Герцен был прав, приписывая славянофилам "преувеличенное, раздражительное чувство народности" и объясняя происхождение этого чувства "крайностями в другую сторону".5) Действительно, при чтении славянофильской публицистики постоянно бросается в глаза ее возбужденный, можно даже сказать, несколько озлобленный тон. Сплошная полемика, сплошное недовольство ближайшей средой, сплошное обличение... И нередко эта боевая музыка заглушает те положительные начала, во славу которых она гремит. Окружавшая славянофилов историческая обстановка слишком уж резко противоречила их вере в исключительное своеобразие и специфическое призвание русской народности. Именно поэтому их проповедь национальной самобытности доходила подчас до таких парадоксов и гипербол, что, по свидетельству того же Герцена, они рисковали навсегда прослыть "курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащих другому времени".6) Достаточно сказать, что "бешеная кротость" этих "свирепых агнцев" являлась подчас предметом их собственной насмешки.7)
Их не могло не удручать развитие подражательности в русской жизни при полном отсутствии подлинного самосознания. Да, мы больны, -- горько жалуется Хомяков, -- "мы больны своею искусственною безнародностью,8) и если бы не были больны, то и толковать бы не стали о необходимости народности. Подите-ка, скажите французу или англичанину или немцу, что он должен принадлежать своему народу; уговаривайте его на это, и вы увидите, что он потихоньку будет протягивать руку к вашему пульсу с безмолвным вопросом: "в своем ли уме этот барин?" Он в этом отношении здоров и не понимает вас, а мы признаем законность толков об этом предмете. Почему? Потому что мы больны".9) Больна "образованная братия", серьезно больна и сама власть: "вся земля русская обратилась как бы в корабль, на котором слышатся только слова немецкой команды".10)
На читателей своих Хомяков смотрел как на людей, одержимых болезнью искусственной безнародности, а на свои статьи -- как на лекарство против этой болезни. При таком взгляде вполне естественно, что в его публицистике на первый план постоянно выдвигалась чисто служебная, "лекарственная" точка зрения, а общие теоретические проблемы, не связанные непосредственно с ней, оставались как бы в тени. Однако, нам теперь уже нетрудно исправить это невольное извращение перспективы и воспроизвести концепцию ранних славянофилов по внутреннему "разуму" поставленных ею вопросов и данных ею ответов.
Каково должно быть истинное, нормальное взаимоотношение между национальным и вселенским? -- такова проблема. Перед славянофилами она стояла так же остро, как ныне стоит перед нами. Является ли народность ограничением общечеловеческого, и нужно ли отрекаться от родины, чтобы служить человечеству?
Хомяков соглашается -- и это нужно подчеркнуть, -- что "народность теснее общечеловеческой области" и что, с другой стороны, "человек должен стараться приобрести все общечеловеческое". Но суть дела, по его мнению, заключается в разрешении следующего вопроса: служит ли народность пособием или становится помехою личности при восприятии общечеловеческого? Затем, указывая, что "ум человеческий, даже самый обширный, крайне ограничен и не может надеяться на безусловное постижение общечеловеческой истины", Хомяков приходит к убеждению, что подобное постижение возможно лишь путем приобщения к определенной народности. Народность является, таким образом, как бы проводником абсолютной истины в сознание конкретной индивидуальности. Человек, свободный от национальных определений, не способен к усвоению общечеловеческих ценностей; его жизнь бедна и бесплодна, страдает отсутствием жизненной цельности и полноты, ибо своя народность в его существе неизбежно заменяется не сверхнародным единством истины, а "многонародностью Вавилонскою", "калейдоскопическою пестротою разнородных начал". Нельзя вместить в себя то, чего не дано вместить человеку. Ни один народ не может быть познан из внешних лишь его проявлений: "его печатное слово, его пройденная история выражают только часть его существа; ...невысказанное, невыраженное таится в глубине его существа и доступно только ему самому и лицам, вполне живущим его жизнью". Чужое человек познает знанием внешним, посредственным, свое -- знанием живым и внутренним. Лишь на родной, знакомой почве возможна истинно плодотворная работа. "Общечеловеческое дело разделено не по лицам, а народам: каждому своя заслуга перед всеми, и частный человек только разрабатывает свою делянку в великой доле своего народа".11) Не может быть никакого сомнения, что Хомяков развивает здесь теорию взаимного сотрудничества народов в общем решении вселенской задачи, одинаково порученной им всем и каждому из них.
У Киреевского отвлеченное учение о народности не разработано вовсе. Однако, судя по некоторым отдельным замечаниям, а также по "общему духу" его немногочисленных произведений, можно утверждать, что в этом вопросе он вполне примыкал к точке зрения Хомякова. Подобно последнему, он категорически признает, что "мысль человека срослась с мыслью о человечестве" и что "это -- стремление любви, а не выгоды".12) В начале национальном он тоже усматривает проявление начала общечеловеческого и настойчиво подчеркивает, что "направление к народности истинно у нас, как высшая степень образованности, а не как душный провинциализм".13) Оторванность какой-либо нации от общей жизни человечества равносильна в его глазах утрате этою нацией всего ее общечеловеческого значения. Теория же своеобразия, самобытности каждой народной индивидуальности может быть, как мне кажется, обоснована у Киреевского его учением о неразложимом "душевном ядре", о "центре духовного бытия" личности.14) Ему было ясно, что "уничтожить особенность умственной жизни народа так же невозможно, как невозможно уничтожить его историю", а "заменить литературными понятиями коренные убеждения народа так же легко, как отвлеченною мыслью переменить кости развившегося организма".15)
Славянофилам было особенно понятно и близко чувство непосредственной, простой, не мудрствующей лукаво любви к родине. Однако, они были способны и размышлять о своих чувствах. Факт любви к родине, по мнению Хомякова, является лучшим доказательством правильности его учения о народности. Если мы любим родину, значит, родина есть нечто ценное и жизненное: "любовь не довольствуется отвлеченностями, призраками, родовыми названиями, географическими или политическими определениями; она жива и любит живое, сущее". Любовь имеет и величайшее познавательное значение: "только любовью укрепляется и самое понятие; ...только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума". Но нельзя полюбить человечество подлинною, конкретною любовью, минуя свой народ: "не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд своему народу".16) А следовательно, нельзя и познать человечество подлинным, конкретным знанием, минуя свой народ. Приведенные выдержки наглядно свидетельствуют, сколь неосновательны многие из упреков, раздававшихся по адресу славянофильства со стороны противоположного лагеря русской общественности. В самом деле, повинны ли Хомяков и Киреевский в основном грехе "национализма" -- в превознесении национальной исключительности, в сознательной борьбе против общечеловеческих начал? Я думаю, что отрицательный ответ на этот вопрос диктуется всем составом идей раннего славянофильства. Оно не сомневалось ни единой минуты, что высшая правда сверхнародна, и что все национальные ценности идеально подчинены верховной норме человечества. Но оно отказывалось признать возможность принципиального несовпадения между требованиями правды вселенской и правды индивидуально- народной. Напротив, в последней оно видело необходимое конкретное выражение первой.17) По Хомякову, народность есть "начало общечеловеческое, облеченное в живые формы народа", и поэтому "служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому; ...нет человечески истинного без истинно народного".18) Что же касается Киреевского, то он всю жизнь оставался верен своему юношескому убеждению: "просвещение одинокое, китайски отдельное, должно быть и китайски ограниченное: в нем нет жизни, нет блага, ибо нет прогрессии, нет того успеха, который добывается только совокупными усилиями человечества".19)
Так учили первые славянофилы о природе народности. Интересно, что в этом учении нет пока ничего специфически "славянофильского". Проблема здесь ставится отвлеченно, в общей принципиальной плоскости, и ответ дается отнюдь не в духе доктрины исключительного национального избранничества. Совершенно напротив, за каждою народностью категорически признается одинаковое право быть своеобразной выразительницей общечеловеческой правды. Выражаясь современным языком, такое учение должно быть названо "миссионизмом", а не "мессианизмом".20)
"У каждого народа свое служение, свое призвание и своя миссия в Царстве Божием" -- так формулирует кн. Е. Н. Трубецкой основную мысль национального миссионизма.21)
Вспомним стихи Хомякова, где эта мысль получает особенно яркое и характерное выражение:
Не терпит Бог людской гордыни,
Не с теми Он, кто говорит:
"Мы соль земли, мы столп святыни,
Мы Божий меч, мы Божий щит".
Он с тем, кто гордости лукавой
В слова смиренья не рядил,
Людскою не гордился славой,
Себя кумиром не творил.
Он с тем, кто духа и свободы
Ему возносит фимиам;
Он с тем, кто все зовет народы
В духовный мир, в Господень храм.22)