Свербеев Д.Н. Воспоминания о Петре Яковлевиче Чаадаеве

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕТРЕ ЯКОВЛЕВИЧЕ ЧААДАЕВЕ * 1

«Московские ведомости» (в 46 № 17 апреля 1856 г.) в коротких словах известили о кончине П.Я. Чаадаева «как старожила Москвы, известного почти во всех кружках нашего столичного общества». Покойный Чаадаев был действительно один из замечательных людей нашего города. Имя его часто доходило до слуха и не знавших его лично людей, но любознательно следящих за движениями русского общества, хотя читающая публика и не более двух - трех раз встречала это имя в печати. Недавно в одной газетной статье господина Бартенева, в тех же «Ведомостях» 2, упомянут был Чаадаев как человек, имевший влияние на Пушкина. Можно еще указать на журнальную статью Чаадаева, в русском переводе за 20 [до того] лет напечатанную в «Телескопе» 3 (московском журнале Надеждина); в то время она была предметом различных толков и произвела слишком сильное впечатление. Здесь предлагается все, что можно было припомнить об этом эксцентрическом человеке, и предлагается одним из близких его приятелей со всевозможной откровенностью 4. Чаадаев родился в прошлом столетии, в первых годах последнего десятилетия, и из московских студентов поступил в 1812 году в военную службу. Великий день Бородина простоял он семеновским подпрапорщиком у полкового знамени и за это сражение, по участию к молодому подпрапорщику графа Закревского, произведен был в офицеры. Чаадаев стоял в огне под Кульмом, Лейпцигом - везде, где находился его полк, в главных битвах славного времени, и наконец, в почетном карауле у императора Александра в самый день взятия Парижа. Из Семеновского полка перешел он в Ахтырский гусарский и вскоре переведен в лейб-гусарский полк. Живши в Царском Селе, Чаадаев познакомился и полюбил Пушкина, еще тогда лицеиста, с ним сблизился и, как он сам говаривал, имел на него доброе влияние. Чаадаев был красив собою, отличался не гусарскими, а какими-то английскими, чуть ли даже не байроновскими манерами и имел блистательный успех в тогдашнем петербургском обществе. Командир гвардейского корпуса впоследствии князь Иларион Васильевич Васильчиков 5.

____________

* Сочинения П.Я. Чаадаева (род. 27 мая 1793 г., ум. 14 апреля 1856 года) на французском языке изданы с портретом его в Париже в 1862 г. (8°, 208 стр.), а подробные сведения о жизни и деятельности его собраны в прекрасной статье М.Н. Лонгинова («Рус. вестн.», 1862 г., № XI), и вообще Чаадаев - лицо, довольно известное в нашей литературе. Тем не менее мы искренно благодарны многоуважаемому автору «Воспоминаний о П.Я. Чаадаеве» за то, что он согласился на нашу просьбу напечатать их в Русском Архиве. Воспоминания писаны современником и близким приятелем Чаадаева, писаны для немногих, под живым впечатлением его кончины, и мы не можем не дорожить этими яркими, вполне историческими красками знаменательной эпохи, в которую действовал Чаадаев. Именно с этой точки зрения смотрим мы и на некоторые высказанные автором убеждения, не позволяя себе ни подтверждать, ни опровергать оных (примеч. П.И. Бартенева).

[518]

взял его к себе в адъютанты. В это-то самое время, не припомню именно, в котором году, Чаадаеву посчастливилось оказать великую услугу Пушкину - услугу, которую благодарный Пушкин помнил до смерти. Нечаянно узнав о строгом наказании, грозившем нескромному поэту за какое-то грешное стихотворение, Чаадаев поздним вечером прискакал к Н.М. Карамзину, немного удивил его своим приездом в такой необыкновенный час, принудил историографа оставить свою бессмертную работу и убедил, не теряя времени, заступиться за Пушкина у императора Александра. Вместо крепости или дальней ссылки государь, упрошенный на другой день Карамзиным, ограничил наказание Пушкина удалением на службу в Бессарабию.

В ноябре 1820 года одно важное, никем неожиданное происшествие в Петербурге напугало весь город, в то же время перевернуло всю судьбу Чаадаева и имело влияние на всю остальную его жизнь. Должно признаться, что в этом виноват был он сам. И странное дело! Поведение Чаадаева в этом несчастном случае могло иметь некоторое влияние на бывший тогда конгресс в Троппау 6. Сам Чаадаев рассказывать, конечно, обо всем этом не любил; но такое загадочное с первого взгляда предположение оправдывается многими указаниями и вероятными выводами. Я говорю о семеновской истории, известной под этим сокращенным названием всем современникам, а от них и новому поколению. В Семеновском полку, который так любим был государем, в его отсутствие за границу вдруг открылось неповиновение начальству. Тщетны были все увещания взыскательных и кротких, любимых солдатами командиров и нелюбимых. Семеновцы решительно отказались идти в караул, не слушались приказаний, нарушили всякую дисциплину. Приезжали к ним уговаривать сперва бригадный, потом дивизионный, потом корпусный командир вместе со знаменитым графом Милорадовичем, тогдашним военным генерал-губернатором в Петербурге: все было напрасно! Кончилось тем, что полк, во всем его составе, посажен был на суда и отправлен морем в Финляндию. Чаадаева послал тогда Васильчиков курьером к государю в Троппау, где был в то время всем известный конгресс. Выбор пал на него потому, что государь лично знал Чаадаева и был к нему милостив, что Чаадаев сам прежде служил в этом полку, и, наконец, потому, что как адъютант командира гвардейского корпуса был он очевидцем всего дела. Ему поручено было представить письменное донесение о таком горестном событии, небывалом в русских войсках со времени стрелецких бунтов, и пополнить личными объяснениями. Все старались и надеялись смягчить, сколько возможно, со страхом ожидаемый гнев государя.

Чаадаев не один раз, как мы уже сказали, бывал в кровавых боях и никогда не имел дурной привычки кланяться пулям, которые пролетали у него над головой. Но Чаадаев не любил подвергать себя лишениям в мелких потребностях ежедневной жизни. Он в этом отношении избаловал себя донельзя.

[519]

Курьерское его отправление было в самую позднюю осень. От Петербурга до Троппау около двух тысяч верст, а каковы были тогда дороги по всей России, начиная с Петербурга, мы еще забыть не успели. Чаадаев ехал в коляске, не слишком спеша, да к тому же не понуждая нагайкой ямщиков, что и тогда казалось ему неприличным. Чаадаев часто медлил на станциях для своего туалета. Такие привычки опрятности и комфорта были всегда им тщательно соблюдаемы. Удовлетворять им он считал нравственною обязанностью перед самим собою для каждого порядочного человека.

Следствием медленности курьера-джентльмена было то, что князь Меттерних узнал о семеновской истории днем или двумя ранее императора. Первостепенный дипломат той эпохи, князь Меттерних, занимал на Троппауском конгрессе второе место после Александра, хотя в то же время присутствовали там император австрийский и прусский король 7. Венский кабинет и его искусный двигатель долго стремились удержать нашего государя от тех ве-ликодушных порывов либерально-конституционного направления, которое в Австрии почиталось вредным порядку и монархической власти, но которое, напротив, могущественным влиянием своим налагал Александр время от времени на всю европейскую политику. В то самое время, когда рассуждали на конгрессе о способах усмирить возмутившийся Неаполь, когда Австрия предлагала самые крутые для того меры, а наш государь предлагал, напротив, сколько возможно кроткие, Меттерних слегка намекнул Александру, что и сам он не должен слишком рассчитывать на верность своего войска и на внутреннее спокойствие своей империи, и на вопрос пораженного таким замечанием государя рассказал при всех, в полном заседании конгресса, все, что знал уже довольно подробно о семеновской истории. Не трудно отгадать, какова была после этого встреча от государя курьеру Чаадаеву. Он принял донесение, в коротких словах расспросил его о конце бунта, запер на ключ курьера, взял ключ к себе в карман, через несколько часов сам отпер Чаадаева и тут же выпроводил его из Троппау так, что несчастный не видал никого, кроме разгневанного императора. Вслед за этим Чаадаев был отставлен. Честолюбивому Чаадаеву тяжела была такая отставка - без следующего чина, даже без мундира, а он мечтал давно о вензелях на эполеты 8. Но должно сказать к его чести, что всего более поразил его ничем и никем неумолимый гнев Александра на прежний любимый свой полк и на всех его офицеров. Все они без исключения, даже отставные до семеновской истории, строго были наказаны за излишнее потворство солдатам. Чаадаев, по свойственной доброте сердца, не мог не сознавать внутренне, что мешкотная его езда в Троппау много повредила бывшим семеновцам, переведенным в армейские полки в Грузию.

В Троппау это происшествие не осталось без влияния. Предложения Австрии были государем приняты; войска ее отправились усмирять Неаполь.

[520]

Мало того, Александр повелел собрать стотысячный русский корпус и придвинуть его к австрийским границам, чтобы под начальством генерала Ермолова идти в Италию в помощь австрийцам, если их недостаточно будет для усмирения итальянских мятежников. Союзные монархи перенесли заседания конгресса из Троппау в Лайбах 9, откуда ближе могли наблюдать за революционными движениями Италии. В Лайбах вызван был ими король обеих Сицилий 10, бежавший из Неаполя. Добрый, но слабый, он старался успокоить своих великодушных защитников. «Будьте спокойны, ваши величества, - говорил он им, - я знаю моих неаполитанцев, я коротко их знаю. Они побегут от первого выстрела австрийцев». Так и случилось. Мятежники рассеялись, порядок был восстановлен, но для поддержания его австрийцы заняли Неаполь и остались там надолго.

С конгресса в Троппау, по мнению моему, начинается обратное движение всей европейской политики и довольно крутой перелом в политике Александра. Убеждения князя Меттерниха восторжествовали. Не сверяя современных актов, не разбирая дипломатических архивов, вспомним только, каким либералом и защитником всех конституций был царственный воспитанник Лагарпа в Париже, Вене и, за два года перед бунтом Неаполя, в Ахене; вспомним его первые речи на варшавском Сейме, его слова в одной из сих речей, относящиеся до России. Вспомним перевод проекта русской конституции с французского языка 11. Перевод этот был найден во время польского мятежа в бумагах покойного цесаревича и напечатан с французским текстом в Варшаве.

Мне удалось читать черновую депешу графа Каподистрия, рукою его написанную в 1818 году и посланную прямо к государю из Берна. Вот ее начало почти слово в слово: «Sire, les monarques du temps present ne peuvent regner que par les idees liberates. Malheureusement il n'y a que Vous, Sire, qui etes convaincus de cette grande verite» . Мне удалось слышать от графа Каподистрия, бывшего в 1823 г. на Лайбахском конгрессе, с каким благодушием государь принимал там духовных депутатов восставшей Греции, с какою заботливостью он приносил им сам водосвятную чашу для молебного у себя пения и с какою сердечною, искреннею грустью отвечал он депутатам, что твердо принятые им принципы порядка и спокойствий Европы не дозволяют ему, несмотря на православное к грекам сочувствие, быть защитником их восстания, быть даже их покровителем. Я также сам слышал, как через год потом на Веронском конгрессе другой даровитый дипломат, живой еще и теперь, попался впросак потому, что не знал, что ветер переменился. Его вызвали из Швейцарии, где он был поверенным в делах, и ему поручили (как это часто бывает) составить для государя обозрение тогдашнего политиче-

_________________

* «[Государь,] монархи настоящего времени могут царствовать, лишь руководясь свободными идеями. По несчастию, вы одни, государь, убеждены в этой великой истине» (фр.) (примеч. и пер. публикации в «Русском архиве» 1868 г.).

[521]

ского состояния Европы. Он написал его под влиянием начал, бывших в ходу на Ахенском конгрессе, и жестоко срезался. Его тотчас же отправили обратно в Швейцарию с порядочным выговором и увещанием постараться быть более монархическим 12.

Живо пробуждаются во мне воспоминания молодости и, говоря о человеке, принадлежавшем несколько своею деятельностью тому времени, я невольно заговариваюсь. Не могу удержаться, чтобы не сказать еще несколько слов о тогдашней политике. Рано ли, поздно ли, но у нас она должна была неизбежно измениться. Семеновская история, так неблагоприятно возвещенная Александру, только предупредила переворот его направления. Восстановив законную власть в Неаполе, он скоро умерил свое либеральное стремление относительно Польши, и скрепя сердце, почти совсем не мешался в дело Греции; но в то же время, всегда верный данному слову, противился он всем проискам Сен-Марсанского павильона, руководимого графом д’Артуа, братом Людовика XVIII. Все тайные старания будущего Карла X склонить петербургский кабинет на ограничения французской конституции 1814 года оказались тщетными. Позднее, когда на Веронском конгрессе по настоянию Шатобриана государь первый согласился на его предложение отправить французские войска в Испанию в защиту Фердинанда VII, и когда потом французы высвободили короля из Кадикса, тот же Александр приказал своему послу Поццо-ди-Борго убеждать короля Фердинанда быть умеренным и милосердным по восстановлении монархической власти.

Но пора возвратиться к воспоминаниям о Чаадаеве; прошу извинения у немногих моих читателей за такое длинное отступление.

Либеральное направление императора Александра, им данное и им самим впоследствии приостановленное, не могло не подействовать на лучших людей того времени. С возвращением наших войск из Франции и в особенности в 1818 году с возвращением корпуса, который до того оставался там под начальством графа Воронцова, либеральные убеждения овладели многими. Горестные последствия этого известны; но Чаадаев, молодой, связанный дружбой с замечательными своими сверстниками, разделявший мнения той эпохи, вдобавок раздраженный недавней отставкой и до самой смерти не умевший затаить в себе этого раздражения 13, остался непоколебимо верным престолу. Почему? Потому что 14 всегда был врагом всякого потрясения, требующего крови.

Через год после отставки Чаадаев поехал в чужие края. Судя по его собственным рассказам и по отдельным его статьям, которые читались потом в коротком ему кружке, он преимущественно обращал внимание на произведения искусств древнего мира и средних веков и ими поверял и объяснял любимые свои исторические убеждения. В 1827 г. на пути в Россию 15 был он на короткое время задержан в Бресте; у него взяты были бумаги и вскоре

[522]

потом возвращены без всяких неприятных последствий. Поспешной выдачей бумаг обязан был он графу А.А. Закревскому, который, как видно, всегда принимал в нем участие. Возвратясь из путешествия, Чаадаев поселился в Москве, и вскоре, по причинам, едва ли кому известным, подверг себя добровольному затворничеству, не видался ни с кем и, нечаянно встречаясь в ежедневных своих прогулках по городу с людьми, самыми ему близкими, явно от них убегал или надвигал себе на лоб шляпу, чтобы его не узнавали. Плодом двухгодичного строгого уединения был целый ряд философических на французском языке писем, обращенных им к одной даме, его приятельнице (Пановой, урожденной Улыбышевой 16). Я читал некоторые из этих писем (и кто из людей, ему коротких, не читал их в это время?), и, насколько могу теперь припомнить, все они были довольно запутанного содержания. Но одно из писем, конечно, самое замечательное своей оригинальной резкостью, еще в рукописи и на французском языке, производило величайший эффект, а потому было, по усиленной просьбе журналиста Надеждина, переведено и напечатано в его «Телескопе» в конце 1836 года. Автор письма выражал в нем следующие мысли о нашем отечестве: «Россия образовалась совершенно отдельно и независимо от Европы, потому что веру приняла не от Рима, а от Византии, которая сама была тогда в состоянии упадка и растления - отсюда истекают все недостатки нашей гражданственности. Реформа Петра Великого не в силах, и в позднейшем своем развитии, сделать нас настоящими европейцами и вполне усвоить нам все успехи цивилизации» 17. Все это было высказано без малейшей осторожности, а, напротив, с крайнею резкостью, поражавшею читателя особенно в переводе. Наши переводные статьи, особливо с французского языка, часто оскорбляют читателя излишнею яркостью и дисгармонией красок и всегда почти выражают спорные вопросы сильнее и резче, нежели какими кажутся в подлиннике. Журнальная статья Чаадаева произвела страшное негодование публики и потому не могла не обратить на него преследования правительства. На автора восстало всё и все с небывалым до того ожесточением в нашем довольно апатическом обществе (я говорю только о Москве) и, заметим, восстало не столько за оскорбленное православие 18, сколько за грубые упреки современной России и, главное, высшему нашему обществу. Здесь, может быть, в первый раз читающая и вопиющая с ее голоса полуграмотная московская публика с успехом разыграла роль высшей цензурной инстанции. Укажем на это писателям настоящего времени и посоветуем им внимательно охранять недавно дарованную им ослабу строгости. Цензор статьи Чаадаева был отставлен и лишен профессорства 19. Журналист Надеждин сослан в Устьсысольск, самый дальний городишко Вологодской губернии. Ему не помогло его хитрое оправдание. Вот как передавались тогда ответы Надеждина на запрос, почему он перевел и напечатал статью Чаадаева, прибавив еще к ней примечания, где назван был автор

[523]

статьи великим мыслителем и где обещано было помещение в следующем году других его статей. Надеждин отвечал будто так: «Журнал мой не мог с успехом продолжаться по малому числу подписчиков. Из двух одно: или статья Чаадаева пройдет благополучно и приобретет мне с новым годом новых подписчиков, или журнал за нее запретят. В последнем случае, прекращая неудачное издание, я выигрывал в общественном мнении; в первом у меня будет от журнала барыш, а не убыток». Дилемма не удалась. Остроумно-расчетливый издатель не предвидел ссылки. Вместе с тем и Чаадаев подвергнут был домашнему аресту и медицинскому ежедневному посещению как человек с растроенным воображением. Из многих разговоров, толков, пересудов и споров о чаадаевской статье у меня в памяти остались одни, верные очень, слова о ней Жуковского: «Порицать Россию за то, что она с христианством не приняла католичества, предвидеть ретроспективно, что католическою была бы она лучше - все равно, что жалеть о черноволосом красавце, зачем он не белокурый. Красавец с изменением цвета волос был бы и наружностью, и характером совсем не тот, каков он есть. Россия, изначала католическая, была бы совсем не та, какова теперь; допустим, пожалуй, что католическая была бы она и лучше, но не была бы Россией». Несмотря на всю несостоятельность главного положения чаадаевской статьи, много второстепенных мыслей, в ней высказанных, пошли с успехом в обращение, приняты были с сочувствием всеми поборниками западной гражданственности, отозвались, повторялись, получили развитие во многих журналах 40 годов и упрочили этой эпохе имя автора. Укажем здесь на статью г. Неверова в «Отечественных записках» 20 как на первую, повторившую почти все мысли Чаадаева, за исключением, конечно, главного тезиса.

Арест, наложенный на Чаадаева, продолжался не более двух месяцев. Князь Димитрий Владимирович Голицын выпросил ему у государя свободу. Впрочем, ему и тогда не запрещалось принимать у себя знакомых. Первым посетителем Чаадаева в самый первый день опалы был И.И. Дмитриев, памятный своей высокой и благородной деятельностью на службе, более известный своими сочинениями и влиянием, которое он, вместе с другом своим Карамзиным, имел на оцивилизирование нашей литературы. Московское общество скоро забыло первые порывы своего негодования и чуть ли в нем не раскаивалось. Оно охотно приняло изгнанника в свою среду - не только с радушием, но и с большим прежнего уважением. Испытанное Чаадаевым гонение публики и преследование правительства сделали его несколько умереннее относительно тогдашней его наклонности к католицизму, но остальных сочувствий своих к Западу и его просвещению он не таил ни перед кем. А в это самое время люди с неоспоримым талантом, с изощренною диалектикой, с огромною начитанностью, почти с такою же всестороннею ученостью начали занимать почетные места в образованном и ищущем об-

[524]

разования московском обществе и обращать на себя его внимание. Все они были гораздо моложе Чаадаева и почти все принадлежали другому, противоположному направлению, которое, при первом своем вторжении и в общество, и в литературу, провозгласило Запад гнилым, русский народ - народом по преимуществу, которое осуждало в стихах и прозе, в частных разговорах и в нескончаемых по сему предмету спорах реформу Петра и все ее последствия. Этого мало. Новые двигатели мысли устремились склонить общество и самое правительство к возвращению всех старорусских обычаев, к распространению своих убеждений на жизнь гражданственную и общественную, на самое воспитание и т.д. Первым органом такого направления был новый в Москве журнал «Москвитянин». За ним появился в Петербурге «Маяк» 21, дошедший до последних крайностей и потому прекращенный; зато «Москвитянин» для пламенных двигателей направления показался чересчур умеренным или, как говорили они, не довольно чистым, и вот начались печататься разные сборники: «Симбирский», «Исторический», «Московский», «Детская библиотека», новый «Москвитянин» нового издателя 22, эфемерные статьи в разных ежедневных изданиях и проч. Поднялась страшная литературная буря полемики.

Первой, никем не замеченной доселе жертвой этой тревожной, судорожной деятельности, этой мучительной борьбы мысли с самой собою более, нежели с противниками, был прекрасный юноша, достойный другого, более высшего призвания: то был 23-летний Валуев 23. Он умер в 1845 году. Мои немногие читатели угадывают, что я говорю о славянофилах: так прозваны были все они по воспоминанию о Шишкове и его враждебной Карамзину и арзамасцам партии.

Кому и чему должно приписать возникновение у нас этой исключительно русской партии? Я думаю, во-первых, самому правительству; во-вторых, духу времени, или, что одно и то же, общеевропейскому направлению, зародившемуся в романтической Германии. Правительство наше возбудило русскую партию своей программой, которою определило себя при самом начале прошедшее царствование, приняв символ: православие, самодержавие, народность *. Далее, не подражание, а какое-то наитие от Запада почти в одно и то же время увлекло и нас историческими и филологическими исследованиями, романтизмом, восстановлением всех элементов народности, преувеличенным сочувствием к низшему народному классу, к религиозным вопросам и пр., и пр. Подобно тому, как во время Александра провозглашенные им принципы и слова Священного союза о христианской братской любви, народной свободе и правах человечества пробудили у нас заснувший мисти-

________________

* Великий символ этот, как известно, провозглашен гр. Уваровым, а в нем утвердился едва ли не вследствие бесед с А.С. Хомяковым (сл[ичи] «Р[усский] Арх[ив]» 1863, стр. 731) (примеч. П.И. Бартенева).

[525]

цизм, образовали библейские и многие другие филантропические общества и, наконец, отбросили самых чистосердечных поклонников этих идей за пределы благоразумия и порядка, так и в последнее царствование, к концу первого его десятилетия краеугольные тройственные слова, принятые им в основание, пустили свои корни, может быть, глубже, нежели как могло того ожидать и еще менее предвидеть само правительство. Во Франции были же, и так еще недавно, роялисты, более преданные монархической власти, нежели сам король. Тоже самое случилось и у нас с доброхотными защитниками самодержавия. Облеченные бронею второго принципа этого тройственного символа, мужественно выступили на брань непризванные заступники православия и своей исключительностью, своим догматизмом, более или менее аскетическим, своими жалобами, стремлениями, требованиями, своею нетерпимостью ко всем другим вероисповеданиям далеко опередили законных и освященных учителей нашей церкви. Тем еще ревностнее, тем еще пламеннее, под защитой уже обоюдо-неприкосновенной эгиды, стали они ратовать за третий принцип правительственного символа - за народность. В русском народе (несправедливо, оскорбительно разумея под этим именем одни низшие классы нашего общества) ежедневно открывали они такие добродетели, такие достоинства, такую глубину премудрости, что если бы кто-нибудь из среды этого народа каким-нибудь чудом внезапно выучился читать и (что было бы еще чудодейственнее) уразумевал их туманно-германские возгласы, то всеконечно оцепенел бы от изумления при открытии в себе и себе подобных такой полноты человеческого совершенства. В исторических памятниках до-петровской Руси, уже частью известных и вновь усердно отыскиваемых, равно как в наших актах и грамотах, в русских сказках и песнях открывались любителями старины и народности такие элементы добра, правды, поэзии, просвещения, каких никогда не находил в них никакой беспристрастный читатель. Все невыгодные отзывы о святой до Петра Руси иностранцев и наших современных писателей заподозривались или умалчивались, а некоторые из них становились предметом или предлогом преследований. О Кошихине, о грамоте князя Пожарского к австрийскому эрцгерцогу, о письмах царя Алексея Михайловича к Никону, о новых источниках истории Троицкой осады, открытых и сведенных замечательным монографом Голохвастовым, о темной стороне изданного им Домостроя говорить не любили, а Флетчера запретили 24 - и с каким шумом! Наконец, вся древняя и новая философия объявлена была решительно бесполезной и чуть ли не положительно безбожной. Попытка заменить всякое философское учение позднейшими православными, не многим доступными, учителями восточной церкви пятого и последующих веков и, что еще страннее, нашими собственными духовными писателями, нигде не напечатанными, никому, следовательно, неведомыми, - писателями средних веков

[526]

нашей истории (можно себе представить, что это были за философы!) - такая попытка еще не забыта *.

Такова была сущность этой доктрины, и если само правительство имело решительное влияние на возрождение партии славянофилов, во многом поддерживая и покровительствуя их учению, то, с другой стороны, и славянофилы, несмотря на кажущуюся их малочисленность, могли иметь обратное, хотя и незаметное, действие на правительство и общественное мнение, раздувая в нас нашу народную кичливость. Следствием подобных увлечений была последняя война 25, а потому и ответственность за эту войну должны славянофилы принять отчасти на себя и свое учение. Будем же признательны к новому царствованию! Наученное опытом, оно, смеем догадываться, наконец уразумело всю опасность слишком знаменательных программ и потому провозгласило своим символом менее громкие, менее увлекательные, но зато общепонятные, более к сердцу каждого близкие и никому не враждебные принципы: общественной нравственности, просвещения и христианства.

Так - или почти так - думал и выражал свои мысли о славянофилах Чаадаев. Не принимая никакого участия в печатной против них полемике, он долгое время сражался с ними на поле литературных салонов и за такое скромное и достойное обличение того, что почитал неправдою и ложью, подвергся от них гонению. Корифеи доктрины подучили одного самого незлобивого московского поэта разразиться на него проклятиями в стихах, которых и отвергающий с негодованием их содержание не может не назвать превосходными, как почти все, что выходило из-под пера уже болезненного в то время Языкова 26. В извинение поэта скажем, что он почти не знал Чаадаева и восстал против него, раздраженный своими друзьями. На грубо-оскорбительные упреки Языкова Чаадаев отвечал молчанием и в то же время благодушно хвалил звучный и сильный стих его.

Следствием распространения этих сатирических личностей было окончательное разделение московских литераторов и примыкавших к их кругу любознательных людей из общества на западных и восточных **. Во главе первых были даровитые профессора молодого поколения, занимавшиеся

____________

* Читатели припомнят, что эти мнения и отзывы принадлежат ко времени, хотя и не давно прошедшему, но тем не менее от нас весьма далекому; ныне никто уже не станет отрицать у славянофильского направления великого и благотворного значения, которое оно имело во многих отношениях. Его заслуги перешли во всеобщее сознание; но для исторического изучения дороги вышеприведенные строки: это так сказать стенография того, что думалось и говорилось тогда в лучшем московском обществе приверженцами так называемого западного направления (примеч. П.И. Бартенева).

** Другой участник этих достопамятных бесед так характеризует их: «Оба кружка не соглашались почти ни в чем; тем не менее ежедневно сходились, жили между собою дружно и составляли как бы одно общество; они нуждались один в другом и притягивались взаимным сочувствием, основанным на единстве умственных интересов и на глубоком обоюдном уважении». Едва ли это не вернее (примеч. П.И. Бартенева). Цитируются слова Ю.Ф. Самарина.

[527]

преимущественно разработкой и преподаванием нашей и всеобщей истории. В восточном лагере Московский университет имел только одного действительного профессора и другого, уже сошедшего с ученой кафедры. Резкое отделение противников на две партии уничтожило литературные салоны. Хозяева, избегая слишком сильных споров и неприятных столкновений, перестали принимать на свои вечера, а когда и принимали, то уже одних коротких знакомых из этого круга.

Славянофилы не ограничивались печатанием и писанием не для одной печати разных статей, не удовлетворялись изустною проповедью своего учения, они захотели проявить его наружными знаками, - и вот сперва явилась шапка-мурмолка, потом зипун, а наконец борода. Доктрина русской рубахи сверх исподнего платья, рук без перчаток, бороды и поддевки оскорблялась элегантною изысканностью в одежде Чаадаева, его белыми перчатками, его изящными манерами и разговорами на французском языке. Чаадаев оскорблялся также, но гораздо менее, отступничеством славянофилов от реформы Петра и от европейских форм, уже полтора века принятых. Несмотря на решительно совершившийся в то время разрыв двух партий, он старался ни от одной из них не удаляться, посещал оба кружка и своим гонителям, не забывавшим его журнальной статьи, сам забывая стихи Языкова, дружески протягивал руку.

Таким благодушием, всегда достойно выражаемым, приобрел он их уважение. Прежние жестокие враги и постоянные противники личных его убеждений сделались его приятелями и остались такими до самой его смерти. Последние годы жизни Чаадаева не прошли, однако, без мелочных на него преследований. Кому-то, но уже, конечно, не славянофилу (будем и к ним справедливы), вздумалось оскорбить его, не известно за что, подлым безыменным письмом и напомнить давнишний арест Чаадаева вместе с гнусным намеком на сумасшествие. Потом, незадолго уже перед смертью, подвергся он жестокому укору за то, что, желая мира, выражал свое сочувствие к известному письму о мире князя М.С. Воронцова.

С 1827 по 1856-й г. Чаадаев прожил безвыездно в Москве и около 25 лет на одной квартире в Новой Басманной, в доме почетного гражданина Щульца, принадлежавшем прежде близкому ему семейству Левашовых 27. Живя на одном месте, он до того сделался рабом своих комфортабельных привычек, что все эти 30 лет ни разу не мог решиться провести ночь вне города, хотя многие из его родных и друзей радушно и настойчиво приглашали его в свои подмосковные, придумывая всевозможные удобства для такой легкой поездки и желая доставить хозяину дома возможность перекрасить на его квартире полы и стены и поправить к осени печи. Ему и самому очень хотелось проехаться и освежиться деревенским воздухом, но привычка брала над ним верх.

Тридцать лет сряду в обветшалой своей квартире из трех небольших комнат принимал он у себя еженедельно своих многочисленных знакомых, спер-

[528]

ва вечером по средам, потом утром по понедельникам и любил, чтобы его в эти дни не забывали. Вся Москва, как говорится фигурально, знала, любила, уважала Чаадаева, снисходила к его слабостям, даже ласкала в нем эти слабости. Кто бы ни проезжал через город из людей замечательных, давний знакомец посещал его, незнакомый спешил с ним знакомиться. Кюстин, Моген (Mauguin), Мармье, Сиркур, Мериме, Лист, Берлиоз, Гакстгаузен 28 - все у него перебывали. Конечно, Чаадаев сам заискивал знакомства с известными чем- либо иностранными путешественниками и заботился, чтобы их у него видели; не менее старался он сближаться и с русскими литературными и другими знаменитостями. Я помню, как давно уже ленивый и необщительный Гоголь, еще до появления своих «Мертвых душ», приехал в одну среду вечером к Чаадаеву. Долго на это он не решался, сколько ни упрашивали общие приятели упрямого малоросса; наконец, он приехал и, почти не обращая никакого внимания на хозяина и гостей, уселся в углу на покойное кресло, закрыл глаза, начал дремать и потом, прохрапев весь вечер, очнулся, пробормотал два-три слова в извинение и тут же уехал. Долго не мог забыть Чаадаев такого оригинального посещения, и, конечно, оно вспоминалось ему при чтении Гоголя, а может быть, и при суждении о его произведениях *. Обыкновенно Чаадаев бывал самым ласковым и внимательным хозяином своих гостей и у себя давал более говорить и рассуждать посетителям, нежели говорил и спорил сам, хотя был очень словоохотен и по временам жаркий спорщик.

Его обвиняли в мелкой суетности. Правда, что он любил видеть у себя как можно более гостей, что искал всеобщего уважения, что почет общества был ему дорог. Нам ли, так часто гоняющимся за почестями всякого рода, нам ли, приобретающим их разными средствами, нам ли, порицателям этих почестей и тайным их завистникам, упрекать отшедшего от нас брата за искание почести безвинной и, конечно, безкорыстной? События последних трех лет тяготели над ним тяжким бременем. Ему, воину славной брани, подъятой за свободу отечества и освободившей Европу, ему горьки были и начало, и конец нашей последней войны 29. Люди другого поколения, знавшие только по рассказам и преданиям славную эпоху благословенного царствования Александра, винили Чаадаева в том, что он, по обычаю стариков, сравнивал часто настоящее с прошедшим и всегда предпочитал последнее. В нем точно была заметна эта слабость и особливо в последние месяцы жизни. Так, например, не принимая никакого участия в московских торжествах при вступлении в столицу бессмертных страдальцев защитников Севастополя, он говаривал, что некоторых из возданных им почестей не приняли бы воины-освободители Европы (1814), что они никак не согласились бы жить, пить, есть, гулять,

____________

* Сличи письма его к кн. Вяземскому о Гоголе, «Р[усский] Арх[ив]» 1866 г. Стр. 1088 (примеч. П.И. Бартенева).

[529]

плясать, веселиться и молиться на счет какого бы то ни было богача, будь он хоть какой знатный вельможа, будь он хоть какой простой гражданин и русский человек по преимуществу. Далее тоже говаривал Чаадаев, что ни один знаменитый вождь того времени не дозволил бы никакому оратору торжественно и во всеуслышание произносить похвалы своей честности и бескорыстию на службе 30. То и другое, прибавлял Чаадаев с грустной улыбкой, наши современники сочли бы оскорблением мундира, чтобы не сказать более.

Чем глубже в самом себе скорбел Чаадаев о войне, тем животворнее была для него весть о мире. Любовь к миру, отвращение от крови превозмогали в нем все другие задушевные его убеждения, потому что основою всех его убеждений была чистая христианская любовь к человечеству. Правда, он не сочувствовал древней Руси; но в глазах его самой тяжкой виной русской истории было введение крепостного состояния в то самое время, когда Русь достигла уже своего образования как государство, в то именно время, когда на Западе почти повсюду уничтожалось рабство. Нашему времени упрекал он тем, что, несмотря на полувековое стремление двух государей и всех друзей добра и истины, не представляется еще, по его мнению, решительной возможности к уничтожению сего зла, не может еще начаться святое дело освобождения десяти миллионов, без страха потрясений и потрясений кровавых *. Невольно приходят тут мне на память последние четыре стиха элегии Пушкина «Деревня», написанной в 1819 г. под названием «Уединение»:

Увижу ли, друзья, народ неугнетенный,
И рабство, падшее по манию царя?
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?

Эти-то самые стихи, в печать, конечно, не допущенные, особенно полю-бились императору Александру, и наш Чаадаев, списав своей рукой всю элегию, представил ее через своего генерала И.В. Васильчикова государю, когда тот изъявил желание прочитать какие-нибудь не изданные стихи молодого поэта 31.

Верный своему чувству ненависти к крепостному праву и неспособный к простому практическому пониманию нашего неизбежного пока порядка вещей, который так неразрывно связывается с отдельным положением каждого русского, Чаадаев, чтобы не иметь у себя в зависимости крестьян, продал, еще будучи молодым человеком, свое довольно значительное нижегородское имение другому владельцу (по всей вероятности, более взыскательному, нежели он сам) и тем совершенно успокоил свою совесть. Так поступали и поступают многие и даже некоторые явные эмансипаторы, умывая себе руки в этом вопросе и бессознательно отягощая тем судьбу своих крестьян,

________

* Писано в 1856 году (примеч. П.И. Бартенева).

[530]

что не мешало и не мешает им, однако, проповедывать, не взирая ни на какие препятствия, освобождение чужих. Следствием продажи имения была для Чаадаева почти постоянная нужда в деньгах, которым он не знал цены, а привычек комфорта умерять не умел. Тот же добрый человек *, который за 44 года покровительствовал ему под Бородином, помог ему выйти из затруднительного положения перед самой его кончиной.

Чаадаев имел постоянное предчувствие и почти желание внезапной смерти. Он боялся холеры и не скрывал своей боязни, но боялся только потому, что конец холерою представлялся ему в каком-то неприличном, отвратительном виде. «Мало того - жить хорошо - надо и умереть пристойно», говаривал он мне, и еще недели за две или за три повторил то же, прибавив: «Я чувствую, что скоро умру. Смертью моей удивлю я вас всех. Вы о ней узнаете, когда я уже буду на столе». Такое странное и страшное предвещание меня напугало (я же давно замечал в нем какое-то нравственное и умственное раздражение и знал ему причину), так напугало, что я решился спросить его: «Ужели вы, Петр Яковлевич, способны лишить себя?..» Он не дал мне договорить, на лице его выразилось негодование, и он отвечал: «Нисколько, а вы увидите сами, как это со мною будет». Последними его любимыми мыслями были: радость о заключенном мире, надежда на прогресс России и вместе опасение, наводимое на него противниками благодатного мира. Народная и религиозная нетерпимость известных мыслителей, как грозная тень, преследовала его всюду.

Весь пост был он на ногах, бывал в обществе, и чаще всего в Английском клубе, где, по обычаю, обедывал, или у Шевалье 32 (у себя стола он не держал). Страстная неделя разлучила с ним его самых близких приятелей. Клуб со страстной среды был закрыт, дома самые короткие, где, бывало, с ним так часто встречаешься, тоже. К концу страстной недели как-то нечаянно узнал я, что Чаадаев болен и серьезно, и в то же почти время узнал, что он, однако, выезжает. Последнее успокоило, как вдруг в страстную субботу самым отдаленным от него по расстоянию и ближайшим по сердцу пришла весть, что он очень плох и что едва ли застанут его в живых. Те бросились и нашли мертвеца, спокойно, с незакрытыми еще глазами, сидящего в кресле и как будто только что прекратившего разговор. Так и в самом деле было. Чаадаев еще накануне, в страстную пятницу, чувствовал себя нехорошо, но перемог себя и решился поехать обедать 33 у Шевалье (в защиту от ультраправославных повторим, что у него дома обеда не бывало). В тот же день вечером он пригласил к себе приходского священника от Петра и Павла в Новой Басманной 34. С этим еще очень молодым и достойным пастырем он любил иногда побеседовать и довольно коротко сблизился года тому за два 35. Чаадаев намеревался говеть Великим постом; на шестой неделе он был у священника и высказал

__________

* Это был граф А.А. Закревский (примеч. П.И. Бартенева).

[531]

решение исполнить священнейший долг на Страстной неделе. Будучи теперь позван к Петру Яковлевичу, священник озаботился взять с собою Св. Дары. Чаадаев встретил его словами о своей болезни. Священник сказал, что до сего дня он ожидал увидеть П[етра] Я[ковлеви]ча в церкви и тревожился, не болен ли он; ныне же решился и сам навестить его и дома предложить ему всеисцеляющее врачевство, необходимое для всех. Все мы, сказал он, истинно больны и лишь мнимо здоровы. Чаадаев сказал, что боится холеры и, главное, боится умереть от нее без покаяния; но что теперь он не готов исповедаться и причаститься, а жалел бы принять Св. Таинства на утро, если бы знать, что здесь ему еще оставалось утро. Священник его успокоил милосердием Божьим. На другой день, в великую субботу после обедни священник поспешил к больному. Чаадаев был гораздо слабее, но спокойнее, и ожидал святыню: исповедался и приобщился Тайнам Христовым; удаляющемуся священнику сказал, что теперь он чувствует себя совсем здоровым. Чаадаев собирался даже выехать, стал пить чай, разговаривал с хозяином своей квартиры о его процессе, по которому хлопотал за него у высшего начальства, и, намереваясь выехать, приказал заложить пролетку. Разговор между тем шел. Вдруг голос Чаадаева стал слабеть, слова сделались и непонятны и неразборчивы. Потом последовало молчание. «Что вы, Петр Яковлевич, что с вами?» - спросил хозяин. Ответа не было. Чаадаев умер.

Предчувствия его сбылись! Желание сердца исполнилось! Безболезненна, непостыдна, мирна была христианская твоя кончина накануне Светлого праздника, за немного часов до первого полуночного удара в большой кремлевский колокол. Светло, торжественно было твое погребение, оглашаемое вместо надгробного пения победной над смертью песнью и учащаемым приветствием к живым и к мертвому: Христос Воскресе! Краткое у гроба слово, глубоко прочувствованное и от избытка сердца сказанное достойным духовником, и началось, и заключилось тем же приветствием о воскресшем Искупителе. И мы, друзья покойного, целуя его последним целованием, не столько со скорбью о смерти, сколько с упованием воскресения сказали ему наше последнее: Христос Воскресе!

27-го апреля 1856 года.

Москва.

Приписка. Не для прославления, а по возможности в оправдание памяти человека, по сердцу и убеждениям мне близкого - написаны эти немногие страницы для немногих читателей, написаны с желанием, чтобы хотя один из часто поднимаемых на него камней при жизни выпал наземь из руки строгого порицателя, чтобы поменьше было оскорбительных следов от таких камней на необросшей еще могиле.

1-го мая 1865 года.

Калуга.

[532]

Цитируется по изд.: Д.Н. Свербеев. Мои записки. М., 2014, с. 518-532.

Примечания

1. Очерк был написан Д.Н. Свербеевым вскоре после смерти П.Я. Чаадаева, а впервые был опубликован в «Русском архиве» в 1868 г. (Вып. 6. Стб. 976-1001). При подготовке настоящей публикации печатный текст сверялся с единственной известной рукописной версией очерка - писарским списком, созданным для распространения среди знакомых, хранящимся в фонде близкого друга Д.Н. Свербеева Ф.В. Чижова в НИОР РГБ (Ф. 332. П. 51. Д. 25).

В рукописи этот очерк предваряется вступительным словом автора, обращенным к сыну Александру: «Тебе, милый Саша, передаю эту тетрадь. Возьми ее на память о П.Я. Чаадаеве, которого ты знал, а я уважал и любил, - и в память обо мне - здесь высказались почти все мои сочувствия и убеждения. Это писалось, когда ты только что начинал готовиться к последнему твоему испытанию для перехода в настоящую жизнь. Это писалось, лишь только прошло наше общее тяжкое испытание и начался наш переход в другую эпоху, авось, Бог даст, лучшую. Распоряжайся рукописью полномочно. Читай и давай ее читать кому хочешь. Пусть приятели Петра Яковлевича лишний раз вспомнят о нем с любовью. Пусть недруги призадумаются и простят ему его слабости во имя многого доброго, которое лежало у него в сердце глубже, нежели все выставлявшиеся мелочи. 11-го мая 1856 года. Москва» (Там же. JI. 1 об.) Кроме того, этот список «Воспоминаний» дополнен Словом, «произнесенным у гроба Чаадаева духовником его» (Там же. Л. 24-24 об.). Это «Слово» духовника Чаадаева Николая Александровича Сергиевского (1827-1892), тогда настоятеля Петропавловской церкви на Новой Басманной ул., позднее - профессора богословия Московского университета (1858), сопровождало и публикацию воспоминаний Свербеева в «Русском архиве».

Некоторые подробности о публикации этого очерка в «Русском архиве» и других высказываний Свербеева о Чаадаеве помещены в статье: Медведева Т.В. «Возлюбленный о Русском архиве Петр Иванович...» С. 412, 415-416.

Важным источником по истории взаимоотношений Свербеевых и П.Я. Чаадаева является и их переписка с «басманным философом». Часть писем была опубликована в работе Н.В. Голицына: П.Я. Чаадаев и Е.А. Свербеева (Из неизданных бумаг Чаадаева) // Вестник Европы. 1918. Кн. 1-4. С. 233-254.

Позднее переписка Свербеевых с Чаадаевым публиковалась в 1991 г.: десять писем Чаадаева к Е.А. Свербеевой («прекрасной кузине»), одно письмо к Д.Н. Свербееву и письмо юного Н.Д. Свербеева Чаадаеву были помещены и снабжены развернутыми комментариями В.В. Сапова в кн.: Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избранные письма: В 2 т. / Отв. ред. З.А. Каменский. М., 1991 (Т. 2, по указат.). Сюда в том числе вошли переводы писем, хранящихся в копиях в архиве Д.И. Шаховского в РО ИР ЛИ (Ф. 334. Д. 379-389, 397 и др.).

Кроме того, копии 19 писем Чаадаева к Свербеевым хранятся в фонде А.Д. Свер-беева в РО ИРЛИ в составе комплекса материалов, подготовленных к публикации Н.В. Голицыным (Ф. 598. On. 1. Д. 891).

2. ...в одной газетной статье г[осподина] Бартенева, в тех же «Ведомостях»... - Работа П.И. Бартенева «Александр Сергеевич Пушкин: Материалы для его биографии» (Московские ведомости. 1854. № 71, 117, 119; 1885. № 142, 144), где была рассмотрена жизнь Пушкина до 1820 г.

3. ...статью Чаадаева... напечатанную в «Телескопе»... - Первое «Философическое письмо» П.Я. Чаадаева, опубликованное в московском журнале «Телескоп» (1836. Ч. 34. № 15. С. 275-310), за что журнал был закрыт, его издатель Н.И. Надеждин выслан, а автор письма подвергнут психиатрическому освидетельствованию.

4. В рукописи продолжено: «а потому и не для печати, по многим отношениям, не столько цензурным, сколько чисто общественным» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 2 об.).

5. Васильчиков Илларион Васильевич (1776-1847)- граф (с 1825 г.), впоследствии князь (с 1839 г.), командир Отдельного гвардейского кавалерийского корпуса (1817-1822), председатель Государственного совета и Комитета министров (с 1838 г.).

6. ...конгресс в Троппау. - Конгресс держав Священного союза в горном поселке в Силезии состоялся в октябре-декабре 1820 г. для обсуждения революционных событий в Неаполитанском королевстве.

7. ...император австрийский и прусский король. - Франц I (1768-1835), австрийский император из династии Габсбургов, последний император Священной Римской империи (в 1792-1806 гг.) под именем Франца II, один из вождей Священного союза; и Фридрих-Вильгельм III, король Пруссии.

8. ...без следующего чина, даже без мундира, а он мечтал... о вензелях на эполеты. - Уходящему в отставку заслуженному офицеру обычно давался следующий чин, а также высоко ценившееся право носить мундир. Вензель императора на эполетах носили флигель-адъютанты.

9. ...перенесли заседания конгресса... в Лайбах... - Речь идет о конгрессе в Лайбахе (26 января - 12 мая 1821 г.), ставшем продолжением конгресса в Троппау.

10....король обеих Сицилий... - Фердинанд I, см. примеч. 15, с. 869.

11. Здесь в рукописи добавлено: «сделанный находившимся при Н.Н. Новосильцове нынешним товарищем министра просвещения» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 6 об.). Речь идет о «Государственной уставной грамоте Российской империи», разработанной Н.Н. Новосильцевым к 1820г. и опубликованной в Варшаве в 1830 г. Перевод был сделан П.А. Вяземским (впоследствии товарищем министра народного просвещения (1855-1858)).

12. В рукописи продолжено: «Это был Криднер, сын знаменитой мечтательницы» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 7 об.), имея в виду барона П.А. Крюднера, своего начальника по швейцарской миссии, и его мать, баронессу В.-Ю. Крюднер.

13. В рукописи: «...не увлекся, однако, до преступной крайности» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 8 об.).

14. В рукописи: «...всегда был верен долгу и чести, потому что...» (Там же.)

15. В 1827 г. на пути в Россию... - Свербеев неточен: П.Я. Чаадаев вернулся в Россию в середине 1826 г.

16. Панова (урожд. Улыбышева) Екатерина Дмитриевна (1804 - после 1858) - адресат «Философских писем» Чаадаева.

17. «Россия образовалась... успехи цивилизации». - Свербеев кратко пересказывает (а не цитирует) наиболее существенные, по его мнению, мысли первого «Философического письма» Чаадаева.

18. В рукописи: «...оно не было еще тогда у нас в такой моде, как теперь» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 10 об.).

19. Цензор статьи Чаадаева был отставлен и лишен профессорства. - Цензором статьи был Алексей Васильевич Болдырев (1780-1842) - ректор Московского университета (1832-1837), профессор-ориенталист.

20. ...статью г. Неверова в «Отечественных записках»... - Очевидно, речь идет о статье педагога и писателя Януария Михайловича Неверова (1810-1893) «Взгляд на историю русской литературы», опубликованной в «Отечественных записках» (1840. Т. IX. Март. Отд. II. С. 35-50) и ставшую полемическим ответом на «Философическое письмо» П.Я. Чаадаева, с которым автор сходился в общей оценке развития допетровской Руси.

21. ...журнал «Москвитянин». За ним появился в Петербурге «Маяк»... - Упомянуты: литературный и политический журнал «Москвитянин», издававшийся в Москве в 1841-1856 гг. М.П.Погодиным, и ежемесячный литературный журнал «Маяк современного просвещения и образованности», выходивший в 1840-1845 гг. в Петербурге, усилиями П.А. Корсакова и С.А. Бурачка.

22. ...вот начались печататься разные сборники: «Симбирский», «Исторический», «Московский», «Детская библиотека», новый «Москвитянин» нового издателя... - Упомянуты издания: «Синбирский сборник» (М., 1844) Д.А. Валуева; «Русский исторический сборник» (М., 1837-1844) М.П. Погодина; «Московский литературный и ученый сборник» ДА. Валуева и братьев Аксаковых, выходивший в 1846, 1847, 1852 гг. в Москве, и, вероятно, журнал «Библиотека для воспитания» (М., 1843-1846), основанный Д.А. Валуевым, а также краткий период издания «Москвитятина» И.В. Киреевским в 1845 г.

23. ...23-летний Валуев. - Историк-славянофил Д.А. Валуев. Свербеев неточно указывает его возраст - он умер от туберкулеза в 25 лет.

24. О Кошихине, о грамоте князя Пожарского к австрийскому эрцгерцогу, о письмах царя Алексея Михайловича к Никону, о новых источниках истории Троицкой осады, открытых... Голохвастовым, о темной стороне Домостроя говорить не любили, а Флетчера запретили... - Свербеев бегло перечисляет источники по отечественной истории второй половины XVI-XVII вв., запечатлевшие негативные стороны русской политической и общественной жизни или противоречившие официальной историографии тех лет. Им названы: Григорий Карпович Котошихин (Коши- хин) (ок. 1630-1667), подьячий Посольского приказа, дипломат; в 1664 г. бежал в Швецию, где создал по заказу шведского правительства сочинение о России, подробно, точно и часто нелицеприятно описав русскую жизнь середины XVII в. (О России в царствование Алексея Михайловича... СПб., 1859); грамота, отправленная в 1612 г. князем Пожарским императору Священной Римской империи, австрийскому эрцгерцогу Рудольфу II (1552-1612) с просьбой о поддержке против поляков (сопровождавшаяся приглашением на российский престол государя из Европы). Говоря о письмах царя Алексея Михайловича к своему наставнику патриарху Никону (1605-1681), впоследствии опальному, Свербеев, вероятно, имеет в виду те немногие, полные личных переживаний царя, относящиеся к 1652 г., что были изданы П.И. Бартеневым в «Собрании писем царя Алексея Михайловича...» (М., 1856. С. 148-215, ранее опубликованные Археографической экспедицией). О трудах Д.П. Голохвастова по изданию «Домостроя» и материалов об осаде Троице-Сергиевой лавры Свербеев уже рассказывал в т. I (см.: с. 89-90 наст, изд. и примеч. 298-301). Также упомянут Джильс (Джайлс) Флетчер (Fletcher) (1548-1611), английский дипломат, посол в Москве (1588-1589), автор сочинения «О государстве Русском» (1591), резко отзывавшийся о нравах и управлении в России. В 1848 г. сочинение Флетчера запретили печатать в «Чтениях Общества истории и древностей российских».

25. ... последняя война... - Речь идет о Крымской войне 1853-1856 гг.

26. ...разразиться на него проклятиями в стихах... уже болезненного в то время Языкова. - Об этом подробнее см. в примеч. 16 к очерку об А.И. Герцене.

27. ...в доме почетного гражданина Шульца, принадлежавшем прежде... семейству Левашовых. - Речь идет о доме Якова Шульца, которым прежде владели знакомые Чаадаева супруги Левашовы (Левашевы): отставной гвардии поручик Николай Васильевич (1790 - после 1842) и Екатерина Гавриловна (урожд. Решетова) (7-1839) Указанный дом находился на месте нынешнего Сада им. Н.Э. Баумана на Новой Басманной ул.

28. Кюстин, Моген (Mauguin), Мармье, Сиркур, Мериме, Лист, Берлиоз, Гакстгаузен... - Здесь названы посещавшие Чаадаева французы: маркиз Адольф де Кюстин (Custine) (1790-1857), писатель и публицист, в 1839 г. путешествовавший по России; Франсуа Моген (Mauguin) (1785-1854), оппозиционный политик, член Палаты депутатов (с 1827 г.), в 1840 г. посещавший Москву; писатель и путешественник Ксавье Мармье (Marmier) (1809-1892), в 1842 г. приезжавший в Москву. А также чета Сиркур: граф Адольф Мария Пьер де Сиркур (Circourt) (1801-1879), французский дипломат и публицист, женатый на Анастасии Семеновне Хлюстиной (1808-1863), ставшей хозяйкой литературного салона в Париже. Супруги в 1830-1840-е годы бы-вали в России, были знакомы с Чаадаевым и переписывались с ним.

О встречах этих лиц с Чаадаевым можно прочесть в изд: Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избранные письма: В 2 т. М., 1991.

Также Свербеевым названы: французский писатель и переводчик Проспер Ме- риме (Merimee) (1803-1870), хорошо знавший русский язык и ценивший русскую литературу; венгерский композитор и пианист Ференц Лист (Liszt) (1811-1886), приезжавший с концертами в Россию в 1840-е годы; французский композитор и дирижер Гектор Берлиоз (Berlioz) (1803-1869), в 1847 г. выступавший в Москве; немецкий экономист барон Август Гакстгаузен (Haxthausen) (1792-1866), в 1843 г. путешествовавший по России с целью изучения поземельных отношений.

29. В рукописи продолжено: «Говоря о ней со мной откровенно, он называл эту войну безбожной, наказанием за нарушение заповеди: Не приемли имени Господа Бога твоего всуе» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 18 об.).

30. В рукописи следует примечание: «П.Я. Чаадаев, как мы уже сказали, не был участником в обеде, данном гр. О[стен-]Сакену, меня тоже на этом торжестве не было; следовательно, впечатление, сделанное на Чаадаева речью г. Погодина, было так резко потому только, что неверно пересказана была сама речь. Тоже случилось и со мною. Прочитав ее в «Московских] ведомостях]» от 24 мая, я должен теперь сознаться, что намек, написанный мной гораздо прежде со слов Чаадаева, несправедлив. В этой речи соблюдено все должное приличие. Предполагать же какое бы то ни было в печати изменение или отступление я не смею, это значило бы с моей стороны подозревать людей порядочных в том, что они отказываются от своих собственных слов» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 19-19 об.). В этом примечании Свербеев упоминает обед, данный в марте 1856 г. в честь генерала Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена (1789-1881), графа (с 1855 г.), начальника севастопольского гарнизона (1854-1855). В отношении речи Погодина на этом обеде, не знаяя ее точного текста, Свербеев также, вслед за Чаадаевым, высказывался достаточно резко, о чем затем, в письме к К.С. Аксакову, сожалел (ФС. Д. 45. Л. 1-2).

31. В рукописи Свербеев дает ссылку: «(См. статью о Пушкине Бартенева, глава 3)» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 20 об.). Имеется в виду названная выше публи-кация в «Московских ведомостях» (см. примеч. 2).

32. ...обедывал... у Шевалье. - Свербеев имеет в виду обеды в ресторане при роскошной гостинице «Шевалье», называвшейся так по фамилии владельцев здания (современный адрес: Камергерский пер., д. 4, стр. 1).

33. В рукописи фраза о плохом самочувствии Чаадаева отсутствует: «Чаадаев еще накануне, в страстную пятницу, обедал у Шевалье» (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 21 об.).

34. ...от Петра и Павла в Новой Басманной. - Церковь, построенная в 1705-1728 гг., сохранившаяся до сих пор (Новая Басманная, д. 11).

35. Далее в рукописи история встреч и бесед Чаадаева со священником, о. Николаем Сергиевским, изложена короче, с иными акцентами: «...года тому за два, сказав и ему, что боится холеры, и главное - боится умереть от нее без покаяния. Чувствуя себя слабым, он пожелал в этот же вечер исповедаться и причаститься. Священник его успокоил, но навестил опять на другой день, в Великую Субботу после обедни. Чаадаев был гораздо слабее, но покойнее и собирался выехать. Священник, предвидя конец, предсказанный медиками, убедил его не откладывать последнего, святого долга, и тотчас его исповедывал и сообщил Св. Тайнам. Чаадаев стал пить чай и разговаривал с хозяином своей квартиры...» - далее рукописный и печатный тексты совпадают (НИОР РГБ. Ф. 332. П. 51. Д. 25. Л. 22).