29 марта.
Из Петербурга приехал Андрей Петрович. Он член комитета. За ним много лет каторги и Сибири, -- тяжкая жизнь затравленного революционеpa. У него грустные глаза и седая бородка клином. Мы сидим в "Эрмитаже". Он застенчиво говорит:
-- Вы знаете, Жорж, в комитете поднят вопрос о временном прекращении террора. Что вы об этом думаете?
-- Человек, -- подзываю я полового, -- поставь машину из "Корневильских колоколов". Андрей Петрович опускает глаза.
-- Вы не слушаете меня, а вопрос очень важный. Как совместить террор и парламентскую работу? Или мы ее признаем и идем на выборы в Думу, или нет конституции и тогда, конечно, террор. Ну, что вы думаете об этом?
-- Что думаю? Ничего.
-- Вы подумайте. Может быть придется вас распустить, то есть организацию распустить.
-- Что? -- переспрашиваю я.
-- То есть не распустить, а как бы это сказать? Вы знаете, Жорж, ведь мы понимаем. Мы знаем, как товарищам трудно. Мы ценим... И потом, ведь это только предположение.
У него лимонного цвета лицо, морщинки у глаз. Он наверное живет в нищей каморке, где-нибудь на Выборгской стороне, сам варит себе на спиртовке чай, бегает зимою в осеннем пальто и занят по горло всякими планами и делами. Он делает революцию.
Я говорю:
-- Вот что, Андрей Петрович, вы решайте там, как хотите. Это ваше право. Но как бы вы ни решили, генерал-губернатор будет убит.
-- Что вы? Вы не подчинитесь комитету?
-- Нет.
-- Послушайте, Жорж ...
-- Я сказал, Андрей Петрович.
-- А партия? -- напоминает он.
-- А террор? -- отвечаю я.
Он вздыхает. Потом протягивает мне руку.
-- Я в Петербурге ничего не скажу. Авось, как-нибудь обойдется. Вы не сердитесь.
-- Я не сержусь.
-- Прощайте, Андрей Петрович.
Вызвездило. К морозу. Жутко в пустых переулках. Андрей Петрович спешит на вокзал. Бедный старик. Бедный взрослый ребенок. Именно вот таких и есть Царство Небесное.