{182}
Вышнеградский, вступив в управление министерством, после того, как ушел министр путей сообщения Посьет, с которым он вел войну из-за финансовых беспорядков на железных дорогах, — обратился ко мне с просьбою: составить соображения об увеличении доходности железнодорожной сети. — Я ему дал мысль, что следует обратить особое внимание на валовые доходы жел. дорог, т. е. на железнодорожные тарифы.
В то время частные железнодорожные общества, — а тогда вся сеть русских железных дорог принадлежала частным железнодорожным обществам, — между собою конкурировали в привлечена к себе грузов. Эти частные общества были совершенно свободны в установлении тех или других тарифов и были стеснены только тем, что в уставах указывались высшие тарифные нормы, выше которых общества не могут взимать провозной платы, а ниже этих норм каждая железная дорога имела право взимать такие тарифы, какие она признает для себя выгодными. Кроме того, еще не было определенных правил, обязующих железные дороги опубликовывать тарифы таким образом, чтобы публикации были всем известны. Поэтому действовали не только опубликованные тарифы, но и такие, которые не были опубликованы.
Затем были, так называемые, рефакционные тарифы, т. е. с определенными отправителями входили в такого рода соглашение: если отправитель перевезет определенное, более или менее значительное, количество грузов, то для такого отправителя тариф понижался. Поэтому в тарифах быль полный хаос и не только отправители не знали, сколько стоит перевозка того или другого груза от одного места до другого — это недостаток, хотя и большой, но все, таки {183} сравнительно второстепенный, — но кроме того и железные дороги, конкурируя между собою, страшно понижали тарифы, а так как сами железные дороги были гарантированы казною, т. е. облигации и значительная, по крайней мере, часть акций были гарантированы казною, то все железные дороги давали дефициты более или менее значительные. Эти дефициты покрывала казна, так как она гарантировала капиталы жел. дор.
Очевидно, такое положение дела продолжаться не могло... (Что касается Америки, то такое положение там существовало и существует в известной степени и до настоящего времени; там железные дороги, так сказать, режутся тарифами; конкурируя между собою, они страшно понижают тарифы и приводят друг друга в совершенно истощенное состояние. Затем они делают между собою соглашение, что называется «картель», страшно поднимают тарифы и таким образом наверстывают все те убытки, которые они имели, когда воевали между собою; в конце концов, все эти убытки они наверстывают за счет отправителя..
Но и в Америке против этой системы американским правительством уже приняты некоторые меры; вопрос этот находится у них на очереди, так как подобная. система тарифов вообще вредна для торговли. Но в Америке, по крайней мере все железные дороги частные не по названию, а в действительности, поэтому казна в капиталах железных дорог совершенно не заинтересована, а следовательно, если железные дороги и режутся, то казна дефицит не приплачивает. Итак, и в Америке против этой системы тарифов, — при которой произвольно тарифы понижаются, не опубликовываются, кроме того есть так называемые секретные тарифы рефакционные; там, как я говорю, против этого уже вышло несколько законов, и американское правительство, очевидно, по этой деятельности издаст еще законы, чтобы обуздать такую вакханалию конкуренции).
У нас в России эта система была совершенно невозможна, ибо весь убыток от этой системы ложился на государственную казну, иначе говоря, на русский народ. В те времена ж. д. сеть была сравнительно очень незначительная, но казна приплачивала по гарантии более 40.000.000 рублей в год.
И вот, когда Вышнеградский обратился ко мне с вопросом о том: что надо сделать, чтобы этот дефицит уничтожить?
— Я посоветовал ему прежде всего обратить внимание на тарифы, составить тарифный закон, который бы обуздал железнодорожные общества в тарифном деле; предоставить обществам известную инициативу в {184} тарифах, но самый контроль над тарифами возложить на правительство, с тем, чтобы никакой тариф не мог иметь силы без того, чтобы не был опубликован в определенном, правительством установленном порядке, причем каждый тариф должен в известной степени получить санкцию правительства.
Очевидно, для такого надзора и руководства тарифами необходимо было создать учреждение; министерство путей сообщения к этому делу совсем не было приспособлено, так как в то время, как и теперь, министерство путей сообщения никогда тарифами не занималось. Кроме того, так как в этом министерстве было крайнее, так сказать, «мертвое» направление и в известном отношении зависимое от железнодорожных королей, то и ожидать, чтобы они могли совершить это дело, конечно, было невозможно. Поэтому я и проектировал учредить при министерстве финансов департамент железнодорожных дел, который бы ведал всею тарифной частью ж. д. и общею финансовою частью ж. д. Но под именем «общей финансовой части» я подразумеваю финансовую часть ж. д. (чисто денежную часть жел. дор.) постольку, поскольку железные дороги находятся в денежных обязательствах к казне, т. е. должны казне деньги и пользуются казенной гарантией, — а в то время долг казне частных дорог был громадный.
Таким образом департамент железнодорожных дел должен был состоять из двух отделений: 1) отделения чисто тарифного и
2) финансового. В финансовом отделении должно быть отделение счетоводное, которое должно вести все денежные отношения с частными обществами. (Эти денежные отношения и прежде велись в министерстве финансов только в кредитной канцелярии и их нужно было передать из кредитной канцелярии во вновь учреждаемый департамент.)
Так вот мною и был проектирован этот «департамент железнодорожных дел», так я назвал этот департамент, в отличие от «департамента железных дорог» в министерстве путей сообщения, который специально занимался техническою частью железных дорог.
Кроме того, при департаменте предполагалось учредить тарифный
комитет (который и был учрежден); этот комитет должен был рассматривать все тарифы, которые предполагается вводить. В известной степени этому тарифному комитету была предоставлена инициатива в тарифном деле, т. е. предоставлено право возбуждать вопросы об установлении и отеменее тех или других тарифов.
{185} Комитет этот должен был состоять, — под председательством директора департамента железнодорожных дел, — из представителей от министерства финансов, от министерства путей сообщения, министерства земледелия и министерства внутренних дел.
В случае же возникновения таких вопросов, которые должны были получать санкцию законодательную, или в случае разноглася в тарифном комитете по каким-нибудь вопросам между членами комитета, или между членами комитета и частными железнодорожными обществами — вопросы эти должны были восходить в совет по тарифным делам. Совет этот должен был находиться под председательством министра финансов и состоять из высших представителей различных министерств, и из членов от министерства финансов.
Директор департамента торговли был обязательным членом этого учреждения; самым же деятельным и обязательным членом совета должен был быть, конечно, директор департамента железнодорожных дел.
Когда мною был составлен этот тарифный закон, то Вышнеградский просил меня приехать в Петербург.
Закон этот рассматривался, по желанно Государя, сначала частным образом, в особом совещании, председателем которого был государственный контролер (того времени) Дмитрий Мартынович Сольский (впоследствии — граф Сольский), который умер в этом году. В этом совещании я первый раз увидел и познакомился с графом Сольским. Затем, в совещании участвовал новый министр путей сообщения — генерал-лейтенант Паукер, известный военный инженер и профессор инженерной академии, человек очень почтенный, но совсем не знавший железнодорожного дела. Потом, не помню, один или два члена Государственного Совета — также участвовали. в этом совещании.
Все мои предположения и мой законопроект были одобрены. Вышнеградский за эту работу был мне очень благодарен, и я вернулся в Киев. Тогда о моем назначении директором департамента не было и речи; впрочем, глухо заговаривал со мною об этом Вышнеградский, но я прямо отклонил это предложение, да и Вышнеградский сказал мне, что он сам это понимает. — Я совсем не намеревался перейти от железнодорожного дела, оставить место управляющего Юго-Западными ж. д. (которые имели более 3.000 верст), на котором {186} я получал громадное содержание, был совершенно свободным человеком, — сам себе хозяин, — перейти на чиновничье место, хотя бы и высшего ранга.
И вот, я вдруг в Киеве получил от Вышнеградского предложение занять это место. Конечно, я отказался и написал Вышнеградскому, что я совсем не намерен переменить свою частную независимую службу на службу директора департамента. На это я получил от Вышнеградского письмо, в котором он мне говорил, что отказаться от этого места мне невозможно, так как этого желает Император Александр III, который сказал ему, Вышнеградскому, что он желал бы, чтобы на место директора департамента был назначен управляющей Юго-Западными дорогами — Витте, так как он меня прочит на дальнейшую службу. При этом Император Александр III сказал: «это тот Витте, который такой резкий; когда я ехал по Юго-Западным дорогам, то он в моем присутствии сказал очень большую в отношении меня дерзость, а именно, что он не хочет слушать министра путей сообщения, так как не желает мне ломать голову. Я сделал вид, — продолжал Император, — как будто бы этой фразы, в высокой степени дерзкой, не заметил. Но, так как Витте оказался прав, то я имею на него большие виды».
Тогда я написал Вышнеградскому: Вы, пожалуйста, доложите Государю, — если Государь прикажет, я, конечно, это сделаю, — но чтобы Он имел в виду, что я никаких средств не имею. Жалованье директора департамента 8—10 тысяч, а я в настоящее время получаю более 50 тыс. Конечно, я совсем не претендую на такое содержание, так как понимаю, что на казенной службе никто столько не получает. Если бы я был еще один, но у меня молодая жена, а поэтому я не хочу переезжать в Петербург и потом нуждаться, а хочу, чтобы мне по крайней мере дали такое содержание, на которое бы я мог безбедно жить.
На это я получил ответ, что Государь приказал, чтобы я 8 тысяч получал по штату, а 8 тысяч Государь будет платить из своего кошелька, — так что мне было назначено 16 тысяч.
Таким образом, вопреки моему желанию, я начал эту карьеру.
Когда Император спросил, в каком я чине, ему объяснили, что я всего титулярный советник и что нахожусь в отставке, причем {187} ему дали справку: почему я находился в отставке. Из справки оказалось, что я находился в отставке из-за дерзости. Это произошло таким образом.
Будучи управляющим Юго-Западными дорогами, я имел постоянные сношения с дорогой, идущей от Граево в Кенигсберг, в Пруссию, благодаря этому я часто участвовал в съездах с представителями немецких железн. дорог. В результате, совсем для меня неожиданно, — потому что я никакой склонности и любви к декорации никогда в своей жизни не имел, да и теперь не имею, — вдруг мне пишут из министерства путей сообщения, что Император Германский (тогда еще был старик Вильгельм) мне пожаловал орден Прусской Короны и что вот министр путей сообщения просить меня сообщить, за что мне Император Вильгельм пожаловал этот орден?
Так как я на министерство путей сообщения был постоянно очень зол, за то что оно меня несколько раз не утверждало управляющим дорогами (тогда я был только начальником эксплоатации Юго-Западных железных дорог), то я и ответил, что я очень удивлен, что меня об этом спрашивают, что орден дал ведь не я Вильгельму, а Вильгельм мне, а поэтому они должны были бы обратиться к Вильгельму: почему он дал мне орден? Я же объяснить этого не могу, так как никаких заслуг ни перед Императором Вильгельмом, ни перед Пруссией за собою не чувствую и не знаю.
Императору Александру III-му показали этот ответ, но тем не менее Император сказал: что Он таких людей, по характеру, любит и настоял, чтобы меня назначить директором департамента железнодорожных дел.
Не прошло года как Император меня назначил министром путей сообщения, а затем я был сделан министром финансов.
Я должен сказать, что единственный человек, при котором я ни в своих действиях, ни в своих выражениях, никогда не стеснялся, говорил все, что думал, со свойственной моему характеру резкостью и неделикатностью (я признаю эту слабую черту в моем характере) — был Император Александр III. И никогда от него по этому поводу я не только не получил никакого замечания, но даже никогда не заметил, ни в его фигуре, ни в выражении его лица, чтобы это ему было неприятно. Между тем эта моя черта, эта моя слабость — известная распущенность и резкость в {188} речи — она послужила главным основанием того, что я, в конце концов, никак не мог расположить к себе ни как к человеку, ни как к государственному деятелю ныне благополучно царствующего Императора.
Объясняется это именно тем, что Император Николай II представляет в этом отношении совершенную противоположность своему отцу: он замечательно воспитанный человек, —, я в своей жизни никогда не видел человека более воспитанного, нежели он, он всегда tiré à quatre épingles, сам никогда не позволяет себе никакой резкости, никакой угловатости ни в манерах, ни в речи, а потому естественно моя манера, моя речь ему не могли нравиться, часто его коробили и это и послужило одной из главных причин того охлаждения, которое я испытывал от него. Должен сознаться, что в этом отношении он прав. Единственное мое оправдание заключается в том, что я его знал с самой ранней молодости. И когда меня упрекали после заседания: зачем я говорил так резко, дерзко, я отвечал: что всегда я так говорил с Его Отцом и что мне очень трудно перемениться.
Переехал я в Петербург с моею женою, причем жене это было очень неприятно, так как, очевидно, в Петербурге мы не могли жить также широко, как жили в Киеве; кроме того и климат петербургский не подходил ни ей, ни мне. В Петербурге мы поселились на Колокольной улице.
Когда Государь назначил меня директором, то Он дал мне чин действительного статского советника; так что я прямо из титулярного советника сделался действительным статским, что было совершенно исключительно. Такого примера даже, кажется, ранее и не было.
Когда я принял место, то должен был организовать все управление департамента.
Я взял вице-директором начальника отделения департамента кредитной канцелярии — Петра Михайловича Романова, который впоследствии был директором канцелярии, когда я был министром финансов, а затем был моим товарищем. Когда же я покинул пост министра финансов, то он состоял товарищем лица, которое меня заступило, а именно он был товарищем министра финансов Плеске; Плеске вскоре умер, и тогда П. М. Романов одно время управлял {189} министерством финансов. Человек он был довольно мягкий, против него велись интриги и вместо него был назначен Коковцев. О том, как это назначение случилось, я, может быть, со временем расскажу. — Романов был сделан членом Государственного Совета и теперь он состоит членом Государственного Совета и председателем бюджетной комиссии. Человек он очень почтенный, пользуется общим уважением, деловой, но без особого темперамента. Женился Романов несколько лет тому назад на сравнительно молодой особе, на сестре бывшего посла в Пекине — Покотилова, который был один из тех людей, которых я вывел. В бытность мою министром финансов, этот Покотилов был одним из моих секретарей, по делам Дальнего Востока.
В Департамент железнодорожных дел, в качестве члена тарифного комитета, я привлек и Владимира Ивановича Ковалевского, который до этого времени был начальником отделения в департамент окладных сборов, у Рихтера. В. И. Ковалевский человек больших способностей, но к нему относились недоверчиво, потому что, когда он был студентом Петровской академии, то известный анархист Нечаев (который был тоже студентом Петровской академии), делавший покушение на Императора Александра II, как то раз, чуть ли не после того как совершил что-то такое анархическое, переночевал у него ночь. Ковалевский даже и не знал, что он это сделал, но тем не менее, это положило пятно на всю его жизнь, так что из за этого он очень сильно пострадал.
Когда я приехал в Петербург, то Ковалевский все время был под неблагосклонными взглядами высшего правительства, как человек политически неблагонадежный.
Но, тем не менее, я взял Ковалевского, потому что это был человек замечательно талантливый.
Сделавшись министром финансов, я назначил его директором департамента торговли и мануфактур, затем он был сделан моим Товарищем. Я должен сказать, что когда я был министром финансов, он приносил большую пользу, потому что это человек очень живой, чрезвычайно талантливый и чрезвычайно работоспособный.
Но впоследствии, еще будучи министром финансов, я должен был с ним расстаться.
{190} Далее, когда я был директором департамента, я также в качестве члена тарифного комитета привлек некоего Максимова. Максимов этот был один из ближайших учеников Бунге. Я знал его еще в Киеве, где я его и пригласил, когда был управляющим Юго-Западными железными дорогами, заведывать у меня всеми коммерческими агентствами и городскими станциями. Он был также человек очень способный и знающий.
Когда я был назначен с поста директора департамента министром путей сообщения, то Вышнеградский назначил вместо меня Максимова директором департамента жел. дорож. дел. Максимов несомненно человек очень толковый, очень знающий, человек сравнительно очень скромный, семьянин; между прочим, большой приятель Пихно. Когда я после Вышнеградского сделался министром финансов, то Максимов продолжал быть директором департамента железнодорожных дел. Но он также запутался на одном деле, касавшемся железнодорожных предприятий известного москвича Мамонтова. Дело это касалось постройки дороги на Архангельск и здесь Максимов явился в таком виде, который показывал, если не его некорректность то, во всяком случае, увлечение, так как он дал обойти себя Мамонтову. Дело Мамонтова разбиралось в Московском суде, и Мамонтов должен был отсиживать под арестом, чуть ли, не в тюрьме. В виду этого я принужден был попросить Максимова оставить службу, и вместо него мною был назначен очень почтенный человек инженер Циглер, о котором я говорил уже ранее. Когда я принял пост директора департамента железн. дел, то я также пригласил его из Kиева.
Затем в то же время был членом тарифного комитета от Государственного Контроля некто Гацинтов, который и теперь состоит директором департамента железн. дор. дел.
Таким образом, департамент железнодорожных дел и тарифный комитет были мною образованы, с одной стороны, из лиц петербургской администрации, причем я брал лиц талантливых, а затем в значительной степени из лиц, служивших прежде практически на железных дорогах. Так, например, Шабуневича, который последнее время заведывал всею коммерческою частью министерства путей сообщения, я пригласил в департамент жел. дор. дел и теперь, до сих пор, он служит в министерстве путей сообщения в чине действительного статского советника, и много других лиц, которые частью уже поумирали, а частью заняли различные {191} посты в частных железнодорожных обществах. Таким образом мною был сформирован департамент железнодорожных дел.
Как только я приехал в Петербург и занял место директора департамента железнодорожных дел, то по принятому порядку — я должен был явиться к Государю.
Тогда я был действительным статским советником, но никаких орденов не имел, так как, собственно, фактически я никогда не служил на казенной службе. Сначала я числился чиновником особых поручений при Одесском генерал-губернаторе, но это было место нештатное без всякой работы и без всякого содержания. Когда у меня крайне обострились отношения с министерством путей сообщения, — я был вынужден выйти в отставку. Я был начальником эксплоатации Юго-Западных ж. д. и управляющим Юго-Западными дорогами, находясь уже в отставке.
И вот я помню, когда я первый раз представлялся Государю, по случаю назначения меня директором департамента, то, конечно, я представился ему в общий прием, потому что лиц, которые занимали такое маленькое положение, как я, Государь не принимая отдельно, а принимал их в общий прием.
Государь жил в Гатчине; был назначен определенный час, когда отходил в Гатчину поезд. Туда я ехал с другими представляющимися, которых было человек 10; в числе представляющихся был один полковник. По приезде в Гатчину, по принятому в то время порядку, всех приезжающих повезли в Гатчинский дворец; там нам отвели несколько комнат, в которых мы и привели себя в порядок. — Затем нас всех повели через весь дворец, с правого крыла на левое, где жил Государь, в приемную комнату. Причем, так как Император Александр III ужасно любил жить скромно, то он не жил в верхнем этаже (который был лучшим), а занимал средний этаж, который в сущности, не целый этаж, а пол-этажа. Так что дворец так устроен: нижний этаж — сравнительно очень хороший, средний — совсем низкий, с маленькими комнатами и верхний этаж — собственно говоря, роскошный; в нем находятся: приемная зала, бальная и концертная.
Так вот Император Александр III занимал этот средний этаж, с низкими небольшими комнатами, которые напоминают собою антресоли. Там была большая зала, в которой Государь принимал. Нас всех заперли в зале; вышел Император один, по обыкновению очень скромно одетый, конечно в военной форме, но форма эта была уже более или менее поношенная. Он своею тяжелою {192} поступью — потому что он был человек очень полный и большого роста, — но тем не менее величественною поступью последовательно подходил к каждому по порядку. Сначала он прошел мимо всех военных и, когда дошел до того полковника, о котором я упоминал, то сказав с этим полковником несколько слов, проговорил:
«Подождите, не уходите, я с Вами хочу еще поговорить». Затем Император подошел к каждому из нас и каждому сказал несколько слов. Мне он сказал, что очень рад меня видеть и рад, что я согласился исполнить его желание и принял место директора департамента железнодорожных дел. Затем он подошел к этому полковнику и снова начал с ним говорить, но сравнительно очень тихо.
Потом дежурный флигель-адъютант подошел к нам и сказал, что мы все можем уйти. Мы пошли обратно, для чего мы должны были совершить довольно большое путешествие, идя с левого крыла на правое, где нам по обыкновению были приготовлены столы для завтрака.
Во время завтрака этот полковник должен был сидеть около меня (что я видел по билетику), но его что-то все не было. Наконец, в середине завтрака приходит этот полковник и садится около меня. Мне неловко тогда было его спросить: почему Вас Государь задержал? — Так я его и не спросил. После, когда мы поехали обратно, — причем обыкновенно делается так, что те экипажи, которые привозят во дворец, поджидают и увозят на вокзал, в каждый экипаж садятся двое, — сев с полковником я решился его спросить:
— Простите, если это нескромно, но можно Вас спросить: почему Вас Император задержал, что Он Вам говорил?
Полковник улыбается и говорит:
— Видите ли, Государь меня знал, когда я был очень полный, а теперь я худой, так Он меня все время расспрашивал: каким образом я сделал, что так похудел? Я ему рассказал, какую я вел жизнь, что я ел. Расспросив меня тщательно, он сказал что очень мне благодарен, что это Он тоже попробует, потому что ему неудобно быть таким толстым.
А я, с непривычки, подумал, что Он расспрашивает о каком-нибудь государственном секрете.
Когда я был директором департамента, то происходили частые железнодорожные съезды, привлекались различные общественные деятели.
{193} Тогда я познакомился например с Струковым, который теперь состоит членом Государственного Совета от дворянства. Затем я познакомился с Бехтеевым, который в то время был помещиком Орловской губ., он тогда ужасно ратовал против земских начальников и даже за это заслужил неблаговоление Императора Александра III. Теперь же он член Государственного Совета и попал он в члены Государственного Совета именно как крайний правый, реакционер.
Когда я был директором департамента железнодорожных дел, то в это время существовала высшая комиссия, которая рассматривала все денежные ассигнования, находившиеся в зависимости от различных военных и морских нужд, потому что считалось неудобным давать различные объяснения и вести такие разговоры в Государственном Совете, которые могли бы выдавать государственные тайны. Комиссия эта была под председательством председателя департамента государственной экономии Государственного Совета Александра Аггеевича Абазы. Эта комиссия или совещание состояла из самых высших сановников; в этой комиссии также принимали участие: генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович, тогдашний управляющий морским министерством — адмирал Чихачев, государственный контролер Сольский и впоследствии Тертий Иванович Филиппов, военный министр Ванновский, начальник главного штаба генерал-адъютант Обручев, затем министр путей сообщения Гюббенет и министр финансов Вышнеградский.
Так как Абаза был большой помещик юго-западного края, то, когда я служил в Киеве управляющим Юго-Западных железных дорог, мне приходилось с ним встречаться; поэтому Абаза и просил Вышнеградского, чтобы меня сделали управляющим делами этой комиссии. Большею частью комиссия эта собиралась обыкновенно в начале года, т. е. в начале административного года, так в октябре или ноябре месяце, а также в конце административного года, в конце сезона, — начиная с октября и так до июня месяца.
В то время Александр Аггеевич Абаза играл очень большую роль. Абаза кончил курс в университете, но университетская наука не оставила в нем больших следов; по всей вероятности, он {194} как-нибудь проскочил университет, серьезно там не занимаясь. Затем он недолго был офицером лейб-гусарского полка, а после вышел в отставку.
В молодости он, вероятно, был очень красив собою, был очень галантным кавалером, очень хорошо говорил по-французски, а также и по-русски говорил очень красиво. Держал он себя очень гордо, степенно; но по натуре своей и по всем тенденциям, он, в сущности говоря, был большущий игрок. Хотя у Абазы было очень мало знаний и мало культуры, но это был человек с редким, совершенно выходящим из ряда вон здравым смыслом, с большими несомненными способностями.
Он председательствовал в самом трудном департаменте Государственного Совета — департамент экономии; затем он был старшим председателем департаментов Государственного Совета, а потому постоянно замещал председателя Государственного Совета. Обыкновенно к делам Александр Аггеевич не готовился; у него всегда был какой-нибудь маленький секретарь, который вкратце рассказывал ему все дела, а он только читал заключение. Обыкновенно, Абаза не имел привычки высказывать свое мнение, а всегда выслушивал других, и, когда все выскажутся — он, благодаря своим большим способностям, все это схватывал. Только тогда, когда на основании всех выслушанных им речей, Александр Аггеевич составлял свое мнение, он начинал говорить; причем говорил всегда с таким большим здравым смыслом, говорил таким авторитетным и назидательным тоном, что его речь производила такое впечатление, будто бы он это дело знает au fond, т. е. вполне и глубоко его изучил.
Я повторяю, что из всех государственных деятелей, которых мне приходилось видеть, несомненно, самым большим, здравым смыслом и практическим большим умом обладал Абаза. По натуре же своей он был, как я говорил, игрок.
Обыкновенно после заседаний, — а заседания у нас бывали по вечерам, — я приезжал домой и на свежую память составлял журнал заседания; не ложился, пока не составлю журнала. Затем утром перед тем, как идти в департамент, обыкновенно я ехал к Абазе, который жил на Фонтанке вблизи Невского, недалеко от того дома графа Шувалова, в котором в настоящее время живет графиня, так называемая «Бетси Шувалова». Я завозил к нему журнал, и он его читал.
Абаза был государственным контролером, председателем департамента экономии, затем, до назначения Бунге, был полгода {195} министром финансов. Абаза сделал такую большую карьеру, мне кажется, главным образом, благодаря своей наружности, светскости и здравому смыслу. Он был очень протежируем известной Великой Княгиней Еленой Павловной. Упоминая о том, что Абаза был протежируем, я говорю это в хорошем смысле слова, потому что, как известно, Великая Княгиня Елена Павловна оставила после себя память, как о женщине в высокой степени нравственной, корректной и в значительной степени умной.
В настоящее время, празднуя 19 февраля 1861 года в различных кругах и ученых обществах и т. д. России, еще на днях мы вспоминали об этой Великой Княгине, так как она имела громадное влияние на Императора Александра II и также имела влияние на величайшую реформу освобождения крестьян.
И вот, я говорю, что Абаза пользовался большим расположением Великой Княгини Елены Павловны и благодаря ей он сделал такую карьеру.
Так как Великая Княгиня Елена Павловна очень любила музыку и постоянно устраивала у себя концерты, у нее кроме фрейлин были еще разные молодые барышни: чтицы, барышни, которые играли на фортепиано и пели, эти последние были большею частью из иностранок.
В числе этих молодых особ была одна иностранка — не знаю, какого она была происхождения, француженка или немка, — с которой Абаза завел шуры-муры. В конце концов, он должен был на ней жениться. Нельзя сказать, чтобы брак этот был особенно счастлив, так как хотя Абаза и жил со своею женою в одном доме, но жили они совершенно розно друг от друга. И это совершенно понятно, потому что такая особа, как его жена — музыкантша и une demoiselle de compagnie — конечно, не могла удовлетворить такую натуру, какою была натура Абазы. И уже в то время, когда я был в Петербурге управляющим делами комиссии, о которой я говорил, он постоянно бывал и жил совершенно открыто, почти maritalement и уже долгое время с некоей Нелидовой, очень умной дамой, сестрой генерал-лейтенанта Анненкова.
У этого Анненкова было четыре сестры: 1-ая была замужем за известным французским академиком Вогюэ, который женился на ней, {196} когда он был секретарем французского посольства в Петербурге;
2-ая сестра — княгиня Голицына; 3-я была замужем за нашим посланником в Америке, а потом в Гааге — Струве; 4-ая сестра Анненкова — была замужем за генералом Нелидовым, который давно уже умер; когда я приехал в Петербург, она уже будучи вдовой жила с Александром Аггеевичем; на Абазу она имела громадное влияние. Жили они на Мойке и во время, так называемой, «диктатуры сердца» графа Лорис-Меликова — в салоне Нелидовой собиралась вся либеральная партия петербургских сановников, сановников, желавших провести конституцию. Но это им не удалось вследствие несчастнейшего в истории события 1-го марта, т. е. убийства величайшего монарха Императора Александра II.
Как то раз после того, как состоялось заседание высшей комиссии под председательством Абазы, на следующий день утром я повез к нему журнал. Это было утром часов в 11. Александр Аггеевич только что встал. Обыкновенно встав — Абаза выходил в гостиную в халате, ему подавали длиннейшую турецкую трубку, в таком виде он многих принимал, кейфовал; в это время он любил разговаривать, вероятно для своего желудка.
Вот он мне и говорит:
— А вы знали на юге банкирский дом Рафаловича?
— Да, — говорю, — знал, потому что имел с ним очень много дела.
— Вы, — говорить, — я думаю, хорошего мнения о Рафаловиче?
Я ответил, что я очень хорошо знал отца Рафаловича, старика Федора Рафаловича, — который принял православие и был очень ревностным православным; ходил постоянно в церковь, состоял старостой церкви, находящейся недалеко от того дома, в котором я жил, т. е. от гостиницы «Неаполь». Это был в высокой степени почтенный человек; фирма его была одна из самых больших, лучших фирм в Одессе. Когда он умер, дело его перешло к сыновьям. Главный сын — Александр Федорович. В каком положении теперь дела этой фирмы — я не знаю.
Абаза говорит:
— Я вот, — говорить, — с Рафаловичем постоянно имею различные дела; Рафалович мой банкир — я ему даю поручения, например, {197} продажу всех продуктов из моих имений — ему поручаю.
Я, говорит, — эту фирму знаю давно и ей вполне доверяю.
Я упоминаю теперь об этом разговоре потому, что когда я буду рассказывать по поводу Рафаловича, то мне придется к этому разговору вернуться.
В 1890 или 1891 году был очень хороший урожай, а вследствие этого урожая — курс нашего рубля (тогда у нас золотого обращения еще не было, а было кредитное обращение) значительно повысился. В то время рубль наш постоянно колебался в зависимости от биржевой игры и затем в зависимости от вывоза продуктов из России и ввоза продуктов в Poccию. И вот, в этом году, вследствие хорошего урожая, наш курс все повышался. Так как в то время уже ходили смутные слухи о том, что нужно будет ввести у нас чистое золотое обращение, потому что курс рубля тогда колебался и стоил он от 65—75 копеек за рубль (я говорю о кредитном рубле, что он стоил от 65—75 золотых копеек), — то в финансовом комитете и шла речь о том, чтобы, если будет возможность, установить золотое обращение, т. е. фиксировать рубль так, чтобы его цена не колебалась. Говорили о том, следует ли доводить курс рубля до альпари, т. е. чтобы он стоил 100 золотых копеек, или же нужно его фиксировать на среднем курс — между 65—75 золотых копеек. Потому что, если искусственно довести рубль до 100, то трудно было бы его удержать на этой норме, трудно было бы установить золотое обращение по оценке рубля на 100 золотых копеек.
Кроме того, так как курс наших денег упал после восточной войны,
т. е. в начале 80-х годов, то и цены всех продуктов, а также оценка всякого труда были приноровлены к этому низкому курсу рубля. Если бы повысить этот курс, то произошла бы полная пертурбация во всех ценах на продукты, что имело бы очень дурное влияние на экономическое положение страны.
Таким образом было решено, чтобы при введении золотого обращения, взять тот средний курс, на котором держался рубль в последние годы, т. е. именно между 65—75 коп.
Между тем, вследствие урожая и значительного вывоза продуктов, курс рубля в самом начале года продолжал повышаться и повышаться. {198} Вот именно в этом то году, Вышнеградский и я поехали в Среднюю Азию. Сначала мы сделали путешествие на Нижегородскую выставку, потом с Нижегородской выставки поехали по Волге, причем остановились в Самаре. После этого, на одной из Волжских пристаней сели в поезд и поехали по железной дороге через Кисловодск. Останавливались в Кисловодске, Пятигорске, потом поехали в Тифлис, из Тифлиса отправились в Баку, а из Баку поехали в Среднюю Азию; были в Мерве, Чарджуе, осматривали Закаспийскую дорогу. После были в Самарканде, Ташкенте, Фергане — а затем вернулись обратно. Опять проехали через Кавказ в Батум. Из Батума в Новороссийск, а оттуда вернулись в Петербург.
Когда мы выехали — курс рубля все время значительно повышался. Вышнеградский к этому относился очень нервно. Курс повышался каждый день. Кредитн. канцелярия и госуд. банк в Петербурге продавали рубли, т. е. печатали их в экспедиции заготовления бумаг, продавали и покупали золото. Это самый обыкновенный и верный способ удерживать повышение рубля.
Между прочим мне каждый день приходилось по указанию Вышнеградского давать депеши о том, чтобы продавали энергичнее кредитные рубли, чтобы этим препятствовать повышению курса этих рублей
Не зная хорошо программы, которая была принята, не зная вообще мыслей Вышнеградского, — я тогда несколько удивился такой усиленной продаже рублей и объяснял себе это тем, что Вышнеградский хочет скопить золото. Поэтому я не особенно советовал ему так много покупать и говорил, что гораздо лучше было бы дать повыситься нашему рублю, а когда повысится, — тогда лучше покупать; потому что тогда можно будет дешевле купить золото. Вышнеградский с этим не соглашался и требовал, чтобы как можно больше покупать золота или продавать кредитных рублей.
Как то раз, когда мы ехали по Волге, я поспорил с Вышнеградским о том, что таким способом он не так то скоро удержит повышение рубля, что я убежден, что поднятие нашего рубля может дойти до 80 коп. золотом за рубль (Точно не помню, до какой цифры я утверждал, что дойдет поднятие нашего рубля, кажется, говорил до 80 копеек.).
Вышнеградский сердился на мои предсказания и как то раз говорит: «Хотите — поспорим с вами, что я не допущу, чтобы рубль дошел до 80 копеек?»
{199} Я говорю: поспорим.
— Но я не люблю спорить на деньги; поспорим с вами на 20 копеек.
Я говорю: будем спорить на 20 копеек.
Пока мы ехали по Волге, покупка золота и продажа рубля продолжалась.
Затем мы были в Пятигорске и Кисловодске; наконец, переехали через кавказский перевал и очутились в Тифлисе. В Тифлисе мы остановились во дворце тогдашнего кавказского генерал-губернатора Шереметьева, которого в то время не было в Тифлисе. Провели там ночь. Утром приходить ко мне человек Вышнеградского приносит 20 копеек и говорит:
— Вот вам прислал министр финансов 20 копеек, потому что он проиграл Вам какое то пари. Сегодня он получил телеграмму, был очень сердит, а затем позвал меня и говорит: отнеси 20 копеек Сергею Юльевичу, скажи, что он напророчил, и он поймет, в чем дело.
Ну, я понял, что Вышнеградский узнал, что в этот день курс рубля дошел до такого размера, относительно которого я спорил с министром.
С тех пор мы начали еще более усиленно покупать золото, продавать кредитные билеты. — Через неделю, когда мы были еще в средней Азии курс рубля начал понижаться; постепенно он все понижался и в конце концов его опять довели до нормы в 65 коп.; тогда была прекращена продажа кредитного рубля и покупка золота.
Я рассказал этот инцидент потому, что я к этому инциденту еще вернусь.
Во время нашей поездки ничего такого существенного не произошло, что могло бы оставить в моей памяти особенно сильное впечатление.
Конечно, при подобных поездках люди узнаются гораздо лучше, но я и ранее близко знал Вышнеградского, так что ничего особенного, что бы меня удивило, я в нем не заметил.
Вообще Вышнеградский был человек очень умный, где бы ему ни приходилось быть, говорил всегда очень умно. Человек он довольно мелочный и его всегда боле интересовали мелкие вещи, нежели крупные.
{200} При этой поездке обнаружилась его крайняя скупость.
Всюду мы останавливались в генерал-губернаторских домах или там, где есть дворцы — во дворцах. Большею частью нас всегда приглашали на обеды, так что никогда не обедали на свой кошт. („Auf eigene Kosten“ – по нем. – „за свой счет“, ldn-knigi) Только, когда мы были в Кисловодске, то обедали в гостинице.
Во время этого путешествия, мне всегда очень неприятно было следующее: вообще, когда оставляешь помещение, обыкновенно дается прислуге на чай, и вот Вышнеградский от себя давал так мало, что мне всегда было неловко, совестно, и я, кроме тех денег, которые я давал прислуге от себя, в качестве лица, сопровождавшего Вышнеградского, давал еще деньги от имени министра, причем давал свои деньги, потому что мне просто было совестно — такие ничтожные деньги давал Вышнеградский прислуге, и вообще лицам, которые так или иначе нам служили, как например, кучерам, кондукторам и т. д. ...
Затем во время этой поездки, я обратил внимание еще на следующее: Вышнеградскому приходилось несколько раз говорить речи на иностранном языке — именно там, где приходилось говорить с иностранными консулами, например, в Баку, причем меня удивило, как он отлично владел французским языком, совершенно свободно излагал на нем свои мысли, но имел невозможный французский выговор.
Так как я был тогда первый раз в Средней Азии, то она произвела на меня очень глубокое впечатление всеми своими богатствами, которые тогда лежали втуне; они впрочем и до настоящего времени находятся вполне втуне и, хотя с тех пор хлопковое производство значительно увеличилось, но масса богатств до сего времени находится в совершенно нетронутом состоянии.
Что касается Кавказа, то он не мог произвести на меня особого впечатления, потому что я его хорошо знал раньше, я там родился и жил безвыездно до 16-летнего возраста. Затем, когда я еще служил на Одесской железной дороге, мне случилось раз быть по собственным делам, т. е. иначе говоря по железнодорожным делам на Кавказе. Я ездил на съезд железных дорог, который состоялся в Тифлисе. Тогда я снова был на Кавказе.
В Закаспийской области мы видели Куропаткина, который был начальником этой области. Он был назначен на этот пост сравнительно недавно, но нужно отдать ему справедливость — он {201} был очень деятельным и, собственно, по управлению Закаспийской области он, может быть, был самым лучшим начальником. Как известно, после этого он был сделан генерал-губернатором Туркестанского края, но там он был очень недолго, и вскоре получил место военного министра.
Во время нашей поездки генерал-губернатором Туркестана был барон Вревский; человек очень недурной, но совершенно ничтожный. Он был начальником штаба Одесского военного округа и по протекции Обручева был назначен генерал-губернатором Туркестана. Обручев был его товарищем по академии генерального штаба.
В Туркестане же, а именно в Ташкенте, я в первый раз, видел Великого Князя Николая Константиновича, старшого сына Великого Князя Константина Николаевича. Я видел тогда его сравнительно мельком; он приходил к министру финансов и меня очень удивляло, что он, с одной стороны, по-видимому, был человек умный, деловой, так как, там, в Средней Азии он делал большие оросительные работы, разводил хлопок, а с другой стороны, — было установлено, что Вел. Кн. Николай Константинович находится в ненормальном состоянии ...
Когда этот Великий Князь Николай Константинович (старший сын Великого Князя Константина Николаевича и Александры Иосифовны; Александра Иосифовна жива до настоящего времени, хотя уже слепа) жил в Петербург и был еще совсем молодым офицером, то случилось такого рода событие: он, прямо говоря, украл очень драгоценные бриллиантовые вещи у своей матери. Вот тогда и было установлено, что он находится в ненормальном состоянии, а поэтому он, сравнительно с различными онерами, и был сослан сначала в Оренбургскую губернию, где он женился на дочери какого то полицеймейстера. (В Ташкенте он жил уже вместе со своей женою.) Затем, когда умер Император Александр III и вступил на престол ныне благополучно царствующий Император — ему одно время разрешили жить в Крыму, но теперь его опять перевели в Ташкент. Несомненно — это человек ненормальный, причем ненормальность его проявляется в различных удивительных действиях — как, например, — Великий Князь и вдруг крадет бриллиантовые вещи у своей матери и проч.
{202} В крае его признавали человеком умным, толковым и, сравнительно, простым. Вероятно, он был лишен всех чинов, так как постоянно ходил в штатском костюме. Наружность он имел не выдающуюся, был лысым; но во внешности его не было ничего отталкивающего.
Когда мы возвращались обратно из Ташкента, то Вышнеградский получил телеграмму, в которой министр двора извещал его, что Государь просит заехать в Царское имение в Мургабе.
Еще Император Александр II после занятия Закаспийской области оставил за собою очень большое количество земли, на которой он хотел завести очень высокую культуру, а именно: культивировать там хлопок и другие ценные растения; показать жителям пример. Но мысль эта была довольно неудачна: 1) взять такое большое количество земли, завоеванное кровью русских, на царское имя — это дело вообще в конце XIX века довольно неудобное; 2) затем, дело это неудачно и по самой мысли: так как в это имение приходилось проводить воду из соседней реки Аму-Дарьи; известно, что вся почва Средней Азии состоит из так называемого леса (лесовая почва); это особого рода песок, но песок, который при орошении делается очень плодородным. Так вот, надо было перевести значительное количество воды из Аму-Дарьи в эту Мургабскую степь. Для этого проводилась целая система каналов и вода спускалась посредством шлюз.
Население к этому делу относилось крайне антипатично и, нужно отдать справедливость, что Куропаткин относился к этому также отрицательно, даже враждебно, почему и не поехал с нами в Мургабское имение. Причиной такого враждебного отношения со стороны населения и даже Куропаткина было то, что отбиранием воды наносился очень большой ущерб местному населенно, в особенности потому, что в той местности каждая капля воды имеет особую ценность, так как все богатство края зависит всецело от воды; если есть вода — край делается богатым; если нет воды, нет орошения, то тогда является полнейшее запустение, и край обращается в голую степь. Вот вследствие этого и население, и Куропаткин относились к этому делу очень критически и даже враждебно.
Говорили, что Государь, забрав себе громадное количество земли, забирает и еще более важные вещи, а именно отнимает и часть воды.
{203} Конечно, ни Император Александр II, ни Император Александр III об этом взгляде населения и понятия не имели, потому что это были не такие люди, которые хотели бы взять что-нибудь для себя — от казны или от народа. Было же это сделано вследствие неправильных докладов, неправильных объяснений ближайших сановников Государя. Так, я считаю, что в этом деле несколько погрешил и бывший министр двора граф Воронцов-Дашков,, нынешний наместник Кавказа.
В телеграмме, о которой я упоминал выше, было сказано, что Государь очень просит осмотреть Мургабское имение, главным образом шлюзы и канал, и дать свое заключение.
Мы приехали в Мургаб, остановились там и провели целый день. Приехав туда, мы сейчас же пошли смотреть шлюзы, которые были сделаны для пропуска воды. Вышнеградский вместе со мною очень внимательно все осмотрел.
Я тогда имел уже некоторое понятие вообще о строительном искусстве и строительном деле, так как я сделал свою карьеру как управляющий железными дорогами. Мне и Вышнеградскому система устроенных там шлюз показалась крайне неудачной. Всю эту работу делал инженер Козел-Поклевский.
Инженер Козел-Поклевский очень способный человек, из военных инженеров, приглашен он был, кажется, из Сибири. Насколько мне помнится, этот Козел-Поклевский и его брат участвовали в восстании 63 года, а поэтому их и сослали на поселение в Сибирь. Брат инженера Козел-Поклевского составил там большое состояние; этот Козел-Поклевский тоже сделался довольно известен — как инженер. Почему обратились именно к нему для исполнения этой работы — этого я не знаю.
Когда я с Вышнеградским вернулись с осмотра работ, то, попросив план, начали его рассматривать. Затем Вышнеградский стал делать расчет крепости всей плотины, и мы оба пришли к заключению, что едва ли эта плотина может выдержать напор воды, когда вода будет пущена из реки.
В этом смысле мы и высказали наши сомнения Козел-Поклевскому, но тот, конечно, утверждал, что он уверен, что все он сделал хорошо и что плотина выдержит всякий напор воды; что она выдержит тот напор, то течение, которое произойдет, когда будет пущена вода из реки.
{204} Так мы и оставили Мургаб, причем с дороги телеграфировали, конечно очень осторожно, наши впечатления Воронцову-Дашкову для доклада Государю. Мы телеграфировали, что осмотрели все работы, что, конечно, если эта Мургабская степь будет орошена, то, может быть, на ней будет возможно развитие хлопка, но что, с другой стороны, местное население и даже начальник Закаспийской области относятся несколько скептически к этому делу, потому что находят, что отнимается вода от реки, которая питает целую массу местного населения; через это местное население будет вынуждено в меньшей степени пользоваться водою для орошения своих участков. Вот вследствие то этого, как говорят, население и относится к этому предприятию довольно недружелюбно.
Эта телеграмма была очень неприятна Воронцову-Дашкову, потому что подобного рода действия могли, конечно, только возмущать такую благородную и честную натуру, какою был Император
Александр III.
Я даже думаю, что, может быть, Императору эта телеграмма Вышнеградского и не была вполне доложена, или же была доложена в смягченном виде.
В заключение в телеграмме было сказано, что, кроме того, проверив все представленные расчеты, он (Вышнеградский) и его спутник директор железнодорожного департамента — Витте — сомневаются, чтобы плотина эта могла выдержать тот напор воды, который произойдет, когда будет пропущена вода через эти шлюзы.
Мы дали эту телеграмму, еще не покидая Закаспийской области, потом мы переехали Каспийское море и приехали на Кавказ — в Тифлис, где остановились только на несколько часов.
И вот в Тифлис получилась телеграмма, что после нашего отъезда через два дня были открыты шлюзы, пущена вода и плотина не выдержала давления воды, весь канал попортило и унесло, т. е. буквально произошло то, что мы предвещали на основании наших простых расчетов.
В Среднюю Азию с нами ездил сын Вышнеградского Александр Иванович и его товарищ Алексей Иванович Путилов; оба они незадолго перед поездкою кончили курс в университете и были еще совсем юношами. — Один из них, а именно Александр Иванович Вышнеградский теперь один из главных деятелей Международного банка, а другой — Алексей Иванович Путилов — {205} председатель правления Азиатского банка, один из первых финансовых деятелей в Петербурге.
Когда мы были в Тифлис, то молодежь (дворянская) хотела устроить для сына Вышнеградского кутеж; на этот кутеж приглашали также Путилова и меня. Я не пошел, потому что чувствовал себя не совсем здоровым. Пошел сын Вышнеградского, который в саду около Тифлиса кутил целую ночь с грузинским дворянством — с танцами и зурною (зурна — грузинская музыка). — Я же поехал в известные тифлисские серные ванны; со мною захотел поехать и молодой Путилов.
В этих тифлисских серных ваннах есть чрезвычайно сильные массажисты, которые так (сильно) делают массаж, что все кости трещат. — Вот я одному из этих массажистов-татар подшепнул, чтобы он сделал хороший массаж Путилову. — Обыкновенно после ванны кладут моющегося на деревянную стойку и обливают жидким мылом, которое пенится (делается это особенным образом — в мешках, причем мешок надувается, а в нем пнистое мыло). Затем на этого субъекта, который находится весь в мыле — садится массажист и начинает его массировать. Боли собственно при этом особенной не бывает, но так как повсюду в суставах при этом массаже трещать кости, то человек, не привыкший к этому, конечно, пугается. И вот бедный Путилов орал, как сумасшедший, и все умолял меня, чтобы я заставил этого массажиста прекратить делать массаж. Этот массажист-татарин, конечно, по-русски ничего не понимает; Путилов кричит — а он смеется.
После этого прошло уже 20 лет и даже теперь, когда я вижу Путилова и напоминаю ему о том, как ему делали массаж в тифлисских банях, он от этого воспоминания приходит в ужас.
Я поехал с Вышнеградским в Среднюю Азию, ранней осенью, а моя жена, ранее этого по совету московской медицинской знаменитости того времени, проф. доктора Захарьина, поехала на Кавказ, в Пятигорск и в Кисловодск. Как я говорил, мы с Вышнеградским спустились по Волге, затем в Царицыне сели в поезд и поехали по железной дороге на Кавказ. Проездом через минеральные воды, т. е. из Пятигорска в Кисловодск, мы остановились в Кисловодске. Вышнеградский остановился в Кисловодске, потому что там жила его {206} старшая дочь, вышедшая замуж за Сафонова, известного музыканта, дирижера, который пользуется теперь большою славою, в особенности в Америке. Дочь Вышнеградского жила там, потому что отец Сафонова, который был казачьим генералом, а главным образом он был аферистом, имел в Кисловодске большую дачу и кроме того имел большую гостиницу, которую он и содержал.
Мы с Вышнеградским заранее условились, что он заедет в Кисловодск, где как раз в это время делала курс своего лечения жена. Я, конечно, остановился у жены, которая нанимала маленькую дачу у Барановского, и пробыл там двое суток. Уезжая через двое суток с Кавказа, я оставил свою жену в сравнительно хорошем состоянии: она была очень бодрая, веселая, говорила, что ей очень помогают воды «Нарзан». Я тогда не знал свойства вод Нарзана. Нарзан и купание в нем очень подымают силы организма, придают бодрость, но у кого слабое сердце, на того Нарзан очень сильно впоследствии отзывается, отзывается именно на сердце. Вообще те, кто пользуется Нарзаном, принимают ванны, во время самого курса лечения делаются чрезвычайно бодры. Это свойство Нарзана местные жители хорошо знают.
Так в это время, например, в Кисловодске был один казачий полковник князь Дундуков-Корсаков, сын Киевского генерал-губернатора, впоследствии генерал-губернатора на Кавказе. Я как-то о нем в начал моих рассказов вспоминал. Так вот все удивлялись, что Дундуков-Корсаков (который был женат потом на актрисе Ильиной) влезал в бассейн Нарзана, требовал шампанского и выпивал там целую бутылку. Все этим поражались, так как было известно, что никто не мог бы этого выдержать, со всяким был бы после этого удар, до такой степени эти воды сильны. Вообще, кто купается в Нарзане, тот знает, что он очень холодный, что можно только в него окунуться, но оставаться в нем долго, да еще пить шампанское — это вещь совсем экстраординарная.
Потом, когда я приехал в Тифлис — не помню, что-то такое произошло, кажется, получил первую орденскую ленту и телеграфировал жене в Пятигорск. Она мне отвечала телеграммой, причем телеграмма эта меня очень удивила, потому что в ней она почти предсказала мне все то, что со мною после случилось до настоящего момента моей жизни.
Мы с женою условились, чтобы вернуться в Петербург почти одновременно, но жена с Кавказа заехала в имение своего брата — {207} Иваненко (Черниг. губ.) и мне оттуда писала, что она там очень веселится. Из имения своего брата, жена должна была приехать в Киев, побыть в Киеве 1—2 дня, чтобы видеть свою мать и затем вернуться в Петербург. Но вдруг я, будучи уже в Петербурге, совершенно неожиданно получил депешу, что жена умерла от разрыва сердца. Для меня не подлежит никакому сомнению, что смерть ее была последствием лечения Нарзаном.
Когда я приехал в Киев ее хоронить, то взял с собою в Петербург дочь жены, нанял для нее очень хорошую не то гувернантку, не то dame de compagnie. Вот то было единственное время, когда я с нею прожил год, или немного больше года. Потом я женился на второй моей жене, а она (дочка! – ldn-knigi) вышла замуж за Меринга.
Возвратясь в Петербурга, я, конечно, опять явился к Абазе. Абаза как то снова заговорил со мною о Рафаловичах, говорил, что банкирский дом Рафаловичей в Одессе пошатнулся, что это такой почтенный дом, что нужно ему оказать помощь и не могу ли я по этому предмету заговорить с Вышнеградским. Я ему на это ответил:
— Вы, Александр Аггеевич, мне кажется, имеете гораздо большее влияние на Вышнеградского, нежели я, да, наконец, и дела Рафаловича я вовсе не знаю.
На это он мне говорит:
— Да вы ничего больше и не говорите, а скажите только то, что вы знаете, что вообще фирма Рафаловичей была одна из лучших фирм в Одессе, что Рафаловичи люди очень почтенные и фирма их очень почтенная.
Я ответил, что это я с большим удовольствием скажу, потому что это несомненный факт.
Я Вышнеградскому сказал и сказал, что вот мне Абаза говорит то-то и то-то, что я знаю Рафаловича с очень хорошей стороны, что вообще это одна из лучших фирм, и я удивляюсь, как это они могли поставить себя в затруднительное положение и что, вероятно, это произошло вследствие какой-нибудь неосторожности молодых Рафаловичей, которые теперь управляют домом, потому что как раз за некоторое время до этого умер их отец, очень почтенный человек — Федор Рафалович.
Вышнеградский отнесся к этому делу довольно раздражительно. Очевидно, что раньше с ним об этом деле уже говорил Абаза.
{208} В конце концов, Вышнеградский мне сказал, что он сделал доклад, чтобы Рафаловичу была оказана помощь и была выдана сумма, кажется, если я не забыл в 800.000 рублей, под различный обеспечения, с тем, чтобы дать деньги не на руки, а чтобы Государственный банк передал эти деньги, кредиторам. Затем, он добавил: все это я делаю потому, что Абаза меня об этом очень просит, а мне Абаза в настоящее время очень нужен. В это время Вышнеградский проводил новый таможенный тариф, первый протекционный таможенный тариф в России и так как Абаза был председателем департамента экономии, то Вышнеградский мне говорил: «Я без Абазы это дело провести не могу, он мне необходим, так как в этом он мне окажет содействие, поэтому я исполню его просьбу».
Чтобы докончить историю Рафаловича, я немножко забегу вперед.
Вскоре я сделался министром путей сообщения и занимал этот пост около восьми месяцев. С Вышнеградским сделался удар. Государь назначил меня министром финансов. Как только я был сделан министром финансов, то почти на другой день — я еще жил в здании министерства путей сообщения, — пришел ко мне Александр Федорович Рафалович, глава дома Рафаловичей, старший сын Федора Рафаловича. Я знал его очень давно в Одессе. Когда я его принял, он мне говорит, что пришел ко мне для того, чтобы просить о выдаче ему в ссуду известной суммы денег.
Он рассказал мне, как получил (первую) ссуду, о чем я слыхал от Вышнеградского мельком. Я тогда никаких непосредственных отношений к Государственному банку не имел и это дело знал очень мало, так как мне Вышнеградский сказал по этому делу только несколько слов.
В ответ на просьбу я сказал Рафаловичу: извините, я только что вступил в управление министерством финансов, вообще я считаю выдачу подобных ссуд невозможной и просить разрешение Государя на выдачу такой ссуды — ни в коем случае не согласен и этого не сделаю.
Рафалович ответил мне, что, в сущности, ему решительно все равно, выдам ли я ему ссуду или не выдам, но что он мне советует вникнуть в это дело и выдать ссуду, потому что из выдачи этой ссуды он ничего не выиграет, а если я не выдам, то произойдет скандал.
{209} Я спросил, какой же может произойти скандал? Тогда он мне объяснил, что та ссуда, которая была ему выдана при Вышнеградском, кажется, в размере 800.000, что она была выдана кредиторам рубль за рубль, причем было взято в обеспечение их, т. е. Рафаловичей, различное имущество, забрано было почти все их имущество, а банк непосредственно кредиторам выдал деньги, но этих 800.000 не хватило, большинство кредиторов было удовлетворено, а часть не удовлетворена, и вот эти то кредиторы требуют судебного разбирательства. Таким образом несомненно, когда это дело явится в суд, то вырисуется следующее: а именно, что государственный банк взял на себя регулирование дел Рафаловичей и поступил неправильно, потому что, если государство не хотело помочь ему, Рафаловичу, то тогда нужно было делать конкурс, назначить администрацию на общем основании и тогда каждый кредитор получил бы соответствующее число копеек на рубль, по расчетам Рафаловича выходило, что каждый кредитор получил бы на рубль (который он им должен) по шестьдесят копеек. Тогда дело с точки зрения закона было бы совершенно правильно. Правительство не имело права поступить таким образом, чтобы удовлетворить одну часть кредиторов рубль за рубль, так как вследствие этого другая часть кредиторов не получила ни копейки.
На это я сказал Рафаловичу:
Отчасти вы правы, но тем не менее, такое Высочайшее повеление последовало, и вы, вероятно, ввели в заблуждение Вышнеградского и государственный банк, указав сумму в 800.000 рублей. Нужно было сказать, что вам необходима большая сумма.
Но он говорит:
Я не мог просить, чтобы сумма была больше, во всяком случае, государственный банк раньше чем давать деньги должен был убедиться, что действительно сумма в 800.000 достаточна для покрытия всех долгов.
Я сказал: Вы стращаете скандалом, но ведь никакого большого скандала из-за этого не будет.
Он говорит: я не этим стращаю, а тем, что тогда кредиторы непременно на суде начнут разъяснять: почему у меня не хватило денег. Играть злостного банкрота я не желаю, а поэтому я должен буду все разъяснить, из книг это будет выяснено, что у меня не хватило денег, потому что я передал Абазе 900.000 рублей и внес эти деньги в ссудный банк.
{210} Я был этим крайне удивлен и спросил: каким же образом вы могли дать Абазе 900.000 ? Что же вы хотите меня уверить, что Абаза мог взять от вас взятку или что-нибудь подобное?
— Нет, — говорит он, — Абаза не брал взяток, а вот как это случилось. Летом я получил телеграмму от Абазы, чтобы я приехал к нему в имение по Фастовской железной дороге в Шполу.
Когда я туда приехал, то курс рубля начал значительно повышаться, повышение это продолжалось. Абаза мне говорить: я хочу, говорит, играть на понижение рубля (а в то время, как я уже говорил, рубль все повышался и повышался); поэтому, говорит, я вас прошу продавать на мой счет кредитные рубли (иначе говоря, покупать золото). Я вам — говорит — буду телеграфировать сколько покупать и как покупать, а вы мне об исполнении моих приказов — отвечайте.
Был установлен для этих телеграмм шифр, т. е. условные знаки, чтобы знать, как и что покупать, а также, чтобы можно было давать ответы: что я купил то-то.
Я помню, что шифр т. е. условные знаки, были установлены следующие: марки — означали, положим, — ячемень, фунты — пшеница, франки — кукуруза, так что, например, когда Абаза телеграфировал: купить столько то пудов кукурузы, то это означало: продать столько то рублей на франки, т. е. иначе говоря купить столько то франков.
Рафалович говорит: когда я получал эти приказы, то я ясно видел, что Абаза играет на понижение рубля, а так как он был в то время председателем финансового комитета, то я не без основания имел право заключить о том, не мог же он играть не наверняка? Конечно, он играет наверняка, следовательно ему известно, что кредитный рубль будет понижаться. И вот, я — продолжал Рафалович, — как банкир, — играл точно так же, как и он: Абаза продает рубли и покупает золото, и я покупаю за свой счет золото. Так мы вели это дело несколько месяцев.
В конце концов, так как рубль все еще не понижался, то Абаза уже проиграл очень крупную сумму, чуть ли не 800.000 рублей, и я с своей стороны проиграл точно такую же сумму. И вот, видя, — продолжал Рафалович, — такие громадные потери, я решил, что, вероятно, Абаза ошибается, и поехал опять к нему в Шполу. Приехав туда, я говорю, вот какие громадные потери. По-видимому, рубль все будет продолжать повышаться и повышаться. Вероятно вы находитесь в ошибке?
{211} Он мне сказал: это не ваше дело, продолжайте исполнять мои приказы, продолжайте покупать золото и продавайте кредитные рубли.
Но я тогда уже усомнился и думал, что наверно Абаза ошибается, а поэтому делал обратное, так что те покупки и продажи, которые он мне приказывал производить за границей, я уже не делал, а все принимал прямо на свой счет. Так, например, он мне говорит продайте столько-то рублей, а я их вместо того, чтобы продать, покупал своей конторой.
Вышло следующее: сначала рубль продолжал все повышаться и повышаться, следовательно и потери Абазы все увеличивались, а мои потери начали уменьшаться, но затем, курс рубля начал быстро понижаться и Абаза все то, что проиграл, — отыграл, да еще выиграл 900.000 рублей. Я же и прежние 800.000 проиграл, да еще эти новые 900.000, которые Абаза выиграл, я ему проиграл. Так что у меня вышли громаднейшие потери в несколько миллионов рублей. Вследствие этого мой «Дом» и лопнул. Итак, — говорит Рафалович, — из этой ссуды, которая мне будет выдана, я не беру ни копейки, все пойдет моим кредиторам. И эту ссуду надо выдать во избежание скандала, так как, несомненно, на суде все будет выяснено и выйдет громадный скандал: как, председатель финансового комитета действительный тайный советник, статс-секретарь Абаза, председатель департамента экономии и вдруг играет на повышение и понижете рубля?
Я сначала ему не поверил. Что вы мне говорите? А можете вы этому представить какие-нибудь доказательства? И назначил ему придти ко мне на следующий день.
Рафалович пришел ко мне на следующий день и показал мне всю переписку с Абазой, все телеграммы, которые ему давал Абаза, так что нельзя было сомневаться, что, действительно, все эти операции были произведены по приказанию Абазы.
Я начал справляться в министерстве финансов и действительно оказалось, что когда начал курс повышаться, то раньше чем министр финансов Вышнеградский решил продавать кредитные рубли и покупать золото — он испросил на это полномочие Государя, потому что это ведь громадные операции. Но боясь, что Государь не доверится его мнению, Вышнеградский свой всеподданнейший проект доклада послал Абазе, прося его дать относительно этого проекта свой авторитетный отзыв. — Абаза, который в это время был председателем департамента экономии и самым влиятельным членом {212} комитета финансов, — дал отзыв, что он вполне разделяет мнение Вышнеградского.
Сейчас же этот отзыв Абазы вместе с своим докладом Вышнеградский представил Государю. И вот на оснований этого всеподданнейшего доклада и началась продажа кредитного рубля и покупка золота почти в течение всего времени нашей поездки, о чем я уже рассказывал. Но тогда я не знал, что все это делается по оформленному всеподданнейшему докладу, утвержденному Государем и предварительно одобренному председателем департамента экономии.
Когда я сопоставил числа, то мне сделалось совершенно ясно, что Абаза, получив уведомление о том, что Вышнеградский доложил Государю и что Государь одобрил предположения Вышнеградского (которые ранее были одобрены и Абазой) — вызвал Рафаловича и с этого времени начал играть на понижете рубля наверняка.
Но покупка золота сразу не могла подействовать на понижение рубля, в виду большого урожая и громадного вывоза хлеба, происходившего в то время, а поэтому нужно было долго продолжать покупать золото, чтобы достигнуть понижения рубля. Поэтому в этот период времени, так как Абаза играл на понижение рубля — он и проиграл очень большую сумму около 800.000 руб., но затем начал отыгрываться, отыгрался и еще выиграл 900.000 руб. А Рафалович проиграл и эти 900.000, да предыдущие 800.000 р., да кроме того и свои, когда он, начав играть с Абазою на понижение рубля, — усомнился и начал производить обратные операции.
Рассмотрев это дело, я увидел, что оно самое возмутительное, скандальное дело.
И вот я, при первом всеподданнейшем докладе Императору Александру III — доложил довольно осторожно, что ко мне обратился Рафалович и просит выдать ссуду и что, мне кажется — ссуду придется выдать.
На это мне Император Александр III сказал, что он не согласен на выдачу ссуды, что и ту ссуду, которая прежде была выдана Рафаловичу, он согласился выдать только потому, что на этом особенно настаивал Вышнеградский, что вообще он не видит, для чего выдавать различные ссуды жидам.
Я доложил Государю, что собственно говоря Рафаловичи не были жидами, что еще отец их был православный.
{213} Но, конечно, все мои возражения были не по существу. И Государь выдать ссуду не соглашался. Что же касается существа, то я сказал:
— Ваше Величество, к сожаление, я должен доложить, что это дело такого порядка, такого характера, что если не выдать ссуды, — то произойдет скандал. — И затем я разъяснил Государю, в чем заключается дело.
Прослушав мои разъяснения, Государь приказал выдать ссуду. Ссуда эта была выдана под различные обеспечения. От Рафаловича были взяты все обеспечения, которые он имел.
В это время ко мне явился некто Дуранте, Симферопольский помещик, на дочери которого женился Георгий Рафалович, младший из братьев Рафаловичей, и сказал, чтобы государственный банк выдал большую ссуду, так как ссуды, которая может быть обеспечена (остающимся) имуществом Рафаловича, будет недостаточно, то он также дает в обеспечение все свое имение. Я сказал, что это дело государственного банка, насколько увеличить ссуду, чтобы он обратился к управляющему государственного банка, у которого есть Высочайшее повеление, как поступать.
Государственный банк выдал дополнительную ссуду Рафаловичу, — не помню на какую сумму, кажется, от 300—400 тысяч рублей причем, между прочим, взято было в обеспечение и имение Дуранте, так как он, — как уже я сказал, — делал заявление, что дает все свое имущество под обеспечение ссуды, выдаваемой Рафаловичу.
В это время из-за границы уже вернулся Абаза.
Абаза обыкновенно на летние и осенние месяцы ездил за границу и проводил последние месяцы в Монте-Карло, так как он очень любил азартную игру. Он играл в Монте-Карло, а когда бывал в Париже, то и там в клубах вел весьма азартную игру. Когда я еще был в Киеве, а министр финансов был чуть ли не Рейтерн, Абазу, который был тогда членом совета мин. финансов, послали вести переговоры с банкирской конторой о займе. Он в клубе проиграл очень большую сумму, причем его выручил, заплатив за него эту сумму, Герман Рафалович, брат одесского Рафаловича, который жил в Париже — рантье, так как он нажил уже {214} большое состояние и уже никакими делами не занимался. Он то и выручил Абазу, заплатив за него карточный долг.
Так вот, когда вернулся из-за границы Абаза, он просил Государя его принять, на что Государь не согласился. Так как Абаза был председателем департамента экономии и по возвращении из-за границы должен был являться к Государю, то раз он не был принят Государем — стало ясно, — что Александр III оказывает ему неблаговоление.
Между тем, так как Рафалович эту сумму в 900.000 руб. уже внес, то сделалось известным, что несколько месяцев тому назад такая то сумма внесена в ссудный банк на имя Абазы. Слухи об этой истории с Рафаловичем, конечно, немножко в превратном виде начали все более и более распространяться. Конечно, в то время никто этому верить не хотел; в Государственном Совете говорили, что будто бы я оклеветал Абазу перед Государем, так что, когда я приходил в Государственный Совет, то замечал, что многие члены Государственного Совета — друзья Абазы — как бы от меня отворачиваются на том именно основании, что вот я такого почтенного человека, как Абаза, оклеветал.
Вследствие этого я поехал к Государю, доложил ему обо всем и просил его назначить комиссию, которая вообще все бы это дело рассмотрела и сняла бы с меня это пятно, так как говорят, что будто бы я относительно Абазы неправильно доложил Вам (т. е. Государю).
На это Император Александр III заметил, что Ему решительно все равно, что говорят, так как он мне вполне доверяет, а поэтому, если бы до Него и дошли подобные слухи, то Он на них не обратил бы никакого внимания.
Тогда я сказал Государю:
— Ваше Величество, мне приходится иметь служебные дела с этими членами Государственного Совета, а поэтому, если члены Государственного Совета будут уверены в том, что я оклеветал Абазу, то отношение Государственного Совета ко мне будет ненормальное.
Государь сказал:
— Если вы так настаиваете, то я готов назначить комиссию. Кого же, — говорит, — назначить?
Я говорю, что самое лучшее, если Вы назначите бывшего министра финансов Бунге в качестве председателя комиссии (он был товарищем, когда Абаза был министром финансов). Затем в {215} качестве членов комиссии: члена Государственного Совета Чихачева (бывший морской министр), который тоже был приятелем Абазы, — Государственного контролера — Тертия Ивановича Филиппова, который был директором департамента у Абазы, когда Абаза был государственным контролером. Итак, я просил назначить трех лиц. Затем Государь говорит мне: — Я хочу, чтобы в этом заседании были вы, а также, как обер-прокурор — министр юстиции Муравьев.
Таким образом состоялось заседание: присутствовали в качестве председателя — Бунге, а затем в качестве членов: Чихачев, Тертий Иванович Филиппов, я и Муравьев.
Я представил все документы, из которых, конечно, совещание вполне убедилось в том, что я был прав, а именно, что со стороны Абазы это был поступок некорректный, если не сказать больше.
Насколько я помню, журнала не было составлено.
О результатах разбора всего этого дела в комиссии Императору докладывал Бунге. Я помню, что когда я после разбора этого дела в комиссии явился к Императору, то Он улыбаясь мне сказал:
— Вы знаете, у меня был Бунге, он все мне подтвердил, только у него очень странный взгляд. Он говорит так: Вышнеградский играл на понижение рубля за счет казны, а Абаза играл на понижение рубля за свой счет, но он ничего не делал в ущерб государству, потому что государство стремилось к тому, чтобы понизить рубль, и Абаза стремился к этому же. Вот если бы он играл в обратном направлении — тогда другое дело, а то он играл в том же направлении.
Я хотел сказать, что ведь в том то и суть, что Вышнеградский играл за счет казны, следовательно, прибыль и убытки были на счет казны; Абаза же играл на свой счет, наверняка на выигрыш, потому что он был посвящен, как председатель департамента экономии, в этот секрет. Он знал, что Вышнеградский покупает золото с известною определенною целью, с разрешения Государя, и, несомненно, раз такое сильное государство, как Россия, взялось покупать золото и продавать кредитные билеты, то так как оно может фабриковать эти билеты сколько угодно, хоть целыми миллиардами, то разумеется, в конце концов, цель будет достигнута. Вот если бы пришлось играть обратно на повышение рубля, тогда другое дело, это было бы трудно, так как не имелось бы основания в самом экономическом состоянии России. А для того, чтобы играть на понижение {216} рубля, нужно только иметь типографский станок, который бы хорошо работал, и тогда можно наделать сколько угодно билетов.
Государь не дал докончить эти мои объяснения и сказал:
— Я Сам понимаю, Бунге, вероятно, это говорил просто для смеха. Не прошло и двух недель, как снова прихожу я к Императору Александру III в Аничковский дворец, Он, как всегда, мне так благодушно улыбается (я его как сейчас вижу пред собою) и говорить:
— А вы знаете, я получил письмо от Александра Аггеевича Абазы, в котором он мне кается.
Затем Император Александр III вынул это письмо и прочел. В этом письме Абаза сознается, что он действительно увлекся и играл на понижение рубля; Абаза просил прощения у Государя и клялся, что никогда этого больше не будет. Прочтя это письмо, Государь сказал:
— Вот он мне клянется, что никогда больше не будет, Я бы ему поверил, потому что Абаза, в сущности, очень полезный человек, очень умный и толковый; Я бы ему поверил, если бы он мне клялся в первый раз, но теперь Я ему не могу верить, потому что раз меня кто-нибудь обманет, то вторично я ему уже не поверю. А знаете, у меня несколько лет тому назад с Абазой была история: (Действительно, было известно, что Абаза в яхт-клубе кого то обыграл на очень большую сумму. Было скандальное дело, тот, которого он обыграл, кажется, что то с собою сделал или во всяком случае жаловался Государю. Тогда Государь обратился к Абазе, но Александр Аггеевич сначала все это отрицал, в конце концов сознался, что это действительно было, но что это было в последний раз и что больше он никогда в жизни играть не будет).
— Оказывается — продолжал Император — не прошло и нескольких лет, а он снова играет, причем играет так безобразно, зная государственный секрет, играет на понижение рубля, Я — говорит, — больше этого никогда ему не прощу.
Итак, вследствие этой истории Абаза должен был оставить место председателя департамента Государственной экономии.
Так как пост председателя департамента Государственной экономии (по прежнему порядку) был очень тесно связан с деятельностью министра финансов, то обыкновенно Государь не назначал председателя департамента, не посоветовавшись с министром.
{217} И вот перед 1-м января (председатель департамента экономии и председатель Государственного Совета назначаются 1-го января) Государь меня и спрашивает: — Кого назначить?
Я посоветовал Государю назначить Сольского, бывшего государственного контролера, который оставил этот пост отчасти потому, что с ним был удар, а отчасти потому, что он по политическому направлению подходил больше к направлению Александра II, т. е. был, так называемого, либерального направления. Император же
Александр III, в особенности в начале своего царствования, очень не симпатизировал этому направленно по весьма простой причине, потому что, как известно, Александр II погиб 1-го марта от рук анархистов. Тогда все приписывали это несчастье либеральному направлению
Александра II; говорили, что Император Александр II всеми своими либеральными реформами распустил Poccию и что только при этом условии мог случиться этот ужасный акт. Конечно, это объяснение было неверно, но темь не менее, в то время все это объяснение считали правильным.
Но так как пост председателя департамента экономии не требует никакой инициативы, это место, так сказать, для успокоения, для председательствования, а не боевое место, если можно так выразиться, то Александр III и согласился на это место назначить Сольского.
Сольский вообще был человек очень порядочный, очень честный благородный человек, очень культурный и умный, но он представлял. собою тип чиновника, который никогда не мог бы ни на что твердо решиться, не мог бы провести в своей жизни никакой реформы. В качестве же председателя — он всегда сглаживал всё углы, вносил во все претя спокойствие; лиц которые обладают характером более или менее боевым, т. е. лиц, которые содержать в себе большую долю инициативы — он умерял и вообще вводил во все дела более умеренное направление.
Что касается до истории с Абазой, то она в конце концов снова выплыла год тому назад при следующих условиях.
После 17 октября во время нашей, так называемой революции, когда забрали громадную силу в России «черносотенцы» (Что, впрочем, продолжается и в настоящее время.), эти архиреакционеры, состоящее большею частью из лиц sans foi ni loi, и {218} образовался, так называемый, союз русского народа, с его различными подотделами, союзом Михаила Архангела и т.д., Дуранте вдруг затеял такого рода историю (он был в то время уже вполне разорившимся и вступил в союз русского народа
г. Одессы, главою которого (в Одессе) был граф Коновницын — тоже большой негодяй): Дуранте обещал, что союзу русского народа он даст половину той суммы, которую он хотел получить от казны, уверяя, что, будто бы, то имение, которое было взято в залог под обеспечение ссуды Рафаловичу, было забрано государственным банком и потом продано — незаконно, что вследствие этого он был разорен, что будто бы все это сделал я, вследствие моих каких то особых отношений к Рафаловичам, если не из каких-нибудь выгод, то, во всяком случае, по моим к ним симпатиям.
Одесский союз русского народа поднял всю эту историю; по этому предмету была составлена громадная записка, конечно, наполненная ложью; эта записка была передана министру финансов Государем.
(Относительно всего этого дела в министерстве финансов находятся все документы и они ясны, как Божий день.)
Министр финансов, разобрав все это дело, доложил Государю, что все это не так, что все это дело выдумано. Тогда Государь передал разобрать все это дело председателю Государственного Совета Акимову. Акимов, рассмотрев это дело и видя, что, с одной стороны, оно очень грязное, а с другой стороны, не желая говорить, что оно вполне неверно, чтобы не поссориться с союзом русского народа, доложил Государю, что вообще финансовых дел не знает и поэтому все-таки просить передать расследование дела Коковцеву.
В конце концов, относительно этого дела Коковцев представил всеподданнейший доклад и опять таки, боясь нареканий союза русского народа (который имел такую силу, что мог свою записку прямо представить Государю, и Государь почел необходимым это дело разбирать), просил свой доклад по этому делу рассмотреть в совете министров.
Несмотря на то, что совет министров в большинстве своем состоит из людей, если мне не враждебных, то во всяком случае не симпатизирующих мне, — тем не менее он признал, что все это неправда, что, во первых, ссуду я не выдавал, так как первую ссуду выдал Вышнеградский, а не я.
Затем, во вторых, что касается Дуранте, то при выдачи второй ссуды (Выдача второй ссуды была неизбежна, раз выдали первую) он сам в обеспечение ее {219} предложил свое имение, иначе Рафаловичу не выдали бы столь большую сумму, как это было сделано при вторичной ссуде, что выдали, кажется, около 400.000 рублей только потому, что Дуранте предложил в залог свое имение. Следовательно, относительно Дуранте поступлено вполне правильно и законно. Дело это уже разбиралось в комиссии под председательством Сольского, причем комиссия признала все действия государственного банка безусловно правильными и совет министров остается при этом мнении.
Таким образом, это клеветническое дело, поднятое союзом русского народа, осталось без последствий.
Но тем не менее, ведь Государь Император все таки поверил этому союзу русского народа и дал это дело на расследование, это дело проходило через совет министров, такое дело, возбужденное таким господином, господином в сущности столь непорядочным что от него никакого прошения по настоящему Государем передано быть не могло.
Затем в прошлом году я видел Рафаловича, он мне объяснил, что раньше чем подавать Государю, Дуранте его шантажировал, все требовал денег и бегал за ним с револьвером, несмотря на то, что для того, чтобы Дуранте не погиб, Рафаловичи дали ему какое то место в Бессарабском банке, в котором Рафаловичи до сих пор главенствуют; Дуранте получает там, кажется, 200 рублей.
Когда Дуранте предъявил к Рафаловичам такие претензии, то, так как это дело семейное, был назначен третейский суд, где и было выяснено следующее (Относительно этого дела Рафалович показывал мне документы.): что, в сущности, имение Дуранте купил на деньги Рафаловичей.
Когда Рафаловичи еще были богаты и сын Рафаловича Георгий решился жениться на дочери Дуранте, то этому последнему дали ссуду, чтобы он купил это имение, так что Дуранте купил имение за счет Рафаловича.
Таким образом естественно, что когда надо было дать в залог имущество, чтобы получить деньги из государственного банка, то Дуранте и отдал свое имение. — Конечно, Дуранте человек такой низкой нравственности, что, если бы он знал, что имение это будет потеряно, то он может быть его бы и не дал, но во всяком случае Дуранте ничего не потерял, так как он ничего не имел. Когда Дуранте согласился с решением третейского суда, то чтобы {220} дать ему средства к жизни, Рафаловичи предоставили ему место в Бессарабском банке.
Когда дело разбиралось в Совете, Дуранте приезжал сюда в Петербург и писал самые возмутительный статьи по поводу меня в «Русском Знамени», что будто бы я ограбил Дуранте, что будто бы я выдал все эти ссуды и вообще затеял это дело, когда в действительности все это произошло при Вышнеградском и шло помимо меня.
Дуранте даже все время писал мне анонимные письма, писал, что когда меня встретит, будет в меня стрелять.
Я обыкновенно имею осторожность, когда выхожу гулять, беру с собою револьвер, но несмотря на то, что Дуранте написал мне несколько подобных писем, мне никогда не приходилось из этого револьвера стрелять, так как я никогда не встречал Дуранте.
Когда я сделался директором департамента железнодорожных дел, то первое время все железнодорожные общества относились ко мне враждебно, так как мне приходилось водворять в существовавшем в то время тарифном хаосе — порядок, а водворение порядка этого было связано с ограничением прав и практики железнодорожных обществ. Жел. дор. общества, — как я говорил ранее, — были в тарифном деле вполне неограниченными хозяевами: — делали, что хотели, друг с другом конкурируя, страшно понижали тарифы, устанавливали тайные, так называемые, рефакционные тарифы и вообще в то время тарифное дело представляло собою полнейший хаос, — и так как, с одной стороны, я сам был специалистом по тарифному делу и пользовался между всеми железнодорожниками авторитетом, а с другой стороны, так как общества скоро заметили, что от водворения порядка в железнодорожных тарифах в общем они только выигрывают, а не проигрывают, то мне скоро удалось установить в тарифном деле определенное начало и значительно повысить доходность железных дорог.
Тот дефицит, который был в железнодорожном деле и который простирался до 48 милл. руб., в течение того времени, когда я был директором департамента жел. дор. дел, а потом министром путей сообщения и министром финансов — был совсем уничтожен. Так что все тарифное дело было приведено в порядок теми началами, которые {221} я установил, будучи директором департамента железнодорожных дел и вместе с тем председателем тарифного комитета (Так как председатель тарифного комитета обязательно должен быть вместе с тем и директором департамента железнодорожных дел.).
Все правила и начала, установленные мною, без больших видоизменеений практикуются и до настоящего времени. Формы действия все остались до настоящего времени совершенно в том же виде, в каком они были установлены мною.
В это время мне приходилось сталкиваться, как со многими помещиками, так и с лицами торгово-промышленных сфер.
Так как устройство и построение всех новых железных дорог, уставы железных дорог, железнодорожные кондиции, на основании которых передавалась постройка железных дорог — все имело громадное влияние на общее финансовое положение железных дорог, то все эти части железнодорожного дела постепенно сосредоточились в министерстве финансов и в департаменте железнодорожных дел. В этом департаменте следовательно сосредоточились все вопросы о построении новых железных дорог. Этот порядок существует в общем и до настоящего времени; всем этим до настоящего времени владеет министерство финансов.
Когда после 1905 года я сделался председателем совета министров, то, так как в мое время министерство финансов чрезвычайно разрослось и так как в нем сосредоточилось не только все что непосредственно касается до министерства финансов, но и вся торговля и промышленность, а также, можно сказать, вся суть железнодорожного дела, т. е. все железнодорожное дело за исключением технической части, — то я и увидел, что один человек — министр — справиться с этим делом не может, если, конечно, он не будет лицом более или менее исключительными Вследствие этого я поднес на утверждение Его Императорского Величества указ об образовании министерства торговли и промышленности.
Вследствие этого указа все, что касается торговли и промышленности, было выделено из министерства финансов, а следовательно был выделен и департамент железнодорожных дел.
Министром торговли и промышленности в то время был сделан Тимирязев, который был назначен по моему выбору.
Но сразу же, как только департамент железнодорожных дел, собственно не сам департамент, а тарифная часть департамента железнодорожных дел была передана министерству торговли, я {222} заметил всю опасность нахождения директора департамента железнодорожных дел в министерств торговли и промышленности.
Дело в том, что, когда я; был министром финансов, то наша железнодорожная сеть в последние годы опять начала постепенно давать дефицит. Произошло это вследствие постройки массы политических и стратегических дорог; некоторые из этих дорог в первые десятки лет, во всяком случае, в первые годы не могут давать дохода. Главным образом это относится к тем чисто стратегическим дорогам, которые идут к западной границе, также Сибирская железная дорога и вообще весь великий Сибирский путь, идущий до самого Владивостока.
Дефицит железных дорог в 1905 году достиг опять цифры около 100 милл. рубл.
Таким образом, когда я сделался директором департамента жел. дор. — дефицит был около 48 милл. рубл., постепенно мною он был уничтожен, так что почти дефицита совсем не было, но потом опять получился дефицит, отчасти вследствие постройки этих стратегических и политических дорог, а отчасти вследствие дурного управления жел. дорогами министерством путей сообщения; дефицит этот вырос, как мною уже было сказано, до 100 милл. рубл.
И вот, как я говорил, когда была передана тарифная часть департамента жел. дор. дел министерству торговли и промышленности, я сразу заметил, что министр Тимирязев склонен делать по различным ходатайствам из торгово-промышленных сфер, — постоянное понижение тарифов жел. дор.
Хотя понижениями тарифов иногда и достигаются очень xopoшие результаты, но такие понижения очень опасны, когда железнодорожная сеть дает дефицит.
Я испугался, что дефицит этот начнет опять значительно увеличиваться, а поэтому департамент железнодорожных дел (еще пока я не покидал место председателя совета министров), с согласия совета министров, Высочайшим указом снова был передан в министерство финансов.
Так как все финансовое строительство было сосредоточено в министерстве финансов, то ко мне довольно часто обращались различные лица петербургской знати, которые были заинтересованы в проведении той или другой железной дороги.
{223} Вот в это время, когда я был министром финансов, я узнал, что такое большинство из этих знатных особ и семей петербургского света. Он отличаются от обыкновенных людей не столько большими положительными качествами, как большими качествами отрицательными.
На свете, конечно, много есть алчных людей, даже большинство людей алчно, так как это чувство до известной степени есть закон природы, это есть самозащита — у знати же чувство это во сто раз больше, чем у обыкновенных людей. Если обыкновенный человек эгоистичен и алчен, то он эгоистичен и алчен вследствие сознания, что ему нужно жить, что иначе он, а если не он, то его семейство — умрет, что нужно обеспечить жизнь своего семейства; у знати же алчность очень часто является из за любви к богатству, из-за любви к роскоши, из-за любви к власти, и в особенности к власти внешней, которую это богатство дает...
Мне приходилось видеть таких знатных лиц, которые при различных Высочайших выходах, Высочайших балах — держать себя так важно, что со стороны кажется, что к ним добраться нельзя, а между тем эти же самые лица в моем кабинете из-за какой-нибудь денежной выгоды, из-за десяти тысяч или ста тысяч рублей готовы были ползать чуть ли не на коленях, оказывали мне всякое ухаживание и проявляли всякое подобострастие.
Я не говорю это по отношению всех знатных лиц; между ними, конечно, есть много лиц и семейств в высокой степени порядочных, благородных и честных, вполне достойных того высокого имени, которое они носят, но многие из них величайшие лицемеры, ............ а, в особенности, жадны бесконечно.
Я не хотел бы назвать этих лиц поименно; многие из них теперь, да и при Императоре Александре III, занимали самые высокие придворные должности и были самыми близкими к царской семье, по крайней мере в ее внешних проявлениях, т. е. во внешних проявлениях царской семьи.
Мне вспомнился один старик, человек другого порядка, но который тоже представляет собою, так сказать, продукт петербургского мира, а именно генерал-лейтенант Маврин. Он часто приходил ко мне и постоянно надоедал, приставая с различными мелкими железнодорожными делами; о том или другом тарифе или об устройстве ж. д. станции близ какого-нибудь имения и т. п. Все это он делал по наущению и настоянию сына. Сам же старик был человек очень почтенный и довольно забавный.
{224} Я помню, как то раз пришел он ко мне и рассказывал, что вчера он был на параде дежурным генерал-адъютантом и несколько часов сряду должен был ездить с Государем Императором в Красном Селе при объезде войск. Ему было уже за 84 года. Я его спросил:
— А что же вы, ваше высокопревосходительство, не устали несколько часов ездить верхом?
— Нет, говорит, я совсем не устал, хотя должен сказать откровенно, что вот последний год я чувствую, что ко мне пришла маленькая старость.
Я очень удивился и спросил: в чем же она выражается?
Он мне говорит:
— Видите ли, я до прошлого года очень любил постоянно ухаживать за дамами, а вот уже целый год (это он мне сказал с большою грустью) я, — говорит, — потерял охоту этим заниматься. Меня подобное признание, конечно, очень удивило со стороны человека, которому было 84 года.