Глава первая,
задуманная секретной, но рассказанная без утайки
В Минусинске мне не пришлось ломать голову, где поселиться. Избу, к которой меня подвёз словоохотливый извозчик, кудряш, по родной фамилии Титов, срубил в 1839 году прасол Никанор Титович для любимой дочери Паши, взятой в жёны бывшим дворянином Владимиром Белозёрским, переведённым на поселение из Зарентуйского рудника в одно из самых благодатных мест Сибири. Избу возвели в углу между Енисеем и его правым притоком Минусинкой. От соседних построек городской окраины дар щедрого Никанора отличался большими размерами, что позволило, кроме традиционных горницы и кухни, холодной спальни, выделить место под кабинет опальному. Хотя его и лишили чинов и привилегий, во мнении простонародья он остался барином.
Рудник убавил обладателю голубой крови здоровья, но дух не сломал. Старики помнили: его благородие ходил прямо, опираясь на палку. Рано поседевшую, в пышных молодецких усах, голову носил гордо, отчего при высоком росте казался гигантом. В обращении был прост, без панибратства, голоса не повышал, не сквернословил. Летом носил военного покроя двубортный сюртук со стоячим воротником, полотняные панталоны и картуз, полусапожки; зимой облачался в полушубок и валенки, на лисью шапку натягивал башлык.
В год венчания царскому преступнику исполнилось тридцать семь лет, Паше шёл двадцатый. Моя бабушка была рослой, склонной к полноте, одевалась как купчиха, со вкусом. До замужества жила с отцом и матерью в блестящей, богатой, кипящей весельем, сытостью и серебром Кяхте на торговом пути из Сибири в Китай.
Фотографический портрет перенёс к моим глазам из прошлого круглолицую, в теле, гладко причёсанную на прямой пробор госпожу Белозёрскую, уже мать двоих детей. Тяжёлое, в меру открытое платье со сложной отделкой, чепчик без затей, с плоским бантом над чистым лбом, жемчужное ожерелье в семь ниток, перстни на пухлых пальцах. Тёмные глаза смотрят из-под высоких тонких бровей внимательно, спокойно. Прасковья Никаноровна совсем недавно родила моего отца, Колю. Первенцу, ученику приходской школы Васе минуло тогда десять годков. Она не знает, что жизни её остаётся совсем немного… От деда сибирского периода фотографий не сохранилось.
Жили они душа в душу, вспоминала Анастасия Никаноровна, сестра Прасковьи, возрастом значительно ей уступавшая. Когда старшая сестра скоропостижно скончалась от подкравшейся болезни сердца, Владимир Андреевич очень убивался, каждый день на могилу ходил, вон погост, рядом. На Манифест 26 августа 1856 года, даровавший злоумышленникам прощение, вдовец, привязанный к дорогой могиле, и не взглянул. Но, озабоченный судьбой младшего сына, отправил мальчика в столицу к брату Василию, которого опекали сёстры Владимира Андреевича. Вдвоём чета Белозёрских могла бы прожить долго, но, оставшись в одиночестве, стареющий анахорет смерти не противился. Незадолго до кончины взял в пустой дом незамужнюю сестру покойной жены, ей и оставил минусинскую недвижимость.
Время от времени просторный дом разделяли с ней родственники, временно не имевшие крыши над головой. Когда перед древней, с тельцем девочки-подростка старушки Анастасии Никаноровны появился я, кроме неё в доме декабриста никто не жил. Она обрадовалась постояльцу. Осознав, что я её внучатый племянник, пригрозила забить дверь гвоздями, если какая-нибудь вертихвостка посмеет сманивать меня к себе. От добра добра не ищут. Без колебаний я остался здесь почти на целый год, потом до осени 1916 года возвращался под крышу, ставшую мне родной.
Я занял кабинет деда. Квадратная, с низким деревянным потолком комната в два окна выделялась в большом чёрном доме оштукатуренными стенами и «господской» мебелью, вывезенной из Кяхты (туда предметы роскоши купцы возили прямо из Парижа). Кроме письменного стола у обогревателя, по центру стоял на одной ноге круглый стол в окружении венских стульев. Полосатая софа на гнутых ножках, напольные часы в одном углу (точь в точь наши, из усадьбы), книжный шкаф - в другом свидетельствовали об универсальности помещения: кабинет, гостиная, библиотека, мужнина спальня. Пол, во всём доме из кленовой доски, был здесь из полированного дуба. Попасть в эту часть дома можно было коридорчиком, ведущим из большой горницы с огромным прямоугольным столом, сдвинутым в угол, к лавкам. Из горницы широкий проём вёл в кухню с белёной русской печью, полатями над нею. Четырьмя окнами со ставнями дом выходил на улицу, высоким крыльцом - во двор; зады участка занимали огород и фруктовый сад. Высокий глухой забор и крепостного вида ворота отделяли владения Анастасии Титовой от внешнего мира. Видимая его часть представляла скопище таких же чёрных изб над поймой Минусинки и уползающую между ними к мосту через речку разбитую грунтовку. С моста сигают в воду голые мальчишки, у моста, на камнях, полощут бельё бабы в подоткнутых юбках, белея толстыми икрами ног. По дороге пятнистые лошади абаканской породы тащат телеги с арбузами, дынями, яблоками, мешками кедровых орехов, подсолнуха, с завёрнутой в лопухи с крапивой парной бараниной, посыпанной солью рыбой в кадках, с тюками чудовищных листьев местного табака, бочками пива - всем, чем богата Минусинская котловина, а богата она многим.
Не увожу ли я вас, внимающих мне, далеко в сторону от темы, которая вдохновила меня начать это повествование? Не роман же пишется. Однако нельзя умолчать о минусинском периоде моей жизни. Разница между Андреем Белозёрским, выехавшим в неизвестном направлении с одной из станций северо-запада России и объявившимся через четыре года почти в тех же краях, будет столь заметна, что может показаться, будто речь идёт о разных людях с одним именем, однофамильцах. Перерождение юноши в молодого человека с твёрдыми взглядами на жизнь, достаточно укоренившимися привычками, с выработанными приёмами решать проблемы, происходило в городке на берегу верхнего Енисея и вокруг него. Здесь сложились специфические условия жизни общества, которые влияли на выработку взглядов, на поведение индивидуума. Мне не избежать хотя бы краткого описания основных воспитательных факторов окружающей среды.
Жизнь в новом для меня месте я начал со знакомства с родственниками бабушки Паши и городом, его ближайшими окрестностями одновременно.
Первая задача меня утомила своей неисчерпаемостью и сбила с толку быстро. Выход из этого блуждания по лесу, где много деревьев и большинство из них неразличимы между собой, я нашёл в том, что на веру признал всех Титовых, независимо от пола и возраста, родственниками. Молодых стал именовать кузенами и кузинами (чаще в русском варианте), старших - дядями и тётями, а совсем старых - бабушками и дедушками. И этим облегчил свою совесть, страдающую осознанным отсутствием слуха к голосу крови. Шестью словами я заменил собственные имена, запомнить которых не было никакой возможности, за редким исключением.
Поисками службы обеспокоен не был, так как большая часть денег осталась при мне благодаря таинственному садовнику. Решил, что после всех треволнений последнего года могу пожить в своё и Виконтово удовольствие. Ласковый и относительно послушный пёс пришёлся ко двору Анастасии Никаноровны. Правда, собаку она не очеловечивала, никак не могла понять, почему я против того, чтобы посадить такую крупную псину с медвежьими клыками на цепь у крыльца. «Сей нежной породе сибирские морозы смертельны, бабушка». - «Так утепли будку, внучок». - «Это комнатная собачка». Баба Настя сдалась: «Чего, чего, а комнат у нас хватает».
Виконт, как признанный жилец, стал пятым в доме. Когда мы вселились, хозяйка взяла в услужение горничную. Кроме уборки дома, на ней был рынок и кухня; спала она на печи. Был ещё пожилой приживальщик Шурка, который почти весь год спал в конюшне с жеребцом Юркой на правах конюха и кучера, а в сильные морозы лез на полати. Пил он контрабандный дешёвый ликёр местного разлива каждую ночь с вечера, но утром был как стёклышко, работал на огороде и в саду, подметал двор, чистил птичник. На чердаке вялилась рыбка, выловленная Шуркой в Минусинке, - единственная закуска к сладкой, как сахарный сироп, продукции минусинского заводика.
Обычно по утрам, неспешно позавтракав, я выходил из дому согласно обдуманному с вечера плану. Первый выход был на погост. Две сотни шагов в сторону центра города от нашей избы, поворот налево, и открывается поросшая соснами древняя дюна. Сразу под плотным, местами разорванным промоинами слоем дёрна залегает чистейший речной песок золотистого цвета, от него название места - Пески. Здесь устроен городской некрополь. Могилы между корнями строевых сосен. Возле часовни я нашёл надгробие из серого песчаника с чугунным крестом. Чугунная же ржавая табличка с двумя именами вделана в камень. Под ним два гроба. Теперь родители моего отца навсегда вместе, пока геологические катаклизмы не сдвинут здесь земную кору или, что скорее, не развернётся какая-нибудь стройка.
Осмотреть (в основном, снаружи) такие достопримечательности окружной столицы Енисейской губернии, как церковь, управа, околоток, почта и телеграф, церковно-приходская школа, гимназия, реальное училище, синематограф, библиотека, мне хватило день. Этими объектами цивилизации Минусинск от Княжполя не отличался. А приводить в сравнение пароходную пристань на Енисее, скажу по-современному, не корректно - на моей малой родине судоходных рек нет.
Отличие (и в пользу сибирского города) начиналось с драматического театра, не прекращавшего сценическую деятельность круглый год постоянной собственной труппой. Краеведческий музей был лучшим в губернии. Мебель и перчатки местных фабрик придавали особый шик промышленности, а степная минусинская лошадь - некую утончённость развитому животноводству. Торговый Усинский тракт, связывающий русский Абакан с Тывой, только что вкусившей независимость от манчжур, был той второй «ниткой», на которую нанизывались торговые дома обширного края (первая - Енисей). Потому-то так много было в городе купцов, делавших деньги на транзитной торговле между Сибирью и Китаем; промышленников, привлечённых углём и железом, кожей, табаком, зерном, бахчевыми, подсолнечником, тянущихся к цветным и редким металлам южных гор.
Они задавали стиль жизни не самостоятельно, а делили влияние на общественный климат с легионом ссыльных разных мастей и политической ориентации, темперамента, вкусов, образования и способности создавать вокруг себя магнетическое поле интеллекта. Царское правительство не могло найти лучшего места за Уралом, чем Минусинская котловина, для поправки здоровья террористов, «подрывателей основ» ненасильственными методами и неукротимых либералов салонного типа. Каждому из них выделялся рубль в день на содержание, разрешалось выписывать жён, литературу, иметь огнестрельное оружие и собственные взгляды на окружающее. В тепле и сытости, за партией шахмат, за ужением рыбы или во время охоты на зайцев, проходил обмен мнений между противниками режима, каким путём идти, а каким лучше не ходить. Всё остальное время злоумышленники представали перед законопослушными подданными короны милыми людьми (не без недостатков), дружными с науками и искусствами, литературой, и охотно сеющими вокруг себя разумное, доброе, вечное.
Остальные минусинчане, которые оказались здесь по своей воле, и потомки землепроходцев, принесённых сюда первыми волнами казацкой и крестьянской колонизации, также уступающие им по численности автохтоны - абаканские татары, энергичные метисы, сплошь русские по выбору крови, занимались кто чем. Одни городской деятельностью, другие распахивали плодородную лесостепь межгорной котловины, третьи пасли овец, четвёртые разводили лошадей, одинаково пригодных под седло, вьюк, лёгкую упряжку, для плуга; остальные ловили рыбу, работали на заводах и фабриках, в речном пароходстве, занимались извозом, ремеслом (какое чудо эти минусинские катанки, валенки, пимы!). Разве всё перечтёшь! Да и задачи такой не ставлю, заинтересованных отсылаю к специальной литературе.
Театр я полюбил ещё в Петербурге, хотя в записные театралы не превратился. В Минусинске храм Мельпомены стал для меня одним из самых посещаемых мест. Но если случалось смотреть спектакли несколько раз кряду, я, росший до тринадцати лет на просторе, от рождения любитель уединения, находил отдых в полупустых залах краеведческого музея, местного Эрмитажа по размерам площади и разнообразию, богатству редких экспонатов. Бывать здесь мне не надоедало никогда. Собранию редкостей в казалось бы глухом уголке мира способствовала сама земля, на которой сменялись древние культуры, от языческой арийской до ламаистской тюркских племён хакасов и тувинцев. Земледельцы европеоиды, сверстники Афин и Рима, оставили курганы, напичканные к удовлетворению далёких потомков изделиями из бронзы и керамикой (я имел удовольствие осматривать один из вскрытых могильников на острове Тагарском, что на Енисее, напротив Минусинска, через Протоку). Последователи Будды с раскосыми глазами оставили для пополнения музейных витрин терракотовые и высеченные из камня фигуры Просветлённого в пещерных храмах и ушли на юг, в соседнюю межгорную котловину, в Тыву, поклоняться древнему кумиру. А хакасы, приняв православие, оставили исследователям древностей самим находить входы в те заброшенные святилища. Переходя от витрины к витрине, разглядывая черепки, бронзовые ножи с искривленными лезвиями, сложно орнаментированные кубки и блюда, сидящего на скрещенных ногах царевича, сманившего за собой полмира, я напряжением ума и души пытался вызвать из небытия живые образы творцов этих предметов, их владельцев. Иногда они появлялись на миг и сразу уходили в темень, будто сманивали: иди за нами; вечность устроена богами, она покойна, справедлива, в ней нет зла и боли; в ней все, разбросанные жизнью, находят друг друга. Зовущие голоса потустороннего мира слышат все живые, эти голоса соблазняют, но другой голос, уже внутренний, спрашивает, а что ты оставляешь после себя в этом мире такое, что будет вызывать желание потомков представить твой образ, услышать звук твоего имени. И внутренний голос сильнее, он заставляет жить и творить тебе доступное.
Лучшим местом для прогулок с Виконтом и наедине был исторический остров Тагарский, отделяющий собственно Енисей от его узкого рукава, по-местному протоки (писалось с «большой буквы» - Протока). На дюнах, скреплённых корнями сосен, устроены были летние места увеселений и отдыха, но вольно, не стесняя потоков праздных горожан, стекающих на остров с высокого правого берега по деревянному мосту. Здесь всегда можно было найти тихий уголок. Для разнообразия одолевал наёмным экипажем (обычно заранее договаривался с кудрявым Титовым) полтора десятка вёрст волнистой степи до озера Тагарское в густом ожерелье из березняка и сосен. Грязевым курортом озеру ещё предстоит стать, но издавна лечебные свойства донного ила были известны местным жителям и приезжим. Моду лечиться, вымазываясь с ног до головы липкой, не совсем прилично пахнущей жидкостью, завели ссыльные. Вообще, заметил я, профессиональный революционер, как никто другой, привержен поправлять здоровье, даже бычье. Оно и понятно, ведь душа борца за счастье простых людей принадлежит идее, а тело - народу. Народу много, тело - одно, его надо беречь, чтобы на всех угнетённых хватило. Кажется, первым это правило применил великий Ленин, заставив Николая Кровавого отправить его с молодой супругой замаливать грехи подпольщика в Шушенское, признанное большевиками курортом.
Первый год в Минусинске дни мои были заполнены не только удовлетворением любознательности и созерцательностью. Подобно своему зятю, оставившему в музейной неприкосновенности спальню, устроенную покойной женой, Анастасия Никаноровна после кончины Владимира Андреевича не посмела тронуть ни одной вещи в кабинете; только пыль смахивала с предметов, содержала в чистоте полы и окна. Тем более руки её и других временных домочадцев не касались письменного стола. Я стал первым, кто, спустя сорок два года после смерти хозяина сел за его стол и выдвинул ящики.
В одном из них дожидались наследников бумаги декабриста. Сначала я разочаровался: по оставшимся документам можно было проследить Минусинский период жизни моего деда, с короткими экскурсами-воспоминаниями в предыдущие годы каторги и совсем не связанными между собой «туманными картинами» первой четверти прошлого века, увиденными глазами ребёнка, юноши, молодого офицера. Рассеянное чтение этих бумаг могло бы составить образ человека по тем меркам пожилого, который под крылышком дочери состоятельного прасола устроил себе «заслуженный отдых» после Зарентуйских рудников. Однако, внимательно углубившись в документы и памятные записки, начинаешь видеть личность, пустившую корни в новую почву, гражданина, желающего быть полезным местному обществу. Владимир Андреевич скрупулёзно собирал сведения по климату, почвам, растительному и животному миру, орогидрографии, полезным ископаемым округа не только для удовлетворения любознательности, но и с целью содействовать хозяйственному развитию этой обширной, малонаселённой территории. Он теребил письмами и проектами различные инстанции, доказывая необходимость комплексного изучения верховьев Енисея, предвидя протекторат России над Тывой, окружающие Минусинскую котловину склоны Саянских гор и Кузнецкого Алатау. Тормошил местных толстосумов, склоняя их к финансированию экспедиций для этих целей. Кое-что ему удалось. В одной экспедиции, пока были силы, участвовал сам. Этот факт и натолкнул меня на счастливую, я нисколько не сомневаюсь, мысль предложить себя Обручеву.
Да, шумным компаниям я предпочитал самоуглублённость, чтение, прогулки на природе, но совсем не чурался знакомств с содержательными людьми, любил застолья в узком кругу, среди приятных мне лиц. Вокруг молодого директора Краеведческого музея собралось небольшое, постоянное общество любителей старины. Собирались чаще всего в его уютном, с камином, кабинете, уставленном антикварной мебелью. Но как раз о былом говорили меньше всего, ибо волновала всех в первую очередь современность, насыщенная во всём грозовыми предчувствиями. Сюда вхожи были некоторые преподаватели гимназии, хирург, двое-трое военных и даже один жандармский офицер, несколько купцов, бывший террорист, начинающий писатель, довольно талантливый… всех не упомню уже. Однажды вечером, когда мы расселись за чайным столом, вошёл незнакомец с белой бородой, но, судя по небольшой, крепкой, подвижной фигуре, ещё не старый (потом оказалось, ему пятьдесят); представился с лёгким поклоном: «Обручев, Владимир Афанасьевич». Это лет через пятнадцать-двадцать читатели и почитатели «Земли Санникова» и «Плутонии» будут знать, что автор романов - исследователь земной коры с мировым именем. А тогда будущего академика и романиста знали, в основном, в научных кругах.
Свободное место оказалось рядом с моим креслом. Общий вначале разговор скоро распался на диалоги, мы с соседом разговорились. Обручев держал себя просто, несколько смущали постоянно смеющиеся глаза, но скоро я с этим своеобразием учёного освоился, поняв, что окружающие вызывают в нём не насмешку, а радостное осознание того, что вокруг так много интересных людей, от общения с которыми можно получить прибыль в виде интересной информации. А Обручева интересовало решительно всё. Хотя его экспедиции организовывались с геологическими целями, по их окончании в багаже разведчика земных недр оказывались драгоценные извлечения из всего того, что видели глаза этого энциклопедиста. Ничто не ускользало из их поля зрения: покинутые города Центральной Азии, неизвестные ранее племена, следы невиданных зверей, прошедших по той же тропе, где сейчас ступают ноги его спутников, но на десятки, сотни миллионов лет раньше, приметы древних цивилизаций в особенностях земной тверди, водной стихии, даже климата. За тот первый короткий разговор в музейном кабинете Владимир Афанасьевич так увлёк меня рассказом о подготовке к новой экспедиции в горные долины Большого и Малого Енисея, что я загорелся узнать о районе исследований больше.
- Что вы ожидаете найти там?
- Всё то, молодой человек, что обычно находится под белым пятном географической карты.
- Осмелюсь предложить себя в спутники.
- Позвольте узнать род ваших занятий.
Я коротко рассказал учёному геологу о себе, выпустив только позорные подробности службы финансистом. Обручев коротко подумал.
- Да, в коллекторы вы не годитесь, тюркских языков не знаете, а по-немецки в Тыве ещё не разговаривают. Вот ваша короткая военная стезя… Могу посоветовать поступить вольноопределяющимся в местный гарнизон. Тогда я смогу просить о вас в охранение экспедиции.
Сказано - сделано. Много хлопотать не пришлось: в наш кружок входил подполковник, который, учтя мое «незаконченное кадетство», принял меня под своё начало в воинскую часть на льготных условиях отбытия воинской службы. Два года службы в этом качестве давали мне право поступать в юнкерское училище, минуя восстановление в кадетском корпусе, откуда меня с треском выперли, для завершения там учёбы и сдачи выпускных экзаменов. При увольнении в запас я мог получить звание прапорщика, сдав соответствующие экзамены. Но жизнь распорядилась иначе, о чём впереди.
Если Минусинск отвёл меня далеко не только от тех мест, где зародилась тема настоящего повествования, но и от самой темы, то почти двухлетняя экспедиция Обручева в верховья Енисея уводит вообще в другую книгу. Я обещаю её написать. А сейчас, чтобы не терять читателей этой книги среди любителей путешествий, расскажу коротко о двух полевых сезонах 1913 и 1914 годов.
Горжусь тем, что участвовал в превращении огромного, размером с Грецию, белого пятна на карте в довольно пёстрое, с чёткими контурами речных долин и гор, с надписями на русском языке, среди которых настоянием всех участников экспедиции (кроме одного) до сих пор остаётся «хребет Академика Обручева». В горах, на воздухе, от жизни в палатке и под открытым небом, от дыма бивачных костров, который, в отличие от сигаретного, не вреден, от здоровой пищи и чистой воды, я окреп душой и телом. Нетронутая природа исправила изъяны нравственного здоровья, постоянная опасность научила быть чутким и без сомнений полагаться на тех, кто рядом с тобой в тех же условиях делит все труды.
Охранение состояло из десятка даурских казаков в лохматых шапках во главе с пожилым хорунжим, прошедшим Мукден. Солдатом был я принят в единственном числе и таковым оставался три месяца, после чего меня возвели в ранг младшего унтер-офицера, то есть, стал командовать самим собой. Унтеров, в отличие от рядовых, на чёрную работу не гоняют, но в экспедиции вся работа – чёрная. Так что в этом смысле повышения в звании не заметил и вообще, как единица охранения, добровольно подчинился хорунжему, который на тувинцев смотрел с подозрением, как на потенциальных башибузуков и хунгузов. С ними ему приходилось иметь дело, служа на Кавказе и в Уссурийском крае.
Стычек с местным населением, привыкшим воевать с манчжурами, слава Богу, удалось избежать. Тем не менее, все спали с оружием, включая геологов и натуралистов других профессий, а охранение выставляло часовых. Кроме того, надёжным сторожем был Виконт. С годами он обретал старческую мудрость; научился безошибочно отличать чужих от своих. От меня без нужды не отходил, но вот беда - пришло время, когда усталость и недомогания заставляли его оставаться возле палаток в обществе куховара, грустным взглядом провожая хозяина, уходившего с остальными в маршрут. Однажды он не выбежал мне навстречу после разлуки. Лежал в палатке, высунув нос наружу. Я откинул полог, вошёл нагибаясь: «Викоша, что с тобой?». Пёс с трудом приподнял голову, вильнул обрубком хвоста, завалился на бок и умер. Похоронил я друга у подножия скалы, помеченной на свежей карте «г. Виконт». Казаки соорудили из каменных глыб пирамидку. В тот печальный день дозрела во мне мысль, зарождённая при прочтении бумаг деда, - остаться в этом краю навсегда, посвятить свою жизнь развитию азиатской России. Вспомнились слова Владимира Андреевича в неотправленном письме: «Минусинская котловина по площади равна Нидерландам и Бельгии вместе взятым, вместившим 25 миллионов человек с комфортом для них, но значительно более богатая почвой и полезными ископаемыми. Какие-нибудь немцы на этой цветущей земле, напичканной железом, каменным углём, кобальтом, молибденом, мрамором, асбестом, устроили бы земной рай».
Август 1914 года застал экспедицию в верховьях Малого Енисея, который здесь носил имя Ка-Хем. Когда первый снег и первые морозы заставили экспедицию спуститься в долину главного водотока, из ставки хана Кургунтуга пришла глухая весть о большой войне в Европе. И только в столице новой подопечной территории узнали мы из первых попавших в наши руки газет о действительных событиях, в которые оказалась втянута Российская империя на свою погибель. Грохот нагана в Сараеве можно сравнить с салютом над могилой. Опасения Белого Генерала становились реальностью.
Война произвела меня в подпоручики. Экзамена в присутствии «моего» подполковника не избежал, но он носил формальный характер. Ожидал направления на фронт, простился с друзьями и всеми Титовыми, но дни проходили за днями, а полк, к которому я был приписан, оставался в резерве. Хотя Япония выступила против Германии на стороне Антанты, доверия правительству микадо в Петрограде (теперь Петрограде!) не было.
Через год к войне в Минусинске привыкли. Особых настроений не вызывало уже ни отступление наших войск, ни наступление. Смена фигуры в сложном танце - только и всего! Домой возвращались покалеченные. В той дали от Енисея, где шли бои, живые фронтовики отличались от мёртвых лишь тем, что первые писали домой письма, а вторые с этим не спешили, хотя от них, несмотря на публикуемые списки погибших, весточки упрямо ждали, надеялись, а вдруг…
Я так устал высчитывать день своей «верной» отправки в действующую армию, что перестал подавать рапорта. Жизнь в городе вернулась в прежнюю колею после отчаянно праздничной эйфории первых дней, питаемой молодецким наступлением генералов Самсонова и Ранненкампфа, закончившимся конфузом. Правда, горечь неудачи в Восточной Пруссии подсластилась занятием Львова, ненадолго. Попёрли оттуда так, что оставалось глубокомысленно рассуждать о «позиционной войне».
Мужчин в городе поубавилось. В старых компаниях при застольях чаще, чем в мирное время, раздавалось «помянем», да война стала обязательной темой всех разговоров. Шла ли речь об универсальной минусинской лошади или обсуждали бегство из-под венца Лизы, дочери именитого купца первой гильдии Шебалдова.
В один из сентябрьских дней второго года войны, помеченных ранним инеем на не успевшей облететь листве, я выехал верхом на озеро Тагарское навестить товарища. Казённые строения курортной местности к тому времени превратили в корпуса тылового госпиталя для тяжелораненых. Товарищем был один из моих подопечных на ускоренных курсах прапорщиков, открытых энергичным подполковником при гарнизоне. Там я, недоучившийся кадет и унтер-офицер с двухлетним стажем, получивший без всякого там Тулона сразу чин подпоручика, делал из вчерашних гимназистов боевых офицеров, отправляемых, как правило, на передовую, где они по молодости и неопытности гибли первыми, в лучшем случае теряли руки, ноги, глаза. С Гошей мы сошлись на почве интереса к истории края, обсуждая на тактических занятиях особенности Тагарской культуры бронзы. И вот через месяц после расставания (он направлен был в Галицию) узнаю, что Гоша в нашем госпитале.
Я опоздал, час назад прапорщик умер от гангрены.
Расстроенный, вышел из покойницкой и направился к привязанному у ворот рысаку. А в ворота входит очень знакомая по походке женщина с ведром, в белой косынке с красным крестиком, в расстегнутой плюшевой шубке поверх белого халата. Высока, стройна, готическое лицо с тонкими чертами белее полотна на медицинской сестре. Почему-то появление Клавдии здесь нисколько меня не удивило. А что касается страха перед погоней, он, оставил меня ещё в Москве, будто наскучило ему со мной. Переехав Урал, я почувствовал себя за Китайской стеной: все гунны остались по ту сторону.
Не заметил я удивления и на лице «Мамы», нисколько не постаревшем за три года, минувших с нашего не джентльменского (с моей стороны) расставания. Наоборот, показалось мне, оно помолодело, на нём появилось выражение участия. Неужели, оказавшись лицом к лицу с массовыми человеческими страданиями, она прониклась болью других? Ведь до этого за стенами особняка, разрабатывая планы террористических актов, она никогда не смотрела в глаза своих жертв. А тут, в госпитале, столько глаз и столько боли в каждой их паре! Теперь несомненная красота тридцатипятилетней женщины не производила отталкивающего впечатления, впервые она взволновала меня, как взволновала бы ожившая мраморная головка, выставленная в музее искусства готики. Переложив пустое ведро из правой руки в левую, она по-мужски (вспомнилась наша первая встреча) поздоровалась со мной:
- Я узнала вас, Андрей Николаевич, сразу, когда вы входили в палату. Пойдёмте ко мне, я снимаю комнату неподалёку.
… С того дня мы стали жить, как муж с женой. Впервые в жизни я потерял голову под влиянием женщины. Отсутствие какого-либо опыта в любви не помешало мне с необъяснимой прозорливостью понять, что влияние на меня старшей на тринадцать лет женщины происходит не от моей влюблённости, а от магнетической силы, исходящей от Клавдии. Я мог обходиться без близости с ней долго (да и служба не представляла возможности частых встреч), но думал о ней постоянно. Конечно, я понимал, мы с ней не семейная пара, даже общие дети, появись они, не создадут семьи, лишь странное общежитие. Но взгляды, выработанные воспитанием, побуждали меня время от времени настаивать на венчании, что вызывало решительный отпор моей сожительницы, которую когда-то за глаза, подобно всем окружающим, называл «Мама» - кличка, ставшая теперь в моём сознании пошлой.
Сначала Клавдия отмахивалась от моих матримониальных приставаний обычной в таких случаях фразой:
- Я намного старше вас.
У меня был наготове ответ:
- Вспомните Анну Керн, которой Пушкин посвятил «чудное мгновенье». Её последний муж был младше её на восемнадцать лет. И ничего, пережили людскую молву.
Клавдия была права, не желая идти со мной под венец, но правда её таилась совсем в другом, не в разнице наших лет.
В Минусинске дочь генерала Чупского оказалась не по своей воле. На поселение её отправили после разгрома гнезда Боевой организации эсеров на заводской окраине Петрограда. Против неё улик не было. Она вообще могла избежать наказания. «Должность» гражданской жены террориста царское правосудие не учитывало. Она сама на себя донесла, не хотела выходить сухой из воды, когда все её товарищи понесли наказание. «Вот погоди, - добавила Клавдия к своему скупому рассказу о переполохе в особняке, когда брали Григория, - придём мы к власти, жён и совершеннолетних детей врагов народа из нетрудовых сословий будем судить по одной статье». Эта фраза меня напрягла, но я отнёс её к рецидиву изжитого настроения революционерки. Бывало, мучимый ревностью, я подступался к сожительнице с вопросами: «Скажи честно, ты его любила? Сейчас любишь?», на что она, чувствовал я, честно и отвечала: «Нет, наша связь - партийная обязанность. А что до близости, не заводить же любовника на стороне, когда каждый прохожий на подозрении». - «Где он сейчас?» - «А кто его знает! За ним многое водится. Может быть, и повесили. Не интересовалась».
Супруги по партийному заданию сразу раскрыли «тайну» пропажи своего подопечного и пущенного за ним соглядатая. В той дурацкой, согласитесь, телеграмме Клавдия узнала мою руку, да и намерение артиста покончить с собой выглядело подозрительным. Григорий с ней согласился и хотел начать розыск, но «Мама» запретила.
Преддверием нашего с Клавдией разрыва стала фраза, обронённая ею, уж не помню, в каком разговоре, притом, уже когда-то слышанная мной в другой редакции:
- Да, ты никогда не станешь Николаем Владимировичем.
Я начал закипать:
- При всей своей любви к родителю я хочу спросить, почему мне непременно быть Николаем Владимировичем, даже просто походить на него? Я другой человек, я Андрей Николаевич!
- Извини, дружок, не знаю… Так, вырвалось…
- Нет, позволь усомниться, не первый раз слышу подобное. И тем более удивлён твоим выводом, что ты совершенно не знаешь доктора Белозёрского, он для тебя выдуманный фетиш.
Клавдия вздохнула:
- Может быть, потому и не станешь.
А разрыв произошёл незадолго до моего отправления на фронт. Как сейчас помню, был зимний вечер, ровно (день в день) десять лет с пропажи капитана медицинской службы Белозёрского. Мы с Клавдией жили тогда на съёмной квартире неподалёку от пристани на Протоке. Дом на Подсинской улице я старался обходить стороной, зная, что привести пред очи Анастасии Никаноровны невенчанную, всё равно что непотребную девку с улицы. Я рассеянно читал нудный роман Горького «Мать», Клавдия молча вязала. Вдруг она отложила вязание в сторону и решительно встала:
- Что ж, пора, любой намеченный срок приходит.
И с этими словами стала одеваться, особенно старательно выбирая платье, будто наметила идти в театр. Я молча за ней наблюдал, зная, что расспрашивать бесполезно, сама скажет, если посчитает необходимым. Наконец облачилась в тёмно-синее бархатное платье со стоячим воротником, без отделки кружевами, ею любимыми, сложила в сумку туфли для театра, обулась в изящные пимы и, сделав наскоро причёску из поднятых на затылок волос, села на диван, положив рядом шубу и пуховый платок.
- Всё получилось точно так, как я задумала: десять лет, рядом ты - единственный, кто должен узнать мучительную для меня тайну… Какими длинными оказались эти десять лет! Но любой назначенный срок наступает… Не задавай мне вопросов, просто выслушай… Николая Владимировича убила я. Нет, не своими руками, только на мне его гибель. Тогда… я знала, когда и кто будет ждать его у Иоанновских ворот, для чего. Я могла предупредить. Не предупредила… Не хотела. Он уходил к своим… К вам… К своей, от меня, даже одним единственным прикосновением не наградив молодую, красивую, полную сил любить самозабвенно, все годы предчувствовавшую его женщину. Брезговал? Просто умел держать себя в руках? Какая разница! Я его теряла навсегда, так пусть уходит в неизвестность.
Наступила пауза, в которую мы сидели каждый на своём месте, молча, без движения. Потом Клавдия поднялась с софы, не торопясь одела шубу, накинула на голову платок и, взяв подмышку сумку с туфлями на высоком каблуке, вышла за дверь. Хлопнуло в прихожей. Проскрипел снег под окном.
Утром на Протоке возле проруби, откуда горожане брали питьевую воду, нашли сложенные стопкой вещи: шубу, пуховый платок, изящные белые пимы, сверху – пустая сумка для лёгкой обуви. Ритуальное самоубийство или его имитация? Ведь тела не обнаружили, как и то, взятое Невой в начале 1906 года. Странным свидетелем избрало меня проведение: я прожил совсем немного лет, и два раза на моих глазах исчезают близкие мне люди при сходных обстоятельствах в интервале десяти лет: ночь, зима, лёд на реке, прорубь… Было над чем задуматься.
Спустя месяц я вышел из вагона поезда на вокзале в Риге. Явственно слышалась канонада. Фронт, казалось, был за околицей города.