Мы сидели в "Чинуке", пристегнувшись ремнями к сиденьям, все пятьдесят человек, и что-то, кто-то молотил по нему снаружи огромной кувалдой. "Кто это там? - подумал я. - До земли триста метров!" Но удары никак не прекращались, и вертолёт дёргался, клевал и рыскал носом так страшно и так бесконтрольно, что у меня сводило живот. Я должен был радоваться, ведь всё так интересно, ведь это то, чего я хотел - ну, почти то, чего я хотел, мешал только противный, раскатистый грохот металла, который пробивался сквозь шум лопастей. Сейчас разберутся, я твёрдо знал, что этот грохот прекратят. Конечно, прекратят, а то меня стошнит.
Бойцы на борту летели на замену, зачищать местность после тяжёлых боёв на высотах 875 и 876, которые уже успели стать одной великой битвой, битвой при Дакто. А я был новичком, совершенно свежим, три дня как прилетел, и стеснялся своих слишком новых ботинок. У противоположной стенки, метрах в трёх от меня, молоденький парнишка подпрыгнул, вырываясь из ремней, рванулся вперёд и повис, зацепившись стволом винтовки за красные синтетические ленты спинки сиденья. Вертолёт пошёл вверх на разворот, парня с силой швырнуло на спинку, и я увидел тёмное пятно размером с детскую ладошку посередине его полевой куртки. Оно начало расти - я стал догадываться, что это за пятно, - дошло до подмышек и поползло одновременно вниз, по рукавам и вверх, к плечам и выше. Покрыв собою всю поясницу, оно пошло по ногам, накрыло ткань на ботинках, которые потемнели так же, как вся остальная его одежда, а с кончиков пальцев начали медленно срываться тяжёлые капли. Мне показалось даже, что я слышу, как они бьют в металлический лист на вертолётном полу. Эй, ты!.. Да ну, ерунда какая, это всё понарошку, просто они тут что-то творят, притворяются. Один из пулемётчиков валялся на полу как тряпичная кукла. Его рука походила на кусок красного сырого мяса, на фунт печёнки, только что вытащенной из промасленной бумаги. Мы сели на ту же площадку, с которой вылетели несколько минут назад, но я не осознавал этого до тех пор, пока кто-то из ребят не потряс меня за плечо, и тут я не смог подняться. Я не чувствовал ног, знал только, что они дрожат, и парень решил, что меня ранило, и помог мне встать. Вертолёт получил восемь пробоин, пол был усыпан пластмассовыми осколками, в кабине умирал пилот, а тот парень снова свесился вперёд, удерживаемый ремнями, он был мёртвым, но не совсем (в этом я был уверен).
Только месяц спустя мне перестало казаться, что я наблюдаю не то за игрой, не то за пьесой. В тот день, ещё до посадки в "Чинук", один чернокожий сержант пытался меня отговорить. Он сказал, что мне ещё рано лететь туда, где на высотах творятся всякие безобразия. ("Ты репортёр?" - спросил он меня, я ответил: "Нет, я писатель", тупо и напыщенно, а он расхохотался и сказал: "Не зарывайся. Там, куда ты собрался, черновиков не пишут"). Он указал на тела убитых американцев, уложенных в два длинных ряда у вертолётной площадки - их было так много, что и накрыть, как положено, смогли не всех. Но тогда они ещё не были настоящими, и урока я не усвоил. На площадку сел "Чинук", с меня сорвало каску, я подобрал её и присоединился к тем, кто ждал посадки. "Ладно, - сказал сержант. - Надо, так надо. Лёгкого тебе ранения".
* * *
И так они всё пытались и пытались вспомнить, но у них никак не получалось. Из принципа или из вежливости они пытались вспомнить, как звали убитого товарища, они не хотели сдаваться, но, решив, что я ничего не вижу, они посмотрели друг на друга и улыбнулись.