Свербеев Д.Н. К моим воспоминаниям о Шишкове

К МОИМ ВОСПОМИНАНИЯМ О ШИШКОВЕ 1

Продиктовав для моих «Записок» рассказ о встрече моей с Шишковым осенью 1870-го года, с лишком через пятьдесят лет после того как она произошла, я вслед за тем с жадностью начал читать изданную в том же году книгу в двух томах на русском языке: «Записки, мнения и переписка адмирала Александра Семеновича Шишкова» 2. Легко представить, как оживили они во мне воспоминания юности, перенесли в прошедшее, и многое тогда для меня ничем необъяснимое и забытое теперь, через 50 лет, пояснили мне до возможного уразумения той эпохи, в которую я только что начинал и жить, и мыслить. Вот почему считаю не лишним остановиться на этих «Записках» Шишкова и дополнить мои собственные выписками из оных. Делаю я это потому, что последние пять лет царствования Александра I провел я за границей в совершенном неведении подробностей этих времен, тех закулисных причин всего, что тогда происходило и что с недавнего времени становится всем более или менее известным, между прочим, прочитав сочинения Шишкова, убедился я теперь и в том, как должна была тогда испугать Кикина моя выходка, мой ответ Шишкову 3.

В самый день кончины императрицы Екатерины встречаем мы во дворце у ее гроба А.С. Шишкова, который искренно ее оплакивал. Предвидя всю капризную суровость нового царствования, он, слабый здоровьем, робкий по характеру, сначала избегал деятельной службы; но благоприятные обстоятельства выводят его, флотского офицера, на видное и в то же время опасное служебное поприще: сначала майором от эскадры и вскоре потом генерал- адъютантом, и он почти нехотя становится приближенным государя *.

Записки Шишкова об этом времени чрезвычайно любопытны по их безыскусственной и добродушной искренности. На каждой странице видим его страх не навесть на себя царского гнева, не погибнуть, и в то же время видно, что при всем том вел он себя как честный и верный слуга царский, оберегая, однако, собственное достоинство. Никогда не встречалось мне такого живого и цельного описания павловского крутого времени.

Вместе с целой Россией радуется он восшествию на престол императора Александра, но по связям своим с влиятельными лицами Екатерининского времени, не сочувствовавшими новым молодым деятелям, свободолюбивым друзьям императора Александра, Шишков сблизился с их консервативными противниками: был дружен с Державиным по литературным своим занятиям, близок с Трощинским 4 по политическому образу мыслей, а по морской своей

_____________

* Император Павел еще до этого назначения, при раздаче деревень многим за один раз лицам, пожаловал Шишкову 250 душ в Новгородской губернии. Сколько известно, Шишков других поместий не имел и всегда жил одним жалованьем. По назначении его государственным секретарем получал он 12 тыс. руб. годового содержания (примеч. Д.Н. Свербеева).

[509]

службе находился, как видно, под влиянием адмирала Голенищева-Кутузова 5, сравненного по правам с фельдмаршалом и также стоявшего за старые порядки. Как старший член Адмиралтейской коллегии, имел он доклад у государя; но другим младшим членом был Чичагов, сын екатерининского победоносного адмирала 6. Чичагов, сдружившись с Кочубеем, Сперанским, Новосильцевым и Чарторыжским, успел, отстранив Шишкова, стать на его место докладчиком по морскому ведомству. Этот Чичагов пользовался тогда уважением молодого поколения замечательных при государе людей за свой смелый поступок с Павлом, о чем слегка упоминает и Шишков в своих «Записках» * 7.

Менее замеченный на службе, терпеливо перенося удаление от государя, Шишков предался литературным словопрениям в российской академии с духовными сочленами и тогда уже проявил преувеличенную свою православную набожность и ревность к церковнославянскому языку. Помнится мне, тогдашние упорные занятия его славянским языком называли в насмешку корнерытием. В то же время вместе с Державиным Шишков основал Беседу любителей российского слова.

Не знаю сам, покажется ли достаточно убедительным для других такое наше предположение: кажется, что личная вражда к Шишкову товарища его по службе Чичагова неблагоприятно подействовала на развитие его характера. Чичагов был воспитан и долго служил в Англии и отдавал ей безусловно преимущество над Россией. Он, пристав к молодой партии, окружавшей Александра, мог повредить Шишкову и по службе. Поэтому-то ежедневно встречавшемуся Шишкову стал он казаться ненавистником России и всегдашним ее во всем поругателем. Все это, по естественному противодействию, сближало Шишкова с тогдашними консерваторами и отделяло от их противников.

Простодушно набожный и всецело преданный вере отцов, глубоко изучивший богослужебный славянский язык и в нем искусный, не менее преданный прямодушно и искренно самодержавному у нас престолу, ревностный почитатель всех наших народных преданий и не чуждый коренных наших предрассудков против всего иноверного и чужеземного, опасливый и, по временам, ярый борец с наплывом западных европейских идей, прямой, добродушный, честный и скорее кроткий человек, чем страстный, когда на житейском его море господствовал штиль и не было бурь, - Шишков не со-поставлял для себя трех главных идей всей своей жизни, тем еще менее не определял их никакими словами и, невзирая на то, он, так сказать, бессознательно первый воплотил в себе тричастный русский символ «православия, самодержавия и народности», который потом сделался в одно и то же время

___________

* Сличи в «Записках» Саблукова. «Русский архив» 1869, стр. 1925 (примеч. П.И. Бартенева).

[510]

программою царствования императора Николая, девизом графа Уварова 8 и, наконец, надписью на знамени позднейших славянофилов. Исповедуя внутри своего сердца и повсюду проповедуя эти три русские добродетели, написал он свое «Рассуждение о любви к отечеству». Сперанский, прежний редактор всех манифестов, был уже тогда сослан, и государь, которому понравилось рассуждение Шишкова о любви к отечеству, поручил ему написать манифест о рекрутском наборе в марте 1812 года. Перед началом отечественной войны понадобилось другое перо, более народное, более русское. Составитель манифеста о наборе [был] назначен государственным секретарем и поехал в Вильну. Близкими к Шишкову из других спутников государя были тогда граф Аракчеев и Балашев; все три составляли они при императоре особенный, единодушный, русский триумвират, ни в чем не похожий на прежних любимцев Александра. Последние побледнели и как бы попрятались со времени ссылки Сперанского. В Вильне 13 июня подписаны были рескрипт фельдмаршалу Салтыкову 9 и приказ армиям, возвещавшие вторжение неприятеля в наши пределы. Несмотря на присутствие государя в главной квартире действующей армии, по отзывам самого императора, главным и полновластным начальником оной был Барклай-де-Толли; но этот военачальник, с своей стороны, в откровенных разговорах с графом Аракчеевым, Балашевым и Шишковым, не скрывался, что он, главнокомандующий, хотя и облеченный всею властью, не может, однако, действовать безотчетно, а уступает направлениям самого государя, хотя бы они приходили к нему и в виде советов. Из сего Шишков мог заключить, что пребывание государя при армии скорее вредно, нежели полезно. Надо прибавить, что многие из государственной свиты и особливо люди пожилые, в особенности же этот вполне русский при нем триумвират, постоянно находились под влиянием страха быть побежденными величайшим полководцем эпохи и вынужденными просить у него какого бы то ни было мира. В Шишкове родилась мысль удалить от армии государя, который подвергал себя нравственной ответственности и личной опасности, и убедить его отправиться, как выразился Шишков, в самую грудь России (по-нынешнему, в ее сердце), т.е. в Москву, и оттуда воззвать к народу и собирать новое ополчение. Мысль эту сообщил он сперва Балашеву, а потом через него и графу Аракчееву. Последний согласился подписать составленную по этому поводу пространную записку Шишкова лишь только тогда, когда его убедили, что государь, оставаясь при армии, подвергает себя личной опасности. В Записках Шишкова читаем мы собственные при этом слова Аракчеева: «Мне до вашего отечества дела нет, я знаю одного государя». Записку эту Аракчеев положил государю на письменный стол. На другой день государь сказал Аракчееву: «Я читал вашу бумагу» и только; на следующий поехал он верхом к Барклаю, который стоял в нескольких верстах от главной квартиры, а обер-гофмаршал граф Толстой шепнул Шишкову на ухо: «К ночи велено приго-

[511]

товить коляски ехать в Москву». Тут Шишков получил приказание написать воззвание к первопрестольной столице, которое было отправлено туда прямо с генерал-адъютантом князем Трубецким 10. Вскоре отправился туда же государь и с ним Шишков. Кроме двух слов, сказанных государем Аракчееву, что он читал подписанную ими тремя бумагу, государь никогда о ней не упоминал. Со своей стороны, Шишков, несмотря на свою пламенную любовь к самодержавному государю, который с начала 1812 года до конца 1813 года беспрекословно, почти без поправок, подписывал все разновидные шишковские бумаги (писанные последним большею частью по инициативе самого государя, а иногда и придуманные самим Шишковым), долго сохранял втайне изложенный им совет государю удалиться из армии; но не устоял против искушения открыть свою тайну великой княгине Екатерине Павловне. Она упросила его позволить ей переписать копию с черновой знаменитой бумаги, оставленной Шишковым у себя. Оле! (как сказал бы сам Шишков) греховного в человеке самомнения и прибавим: вот что значит авторское самолюбие! Он не устоял: пропал в нем и благоразумный страх, и твердость гражданского мужества, требующая от истинно верноподданного и беспредельно преданного своему государю - ни единому смертному не открывать тайны царевой. Допустим, что и в этом твердом, как адамант, государственном муже недостало духа отказаться от славы совершенного им подвига; но прибавим, что у него недостало в этом случае и здравого смысла или расчета. Александр узнал, наконец, от самой ли сестры или после ее кончины, непростительную нескромность своего государственного секретаря, который более всех обязан был хранить государственные тайны. Вероятно, все это было причиной охлаждения императора к Шишкову и удаления его от секретарской должности. К сожалению, в Записках есть промежуток между увольнением Шишкова от этой должности и назначением его через несколько потом лет министром просвещения.

Особенно любопытны следующие собственные рассказы Шишкова. Разговор его с фельдмаршалом князем Смоленским 11 о том, что лучше бы было на выгодных условиях помириться с Наполеоном, чем подвергаться новым опасностям войны для освобождения Европы. После некоторых возражений князь Кутузов отвечал ему, «что он и сам так думает, но государь предполагает иначе, и мы пойдем далее», прибавив: «...когда император доказательств моих не принимает, то обнимет меня и поцелует, тут я заплачу и соглашусь с ним» (стр. 168, т. I). Далее в той же книге страниц через десять (стр. 176) Шишков сообщает слышанное им за обедом у государя в Вильне мнение князя Смоленского том, что не должно, несмотря на военные обстоятельства, уничтожать в Петербурге французский театр и что мы не должны бросать французский язык, чтобы не впасть в прежнее невежество и неуклюжество. Рассказывая о тяжелом впечатлении, произведенном на него такой речью фельдмаршала и видимым сочувствием к его мнениям императора, он продолжает в ярких

[512]

красках выражать все свое негодование, весь свой ужас при таких речах, на которые он возражать не мог из уважения к царской застольной беседе.

Когда войска, а с ними и государь, перешли русскую границу, Шишков не мог долго следовать за главной квартирой. Он еще при Павле при назначении в генерал-адъютанты заявил, что не умеет ездить верхом, и потому после неудачного сражения под Дрезденом, когда пришлось нашей армии отступать и заключить перемирие, Шишков вынужден был, и не один раз, отставать, путешествовать на казенных лошадях с русскими кучерами по непроходимым тогда еще немецким проселочным дорогам, проводить ночи где и как попало, а иногда и проживать в маленьких деревнях и местечках, где не было не только русского, но и никакого общества. Такое странствование хилого старика, сопряженное с опасностью быть захваченным в плен неприятелем, расстроило его здоровье и наводило на него тоску по родине. Во Франкфурте на Майне, при свидании с государем, после долгого от главной квартиры отсутствия, Шишков просился домой, либо в Дрезден или Берлин, чтобы быть поближе к Петербургу; император на это не соглашался, предполагая, что Шишков может быть ему нужен поближе, несмотря на то, что Шишков, по собственным его рассказам, начинал уже надоедать государю своими патриотическими вопияниями (любимое его выражение) и страхами встретить какие-либо военные неудачи в борьбе с Наполеоном на жизнь и на смерть в самой Франции. Робкий старик находил и в это время лучшим прекратить войну миром. Наконец решено было отправить Шишкова в Карлсруэ, где в то время императрица Елизавета Алексеевна жила с матерью своей марк-графиней 12 при Баденском дворе. Там оставался Шишков до возвращения государя из Парижа. Как ни ухаживали за Шишковым при этом дворе, он все-таки тосковал по родине и вместо того, чтобы торжествовать нашу победу и нашу славу, предался прежней боязни, что симпатии государя к французам и обратно их к нему не воротили бы нас на ненавистный путь подражания всему иноземному, и особливо французскому. В рассказах своих Шишков описал очень искренно все злосчастные свои странствования и кратковременный отдых в Праге, где посчастливилось ему встретить приятеля своего Кикина и насладиться вполне учеными беседами филолога Добровского 13 и других тамошних славянских ученых.

В то самое время, когда Шишков, находясь против воли на чужбине, все более и более предавался своим набожным убеждениям и развивал их в себе, искренно относя спасение отечества к Божиему промыслу, в то именно время, когда задушевною его мыслью была одна, что мы только всецелою преданностью к отечественной вере и церковному языку, к исконному у нас самодержавию и к простым народным нравам и обычаям можем замолить Русской земле продолжение особенной милости Божьей, столь чудесно над нами про-явленной, в то же время император Александр, не менее искренно носивший

[513]

в сердце своем глубокую благодарность к Провидению, даровавшему нам чудесное спасение и освободившему через нас всю Европу от угнетавшего всех ига, начинал довольно открыто исповедовать другие более широкие в христианском смысле религиозные убеждения. Знаменитая мадам Крюднер, вместе с другими встреченными им германскими католическими, а паче протестантскими теозофами и мистиками, возродила в нем сочувствие к преобладавшему тогда иному религиозному стремлению, мечтательному и неопределенному. Александр, воспитанный Лагарпом, начитавшийся, насколько у него было досуга, энциклопедистов 18-го века и других позднейших писателей, окруженный индифферентными в религиозном отношении своими юными советниками, из коих один только Сперанский был убежденным мистиком, признавая во всех разнородных христианских исповеданиях единство веры в Искупителя, искал церкви внутренней, идея которой господствовала в то время как главная и единственная в сердцах современного просвещенного поколения. А между тем должно сознаться, что религиозность православная, в которой, если по недостатку в ней истинного просвещения и могла преобладать одна внешность, находилась в явном противоречии с тою внутреннею церковью, которая отвергала или по крайней мере оставляла без должного внимания всю обрядовую сторону восточной церкви.

Впрочем, еще гораздо прежде отечественной войны и личного знакомства с мадам Крюднер и другими теозофами Александр уже предавался мистицизму, и Сперанский в апологии своей из Перми напоминал государю их беседы о предметах сего рода и особенно о мистической их части. И мог ли прекраснодушный император не подчиняться влиянию подобных идей, когда сам Сперанский, образованнейший между современниками и передовой из передовых сановников и тогдашних деятелей, в письме 1817 г. к Цейеру 14 о мистическом созерцании, рекомендует своему другу способ добывания Фаворского света устремлением взоров на пупок при ноздренном дыхании? В книге о Паисии Величковском 15, архимандрите Молдавского монастыря, изданной в 40-х годах И.В. Киреевским, читал я о подобном способе и слышал случайно от известного Ф. Голубинского 16,что такой именно способ знаком был восточным аскетам и что он был описан св. Григорием Паламой 17, одним из уважаемых отцов Церкви V-го века.

По возвращении государя в Петербург мистическое движение умов все более и более усиливалось. О нем было так много уже написано в последнее десятилетие, что я не вику нужды распространяться. Замечу только, что к религиозным исканиям внутренней церкви присоединилось либеральное направление, которое скоро почтено было за опасное и вредное самим государем, и что вследствие этого сам влиятельный мистик князь Голицын со своими единомышленниками, и особливо Магницким, заподозрили в мистических направлениях зловредное свободомыслие. Начались политические

[514]

преследования. Усиливали их события извне и тяготение над императором Александром венского и других кабинетов (кроме английского), которым действительно грозили со всех сторон революцией. Несмотря на это, мистики продолжали свою деятельность. Со своей стороны, менее влиятельная партия защитников нашей старины в удалении от двора скорбела о гибнущем, по их мнению, отечестве, об упадке веры, о растлении нравов. Настоящей борьбы среди раздвоенного общества еще не было; но Шишков, более чем другие, упорствовал в сопротивлении своем враждебной партии. В обеих крайности были неизбежны; они доходили до таких размеров, которые и доселе остались бы для нас непонятными, если бы мы не узнали всех мелочных их подробностей. Шишков, подобно Голицыну в другом лагере, был в своем русском стане представителем старорусского образа мыслей. Он, судя по его собственным словам, несмотря на всю свою европейскую образованность, как бы уверовал и исповедовал, что все Св. Писание, наша литургия и весь церковный наш устав были написаны издревле не на ином каком языке, как на славянском. От верования в боговдохновенность Св. Писания перешел он таким образом к уверенности в боговдохновенности самого церковнославянского языка; отсюда и его литературная ересь, состоящая в том, что церковнославянский язык и наш русский суть безразлично одно и то же, что язык, употребляемый нами в печати, письме и разговоре, есть только простонародное наречие первого; что потому дерзать на перевод со славянского на русский Св. Писания, а равно отеческих и богослужебных книг значит, по его мнению, касаться рукою скверною к Божию кивоту, значит уничтожать святость предками завещанного нам слова, низводить его до уничиженного, ежедневного, простонародного употребления. Выработав в себе такое глубокое убеждение о церкви православной и всю совокупность этих религиозных убеждений, Шишков логическим путем мышления дошел к сознательному убеждению, что самодержавие есть божественное право, даруемое Промыслом всем монархам, а кольми паче Богом венчанному и помазанному государю всероссийскому. Народ русский признавал он, вследствие всех своих верований, избранником Божиим, сосудом Его благодати.

Все младшее в сравнении с ним поколение литераторов, начиная с Карамзина, почитал он безбожным и во всех отношениях вредным. Мы уже об этом говорили, но вот пример. Карамзин был для него революционером, хотя впоследствии предложил он его сам в члены академии. После войны 1812 года Шишков убедился, что не одни политические его противники, но и литературные действительно вели отечество к погибели. Вот что писал он к одному приятелю в 1813 году: «Вы знаете, как гг. Вестник и Меркурий 18 против меня восставали; тогда они могли так вопиять, но теперь я бы ткнул их в пепел Москвы и громко им сказал: "Вот чего вы хотели"». Издателями

[515]

вышеназванных журналов были Каченовский и Макаров, и их-то Шишков обвинял в желании обратить Москву в пепел.

Кстати, прибавим здесь, что Шишков во всех своих официальных реляциях приписывал сожжение Москвы неприятельским полчищам и чуть ли не самому Наполеону. Если бы он разделял другое, противное (пришлое к нам из-за границы), мнение о том, что Москву сожгли мы, сами русские, то можно себе представить, каким фениксом, возникшим по манию его пера из жертвы самосожжения, летала бы идея Москвы по русскому поднебесью! Наконец, скрытное сперва негодование против мистиков и вражда к ним всех сторонников Шишкова перешли в явную кратковременную борьбу, и шишковская партия сделалась орудием интриги. Аракчеев взял их под свое покровительство. Этому временщику, суровому, одностороннему мизантропу, имевшему одну цель в жизни - господствовать над людьми, надо было погубить другого любимца императора Александра, князя Голицына, который один не подчинялся аракчеевскому влиянию. Всем известна история Госнера, перевод его книги, похищение из типографии корректурных листов, поправленных Поповым 19, и т.д. Я позволю себе рассказать подробно сцену Фотия с Голицыным, потому что, как мне кажется, нигде не была она в повторяемых о ней рассказах оценена как должно.

В дом камер-фрейлины графини Орловой-Чесменской, всеми уважаемой и вполне достойной общего уважения и по знаменитости рода, и по огромному богатству, и по личным ее нравственным и умственным качествам, приглашается в известный час один из первых государственных сановников империи и сверх того одно из самых близких лиц к государю. И что же там происходит? Сделанное этою дамою приглашение министру духовных дел и просвещения было guet-apens, западня, заранее обдуманное, приготовленное ему неслыханное поругание. Там встречает его фанатик священно-инок Фотий, настоятель монастыря совсем другой епархии, человек, не только не имеющий над ним никакой духовной власти, но скорее от него зависимый, и этот человек с первого слова требует от министра клятвы или какой-то присяги перед налоем с крестом и Евангелием в том, что кн. Голицын отрицается от книги мистического сочинителя Госнера (туманного, но ни в чем не преступного содержания), и когда последний, ошеломленный неслыханным требованием, с большим смущением от него отказывался, тогда Фотий, провожая его по ряду комнат, предал его проклятию, ни дать ни взять, теми же самыми пустозвонными словами, коими ругаются между собою на базаре какие-нибудь торговки: «Будь ты анафема, проклят». Анафема - отлучение, простонародным плеоназмом выраженное без исследования вины, без испытания обвиняемого, без должных кротких ему увещаний, выраженное сверх того властью, ничем на то не узаконенною, выраженное паче всего над одним из первых сановников Империи, над тем самым «оком» самодержавия, коему

[516]

вручалось наблюдение за исполнением строгого порядка в высшем суде церковном и стройным ходом всего духовного управления, есть с точки зрения канонического права не что иное, как кощунство, с точки зрения юридического - не что иное, как неслыханное оскорбление самодержавной власти и вместе поругание ее органа.

И подобная сцена, происходившая в высшей сфере европейской столицы России, безобразная, отвратительная, гнусная, имела своими последствиями смену Голицына, замену его Шишковым, запрещение распространять Св. Писание на славянском, русском и других языках, приостановление библейских наших обществ, уничтожение ланкастерских школ, гонение и преследование против святителя нашей церкви Филарета, сожжение книги Госнера, его изгнание из России, следствие и знаменитый суд в Сенате и потом Совете над директором Департамента просвещения Поповым, и пр., и пр., и пр.

Не знаешь, чему более удивляться: возмутительным ли событиям времени, тогдашнему ли всеобщему равнодушию или, наконец, тому, что и наше время до сих пор, предавая гласности все тогда происшедшее, однако, еще не оценило и не произнесло над поступком Фотия суда исторического? Из всех современных тогдашних официально-обязанных судей этого дела только ученый эллинист сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол 20 взглянул на него как следует; он один увидал, что игра не стоит свеч. Оправдывая Попова в вымышленном на него государственном преступлении, он присудил его, однако, к удалению от места весьма важного по Министерству просвещения за исправление перевода такой книги, какова есть мистическая книга Госнера.

И все-таки Шишков представляется мне и мною моим читателям человеком искренно набожным, глубоко образованным, робким, опасливым, но в важных случаях своей жизни твердым и смелым. Он был человек старого построения, какого теперь поискать. Говоря это, я впадаю в противоречие, хотя и осуждаю беспристрастно его страстный фанатизм и те горькие последствия, которых был он главным виновником...

[517]

Цитируется по изд.: Д.Н. Свербеев. Мои записки. М., 2014, с. 509-517.

Примечания

1. Очерк публикуется по изданию 1899 г. Впервые он был напечатан под названием «Первая и последняя моя встреча с А.С. Шишковым» в «Русском архиве» (1871. Вып. 1. Стб. 162-182). Он начинался с дерзкого высказанного А.С. Шишкову мнения юного Д.Н. Свербеева, напитавшегося либеральных идей от друзей по университету. Этот эпизод с предысторией вошел затем в основной текст первой части «Записок» (с. 148-150 наст, изд.: от слов: «Семейные мои читатели...» и до конца раздела).

Ответ молодого Свербеева звучал довольно резко и в либеральном 1871 г., и Бартенев опасался при публикации неприятностей со стороны цензуры. Для мемуариста же, известного своей умеренностью во взглядах, этот эпизод был, напротив, дорог именно радикализмом юности, поэтому он отказался писать предложенное Бартеневым «смягчающее» предисловие к этому эпизоду.

Каким образом и почему менялась статья, включенная в рукопись при подготовке к публикации, можно отчасти судить по переписке Д.Н. Свербеева с П.И. Бартеневым. Следы полемики можно найти в письме от 2 декабря 1870 г. Свербеев пишет: «Милостивый государь Петр Иванович, желаемое вами от меня предисловье к эпизоду из моих записок считаю я не нужным. Статья сама говорит за себя. В ней необходимо удержать два слова буйного моего ответа Шишкову; если бы их не было - я бы и об нем ничего не писал в моих "Записках". В продолжении всей моей жизни я удалялся от всех возможных крайностей и стоял твердо между ними... Если по зависящим или не зависящим от вас причинам вы не можете удержать двух роковых для меня слов, не печатайте ничего и возвратите мне все мной написанное. Искренне преданный вам Д. Свербеев. Само Перо от себя просит выключаемый анекдот Кикина с П[оповы]м списать, чтобы его сохранить в самих "Записках"» (РГАЛИ. Ф. 46. On. 1. Д. 562. Л. 549-550. «Пером» Д.Н. Свербеев называл свою дочь, С.Д. Свербееву, писавшую последние годы жизни под диктовку отца его письма и мемуары).

В итоге эпизод с ответом Шишкову вошел в журнал без изъятий, но Бартенев счел необходимым сделать осторожное примечание: «Удерживаем в печати заносчивый отзыв 18-летнего юноши единственно как яркую черту той эпохи. Образ мысли многоуважаемого автора слишком известен, чтобы потребовались какие-либо объяснения» (РА. 1871. Вып. 11. Стб. 165). Однако еще один острый эпизод, входивший в этот очерк и относящийся к А.С. Шишкову, все-таки был исключен при печати - это обсуждение императора с П.А. Кикиным обвинений в адрес мистика В.М. Попова.

В рукописи очерк помещен сразу после эпизода, повествующего о смелом от-вете Шишкову юного Свербеева (см. с. 149 наст, изд.) в редакции, значительно от-личающейся от опубликованного текста (ФС. Д. 11. Л. 113-113 об.; Д. 12. Л. 1-5). Вариант текста, найденный в рукописи, и комментарии к нему - см. Фрагмент 31.

2. Имеется в виду изд.: Шишков А.С. Записки, мнения и переписка адмирала Шишкова. / Изд. Н. Киселева и Ю. Самарина. Берлин; Прага, 1870. Т. 1-2. Далее у Свербеева ссылки на страницы этого издания даны в тексте очерка.

3. ...моя выходка, мой ответ Шишкову. - Свербеев имеет в виду эпизод из первого тома его «Записок», в котором говорится о его вольнодумстве в беседе с А.С. Шишковым (см. с. 149).

4. Трощинский Дмитрий Прокофьевич (1754-1829 - статс-секретарь Екатерины II, министр уделов (1802-1806), министр юстиции (1814-1817).

5. Голенищев-Кутузов Иван Логгинович (1729-1802) - адмирал (с 1782 г.), директор Морского кадетского корпуса, писатель.

6. ...сын екатерининского победоносного адмирала. - Имеется в виду П.В. Чичагов, сын Василия Яковлевича Чичагова (1726-1809), мореплавателя, адмирала (с 1782 г.).

7. ...за свой смелый поступок с Павлом, о чем слегка упоминает и Шишков в своих Записках... - Обида П.В. Чичагова на императора за «низкий» орден Св. Анны 4-й степени (как одна из версий конфликта) была описана в упомянутых «Записках» А.С. Шишкова, изданных в 1870 г.

8. Уваров Сергей Семенович (1786-1855) - граф (с 1846 г.), министр народного просвещения (1833-1849), президент Императорской академии наук (1818-1855).

9. ...рескрипт... Салтыкову... - Рескрипт главе Государственного совета и Комитета министров Н.И. Салтыкову о начале войны с Францией, опубликованный 18-22 июня в центральных газетах. Именно в нем звучат ранее цитированные Свербеевым слова Александра I о его готовности сражаться до полной победы (с. 466 наст, изд.).

10. Трубецкой Василий Сергеевич (1776-1841) - князь, генерал-адъютант при Александре I (в 1812 г.), генерал от кавалерии (1826).

11. ...с фельдмаршалом князем Смоленским... - Генерал-фельдмаршал М.И. Кутузов, с 1812 г. - светлейший князь Смоленский.

12. ...с матерью своей марк-графиней... - Фридерика Амалия Гессен-Дармштадтская (1754-1832), наследная принцесса Баденская. Свербеев неточен - она не стала марк-графиней, так как ее супруг умер, не успев вступить на баденский трон.

13. Добровский (Dobrovsky) Йозеф (1753-1829) - чешский филолог, историк и просветитель, основоположник славистики.

14. Здесь примеч. в изд. 1899 г.: «Р. Архив» 1870, стр. 194 - Свербеев обращается к публикации писем Сперанского к Цейеру в «Русском архиве» (РА. 1870. Вып. 1. Стб. 174-200). Франц Иванович Цейер (1780 - не ранее 1835) - чиновник, действительный статский советник (с 1820 г.), друг и помощник М.М. Сперанского.

15. Паисий (Петр Иванович Величковский) (1722-1794) - архимандрит Нямецкого мо-настыря в Молдавии, церковный писатель и переводчик; канонизирован в 1988 г. Свербеев имеет в виду подготовленную И.В. Киреевским публикацию о жизни и писаниях Паисия Величковского в журнале «Москвитянин» (1845. № 4).

16. Голубинский Федор Александрович (1797-1854) - протоиерей; теолог, профессор философии Московской духовной академии (с 1822 г.).

17. Григорий Палама (1296-1359) - византийский богослов и церковный деятель, архиепископ Солунский, православный святой.

18. ...гг. Вестник и Меркурий... - Т.е. издатели журналов «Вестник Европы» и «Московский Меркурий» М.Т. Каченовский и Петр Иванович Макаров (1765-1804).

19. ...история Госнера, перевод его книги... Поповым... - Свербеев имеет в виду историю директора (в 1817-1824 гг.) Департамента народного просвещения Василия Михайловича Попова (1771-1842), участвовавшего в переводе книги баварского проповедника, мистика Иоанна Евангелиста Госнера «Жизнь и учение Иисуса Христа в Новом Завете: Евангелие от Матфея» (СПб., 1824). Книга была запрещена, а В.М. Попов, в числе других участников издания, уволен с должности.

20. Муравьев-Апостол Иван Матвеевич (1768-1851) - писатель, государственный деятель; сенатор (с 1824 г.).