Наши отношения с Европой всегда были сложными.
Мама рассказывала: в конце апреля 1945 года армия, в которой они с папой воевали, освободила Латвию. Их часть располагалась в небольшом месте под Ригой - в Цесисе, городе роз. Весна, радость победы и окончания войны, молодость, любовь и надежды на счастливую жизнь - с таким настроением они решили пожениться и вместе с фронтовыми друзьями отпраздновать свадьбу. Не сразу заметили, что латыши относятся к ним не как к освободителям, а как к врагам. Родители, собрав деньги в складчину, двинулись на рынок, где, по словам очевидцев, было полно разных продуктов, от которых солдаты отвыкли за четыре года войны. И очень удивились тому, как по мере их приближения к продавцам прилавки мгновенно пустели. Не помогали никакие уговоры, никакие деньги, торговцы делали вид, что не понимают по-русски. Даже светлого платьишка для невесты не продали латыши при виде девушки в солдатской гимнастёрке. Всю войну мама хранила в вещмешке чёрное шёлковое платье и чёрные туфельки, взятые из дома на фронт. Их невеста и надела, вопреки суеверьям. Это ничуть не омрачило счастье молодожёнов и радость гостей. Привычная солдатская еда на праздничном столе: суп, каша с тушёнкой, хлеб и в придачу разбавленный спирт для мужчин, песни под гитару и добрые застольные речи - всё было в избытке, как полагается на свадьбе.
В 1959 году, школьницей, я познакомилась с проявлением недружелюбия к нашей стране со стороны польского мальчика, моего ровесника, сына офицера из Польши, проходившего в Москве стажировку. Лешек, так звали рыжеватого четырнадцатилетнего подростка, приехал в Москву из Варшавы по нашему приглашению и остановился у нас дома. Я познакомила его с подружками, и мы все удивлялись привычкам заграничного гостя. Он привёз с собой баночки и бутылочки с разными кремами и лосьонами, перед тем, как лечь в постель, тщательно всё это втирал в разные части тела. «Как девчонка», -посмеивались мы. Спал он только в полосатой пижаме. Перед самым сном выпивал бутылку кефира, потом наливал в уже пустую посуду кипячёной воды, взбалтывал её, ополаскивая, вновь выливал содержимое в стакан и выпивал. «Экономный», - опять удивлялись мы, думая, что в Польше голодают. Мы водили его в музеи, в театры, развлекая достопримечательностями столицы. Но мне не нравилось, что он всё время выискивает что-нибудь нехорошее, с его точки зрения, в жизни наших людей. «Почему многие женщины ходят в платках и телогрейках? Они некрасивые, без причёсок, как старые». «Немногие, - защищалась я, - это или рабочие, или колхозницы». «Почему у вас такая скучная музыка? Вот у нас - модная, американская». «А нам нравятся свои эстрадные песни», - парировала я. «У вас серая, неинтересная жизнь, вы только трудитесь, а мы умеем развлекаться, весело и красиво жить». «А ты разве не знаешь, что во время войны у нас погибло двадцать миллионов человек, что женщинам теперь приходится много и тяжело работать? Что многие города были совсем разрушены, и надо очень много трудиться, чтобы построить всё снова», - продолжала я наши бесконечные споры, оправдывая родную страну. Конечно, я делала это по-детски наивно, неуклюже и, порой, недипломатично, забывая, что польский друг у нас в гостях. Однажды, раздосадованная его нападениями на всё и вся в нашем государстве, я, четырнадцатилетняя патриотка, дочь своих родителей, допустила в разговоре несдержанность, в общем-то, самую настоящую грубость: «Да знаешь ли ты, если в нашем Советском Союзе каждый человек плюнет на вашу Польшу хоть один раз, ваша Польша утонет». И на этом русско-польская дружба закончилась. Лешек уехал в Варшаву, не написал ни одного письма, и до сих пор я ничего не знаю о его судьбе. А было бы интересно узнать. Осталась на память маленькая фотография, где он стоит, обнявшись с мамой около машины, а папа, видимо, их фотографирует. Лешек, если ты жив-здоров, прости меня! Я не хотела обидеть тебя. Я, как могла, защищала свою страну, свой многострадальный народ.