Свербеев Д.Н. Кончина и похороны князя В.Ф. Одоевского. Мои о нем воспоминания

КОНЧИНА И ПОХОРОНЫ КНЯЗЯ В.Ф. ОДОЕВСКОГО. МОИ О НЕМ ВОСПОМИНАНИЯ 1

ДЛЯ НЕМНОГИХ

О милых спутниках, которые нам свет
Своим присутствием для нас благотворили,
Не говори с тоской, - их нет!
Но с благодарностию, - были!

Жуковский 2

Начинаю мои задушевные воспоминания о князе Одоевском в тишине глубокой ночи со 2-го на 3-е марта. В этот день мы его похоронили на кладбище Донского монастыря 3.

Я никогда не увлекался предвещающими сближениями, теми совпадающими случайностями, которые истолковываются по-своему охотниками до таинственных предсказаний, но вот что было. Князь Одоевский, переехав на житие в Москву, вместе с женою поспешил поклониться могиле отца 4 и приказал кучеру наемной кареты везти их прямо в Андрониев монастырь. Москвы они подробно не знали; однако скоро заметили, что везут их куда-то совсем в противную сторону. Кучер отвечал: «Будьте покойны, прям в Андрониев!» Ехали они, ехали, - и очутились в Донском. Таков их был первый выезд в незнакомом городе, туда он был [первым] и будет последним.

Предупреждаю моих немногих читателей, что пишу, более для себя, чем для других, не биографию кн. Одоевского, а мои о нем воспоминания, и прошу у них извинения в том, что на моих страницах слишком часто будет встречаться мое скромное имя рядом с именем человека, которого будут долго помнить. Целый рой мыслей толпится в моей голове, а, по непривычке моей писать, распределить их в строгом порядке и группировать как следует я не умею.

Я не знал князя Одоевского в ранней его молодости. Когда он оканчивал свое учение в Московском университетском пансионе, где был сверстником по возрасту и по успехам Шевыреву 5 и В.П. Титову 6, - я, как старше его пятью годами, был уже на службе в Петербурге. Он также, окончив свое образование, недолго, кажется, пожил в Москве, где издавал вместе с Кюхельбекером 7 журнал «Мнемозина» весьма туманного содержания. А когда и он переехал служить в Петербург, - я отправился уже на службу и житье за границу.

В первый раз встретился я с ним, еще очень молодым, но уже женатым 8 в радушном и литературном доме А.П. Елагиной 9, где собирались еще молодые литераторы, друзья ее двух сыновей Киреевских, Хомяков, Шевырев, Рожалин 10 Мельгунов 11, Веневитинов 12 и пр. Сколько помнится мне, они, уже знакомые с философией Шеллинга, переходили тогда к изучению Гегеля. Я тоже

[547]

тогда был женат, и за два года перед этим воротился на житье в Москву. Свидания мои с ним в это время были очень кратковременны. Он приезжал в наш город только на несколько дней. Я был его и друзей его 5-ю годами старше и держал себя в стороне от этих даровитых юношей, но заметил тогда же в Одоевском сильный ум, редкую доброту сердца и огромную оригинальность во всем его существе.

В 1833 году, проездом через Петербург в чужие края, прожил я с ним дней десять стена об стену. Он жил тогда на Дворцовой набережной, на тесных квартирах у своей тещи 13. Я останавливался на несколько дней в соседнем доме родственника моего Кикина. Время было летнее, когда в Петербурге совсем ночи не бывает. Мы виделись с ним не только ежедневно, но и в разные часы дня и ночи.

Тогда я прочитал уже все написанное князем Одоевским, но замечал одну его оригинальность, которой я удивлялся в нем и любовался ею до последнего с ним свидания.

Меня же знал князь Одоевский это время, до 1833 года, более по рассказам наших общих друзей, чем сам по себе 14. Потом прошло около 20-ти лет, в которые мы с ним не видались, но все-таки были друг другу близки по дружеским связям моим с его московскими друзьями 15. Жена моя с двумя старшими дочерьми 16 в 1851 году ездила в чужие края. Целью ее путешествия было поправить расстроенное тяжкой болезнью здоровье старшей из наших молодых девочек, впоследствии замужем, а потом вдовой Арнольди. В этот год, в отсутствие моей жены, получил я совсем неожиданно очень милое письмо от князя Одоевского, в котором он по поручению вел[икой] кн[ягини] Елены Павловны 17, убеждал меня отдать одну из моих дочерей во фрейлины Двора ее высочества. Семейные наши обстоятельства и родительский взгляд на разлуку с молодою дочерью, хотя и благоприятную по многим отношениям, препятствовал нам согласиться на такое лестное предложение. Отказ, конечно, благодарный, не оскорбил ни доброй великой княгини, ни ее между нами посредника. Чета Одоевских доставила мне глубоко чувствуемое мною счастье ближе представиться Ее Высочеству и постоянно, до сих пор, пользоваться милостивым ее ко мне и к семейству моему вниманием и расположением.

На другой год открытия Николаевской железной дороги, я отправился в Петербург и, прожив там больше месяца, тогда только близко ознакомился с Одоевскими. Жили они тогда на высотах Румянцевского музеума, им же устроенного 18. Добираться до их казенной и также тесной квартиры надо было восьмидесятью ступенями. И в этих-то трех комнатах, заваленных книгами и кипами бумаг, а по стенам заставленных разными музыкальными инструментами, собиралась по субботам великосветская и придворная знать вместе с литераторами, художниками, иностранными и нашими артистами

[548]

и подававшими часто несбывшиеся надежды юношами. Резкое различие такого общества никого уже и в то время не оскорбляло, а напротив, лучших людей высшего круга заманивало к Одоевским.

Еще два-три раза посещал я в Петербурге Одоевских в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов, и все более и более с ними сходился. Тогда они переселились в нижний этаж этого же здания.

Гостиная Одоевских этого времени и ее многочисленные и разнокалиберные посетители удачно, искренно и живо описаны Панаевым 19 в журнале «Современник». Между прочими их гостями он выставляет, кажется, Сахарова 20, чуть ли не первого собирателя русских песен, сказок и пословиц, каким-то чудаком и ненавистником высшего круга. Он для гостиной Одоевских нарочно одевался в самый грязный и истасканный из своих сюртуков и смазные сапоги, подбитые гвоздями, которыми он с наслаждением стучал по паркету залы, переполненной изящными дамами в великолепных модных платьях и восходящими к Одоевским по длинной лестнице прямо из какого-нибудь дворца.

Когда Румянцевский музеум перевезен был в Москву и казенного помещения Одоевским уже не могло быть, вел[икая] княг[иня] Елена Павловна перевезла их к себе в один из флигелей своего Михайловского дворца. Но и тут жилище Одоевских было не обширно и далеко не роскошно. Без сомнения, этого пожелал сам князь Одоевский.

В эти годы последнего его петербургского пребывания князь Одоевский уже обращал на себя внимание всего тамошнего общества своим служебным значительным поприщем и видным местом, которое он занимал уже в нашей литературе. Вот слова, слышанные мною о нем от бывшего у нас великобританским послом лорда Непира 21, искусного дипломата и вообще человека ума редко проницательного: «Не могу не выразить моего удивления, - как все у вас делается? Каким образом последний потомок старейший отрасли рода Рюриковичей, существующей почти тысячу лет, человек просвещенный, замечательный во всех отношениях, живет между вами в скудости, сравнительно с обычаями моей страны, и вас никого это не поражает? Не таким бы он был у нас в Лондоне!» Это была сущая правда. Где же причина? В самом князе Одоевском. Он был до того смиренен сердцем, скромен во всей своей жизни, не взыскателен и неприхотлив, что такая обстановка казалась не только для него самой необходимой, но и присущей к его личности. Иным Одоевским он и не мог быть: его бы в глазах общества испортили свойственная его положению некоторая роскошь и все другие изысканные удобства жизни. Одной внешней обстановки жизни этого своеобразного человека достаточно было бы для того, чтобы пояснить себе и понять его и чтобы возыметь совершенное доверие к рассказам о нем людей, ему близких. Стоило бы снять фотографии его гостиных и его кабинетов в трех его петербургских жилищах и в особенности сде-

[549]

лать фотографию с последнего его московского кабинета. В нем так хорошо вспомнили бы его хозяина все его знавшие, так наглядно узнали бы Одоевского те, которые будут читать его сочинения и всякие о нем рассказы.

Тесно бывало у него его гостям для их тела, но зато просторно уму и душе каждого. Радушная приветливость ко всем в хозяевах делала их гостиную, так сказать, нейтральною, и никогда никто не возвышал слишком голоса, не выходил из себя в излишне горячих прениях, что случалось даже в Петербурге в тех и других домах, где любили беседовать, но никогда не играли в карты. Прием у Одоевского был равный всем без исключения: звезды и ленты принимались им точно так же, как и сюртуки, более или менее элегантные, литераторов и художников. Случалось встречать у него и раскольника, знатока в нашей исторической иконописи, который ловко и без ошибки умел отличать настоящий древний образ от поддельных. Иной раз, бывало, увидишь у него певца из мещан Молчанова 22, который и теперь, кажется, поет по трактирам русские песни с набранным им хором. То вдруг появится какой-нибудь юноша, чающий успеха в избранном им художестве или на сцене, или в литературе. А сколько раздавал он им денег, не останавливая себя в деле благотворения недостаточными своими средствами?

Литературное его поприще было также весьма оригинально. Он стоял на нем каким-то особняком: не увлекался ни благосклонностью, а впоследствии и дружбой к нему Жуковского и арзамасцев и сперва сочувствовал, по его собственному сознанию, более школе Шишкова и его последователям, нежели Карамзину и его поклонникам. Позже не приставал он ни к славянофильству Хомякова и Киреевского с их сотоварищами, хотя с первыми был в самых дружеских отношениях, ни к западникам Грановскому и Белинскому, с которыми он, по мнению моему, должен был иметь более симпатии.

Везде он был эклектиком, широко и свободно мыслящим в области религии, при всем его, однако, искреннем и глубоком уважении к христианской нравственности.

Можно сказать, что в нем был своего рода мистицизм: он не отрицал возможности ни чем доселе не объяснимых действий магнетизма и едва ли отвергал решительно самый спиритизм. Химические его сведения о делимости до бесконечности, о физических силах природы, об эфирной утонченности материи, и в то же время его уверенность в бессмертии души как будто допускали в нем несомненное верование в существование духов и их между собой различие под условиями какой-то, так сказать, сверхъестественной и неосязаемой формы и присущей ей индивидуальности. Само собой разумеется, что он не мог осуждать их на бездействие.

Из всего сказанного, пожалуй, можно вывести, что он должен был пребывать равнодушным к православию. Таков вывод был бы, однако ж, несправедлив. Православной церкви он имел счастье послужить с такой постоянной

[550]

и деятельной ревностью, какая редко достается в удел православному мирянину; имя его никогда не забудется в летописях нашей церкви. Тем он приобрел искреннее сочувствие московского духовенства, начиная от митрополита, великого Филарета, до его преемника, Иннокентия 23, знаменитого проповедника святой веры в Христа Спасителя нашим инородцам-язычникам. Если не им сами, то при его ревностном участии, восстановляется на основание, осмысленное наукою, наше древнее церковное песнопение. Бортнянского 24 и его последователей; всех без исключения упрекал он в искажении нашей церковной музыки, которую они итальянизировали до неприличной, по его выражению, пошлости. Он доказывал, что многие мотивы взяты были ими из итальянской оперной музыки, которой он не любил слушать даже и на сцене.

В отношении к служебному своему поприщу он отличался от других тем же смирением, кротостью и благодушием, которые одушевляли всю его жизнь. Во все продолжение моего с ним знакомства ни разу не случалось мне слышать от него, чтобы он чем-нибудь напомнил другим о том, что им было сделано по службе. Он никогда никому не завидовал. Ни с кем из своих сверстников по службе себя не сравнивал, как это часто бывает с теми, которых случайно обойдут чином, знаком отличия или денежной наградою. Последней, в которой он часто мог нуждаться, никогда себе не испрашивал и был всегда доволен тем умеренным содержанием, которое получал.

Искренно и, можно сказать, младенчески радовался он каждой реформе настоящего царствования. Ежегодно праздновал у себя канун 19 февраля ужином с единомысленными друзьями, который, обыкновенно начинался у него после полуночи, потому что это был день официального торжества.

В день 20-го ноября, учреждения Судебной реформы и мировых судебных учреждений с введением в них гласности, служил молебен, - и первый поспешил открыть гласную и публичную защиту в 8 департаменте Сената, которого он был председателем. Нечего и говорить о том, как он радовался и уничтожению от цензурных оков нашей прессы, и земским учреждениям, и уничтожению телесного наказания, и более снисходительному уголовному закону.

Но когда в недавнее время начали переходить на пути прогресса от стремления к стремлению, от проекта к проекту, к разным неблаговременным требованиям и попыткам, невозможным в исполнении, - тогда он победил в себе прирожденную ему кротость и смирение и написал протест такому ничем не оправдываемому движению. Он бы не убоялся дать своему противодействию больше гласности, а, быть может, и печати, если бы это движение не было удержано в своих порывах неизбежными мерами самого правительства. Дворянские выборы, на которых происходило проявление неумеренных желаний, смешавшее на эту минуту между собой аристократов, мечтавших выскочить в олигархи, и демагогов, желавших быть народными трибунами, - были приостановлены верховной властью, и все мечтания, по счастью, испарились,

[551]

и теперь, благодаря Бога, нет об них и помину. Зная князя Одоевского, можно угадывать, до какой степени поразило его обнаружение подобных нелепых замыслов и как встревожила его мысль, что оно может возбудить в правительстве реакцию.

Аристократ по праву рождения, последний потомок старейшей отрасли рода Рюриковичей, князь Одоевский, носящий это знатное и вместе историческое имя как праправнук составителя Уложения 25 царя Алексея Михайловича, князь Владимир Федорович, повторяю, упорно отвергал в самом принципе существование русской аристократии и едва ли позаботился о том, чтобы славное его имя не угасло с ним вместе на веки. Мне удавалось часто рассуждать с ним об этом и даже спорить.

С переездом Одоевских в Москву я окончательно с ним сблизился, часто видался и беседовал о разных предметах и, между прочим, о сословных различных отношениях в России. Вследствие того князь Одоевский утверждал, что поелику у нас не было феодальной системы, то и сама история не выработала нам никакой аристократии, а потому и мысль о ней пришла к нам с Запада и есть не что иное, как ничего не определяющая фикция. И вот я, homo novus * по моему весьма не древнему, по сравнению с тысячелетним Рюриковичей, дворянству, спорил с ним за его историческое существование, называя аристократией дворянство древнее, хотя и не в том, конечно, строгом смысле и значении, какое она действительно могла иметь и еще, по преданиям своим, имеет в Европе, некогда феодальной. Нельзя же отвергать само определение мысли о дворянстве тем самым словом, которое ему везде присвоено и потому сделалось уже общепонятным; хотя, с другой стороны, должно признаться и в том, что наше дворянство не имело, в строгом смысле, того аристократического значения, какое история создала этому сословию в Европе. Князь Одоевский был, так сказать, глух ко всему, что говорится вообще и говорилось мною в пользу аристократии. Он полагал вопрос о ней решенным у нас более, чем где-нибудь. В продолжительных моих с ним беседах становился он внимателен только тогда, когда я догадался обратить его внимание на чисто научную физиологическую сторону дворянства как расы. Не мог он оспаривать меня с прежней упорностью в том, что люди, помимо их умственных способностей, суть те же животные, подчиненные законам естественного развития. Но расы животных воспитываются, изменяются и облагораживаются скрещением, обращением с ними, т.е. уходом за ними, и от поколения к поколению становятся кротче и ручнее. То же самое и при соблюдении тех же условий случается и с людьми, которые живут от поколения к поколению просторнее, дышат свободнее и чище, едят лучше, не изнуряют себя работой, имеют более досуга и т.д.; вследствие всего этого у них образуются другие

______________

* новый человек (лат.), здесь в значении: человек из малоизвестного рода.

[552]

привычки, одним словом - они становятся, по счастливому выражению Тургенева, ручнее; прочие остаются более или менее дикими. Нельзя оспаривать, чтоб и духовный элемент не подчинялся тем же неизбежным условиям развития и не влиял на самые соотношения между теми и другими людьми разных пород. Вот отчего homo novus, как говорилось прежде, так часто не умеет скрывать чувства зависти или ненависти к аристократии, а иногда и обоих чувств вместе; вот отчего только разве в третьем поколении человек, вышедший из незнатной породы, вполне мирится со своим в этом отношении положением; вот отчего только тогда становится ему ловко в общественной жизни. «Как бы я был счастлив такой бабушке, как бы дорого заплатил я за нее», - простодушно проговорился раз передо мною один очень талантливый литератор-плебей, ненавистник и завистник аристократии, смотря на портрет напудренной, в высокой прическе, дамы старого времени с шифром или кокардою.

Еще менее признавал он право на аристократию по чину, да и вообще говоря, не слишком-то уважал чины, несмотря на то, что сам имел уважительный чин и одно из высших придворных званий. И тут мне же, почти плебею по чину в сравнении с ним, приходилось стоять за важность и пользу чинов и знаков отличия в монархическом правлении. Приобретаемые долголетнею службою в какой бы то не было карьере чины и знаки должны пользоваться всеобщим уважением. Нынешнее стремление общественного мнения к уничтожению этого значения всеми разными способами - вредно для всего нашего политического быта и его строя. Правильное восхождение по иерархической лестнице от чина к чину, от значения, каждому присвоенного, до другого, высшего, придает человеку, посвящающему себя на службу, необходимую практическую опытность, которая вырабатывается временем. Другое дело, - случающееся у нас, - поздние наши честолюбцы, которые, пролиберальничав первые десятки лет лучшего своего времени, вдруг вздумают отчаянными скачками по чиновной лестнице догонять своих современников, ровными и мерными шагами дошедших до высоты. Тем, конечно, приходится, для удовлетворения своего чиновного честолюбия, браться за отчаянные средства - все ломать, все перестраивать и столько же добиваться разными путями милостей правительства, сколько заискивать и подличать для приобретения себе популярности, - одним словом, служить на задних лапках и нашим, и вашим, а иногда в то же время и поправлять свое расстроенное состояние или, когда за ними ничего не было, приобретать его 26.

Конечно, не мне принадлежит определить литературное значение князя Одоевского и даже говорить о нем как о литераторе. В свое время он много писал; но, перейдя к другому роду занятий, мало заботился о своей известности как писателя. Когда я говорил ему, что его сочинений нет в продаже,

[553]

то он с каким-то отчаянным движением руки отвечал: «Ну, да об этом надо подумать после!..»

Будем надеяться, что ближайшие к покойному друзья его позаботятся об издании его сочинений и прибавят к ним все то, что, вероятно, найдут в его бумагах. Не мешает подумать и о собрании нечто вроде комиссии для разбора его библиотеки и его музыкальных сочинений.

В последний вечер, который я провел с ним, совершенно здоровым и бодрым, за три дня до того, как он слег в постель и уже не вставал с нее, и за шесть до его кончины, сказал он мне и своим собеседникам, что стихов никогда не писывал; а я вспомнил ему премилую его песенку, про которую он совсем и забыл, написанную давным-давно для женских школ и им же положенную на музыку. Я слышал ее в одной школе, на бывшем там после Рождества экзамене. Пелась она тридцатью девицами Басманного приюта с великим наслаждением и увлечением. Постараюсь приложить эту песенку с нотами к моей статейке.

В подобных беседованиях отрадно проводил я один вечер в неделю с князем Одоевским, всегда с большим участием и интересом и никогда с раздражением.

Учительствовать он не любил ни пером, ни словом и авторитета своего никому не навязывал. Я помню, как в один из подобных вечеров, - нас тогда оставалось не более трех-четырех собеседников, и я в то время на все смотрел сквозь черные очки и, вследствие неблагоприятных семейных обстоятельств, был более, нежели когда-нибудь, пессимистом и не довольным слишком ускоренным ходом нашего прогрессивного движения, мне оно казалось в то время неизбежно гибельным. «И скучно, и грустно жить на свете в такое время», - сказал я. Князь Одоевский и другие пришли от такой выходки в негодование, и первый объявил, что он, напротив, желал бы жить именно в такую великую эпоху, хотя бы и переходного состояния, желал бы помолодеть, чтобы действовать с большей энергией на пользу прогресса, а потом, если бы это было возможно, на некоторое довольно продолжительное время отдохнуть, т.е. заснуть, чтобы лет через пятьдесят воспрянуть от сна и иметь утешение видеть наш прогресс в полном своем развитии.

В другой раз, в середине этой зимы, не помню, когда именно, после Одоевского обеда *, впрочем, не по-прежнему уже изысканного - придуманного по особенному вниманию к моему старческому режиму или к моей диете, - остались мы вдвоем и пробеседовали до глубокой ночи. Слишком легко раздражаемый разными доктринами, различными обманчивыми надеждами, предположениями, стремлениями, особливо тенденциями враждебных друг другу партий, - я только с одним князем Одоевским не избегал интимной

____________

* В рукописи эти слова подчеркнуты.

[554]

беседы, потому что он один, кроткий, как мудрец, незлобивый, как младенец, не волновался, не возвышал голоса и меня, часто гневного с другими в спорах, постоянно держал не на точке замерзания, а в температуре благотворно умеренной. Мы перебрали с ним все прошлое, настоящее и самое отдаленное будущее, не только нам, но и внукам нашим едва ли доступное. Мы задавали друг другу различные вопросы, я, впрочем, более слушал. Свидетели прогресса за целые полвека, мы по возможности пересчитывали все события и, в особенности, научные открытия, плодами которых, начиная от зажигательных спичек до железных дорог и электрического телеграфа, мы теперь пользуемся. Реестр этим успехам выходил у князя Одоевского длинный-предлинный. Много было в нем, чего я не помню и, так сказать, не могу помнить, потому что и половины названий этим открытиям не понимал. Отсюда естественно исходил вопрос: что же станут изобретать в последующие пятьдесят-сто лет, потому что развитие человечества не останавливается и ум его вечно действует? Было уже решено нами и с моего согласия, что воздушные шары заменят вагоны; но Одоевскому этого было мало. Он уже предчувствовал освещение огромных пространств электричеством и согревание их там, где оно всего нужнее, и, следовательно, благотворное изменение климата и большие от того удобства жизни. Тут я призадумывался, дерзал сомневаться, а иную отчаянную гипотезу решительно отвергал. К дальнейшим успехам человечества в областях религиозной, философской, нравственной и политической оба мы относились скептически, я еще более, нежели он, - и оба желали всем разумным обитателям вселенной уничтожения войн и просвещения в духе любви и мира 27.

Лампы тускли, свечи догорали, давно пора было разойтись, и на прощание, подавая руку, я сказал князю: «Не мне, конечно, придется пережить Вас, да и верьте моей искренности, того бы я и не желал, но вот вам от меня эпитафия, замечательный, хотя и давно избитый стих: «Homo sum, et nihil humani a me alienum puto!» * Князь Одоевский, как и всегда, а в особенности в это время представился мне в полном смысле таким человеком, к сердцу которого все человеческое было так близко 28.

______________

* «Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат., из Теренция).

[555]

Цитируется по изд.: Д.Н. Свербеев. Мои записки. М., 2014, с. 547-555.

Примечания

1. Очерк о В.Ф. Одоевском публикуется по черновой рукописи (список с обильной правкой и вставками Д.Н. Свербеева), хранящейся в РГАЛИ (ФС. Д. 29. 9 л.). В РО ИРЛИ находится машинописная версия этого текста, подготовленная к публикации в 1917 г. и снабженная несколькими комментариями, составленными, очевидно, Н.В. Голицыным (РО ИРЛИ. Ф. 598. Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 5-15). Тексты этих двух очерков не идентичны - вероятно, это связано с тем, что очерк был переписан для знакомых Свербеева и машинопись делалась с одной из таких переписанных версий текста. Разночтения, выявленные при подготовке публикации, указаны в примечаниях к наст. изд. Кроме того, к машинописному очерку была приложена копия письма Д.Н. Свербеева к дочери, С.Д. Свербеевой, дополняющего текст. Это письмо приводится в примечаниях к публикации.

Очерк предполагалось опубликовать вместе с другими дополнительными статьями в издании 1899 г.: на с. 188 т. I «Записок» даже стоит примечание, связывающее имя В.Ф. Одоевского с отдельным текстом из «Приложений» (предполагавшийся № V, между очерками о А.И. Герцене и А.С. Шишкове), однако реально очерк не вошел в публикацию и дополнительные материалы были перенумерованы С.Д. Свербеевой.

2. Свербеев по памяти неточно приводит «Воспоминание» В.А. Жуковского (1821).

3. ...мы его похоронили на кладбище Донского монастыря. - Князь В.Ф. Одоевский умер 27 февраля 1869 г. Похороны состоялись 2 марта.

4. ...отца... - князь Федор Сергеевич Одоевский (1771-1808), директор Московского отделения Государственного ассигнационного банка (1797), статский советник.

5. Шевырев Степан Петрович (1806-1864)- писатель, критик и историк литературы, один из организаторов журналов «Московский вестник» и «Московский наблюдатель», профессор Московского университета (с 1837 г.), ординарный академик.

6. Титов Владимир Павлович (1807-1891) - литератор, сотрудник «Московского вестника», поверенный в делах, затем посланник в Константинополе (1840-1853) и Штутгарте (1855-1858), член Государственного совета (с 1865 г.).

7. Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797-1846)- поэт, писатель, декабрист. В 1823-1825 гг. издавал вместе с В.Ф. Одевским литературный альманах «Мнемозина, собрание сочинений в стихах и прозе».

8. ...уже женатым... - Свербеев пишет о событиях 1832 г. Тогда Одоевский уже был женат на Ольге Степановне Ланской (1797-1872).

9. Елагина (урожд. Юшкова, по первому мужу Киреевская) Авдотья (Евдокия) Петровна (1789-1877) - хозяйка литературного салона, мать братьев Киреевских.

10. Рожалин Николай Матвеевич (1805-1834) - писатель, переводчик.

11. Мельгунов Николай Александрович (1804-1867)- писатель, публицист, переводчик, музыкальный критик.

12. Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805-1827) - поэт, переводчик, критик.

13. ...у своей тещи. - Мария Васильевна Ланская (урожд. Шатилова) (1767-1842).

14. Меня же знал князь Одоевский... более по рассказам... друзей, чем сам по себе. - Сближению Свербеева и Одоевского в Санкт-Петербурге способствовал их общий московский друг И.В. Киреевский, который в письме к В.Ф. Одоевскому от 17 мая 1833 г. рекомендовал тому супругов Свербеевых. См.: Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма: Князь В.Ф. Одоевский. Мыслитель-писатель. М., 1913. Т. 1, ч. 1. С. 615.

15. Это предложение, вставленное в текст машинописи, отсутствует в рукописи РГАЛИ (см.: РО ИРЛИ. Ф. 598. Оп. 3. Д. 5. Л. 6; РГАЛИ. Ф. 472. On. 1. Д. 29).

16. Жена моя с двумя старшими дочерьми... - Е.А. Свербеева и ее дочери: Варвара Дмитриевна (в замуж. Арнольди) и Екатерина Дмитриевна.

17. Елена Павловна (принцесса Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская) (1807— 1873) - великая княгиня, супруга великого князя Михаила Павловича; благотворительница.

18. ...Румянцевского музеума, им же устроенного. - В.Ф. Одоевский был назначен в 1846 г. заведующим Румянцевского музея (учрежденного в 1828 г. и основанного в 1831 г.) и много заботился о его процветании.

19. Панаев Иван Иванович (1812-1862)- русский писатель, литературный критик и журналист, издатель журнала «Современник» (с 1847 г., совместно с Н.А. Некрасовым), где печатал свои фельетоны о петербургской жизни, автор литературных воспоминаний.

20. Сахаров Иван Петрович (1807-1863)- этнограф-фольклорист, археолог и палеограф.

21. Нэпир (Непир) (Napier) Френсис (1819-1889) - лорд, английский посол в России (1861-1864).

22. Молчанов Иван Евстратьевич (1809-1881) - певец, музыкальный педагог, собиратель и исполнитель русских народных песен и романсов.

23. Иннокентий (И.Е. Попов-Вениаминов) (1797-1879)- епископ Камчатки, Якутии, Приамурья и Северной Америки; митрополит Московский и Коломенский (с 1868 г.). В 1977 г. причислен к лику святых Русской православной церкви.

24. Бортнянский Дмитрий Степанович (1751-1825) - композитор, один из основателей российской классической музыкальной традиции.

25. ...праправнук составителя Уложения... - Имеется в виду князь Никита Иванович Одоевский (1605-1689), ближний боярин и воевода, глава комиссии по составлению Соборного уложения (1649), свода законов, составленного при царе Алексее Михайловиче.

26. В варианте РО ИРЛИ здесь продолжено: «Таким ненавистником и завистником аристократии был у нас один из самых выдающихся людей отжившего поколения, Сперанский. Во всех его действиях заметно было, что он не забывал своего низкого происхождения и никогда не прощал ни себе, ни другим, как в дни своей юности поступил в учителя и каштеляны к кн. Куракину; он на первых порах предпочитал обедать с его дворецким, камердинером и лакеями, а не за столом родовитого боярина, своего начальника» (РО ИРЛИ. Ф. 598. Оп. 3. Д. 5. Л. 12).

27. В варианте РО ИРЛИ здесь продолжено: «...в духе религиозной разнородной разнославной терпимости» (РО ИРЛИ. Ф. 598. Оп. 3. Д. 5. Л. 14).

28. В варианте из РО ИРЛИ здесь дается примечание-добавление к тексту, сделанное, вероятно, Н.В. Голицыным:

«В письме Д.Н. Свербеева к дочери его Софии Дмитриевне от 28 февраля - 1 марта 1869 г. находятся еще следующие подробности о кончине кн. Одоевского: "В три дня болезнь унесла милого нашего Одоевского. До глубокой ночи просидел я с ним вечер в пятницу. В субботу был он в концерте, в воскресенье на двух чтениях, в ночь занемог; никто, кроме меня, не видел явной опасности; вчера в четверг умер. Накануне еще беседовал, и уже с бредом, о своей старинной музыке и о церковных нотных крюках. Княгиня вряд ли долго переживет его. [Княгиня Ольга Степановна Одоевская, рожд. Ланская, умерла 3 года спустя после смерти мужа, 18 мая 1872 г. - примеч. рукописи]. Часто беседовал я с ним, всегда с любовью, никогда с раздражением, о самых серьезных предметах, как равно и о тревожащих всех ежедневных, о злобе каждого дня. Весь он проникнут был чувствами благоволения. Как-то в середине этой зимы наедине, с обеда до ночи, мы с ним пробеседовали, и, расходясь, пожал я ему руку; сказав: «Не мне, конечно, пережить вас, но вот вам от меня эпитафия, знаменитый стих Теренция: Homo sum et nihili humani a me alienum puto [Я человек и ничто человеческое мне не чуждо (лат.)]». Жаль, что латинская надпись на памятниках у нас невозможна как еретичество, а ничто лучше не может определить милого моего покойника. 1 марта. Случившееся вчера внезапное, незадуманное, так сказать, невольное примирение мое с Ю. Самариным стоит быть записанным в хронике, ибо оно есть утешительное событие в его и моей жизни. Глубоко настроенный кончиною кроткого Одоевского, я подошел к нему, входящему на панихиду, и крепко пожал ему руку. Вместе с ним и другими близкими мы положили в гроб незлобивого, как младенец, усопшего. После обеда подали мне письмо Самарина «В виду воплощенной кротости, которую мы положили сегодня в гроб, - пишет он мне, - прошу забыть прошлое». Вечером, тоже на панихиде, я опять подошел к нему, сказав: «Я бы вас обнял, если бы не было так народно»".

Упомянутое письмо Ю.Ф. Самарина к Д.Н. Свербееву после примирения их на панихиде по кн. Одоевском сохранилось в копии, писанной Е.А. Свербеевой. Приводим полный текст этого письма: "М[илостивый] г[осударь] Дмитрий Николаевич. В виду воплощенной кротости, которую мы сегодня положили во гроб, мне стало совестно и стыдно моей неуместной обидчивости. Вы давно исполнили все то, чего я только мог ожидать от вас, и теперь остается мне перед вами повиниться и попросить вас забыть прошлое. Глубоко вас уважающий и искренно вам преданный Юрий Самарин. 28 февраля (1869 г.)"» (РО ИРЛИ. Ф. 598. Оп. 3. Д. 5. Л. 14-15).

Похожие ощущения испытывали и другие свидетели смерти и похорон В.Ф. Одоевского. Историк и издатель П.И. Бартенев, хорошо знавший и Одоевского, и семью Свербеевых, писал о похоронах князю П.А. Вяземскому: «На лице его было значительное умное выражение и ничего страшного. Что-то кроткое постоянно примешивается к воспоминанию об этом человеке. ...Похоронами распоряжался гр. Толь. Молодые Свербеевы не отходили от гроба» (См.: Соболев Л. Из переписки П.А. Вяземского и П.И. Бартенева // И время, и место: Историко- филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата. М., 2008. С. 391-392). Под «молодыми Свербеевыми» здесь подразумеваются дети Д.Н. Свербеева: Александр Дмитриевич (1835-1917), впоследствии самарский губернатор (1878-1891), и названная ранее дочь Екатерина. Упомянутый распорядитель похорон: друг Одоевского граф Константин Карлович Толь (1817-1884).