Саша Долгоруков получил «княжеское звание» не только по созвучию фамилии с фамилией великого сына русской земли. Что-то в нашем Князе присутствовало такое-этакое, подчёркнуто поднимавшее над простыми смертными. Недаром он стал командиром отделения. При значительном числе среди курсантов людей, послуживших в армии и на флоте, выбор для назначения командирами отделений, взводов и старшинами рот был большой.
Смутно помнится, что на сампо мы сидели за одним столом. Это, наверное, забылось бы насовсем, но держится в памяти из-за картинок в Сашиных тетрадях, до сих пор стоящих перед глазами. Не скажу, не помню, присутствовали ли там Трафальгарское сражение или атака брандера лейтенанта Ильина, уничтожившего турецкой флот в Чесменской бухте. Зато были виктории и конфузы великих Цезаря и Ганнибала, Македонского и Наполеона: галльские, британские, итальянские походы; битвы при Гранике и у Гавгамелы; классические Канны и Карфаген; сражения при Арколе, Риволи, под Лейпцигом и Ватерлоо. Саша знал их, мог начертить диспозиции сторон с привязкой к местности, с подробностями показать в динамике действия армий, легионов, когорт, фаланг, манипул, колонн, корпусов, полков и то, чем в итоге завершились исторические схватки. Думаю, Князь был достоин приёма не в военно-морское политучилище, а в Академию Генерального штаба, причём сразу на второй курс.
Не каждый день встречаются, тем более сидят с тобой за одной партой по-настоящему умные и многознающие люди. Не имею намерений причислять к ним себя, но с высоты возраста могу сказать, что с младых лет тянулся к таким людям и если сумел сделать в жизни что-нибудь не слишком глупое, то, в первую очередь, благодаря тому, что многие из них одарили бескорыстной отзывчивостью и просвещающим общением.
С Сашей мы дружили. Правда, за пределами училищной ограды пересекались редко: женатый с завзятым холостяком двигались в пространстве разными тропами. Но в знаменитом вильнюсском ми-крорайоне Лаздинай, в СССР отмеченном как выдающееся достижение отечественного градостроения Ленинской премией, где до службы, кажется, вдвоём с бабушкой, обретался Князь Долгорукий, я по случаю побывал, возможно, единственный из всего класса.
Тут, с учётом глобальной насильственной перелицовки недавнего исторического прошлого, своевременно обратить внимание на обстоятельство, скоропостижно забытое многими вчерашними братьями по единой семье советских народов. Мой друг Александр Павлович Гельбах, родившийся и проживший большую часть жизни в Вильнюсе, уверяет, что означенную премию вполне мог получить любой микрорайон в любом городе державы, если бы на его строительство ушло средств в три раза больше, чем на все иные подобные микрорайоны. Повезло, однако, только столице Литвы. В те годы об этом любопытном факте я не знал и, вполне допускаю, мог взять его под сомнение. Но Саше верю. Накануне развала страны он редактировал главную республиканскую газету «Советская Литва», отцом-основателем и многолетним главредом которой был его отец, член Союза писателей СССР, орденоносец, залуженный деятель искусств Литовской ССР Павел Александрович Гельбах. Саша знает о малой родине так много, что объявлен на «ставших свободными» берегах Нериса (Няриса) политическим врагом, преступником, подлежащим аресту и суду. Это не фигура речи, а реальность существования славянской страны, бегом убежавшей в «единую» Европу. Член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Литвы Миколас Бурокяви-чюс, близко знакомый отцу и сыну Гельбахам, после развала СССР отсидел в тюрьме от звонка до звонка 12 лет.
Из той же оперы рассказ бывшего декана художественного факультета Дальневосточной государственной академии искусств Виталия Кандыбы. Виталий Ильич родом из Жданова-Мариуполя. Его отец, классный гидротехник, сразу после войны мобилизованный на восстановление прежде немецкого города Мемеля, занимался строительством портовых сооружений. Мальчишкой Виталий стал свидетелем тому, что не перестаёт его удивлять всю жизнь. Разрушенная, обескровленная страна, отрывая от себя самое необходимое, в приоритетном порядке поднимала Мемель из руин. Никогда, за исключением пары неполных предвоенных десятилетий, не принадлежавший Литве, с лёгкой руки сатрапа и врага гордых свободолюбивых прибалтийцев Иосифа Сталина, Мемель под именем Клайпеда стал третьим по величине городом республики, получившей таким боком выход к Балтийскому морю. А если совсем чуть-чуть копнуть историю, можно сильно засомневаться в литовском происхождении и самого Вильнюса, назначенного столицей Литвы всё тем же ужасным Сталиным.
В курсантские годы об этом не думалось, мы просто многого, очень многого не знали. Теперь появилось немало поводов согласиться с истинами, открытыми задолго до нас: самое опасное для человека - беспамятство, самый страшный людской грех - грех неблагодарности.
Домой к Долгорукову я попал, скорее всего, когда курс ждал рижского поезда на железнодорожном вокзале литовской столицы. Там, до или после поездки в Лаздинай, я по обыкновению влип в историю. Проплывающая мимо шикарная дама несла на грудях по большому кульку баранок. Именно на грудях, водрузив на них кульки, крепко схваченные снизу нежными кулачками. Бюст был пышный, роскошный, но кульки ещё роскошней. Женская головка, увенчанная высокой причёской, гляделась между ними подчёркнуто миниатюрно.
Дама споткнулась, кульки, сломавшись у основания, подались раструбами вперёд-вниз, баранки раскатились по дворцовому высоко-художественному, но изрядно натоптанному паркету зала ожидания. Не знаю, зачем я ввязался. Сам есть баранки из-под ног никогда бы не стал и полагал их безвозвратно потерянными для употребления в пищу. Однако - как-то получилось бездумно, автомат какой-то в черепке сработал - устремился помочь собрать их, чтобы водворить обратно в хозяйскую тару. И тут раздался истошный крик: «Не ттрош-ш-шь! Эт-то моё!» Впечатлил, навек запомнился милый прибалтийский акцент.
Опять же до или после мы побродили с Сашей по старому Вильнюсу, которым Князь гордился почти так же, как собой. Для меня осталось необъяснимым, что Долгоруков, насколько знаю, в Литву, в Вильнюс не вернулся, а осел, в конце концов, в заштатной, по сравнению с родным его городом, латвийской Лиепае. Там, в Лиепае, мы встречались до того, как оба попали на Тихоокеанский флот - я из Латвии, он из Калининграда.
Дружба наша была слегка с винтом. Ровности отношений препятствовали характеры. Князь, образно говоря, любил чувствовать себя командиром на войне даже в мирное время. Мне свойственно то, о чём в «Каботажном плавании» пишет Жоржи Амаду: высокомерием ничего не стоит обидеть.
Женился мой однокашник уже офицером в Калининграде, сделав сомнительный и рискованный выбор с одного, не вполне, вероятно, трезвого погляда в какой-то не слишком респектабельной забегаловке. Супруга отличалась умом и более чем привлекательными формами в сочетании с привычками вольными и ненасытными. Оба, убегая с Камчатки на запад, не миновали моей владивостокской комнаты в коммуналке на три семьи, но уже поврозь. В Завой-ко (для незнающих - в Петропавловске-Камчатском) семья распалась. Муж вернулся на малом противолодочном корабле с большой боевой службы и разобрался с грешной женой столь решительно, что командование не сочло возможным оставлять его на флоте.
Наш Князь - это, вообще, не человек. Это - явление. Выдающееся и загадочное. Логикой, доступной среднему уму, постичь его мудрено. В классе (возможно, и во всей 2 роте, не знаю) - лучший курсант, единственный обладатель красного диплома. Первая должность - секретарь комитета комсомола в Калининградском высшем военно-морском училище. С таких должностей перед молодыми политработниками широко распахивались самые заманчивые горизонты.
Учебный корабль с курсантами из Калининграда покидает Севастополь без главного комсомольца КВВМУ. От корабля, отправляющегося домой вкруг Европы, Князь Долгорукий отстал, забывшись усталым сном на Малаховом кургане. Люди баяли - прямо на травке. И вроде - обошлось.
Но после был праздник польско-советской дружбы. Тут лейтенант неожиданно исчез. Искали. Говорят, часа четыре. Не нашли. Участвующие в празднике балтийцы уехали восвояси, не досчитавшись бойца. Офицера чуть ли не на следующий день, словно умирающего Гамлета, принесли жолнежи с той стороны советско-польской границы. Приглашённый на беседу к ЧВС (суровый мужик вице-адмирал Николай Иванович Шабликов, на Балтике о его крутом нраве ходили легенды), Саша, стойко, но слишком долго ждавший в приёмной, не выдержал воспоминаний о встрече с братьями по Варшавскому договору и вытравил интернациональную закусь непосредственно на стол ординарца члена Военного совета - начальника политического управления Дважды Краснознамённой Балтики.
Встреча с адмиралом не состоялась. Состоялся перевод на Камчатку...
Лет, может быть, пять-семь назад Князь объявился в «Одноклассниках» на странице своего, не ведомого мне, лиепайского друга. Личного компьютера не имел, но обещал вот-вот обзавестись. Несколько месяцев мы обменивались приветами. Исчез Саша так же внезапно, как появился.
Пьяницей он точно не был, его и пьющим не назовёшь. Может, каких-то ферментов не хватало? Как у тех народностей, что по природе не способны к расщеплению спирта. А может, подвела вера в свою исключительность, непотопляемость. Но я больше склоняюсь к тому, что мой друг был просто редким пофигистом.
* * *
О Володе Мушинском в ноябре 2004 г. сложилась главка, начавшая книгу «От всего сердца», двумя тиражами изданную на Дальнем Востоке в 2009 и 2011 гг. Не буду из-за тесноты в отсеке воспроизводить её полностью и немного подрихтую в связи «с открывшимися обстоятельствами».
Из более двух сотен киевских сокурсников мало кого помню так хорошо, как Володю. Он выглядел доходягой из Бухенвальда, и временами вызывало удивление, что Володя не падает в обморок. Выдающиеся части его тела - нос и, особенно, кадык - смотрелись на фоне всего остального Мушинского столь значительно, что почти можно сказать: он состоял только из носа и кадыка. Но были ещё глаза, полные врождённой печали.
Главный старшина Мушинский, как все курсанты из сверхсрочников, обладал привилегией свободно выходить в город после занятий. Наша рота бессовестно пользовалась этим. Безотказного Володю всё время куда-нибудь за чем-нибудь посылали.
Он принадлежал к редкой породе людей, которые начали вымирать в начале прошлого века, а теперь уж почти исчезли. Всем верил, всему удивлялся и попадал в истории странные до неправдоподобия. Их следовало бы считать выдумкой, если усомниться в том, что выдумать такое нельзя.
Целеустремлённый, нередко жертвенный, путь в моряки у Мушинского начался с драматичной одесской шутки. Володя в Одессе сдал экзамены и приказом был зачислен в высшую мореходку. Пару месяцев носил флотскую робу, старательно мёл территорию и топал по плацу. Едва начались занятия, парня попросили на выход. Не исключено - единственный случай в отечественной истории высшей школы: мальчишка, закончивший сельскую восьмилетку, не имея аттестата, по душевной простоте и великому нетерпению быстрее обрести самостоятельность послал документы в приёмную комиссию, где, похоже, их посмотрели невнимательно. В чью проницательную голову могла прийти мысль, что кто-то попрётся в ВУЗ без полного среднего образования? Правда открылась, робу пришлось сдать на склад, документы забрать, но домой Володя вернуться не посмел.
Более всего обескураженный тем, что потерял бесценное время, впустую метя одесскую пыль, Мушинский в детском, то есть абсолютном отчаянии метнулся от Чёрного моря к Балтийскому. Не имея средств, осмысленной цели и конкретного плана. Разумеется, в Ленинграде его никто не ждал.
Он впервые ехал в поезде. Жёсткий общий вагон, представший небывалым достижением цивилизации, впечатлил его. Купе, тамбуры, коридоры мнились корабельными отсеками и кубриками, которые Мушинский видел только в кино. Диковинкой показался туалет. Володя подолгу исследовал его, пытаясь разобраться в конструкции, понять, откуда течёт вода в умывальнике и унитазе, с интересом наблюдая, как она, стоит нажать ногой на шершавую металлическую педаль у пола, низвергается, журча и пенясь, в пахнущую не только хлоркой воронку. Несколько раз собрал за дверью клозета нетерпеливую очередь. Измученный народ, в конце концов, не преминул продемонстрировать своё возмущение.
И в родное КВВМПУ Мушинский прибыл, не имея аттестата на руках. Чудесным образом удалось уговорить училищное командование - до приёмных экзаменов допустили без документа. Бумагу почта доставила с Севера, когда у нас уже вовсю шли занятия.
На третьем или четвёртом курсе Володя женился, вместе с женой, дипломированной связисткой, заполучив выдающуюся тёщу. Большая оригиналка, она изящно третировала зятя. К примеру, регулярно требовала врачебную справку о том, что он не заразился дурной болезнью. Чета вынуждена была скитаться по квартирам, но злой рок неотступно преследовал молодых. Первый, давно и навсегда запойный старичок, у которого Мушинские сняли комнату, получив расчёт, быстренько «забывал» об этом и начинал с нуля вымогать деньги. Терпение у супругов иссякло, когда всласть поддавший хозяин в отсутствие постояльцев пару раз уснул и помочился в их постели.
До училища Володя служил на Новой Земле, на том самом полигоне, откуда ударная волна взорванной во времена Никиты Хрущёва пятидесятимегатонной водородной бомбы трижды обогнула земной шарик.
Однажды - ошиблись ли физики в расчётах или допустили промашку строители, готовя на глубине адское прибежище для очередного «изделия», - в результате подземного взрыва земля на полигоне полопалась. На глазах у личного состава произошёл радиоактивный выброс. Зловещее облако поплыло в сторону вышек и блиндажей. Столичные прикомандированные в больших погонах и местный персонал вплоть до последнего матроса бросились наутёк. Мушин-ский то ли на командном, то ли на каком-то наблюдательном пункте остался единственным последним, замешкавшись, чтобы прихватить забытый ответственными людьми чемодан с очень секретным содержимым. Для такого «богатыря» как Володя, чемодан оказался почти неподъёмно тяжёл, а снег на острове лежал глубокий, так что не существовало ни малейшей возможности поспеть к вездеходу, подобравшему группу генералов и офицеров в возрасте, которые, проявив давно забытую прыть, всё-таки слегка отстали от основной массы бегущих.
Володе казалось, что он стоит на месте. Шевелящаяся тень того, на что не позволял взглянуть наполнявший душу ужас, с физически ощутимым загробным молчанием ползла, безмолвно, но очень явно сигналя ему... Через секунду-другую нечто, породившее эту самую тень, упадёт на плечи, покроет чёрную шинель невесомым, едва видимым слоем белёсой пыли, обрекая живое существо, полагавшее жить долго и счастливо, на близкую мучительную кончину.
Даже не порыв ветра, а лёгкое дуновение воздуха над полигоном сбило с курса падающее наземь облако. Тень от облака качнулась в сторону, скользнула поперёк свежих троп, пробитых в снегу быстрыми ногами исчезнувших впереди защитников отчих просторов, и пропала где-то сбоку. Володя перестал бежать, поставил, не разжимая одеревенело стиснутых пальцев, чемодан, передохнул ровно столько, чтобы можно было двигаться снова, и почувствовал равнодушное, непробиваемое спокойствие. Дальше побрёл не торопясь, волоча по снегу бесценную казённую ношу.
Главный начальник, уже хватившийся заветного чемодана и успевший осознать, чем обернётся пропажа, бросился навстречу. Долго тряс руку, обнимал-целовал, плача совсем по-бабьи, и клятвенно обещал орден.
Товарищ генерал, конечно, погорячился. Нельзя было наградить человека ни за что. Но и нельзя, чтобы Москва узнала, что случилось.
Орден потешил воображение и исчез, не появившись. Володе не выписали даже почётной грамоты. Зато разрешили учиться в школе.
Долго о нём ничего не удавалось услышать. Только в новом веке Витя Низин при встрече в Ватутинках поделился новостью, к тому моменту уже весьма несвежей: в Интернете проскочило сообщение, что Президент России удовлетворил просьбу Владимира Ироновича Мушинского о предоставлении российского гражданства. Это было всё, что Витя знал про Ироныча.
Миновало ещё несколько лет, прежде чем Володя объявился сам. Мы задружили в «Одноклассниках». Во Владивосток пришло несколько писем. Не хочется в этом признаваться, но я плакал над ними. Даст Бог, в другой какой-нибудь книге их удастся опубликовать. Впрочем, Володя и сам трудится над воспоминаниями. Ему есть что рассказать. В судьбе Ироныча опять была Новая Земля, потом был Черноморский флот, была советская и постсоветская Украина; учительство и директорство в школах и ПТУ, работа в газетах и на телевидении.
Человек не просто мягкий - нежный ко всему и ко всем, в убеждениях своих (наших) Володя оказался настоящий кремень. В самостийной Украине отстаивал эти убеждения публично. Претерпел гонения, подвергся нешуточным угрозам. Это и заставило напрямую обратиться к российскому Президенту, попросить убежища в России.
На связь Ироныч вышел из Каменска-Шахтинского, где, не зная того, землячествовал с Зиночкой Филипповой.
Мы почти встретились там, в Каменске-Шахтинском. С Олегом Шелудько, живущим под Сергиевым Посадом, собирались в гости к Иронычу, оставалось только дождаться отпуска. Володя славно обжился - у него сад-огород, хозяйство живи не тужи - с козочками молочными, с виноградником плодоносным. Но он вдруг сорвался с места. Усадьбу продал, нажитый скарб на грузовике (с приключениями и утратами) вывез на Украину. Перегнал «Волгу», практически безпробежную, на которой планировал скататься во Владивосток. Рванул с супругой под Киев - помочь дочери, живущей так туго, что даже квартирку подремонтировать не на что. И всё как-то там отла-дилось. Да с новой силой закачалась под ногами земля родная, опять пришлось спасаться в России. Ироныч в очередной раз начинает с нуля, вернувшись в Каменск-Шахтинский с парой чемоданов, куда поместилось всё, что осталось после вдохновенной преданной службы в двух братских государствах. Впрочем, в Каменске-Шахтин-ском, если верить Интернету, тёзка не задержался. Последнее место жительства он обозначил такое: «Аргентина, Буэнос-Айрес».
***
С Василием Лысенко мы держим связь через его сына Юрия. Виделись в 1985 г. - в Севастополе проходил (кажется, последний) Всесоюзный семинар литераторов Военно-Морского Флота СССР. Юра был тогда мальчишкой. Вася устроил роскошную экскурсию по городу, провёз на «Жигулёнке» по Крыму. Пообщались с ним дома, куда мы приходили с Борисом Орловым, подводником, военным журналистом, выпускником Литинститута, капитаном первого (тогда - третьего) ранга, ныне руководителем Санкт-Петербургской организации Союза писателей России. Провели вечер в Севастопольском доме офицеров (там, сказать попутно, с участием члена Военного совета - начальника политуправления ЧФ подводились итоги семинара).
Недавно говорили с Василием Митрофановичем по телефону о возможности встречи в Севастополе, о которой оба мечтаем.
По причине уважительной и более чем серьёзной, но неведомой сокурсникам, Митрофаныч ушёл с должности старшины роты, передав её Николаю Кириченко. Славе Митрофаныча, игравшего на трубе в ансамбле «Магелланы», известном далеко за стенами КВВМПУ, это не повредило.
Среди людей, так или иначе знакомых по жизни, далеко не о каждом я мог бы написать отдельную книгу. О Василии Митрофановиче Лысенко - мог бы. Она не обошлась бы без белых пятен, но это была бы очень благодарная книга.
По прошествии многих лет осозналось, что Вася подарил мне пробу пера, предвосхитившую, предопределившую дело, ставшее, в конце концов, пожизненным. Вася - мой первый «литературный герой».
В журналистике есть жанр, называемый «портретной зарисовкой». В ту пору я не имел о нём, равно и обо всех прочих жанрах, ни малейшего представления, но, как могу сейчас судить, нацарапал что-то вроде этой самой зарисовки. «Служба идёт нормально» - так она называлась. Речь в ней шла о курсанте Киевского морполита, поступившем в военно-морское училище из Советской Армии. Служил Митрофаныч в Переяславле-Залесском, а призывался с Украины, из подлинной что ни на есть глубинки. Теперь ещё и выяснилось, что «произведение» открыло в библиографии автора список (почти на том и закончившийся) переводов на иностранные языки. На малой родине героя материал о нём, переложенный на украинскую мову, опубликовала районная газета.
Между прочим, моя первая поэтическая публикация тоже состоялась во время учёбы в КВВМПУ. В наше литобъединение пришла
молоденькая журналистка из республиканской «комсомолки» «Молодёжь Украины» и выбрала у курсантов несколько стихотворений. Среди них оказалось и моё «Родниковый, обветренный край.», навеянное непреходящей тоской по родному Алтаю. За него я получил первый в жизни гонорар в 5 руб. 10 коп., на который, внеся разнообразие в серое военно-морское бельё, купил шёлковые белые трусы. Ещё многие годы думать о журналистской, тем более о литературной, работе не решался, однако вышло, что творческий путь мой начался именно в стенах КВВМПУ.
Случайно попавший в военное училище, я мог совершенно неслучайно из него вылететь. В том числе и по причине физической слабости, какую трудно предполагать в существе плечистом и ширококостном. Человек я терпеливый, работать, идти и без привала тащить то, что способен поднять, могу долго. Но медленный и малосильный, изо дня в день живущий на пределе возможностей.
В сохранившейся с 1 класса школьной характеристике печатью и подписью заверены слова, сопровождающие меня доныне: «способный, но болезненный». В 5 классе неожиданно отнялись ноги. Отнялись напрочь, словно их не было вообще. Утром вместо школы сосед отвёз на своей «Победе» в больницу. Доктора насчёт диагноза благоразумно промолчали. Но поставили на спецучёт. После госпитализации года два регулярно сдавал кровь. Кровь была нехорошей. Мама плакала. Ей сказали, что до совершеннолетия старший сын не доживёт. Я об этом не знал. Частые кровотечения из носа, постоянное головокружение, многократное ежедневное помутнение сознания постепенно прошли. Однако сравняться с братьями не получилось. И Алёша, и Серёжа занимались спортом по-настоящему, оба играли в детской и юношеской хоккейных командах знаменитого усть-каменогорского клуба «Торпедо». Я пытался приобщиться к бегу на коньках. На память осталось удостоверение общественного инструктора по конькобежному спорту, но обнаружилось, что бегать быстро неспособен. Тренировался в секции классической (греко-римской) борьбы, дошёл до участия в городских соревнованиях и выиграл первую схватку. Спортивную карьеру прервала «скорая помощь» - во втором выходе на ковёр почти сразу взял очко и. потерял сознание. Сюжет повторился на лыжной трассе во время школьных соревнований: несколько кругов в группе лидеров - внезапно рухнул на снег - медики откачали.
Во дворе и в школе почти ежегодно кто-то из сверстников умирал от лейкемии. В городе думали: это - от Хиросимы и Нагасаки. На «почтовый» завод, отгороженный от жилой зоны бетонным забором, с 1949 года - года моего рождения - выпускавший что-то атомно-космическое, и на ядерный полигон под Семипалатинском почему-то не грешили.
В училище на марш-бросках выручал статус нештатного санитара. По ночному Киеву (марш-броски обыкновенно начинались по ночам, когда улицы пустые) и по какому-то пригородному (одно название помню - Голосеевский) лесу или парку бежал вне строя позади всех, за спиной катилась только «таблетка» «скорой». Курсантские роты преодолевали расстояние рывками, перемежая бег и ходьбу. Не успевая за бегущими, я то отставал, то нагонял хвост маршевой колонны. Двигался трусцой в постоянном темпе, волоча, как все, автомат, подсумок с двумя магазинами, противогаз и, сверх того, увесистую санитарную сумку. Одиночество обычно длилось недолго. Кто-нибудь из курсантов вываливался из строя, я подхватывал под руку, и дальше в связке телепались вдвоём, а то и втроём. После финиша случалось доставать нашатырь. Там и там кто-то травил, успев или не успев отшагнуть на обочину и спрятаться за деревья. Судорожный кашель и хрип, тошнотворный запах рвоты вызывали цепную реакцию. Всякий раз я участвовал в этой процедуре.
Боль души - зачётные кроссы. Требовалось уложиться в норматив, пробежав хотя бы на троечку. Меня вытаскивали одноклассники. Сменяя друг друга, брали на буксир. Сцепкой служил застёгнутый флотский ремень. Жертвуя высоким личным результатом, друзья тащили слабака за собой. Ноги не успевали семенить, в иные моменты волочась по земле сосисками.
Чаще и дольше других выручал главный старшина Василий Лысенко. Как правило, на последнем участке дистанции. То есть, оценка Митрофаныча в зачётной ведомости страдала больше, чем у остальных моих спасителей.
Лейтенантскую службу Вася начинал на ЧФ, кажется, в должности замполита тральщика. Потом перешёл в особисты. Двухминутный эпизод в Севастополе в 1985 г. - Митрофаныч на маленьком примере показал возможности своей профессии. Не могу раскрывать чекистскую тайну, но выскажу убеждение - это ведомство знает всё, а чего не знает, при желании и необходимости способно узнать очень быстро. Вывод такой - в нашей стране ничто не происходит без участия (вмешательства/невмешательства) и против воли службы безопасности (и тех «больших дядей», которые ею фактически руководят). Так что за всё хорошее и за всё не очень хорошее мы немало обязаны означенному ведомству. А народ в нём, как везде, сильно разнообразный.
Когда моя офицерская карьера совершила болезненный кульбит, Митрофаныч издалека, с другого края большой страны, очень поддержал морально, помог устоять на ногах так же, как помогал на дистанции страшного кросса.
Трудно сказать, сколько раз в жизни добрые люди самых разных профессий в прямом и переносном смысле вытягивали, вытаскивали, выносили из полной безнадёги. Ещё труднее представить, какой стала бы она, моя жизнь, если бы с удивительной, не обязательно заслуженной, щедростью не дарила этих дорогих сердцу людей всегда, когда без них становилась невозможной.