Лора на похороны отца не поехала – могло обрушиться всё такими трудами построенное начало её профессиональной карьеры. Джованни сосватал ей высококвалифицированного психолога, специалиста по работе с людьми, попавшими в экстремальную ситуацию. Судя по результату, он действительно оказался хорошим специалистом. Лора сыграла превосходно, особенно в Зальцбурге. Прежде чем сесть за рояль, она, обратившись к залу, на хорошем немецком языке с истинно венским выговором сказала, что посвящает концерт памяти своего безвременно скончавшегося отца Германа Воронцова, который много лет назад, когда она была легкомысленной девчонкой, настоял, чтобы на каникулах она вместо отдыха на море совершила паломничество в Зальцбург – город великого Моцарта. А на пресс-конференции после концерта, отвечая на вопрос, почему она, называя фамилию отца, обошлась без дворянской приставки «фон», ответила, что в России сословия были отменены в революцию 1917 года, и отец никогда не нарушал законов своей страны.
На этом, как и на предыдущем, венском концерте Джованни сидел с нею рядом у рояля, переворачивая ноты. Ни Платона Васильевича, ни Ирины Николаевны не было – они улетели в Россию хоронить Германа Петровича. С первым своим учителем Лора столкнулась в вестибюле гостиницы сразу после Бала молодых звёзд – он спешил в аэропорт.
– Ну хоть в Америку-то вы приедете – если, конечно, гастроли состоятся? – спросила Лора.
– Вряд ли, – сухо ответил Платон Васильевич. – Думаю, мне пора возвращаться к моим малышам.
И после паузы добавил: «Хватит с меня неудач».
Эти слова, засевшие, как заноза в сердце, тоже пришлось лечить специалисту по работе с людьми, попавшими в экстремальную ситуацию, – разумеется, за повышенный гонорар.
После того, как Ирина Николаевна принесла на бал телеграмму, Лора её больше не видела. Тем же вечером к ней заглянула Пацанка-Танечка, без всяких объяснений заявила, что увольняется, и попросила немедленно рассчитать её, так как ей срочно нужны деньги на билет до Москвы. Лора отсчитала – ровно столько, сколько полагалось по договору, ни доллара больше. Медсестра-телохранительница ушла не попрощавшись. После её ухода Лора сказала вслух: «Ну что ж, свита принцессы разбежалась, будем собирать свиту королевы». Она не считала себя виноватой ни в чём, она готова была всё объяснить, но её никто ни о чём не спрашивал. Отсюда – росло внутреннее напряжение, и врачу-психологу пришлось работать с ней очень интенсивно.
Как и договаривался Джованни со своим американским зятем, в случае успеха выступлений в Австрии Лора получала приглашение в Штаты. А успех был несомненный. Вскоре после зальцбургского концерта Лора и Джованни вылетели за океан. Переутомлённая звезда отсыпалась, а её импресарио разбирался с бумагами, полученными из России. Герман Петрович выслал их ему буквально за день до смерти. Кроме уже известного итальянцу генеалогического древа Лоры там были фотографии из Альбома с пояснениями, а также письмо, изготовленное виртуозом подделок Графом под диктовку Паханчика и связывающее «ветвь Сержа» со знаменитой графской фамилией Воронцовых. «Документ» Герман Петрович не без умысла пропустил через ремесленников из Бюро переводов, а в сопроводительном письме выразил надежду, что, если он понадобится, синьор Джованни придаст переводу приличную литературную форму.
Вчитываясь в тексты, Джованни, сам того, конечно, не зная, проглотил наживку, подброшенную ему Германом Петровичем. Тот, намеренно не приводя точных дат, сообщал, что австрийские императоры дважды даровали Воронцовым графский титул. Музыковед залез в Интернет и выяснил, что это произошло в 1744 и 1791 годах. Естественно, эти даты связались у него с именем Моцарта, и это привело его к мысли как-то обыграть это в своей брошюре о Лоре, в тоне романтической легенды рассказать о давних связях её семьи с родиной великого композитора.
В Нью-Йорке, действуя в строгом соответствии с заключённым между ними контрактом, Джованни занялся оргработой – подготовкой к концертам и уточнением их условий, а Лора засела за инструмент. Размеры манхэттенской квартиры позволяли не только не мешать, но и не видеть друг друга целыми днями. Особые усилия Джованни сосредоточил на брошюрке о новой русской звезде и на работе с прессой. Но ещё до того им пришлось выдержать важное испытание. Лору пригласили на прослушивание музыкальным ареопагом Нью-Йорка. Джованни через свои семейные связи разузнал, что, привлечённые её фамилией, среди прочих познакомиться с молодой пианисткой московской школы придут два или три знатока из старых русских аристократов. Поэтому он воздержался от размахивания своей брошюркой и взял курс на достойную скромность.
Всё прошло превосходно, и успех определила, конечно, игра Лоры. Она понимала, что её любимый Рахманинов очень популярен в Америке, что, зная это, многие исполнители стараются играть его хоть чуть-чуть «по-новому», и демонстративно сделала реверанс в сторону «ретро», но – с использованием всех новейших приёмов виртуозной техники. Её расчёт оказался верным. Среди высказанных мнений прозвучало – из уст одного из русских аристократов – и такое: «Я был бы рад ещё раз услышать это – в Карнеги-Холле!»
Потом поговорили о личном. Русских стариков заинтересовал рассказ о том, как в революционное лихолетье аристократы искажали свои фамилии, чтобы раствориться «в народных массах» и обмануть «карающий меч пролетариата», как Серж Воронцов попытался стать Вороновым и головой расплатился за это… Лора назвала источник сведений об этой истории – письмо Ксении Потоцкой, и оказалось, что у одного из русских стариков была такая родственница – не у него, конечно, а у прадеда. Словом, всё шло хорошо, оставалось надеяться на госпожу Удачу. И она пришла!
Третий и последний – на этот раз – концерт в Америке Лора действительно дала в Карнеги-Холле. Потому что, как и предвидел продюсер – зять Джованни, заболела объявленная израильская пианистка (точнее сказать – у неё обострились последствия ранения, полученного в результате палестинского теракта). Пути Лоры уже пересекались с этой девушкой – давным-давно, в Варшаве, на молодёжном Шопеновском конкурсе. И вот теперь в Нью-Йорке… Это был триумф Лоры, триумф её начинающего импресарио, его звезды и его шедшей нарасхват брошюры, триумф его зятя – рискового и прозорливого продюсера, который к тому же сэкономил немалые деньги: русской пианистке заплатили меньше, чем полагалось, но, как говорили между собой Джованни и его зять-продюсер, на данном этапе Лориной карьеры для неё важнее был престиж. И ещё они говорили о том, что Лора, хоть и русская, держалась молодцом, как истинная европейская аристократка, ничто не выдавало её волнения, её напряжения в этот судьбоносный день.
Иностранцы не знали, чем на самом деле этот день стал для Лоры – сороковой день со смерти Германа Петровича. За неделю до того она получила телеграмму из Москвы – от имени правления банка, которым владели её дед и отец и где она оставалась крупнейшим акционером. Наследницу приглашали на сороковины, для которых был выбран тот самый ресторанный зал, где когда-то проходили поминки по Михаилу Борисовичу, и где – Лора это хорошо помнила – Платон Васильевич отражал попытки родственников втянуть её в скандал. Она понимала, что её отсутствие будет обсуждаться и осуждаться, что оно, возможно, будет истолковано как демонстрация – ишь, мол, не только на похороны не приехала и на девять дней, но и на сороковины не соизволила явиться! Никакого уважения к памяти отца, а он всё для неё делал… Ну, и так далее.
В реальности дело обстояло не совсем так или, скорее, совсем не так. За последнее время, после того, как место Германа Петровича занял гарвардский джентльмен – ставленник братков, в банке произошли серьёзные кадровые перемены. Бóльшая часть служащих не помнила уже и Михаила Борисовича, о семейных делах бывших совладельцев знали немногие. Но о Лоре всё же говорили вполголоса четыре человека, севшие в сторонке за отдельный столик. Только эти четверо, из всех пришедших на поминки, знали воровскую кличку усопшего и только они поминали не Германа Петровича, а Паханчика. Это были генеральный директор банка выпускник Гарварда ставленник братков Дикс (здесь уместнее употребить его американское погоняло, а не русское имя-отчество), Пацанка-Танечка, старый кореш покойного вор в законе Вячеслав Филимонов (Филин), смотрящий по Нью-Йорку (он случайно оказался в эти дни в Москве), и Витя Орех, старшой над пацанами Паханчика. Им было о чём потолковать – как выразился Филин, в связи с отъездом другана на ПМЖ в рай.
Дикс попросил его по возвращении в Нью-Йорк поговорить с Лорой относительно её акций – поручит ли она кому-то представлять её интересы в банке или продаст свою долю. Витя Орех добавил, что надо спросить её и относительно ресторанного бизнеса и автосервиса; управлять им она явно не будет, а потому пусть решит – продавать или доверить управление кому-то и получать свой процент. Кроме того, напомнил Дикс, принадлежащий Лоре немалый капитал, отцовское наследство, находится у братвы; как и с кем ей сноситься в случае чего и вообще – сохранять ли с нею связь. «Я перетру эту тему с Уважаемыми Людьми, – пообещал Филин. – И хотя дочка Паханчика не при делах, ей может потребоваться защита. И мы должны в память о нём…» «Но тогда ей придётся кое-что объяснить, – прервал его Дикс. – Не только её права, но, в случае чего, и обязанности. Кто это на себя возьмёт? Может быть, её учитель, как его, Паханчик с ним много общался…» «Платон? – усмехнулась Пацанка-Танечка. – Нет, он мужик и больше ничего, шеф с ним только о музыке и базарил. Давай так – если Уважаемые Люди скажут, я с ней потолкую. Напомню ей про Расул-Дага, что если бы тогда наши пацаны не замочили его Зюлейку, быть бы ей в алжирском или марокканском борделе. А кто скажет, что никто больше предъяву за долги Паханчика не выставит? Выходит, нет ей резона от братвы отрываться…» «Ещё расскажи ей для эрудиции, – добавил Дикс, – что и Карузо платил, и Фрэнк Синатра…» «А уж сейчас что творится», – поддержал его Филин. – Надо, надо открыть глаза девочке». На том и порешили.
В тот же час, но не в ресторане (туда их не пригласили), а в домашней обстановке отмечали сороковины Платон Васильевич и Ирина Николаевна, ставшие мужем и женой. Для них это был очень печальный день – прощались они не только с Германом Петровичем, чья душа покидала землю, но и со своей любимой Лорой. Хотя они, будучи музыкантами, лучше других должны были понимать, что железные тиски обстоятельств не позволили восходящей звезде приехать в Москву, но – прежде всего они были не музыкантами, а православными русскими людьми, и решение Лоры казалось им святотатством. Они восприняли его крайне болезненно, а потому избегали говорить о своей ученице, и за поминальным столом вспоминали всё, связанное с покойным.
Только одну тему Платон Васильевич, поколебавшись, решил не обсуждать с женой, учитывая её повышенную эмоциональность. Дело в том, что он не мог отделаться от странного чувства, возникшего у него тридцать семь дней тому назад, на похоронах Германа Петровича. Хотя тогда по приказу Дикса банк устроил всё по высшему разряду, все сроки и все технические требования были соблюдены, покойник выглядел как-то странно. Лицо его было сильно загримировано, на руки надеты перчатки. Платон Васильевич спросил тогда банковского служащего, руководившего церемонией, почему это сделано, а тот ответил, что, мол, покойный стеснялся своих татуировок и не раз высказывался в том духе, что, мол, когда я буду лежать в гробу, чтоб они в глаза не лезли. И ещё музыканту тогда показалось, что исчез маленький, неприметный шрамик на шее Германа Петровича. Возможно, конечно, он был полностью скрыт под гримом, но Платон Васильевич не мог отделаться от ощущения, что тело подменено.
И он не мог не вспомнить, что когда-то, много лет назад (Лора ещё училась в музыкальной школе) Герман Петрович в шутливом тоне сказал ему, что если дочь станет знаменитостью, он не будет компрометировать её и поселится где-нибудь вдалеке, например, в Одессе, где у него есть хорошая квартира с видом на море. Будет слушать Лору по радио, коллекционировать диски с её концертами и собирать материалы для будущего автора книги о ней. Говорил в подчёркнуто шутливом тоне, но у него была манера часто так говорить – о самых серьёзных вещах. Платон Васильевич даже вспомнил, что Герман Петрович называл ему фамилию, на которую куплена его одесская квартира – то ли Тарасюк, то ли Панасюк, словом какая-то типично украинская фамилия. Это зародившееся в день похорон подозрение продолжало мучить Платона Васильевича. И ещё он думал о том, что если его фантастическое предположение верно и Герман Петрович наблюдает за ходом событий из тайного схрона, то интерес его не ограничится только жизнью дочери, о положении дел в фонде «Митрофан» он тоже не забудет. И если что-то пойдёт не так, ему, Платону Васильевичу, будет очень стыдно…
Ничего этого Лора, находившаяся на другом краю Земли, знать, конечно, не знала и знать не могла. После концерта, после торжественного приёма в честь дебютантки Карнеги-Холла, после банкета, после party– вечеринки в узком кругу, она горько плакала у себя в спальне. Плакала и говорила с отцом: «Папа, ты ведь этого хотел, и я сделала всё, чтобы это сбылось. А если бы я послушала сентиментальных русских провинциалов, я бы не получила ни Венского контракта, ни Карнеги-Холла. Так что лучше, папа, в чём сильнее моя любовь к тебе – в том, чтобы постоять у твоего гроба, съесть горсточку кутьи и выпить стопку водки на поминках или реализовать твою мечту? И мечту Платона Васильевича, который так несправедливо отвернулся от меня? Папа, папочка, научи меня быть сильной, как ты, и выдержать всё это…»
Лора вспомнила, как она рассказывала отцу о великом композиторе Альбинони, происходившим из богатых венецианских купцов, о том, что он мог бы вообще не работать, но трудился, как вол, потому что любил Музыку и не мог жить без неё. Наверное, и он, увлечённый Музыкой, нарушал какие-то правила купеческого этикета и вызывал неудовольствие родных и близких. А у неё, у Лоры Вороновой-Воронцовой, теперь, после смерти отца, не осталось в целом свете никаких родственников. Кроме потомков брата Михаила Борисовича, живших в Германии. Но они, судя по всему, избегали контактов, боясь, что «бедные русские» начнут клянчить у них деньги, не приехали на похороны дедушки, скупо и сухо отвечали на письма отца, а теперь с какой стати Лора, богатая, стоящая на пороге славы, должна искать сближения с ними? Но всё равно одиночество – вещь не сладкая.
А ещё она плакала оттого, что в тот день заметила у себя первую седину.
P. S.
На концерте в Карнеги-Холле у рояля рядом с Лорой сидела и переворачивала ей ноты Анжела – жена продюсера, сестра Джованни, ещё со школьных времён знакомая итальянка, ставшая теперь статной красавицей из нью-йоркского бомонда. Но, видно, не бомонд был ей нужен. Вскоре она бросила авторитетного и уважаемого продюсера, предпочтя стать женой и аккомпаниатором популярнейшего в те годы поп-певца. Материально, правда, она выиграла – её новый муж огребал фантастические гонорары, притом расходовал деньги весьма экономно. Не пьянствовал, не баловался наркотиками, не кутил, на женщин не тратил ни цента (они сами на него вешались). Легко относящийся к жизни, он охотно передал жене бразды правления своими финансами, и вскоре семья купила несколько роскошных домов в разных штатах и остров в Карибском море.
А брошенный Анжелой продюсер, презиравший попсу и полагавший себя рафинированным интеллигентом высшего мирового класса (хотя он, конечно, не дотягивал не то что до русского, но и до западноевропейского уровня) предложил руку и сердце Лоре, когда она через полгода снова прилетела в Нью-Йорк. И Лора согласилась. Считавший себя весьма состоятельным человеком, американец был приятно удивлён, узнав, что его молодая жена – вовсе не бесприданница, что у неё кроме нью-йоркских апартаментов, в которых он бывал, есть квартира в Париже, две в Москве и дом под Москвой, что у неё немало денег на счетах в разных странах и солидный пакет акций в банке, которым владели её дед и отец. Как и положено в таких случаях американцу, муж полюбил жену ещё крепче и они заключили взаимовыгодный брачный контракт.
P.P.S.
На второй год семейной жизни они съездили в Россию вдвоём (до того Лора ездила одна – дать несколько концертов в Москве, Санкт-Петербурге и Твери). Показала она мужу и Воронцовскую усадьбу под Луначарском. Муж правильно рассудил, что земля не должна лежать без дела. Учитывая, что в ближайшие годы они имением не займутся, он предложил отдать его в долгосрочную аренду корейцам и вьетнамцам, которые почему-то продолжали добиваться именно этого участка и предлагали очень выгодные условия.
Заведём детей, говорил муж, пусть они растут в осознании, что существует земля, где их корни. Может быть, они займутся этим имением, если нам некогда. И ещё продюсеру очень понравилось стихотворение неведомой русской поэтессы «Усадьбы сгорели, но почва осталась». Его прочитала Лора в самом начале их знакомства, и тогда его высоко оценили старые русские аристократы. А теперь продюсер предложил – и корейцы с вьетнамцами согласились – написать это стихотворение на медном столбе и пусть он стоит при въезде в Воронцовское имение. И ещё решили написать, что здесь находилось родовое гнездо великой русской пианистки Лоры Воронцовой.
С этой надписью вышел забавный инцидент. По правилам, если речь идёт о памятной доске, текст должно утверждать местное министерство. Конкретно – министр Моисеев, тот самый Моисеев, который раньше был помощником замминистра Фурсина и продал его с потрохами в пыточном подвале у Паханчика – но ни Лора, ни её муж-американец этого, разумеется, не знали. Так же как Моисеев не знал, с кем имеет дело. В своё время его тогдашний шеф, замминистра Фурсин, не посвящал помощника в детали своих переговоров с банкиром Вороновым. И уж подавно чиновник не мог знать, что эта пианистка – дочь того самого «полковника» в маске, которому он, едва не наложив в штаны, дал компромат на Фурсина, даже рассказал, где тот хранит украденную нумизматическую коллекцию.
И Моисеев упёрся: кто сказал, где написано, что эта, как её, Воронцова (не знаю такой) – великая? Тогда – по подсказке жены – продюсер предложил ему решить проблему за тысячу долларов. Министр согласился, потому как сообразил, что на эти деньги можно купить давно обещанный подарок для любовницы-секретарши, да ещё на водку останется. На хорошую водку.