанная хищника. Как зонтик,
как магазин иголочек для фей.
Иль вот – как кровеносная система
какого-нибудь страшного мутанта.
Не нравится? И мне не то, чтоб очень,
но сравнивать – так сравнивать, друзья.
Какой сосну увидит пролетарий –
как фабрику полезных фитонцидов?
А музыкант – как инструмент, который
то страшно, то божественно скрипит?
Моя сосна – как ссадина в зеленке,
которая саднит на горизонте,
как кисточка, щекочущая небо,
как шевелюра летнего бомжа.
Стоит сосна. Пока ее не срубят,
сравни хоть с грешным удом Чингачгука.
Друзья твои, глядишь, повеселятся,
ну а сосне стоящей – хоть бы хны.
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
Пейзаж творил умелый каллиграф…
Но вчитываться некогда. Покуда
не пропадет трагическая складка
между бровей у сына – на потом
отложен мир, как нервный детектив
с закладкой на странице двадцать шесть.
А сын лепечет, что желает «дэу»,
а может, деву – я плохой толмач.
Химеры из картофельных очисток
мне удаются лучше, чем слова,
тем более – чем пониманье слов,
другим произнесенных человеком.
Я и без слов увязла в чудесах:
морковь, переплетясь в развратных позах,
медлительно мечтает о любви,
подсохли привиденья на балконе,
стиральный звездолет раззявил люк
и кровоточит радуга на кухне –
вареньем. Но совсем не сладко ей…
И от такой драматургии быта
я, кажется, вот-вот откину всё:
рога и крылья, плавники и ласты,
вторую кожу, жабры, когти, хвост –
и, наконец-то, стану человеком.
Так пусть бормочет басом холодильник:
мол, что-то там прогнило, и давно, –
я знаю, что мой дом – не Эльсинор,
благополучно разрешатся драмы
и каждый день, бесспорно, – белый день,
как млечный путь на маленькой щеке
любимейшего в мире человека.
***
Средиземное море стучится трижды и входит в дом
заполняя собою пробелы, их заменяя своими «пфэ»…
Поцелуи просолены так, что хоть в банку и на зиму, и с трудом
отдираем тела друг от друга на узкой белой детской софе.
Средиземное море стучится трижды и входит в сон
сероглазого сына. Проснется и сразу – еще-еще:
догонялки с прибоем, и гонки машин, и маман-гарсон,
принеси-ка арбуза, а наше вам с хвостиком данкешон!
Ожерелье прохладных и серых, с жемчужным отливом, утр
лишь начну собирать, в простыне пару вечностей простояв.
Средиземное море стучится трижды и входит внутрь,
Размывая границы: неясно, где семь – а где просто я…
ДОЛЬЧЕ
Тихо-тихо всползают секунды по склону «ща встану»...
Вот будильника голос – им можно иззубрить катану –
расколол на куски жженый сахар предутренней дремы.
Ну, подъем. И пойдем. И споем. И нектар соберем мы
для сладчайшей зимы: каждый месяц – медово-конфетный,
карамельно-ванильный (все теплые фильтры эффектны).
Прямо пряничный домик! – не остро, не горько, не сыро...
Но ведь пряничный домик – братишка бесплатного сыра?
Поцелуи морские люблю, мне бы лучше бы соль, чем...
Только солнце все выше, а вита всё дольче и дольче...
***
Мне снится, что мы на крыше,
внизу облетают вишни,
и море, как третий лишний,
читает нам список яхт.
Глаза продеру: бодрее
в утробе у батареи
журчит – знать, вот-вот сопреют
зады у небесных прях,
одевших всё в строгий серый.
Январь доварился первым,
февраль помотает нервы,
но мы и его схарчим.
А дальше и вовсе вкусно:
я стану почти арбузной,
не грустной ничуть, но грузной.
И то, что сейчас горчит –
всё к августу станет сладким,
разгладятся швы и складки,
останутся мармеладки
малиново-дынных дней.
И просто смешно желать мне
пышней ритуал и платье
и ангелов покрылатей…
А плакать – еще смешней.