Из состава правительства ушел ген. Верховский, т.е. не он ушел, а его ушли. За что? За то, что он в закрытом заседании двух комиссий предпарламента решился до конца сказать всю жестокую, больную правду о нашей больной армии.
Говорят, что этим он нарушил общую министерскую солидарность и поставил в крайне тяжелое положение г. Терещенко. Что же? Может быть. Тем хуже для г. Терещенко.
Что такое г. Терещенко? Он приобрел популярность, как антагонист П.Н. Милюкова. Этот последний чрезвычайно усилил его популярность, ославив Терещенко как вреднейшую личность, пересадившую циммервальдизм в нашу внешнюю политику. Но в народе говорится: не верь выезду, а верь приезду. И опасения одних, и надежды других оказались неосновательны.
Что случилось? Не хватило ли у г.Терещенко умения овладеть сложным механизмом дипломатического ведомства, и он постепенно и незаметно подпал сам под его влияние? Маркс говаривал, что в фабричной системе человек сам становится простым «придатком к машине». Машина властвует над человеком, а не человек над машиной. Не постигла ли такая же судьба и г.Терещенко? Или просто он был терроризирован умело инсценированной буржуазной травлей, созданной вокруг его имени, и он, сам себя испугавшись, пошел на попятный? Одно верно: итог был плачевен. Как бывало приговаривала моя старуха нянька: горели дрова жарко, в бане было парно; дров не стало, и все пропало.
Г.Терещенко пробовал выступить в предпарламенте. Кого удовлетворили его объяснения? Никого. Ему, по-видимому, шепнули, что надо поправиться. Он снова выступил — и поправился из кулька в рогожку. В своей ответной речи от имени партии социалистов-революционеров я хотя и в сдержанных, но категорических выражениях заявил о неудовлетворенности социалистической левой и центра. Ораторы цензовиков также резко отмежевались от него. Пытаясь примирить с собою и тех и других, он не угодил никому: оказался ни павой, ни вороной. В таких случаях выходят в отставку. Но у нас все наоборот. И ген. Верховский, полагающий, что ни наши союзники, ни мы сами не отдали себе настоящего отчета в тягостной болезни, параличом разбивающей нашу армию, и что наша мировая политика недостаточна активна ни для того, чтобы сократить срок тяжкого испытания, ни для того, чтобы успокоить и обнадежить армию, которой нужно напрячь всю свою выносливость, — генерал Верховский явился козлом отпущения.
Так утрачена правительством единственная величина, нарастающая популярность которой могла бы возместить тающую популярность Керенского. Единственная крупная сила, составляющая приятный контраст с общим фоном безличностей, отпала...
Я припоминаю речь тов. Авксентьева на III съезде нашей партии по вопросу о коалиционном правительстве. В ответ на опасения, как бы наши представители не оказались в нем связанными по рукам и ногам «заложниками» буржуазного большинства, он отвечал: «Тут вопрос не в жалкой арифметике, а вопрос в реальном соотношении сил в стране». Иными словами, в конфликт между левой и правой частью правительства вмешается «улица». «Что произошло оттого, что ушел Коновалов? — спрашивал т. Авксентьев и отвечал: — Ничего. Но вы представьте, что из министерства уйдет Церетели, или Керенский, или Чернов, которые заявят, как заявил Коновалов, что они не согласны с политикой этого Временного правительства. Что тогда произойдет в стране? Кроме того, никто из них один не уйдет. Они все уйдут. Что же тогда произойдет? Встанет ли на их место другой социалист? Тогда, действительно, те элементы Временного правительства, которые захотели бы пойти на этот эксперимент, были бы сметены в один момент...»
Рассчитано было неплохо. Но «гладко писано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Предполагалось, что политика всех членов социалистической части правительства будет безусловно солидарной, согласно с линией поведения, начертанной съездом. Но — «никто из них не уйдет, если уйдут, то разом все» — не сбылось. Поодиночке вынуждены были уйти. Сначала — Церетели, потом пишущий эти строки. В момент тяжкого кризиса страны и катастрофы на фронте вынужденность ухода была в большей или меньшей степени завуалирована. Церетели и я пришлись «не ко двору». Значит ли это, что наша деятельность не соответствовала партийным и советским решениям и желаниям? Нет, не значит. Напротив. Каждый из этих уходов означал отдаление Временного правительства от масс. Нынешний уход ген. Верховского — еще один факт того же порядка.
Когда я гляжу на дебюты нового квази-коалиционного правительства, «без складу по складам, без толку по толкам», я ужасаюсь, как у него промах на промахе едет, промахом погоняет. После корниловского восстания, в котором никто не разберет, где началось восстание, где кончилось исполнение приказания свыше, где кончилось правительственное решение и где начиналось приватное решение негласного «правительства в правительстве», — только решительное очищение армии от мятежных реакционных элементов могло восстановить армию как единое целое. А мы видели политику затушевания, загонявшую болезнь внутрь и делавшую ее смертельной. Не ясно ли, что в правительстве нет и тени понимания, каким ужасным потрясением для армии была корниловская попытка и как тяжело после этого потрясения оправиться! А конфликт с железнодорожниками, из-за которого едва-едва не разразилась всеобщая железнодорожная забастовка? А правительственное сообщение по поводу этого к стране, бестактное и оскорбительное, прошедшее словно каленым железом по сердцу железнодорожного персонала? А совершенно нелепый конфликт, буквально из-за выеденного яйца, с Центрофлотом, организацией, единственно только и сдерживающей сейчас бунтарские тенденции среди матросов? А обращение Керенского к балтийским морякам, в бестактности соперничающее только с выходкой против железнодорожников? Все это вместе показывает, до какой степени оторвалось правительство от масс, до какой степени утратило оно чутье массовой психологии.
Когда обсуждался вопрос о коалиции, в социалистической среде было два мнения. По одному, коалиционное правительство было лишь переходным состоянием, промежуточным решением, когда социализм еще недостаточно силен, чтобы взять власть целиком в свои руки, а события уже настолько назрели, что немыслимо оставлять ее в руках буржуазии, другого выхода нет. Но с этой точки зрения противоречия тенденций в смешанном правительстве неизбежны, их нельзя замазывать, надо их развернуть; именно развитие этих противоречий и проявление их перед лицом всей страны в ряде сталкивающихся законодательных предположений должны быть двигателями, ускоряющими партийную дифференцировку в стране и придвигающими новые сдвиги в пользу социализма.
По другому взгляду, коалиция должна быть сохранена во что бы то ни стало, если не в течение всей революции, то, по крайней мере, до Учредительного собрания. Одни обосновывают это тем, что русская революция по своему социально- экономическому смыслу есть революция буржуазная, а потому нелепо не делать ее вместе с буржуазией. Другие — тем, что во время войны необходим священный союз всех партий путем взаимных уступок. Третьи — тем, что социализм в России слишком молод и обязательно провалится с треском, если попытается сам стать у государственного руля. По тем или другим причинам, но по одежке надо протягивать ножки, т.е. урезать социальную программу до пределов, не препятствующих «реальной коалиции» всех классов.
Наша партия в лице съезда стала на первую из двух изложенных точек зрения. А.Керенского, наоборот, какие-то «влияния» успели превратить в живое воплощение и носителя второй.
Чем дальше, тем больше А.Керенский увлекался одним огромным и в основе здоровым желанием очистить революцию от центробежных, анархо-бунтарских тяготений, способных развалить ее, опереться на истинную демократию, очистить ее от буйного — «охлоса», освободившегося гражданина противопоставить «взбунтовавшемуся рабу», восстановить революционный порядок, железной рукой водворить власть закона. Соответственно этому перед ним стал вопрос о репрессиях против всего того, что не укладывается в нормальные рамки творческой революции. И действительно, страна жаждет твердой власти. Она уже устала от неопределенности, безвластия, летаргии закона, от хаоса и неразберихи «явочного» проявления раскованных неулегшихся сил. И конечно, твердая власть необходима. Но ею может стать среди взбаламученного моря темной стихии русской действительности лишь правительство, популярное в массах, т.е. лишь правительство, которое одной рукой смело, твердо и властно наводит порядок, а другой рукой не менее смело, твердо и властно проводит социальные реформы, подымающие «хижины» за счет «дворцов». Стоит лишь хоть немного нарушить эту гармонию, этот параллелизм двусторонней деятельности, и все будет кончено. Правительство, запаздывающее с социальными мерами, сделается одиозным со своими мерами по введению порядка, не ослабит, а усилит ими центробежные течения и, в конце концов, сорвется с ними.
Именно эта опасность и стоит сейчас перед правительством, на котором повисла, словно жернов осельский на вые, «коалиция». Его пассив все больше и больше превышает актив, его популярность падает. Оно висит сейчас в воздухе.
«Очень часто даже от министров приходилось слышать, что если власть не валяется на улице, то она будет валяться, и всякий, кому не лень, может нагнуться и эту власть подобрать, ею овладеть». Так говорил т. Авксентьев на съезде, когда обосновывал невозможность дальше оставлять чисто буржуазное правительство, обреченное на безвластие. Ныне коалиционное правительство, изжив себя, отслужив свой срок, привело нас к тому же положению. И так как мы не хотим этого видеть, не хотим выбросить за борт элементы, парализующие его созидательную деятельность — справа до к.-д. включительно, — то перед нами риск катастрофы — овладения властью теми, кто будет иметь дерзновение нагнуться и поднять ее.
Большевики на это и держат курс, решительно и смело. Упорно назначили даже день: 20-е число, — когда они совершат переворот. Двадцатого ждали, как светопреставления, и, конечно, не дождались: перевороты приходят, «яко тать в нощи», а не по предварительной публикации. Но трудность не в том, как сделать переворот, а в том, что после него будет.
«Ты все пела? Это дело, так поди же попляши!» Вот перед чем встанет большевистская партия, если ей удастся захватить власть. Едва ли не каждый большевик, по народной поговорке, «хороший рассказчик, да плохой приказчик». Послушайте хотя бы Льва Троцкого, как у него все на словах выходит гладко, словно специально про него и сказано: «У нашего Левки — все ловко, он из песку веревки вьет. Но ведь не та хозяйка, что говорит, а та — которая щи варит». Я не хотел бы хлебать щей, сваренных г. Троцким. И не только потому, что безлюдье и некомпетентность сделают их пребывание у власти смешной и жалкой картиной, ибо они и не подозревают, с какими порой почти непреодолимыми трудностями приходится иметь дело у государственного руля, и какая огромная тягота, в нынешних русских условиях, власть. Разве об этом будут задумываться люди, которые носят мозги набекрень? Но всего затруднительней дело их будет оттого, что им придется у власти все делать то, что они предавали анафеме в оппозиции. Они все время агитировали против займа свободы, — им придется схватиться за заем свободы. Они все время разлагали армию, — им потребуется иметь под рукой сильную армию. Они все время повышали требовательность рабочих, — им, перед опасностью финансового и промышленного краха, придется умерять требования рабочих. Они делали одиозным малейшее применение репрессий, тем более, что они плывут на гребне валов взбунтовавшейся стихии, всячески расковывают и разнуздывают ее, и она начнет неизбежно перекатывать через их головы. И беда здесь не только в том, что содержание большевистской программы явно окажется, как говорится, и цветно и красно, да линюче. А беда в том, что как бы успешно они сами ни проделали метаморфозу от безответственной агитации, к ответственному обуздыванию стихии, а им это удастся меньше, чем кому бы то ни было. Их катастрофа будет неизбежна, но она может быть катастрофой всей России.
При той тактике, которую усвоила сейчас ответственно чувствующая и мыслящая демократия, она осуждена на поражение. По-видимому, большевистский бурун нагрянет неотвратимо. Я безрадостно гляжу на ближайшее будущее. Массы сейчас опьянены. Потом придет отрезвление. Но удастся ли вовремя вмешаться, чтобы остановить всеобщую разруху и всеобщий развал? Демократическое совещание могло предотвратить кризис. Оно этого не сделало. Он будет. И ликвидировать его будет труднее, чем предотвратить. Ответственно мыслящая часть трудовой демократии будет ослаблена и дискредитирована. Она упустила момент, а такие промахи поправляются с трудом. Надо было не упускать, когда все шло нам прямо в руки, а «не удержался за гриву, за хвост и подавно не удержишься».
Мысль: Альманах. (Пг.). 1918. № 1. С. 262-268.
Документ приводится по изд.: Хрестоматия по отечественной истории (1914-1945 гг.). Под. ред. А.Ф. Киселева и Э.М. Шагина. М., 1996, с. 93-98.