Одним из самых значительных событий второй половины XVII века был раскол в Русской православной церкви, ставший причиной религиозного раскола в самом обществе. Масштабы этого явления необычайны. Отрицательное отношение к церковной реформе привело к тому, что часть населения и духовенства отказались принять каноничность изменений. Начавшись как догматические разногласия в среде единомышленников, спор вскоре стал носить характер внутрицерковного раскола, а затем был вынесен в общество, где приобрел еще одну, чрезвычайно важную черту: идеология и психология старообрядчества вобрали в себя элементы социального процесса низов, аккумулировали растущее недовольство различных слоев и групп населения, которое с трудом приспосабливалось к многочисленным переменам. Именно это обстоятельство придало расколу масштаб и глубину.
Старообрядчество на Русском Севере имело мощную базу. Непререкаемым авторитетом здесь пользовался Соловецкий монастырь, который для северного крестьянства был образцом служения Богу. Соловецкие монахи, восставшие против церковной реформы, почти восемь лет держали осаду правительственных войск, что еще более усиливало симпатии населения Русского Севера к бунтарям-монахам. К этому следует добавить, что северный крестьянин столетиями воспитывался в духе личной свободы, независимости и демократизма. Любая власть воспринималась крестьянством как ограничение его свободы, а Никоновская реформа проводилась именно как государственная политика. Все это вместе взятое и привело к бурному распространению старообрядчества на Русском Севере и, в частности, на Северной Двине.
Первое упоминание о сторонниках «старой веры» в регионе Верхнего Подвинья относится к январю 1686 г. Тогда, в ходе разбирательства дела о правках в новых богослужебных книгах, было установлено, что в Нижнем конце Пермогорской волости, граничащем с Черевковской волостью, проживала семья некого Матвея Аввакумова. Священники Пермогорской Рождественской Иван и Григорий на допросе показали, что «Матюшка Аввакумов з братьями – роскольщики: к церкви Божии не ходят и на исповеди … никогда не бывали», появилась же семья Матвея в Пермогорье недавно, а раньше «жили они неведомо где»[1].
Крайней формой выражения протеста старообрядцев против церковной реформы были самосожжения. Первыми на Севере России стали каргопольские, или дорские, «гари» 1683 – 1684 гг. [2]
В верховьях Северной Двины первое массовое самосожжение произошло в 1690 г. в Черевковской волости Великоустюжского уезда.
В деревне Савинской на речке Лудонге, расположенной в пяти верстах от Черевковского погоста, в доме черносошного крестьянина Степана Афанасьевича Чайкина, 25 марта 1690 г. собралось 212 крестьян Черевковской и соседних с ней волостей, решительных сторонников старой веры. В третьем часу дня, закрывшись в доме, старообрядцы, подожгли избу, в которой они и сгорели. (Примечательно, как долго хранит народная память следы трагических событий: даже в 1914 г. дер. Савинская упоминается в материалах земского статистического обследования Черевковской волости как Савинская-Погорелка[3]). В числе погибших мужчин, женщин и детей 183 человека – Черевковской волости, 13 чел. – из Пермогорья, 9 – из Лябельской волости, 6 – из Сидоровой Едомы и одна женщина из Ракулки[4]. По всей видимости, в огне погибли и сыновья С. А. Чайкина Иван и Семен, и внук, сын Ивана Степановича, Лев, которому в 1690 г. было 17 лет[5]. Во всяком случае, с тех пор имена Чайкиных из официальных документов исчезли.
Нельзя категорически утверждать, что «гари» были самоцелью староверов. Как правило, самосожжения происходили тогда, когда старообрядцы оказывались в безвыходной ситуации, преследуемые или окруженные воинскими командами. О наличии вблизи Черевкова такой команды в 1690 г. в сохранившихся документах не говорится. Но, судя по свидетельству купца Максима Данилова Пивоварова, приведенному Дмитрием Ростовским в книге «Розыск о раскольнической брынской вере», и в этом случае старообрядцам угрожал захват со стороны карательной экспедиции, направленной Великоустюжским воеводой. «По изветам сотских волостей тех и крестьян известно было воеводе…, что живут в лесах (Черевковской волости – В. Щ.) раскольщики; и он, воевода, посылал к ним людей для взятья тех раскольщиков в город; и они, раскольщики, учинилися ослушны… Посланные же от воеводы егда хотели взять их, они раскольщики учинилися сильны и не дались; …и те свои храмины… обволокли соломою и зажгли, и сами в них сгорели…»[6].
Сразу же после трагических событий 25 марта началось расследование всех обстоятельств дела. По указу архиепископа Великоустюжского во все соседние с Черевковом волости уже 31 марта были направлены дознаватели, которые требовали от местных священников и волостных властей сведения о крестьянах, выезжавших 25 марта в Черевково и не вернувшихся к постоянному месту жительства[7].
Спустя месяц, в мае, великоустюжский воевода Юрий Селиванов снарядил в Черевково команду стрельцов с задачей изъятия хлебных запасов в хозяйствах сгоревших старообрядцев. Причем хлеб изымался не только в опустевших домах, но, главным образом, у оставшихся в живых членов семей погибших. Были реквизированы все запасы ржи и ячменя: «из дому мер по сороку, и по тридцати, и по двадцати, и по пяти», после чего под вооруженной охраной хлеб был отправлен в Великий Устюг. Но и этого уездным властям показалось мало. В июле того же года воевода вновь направил карательную экспедицию в Черевково, теперь уже с целью изъятия всего домашнего скота в хозяйствах погибших. Тут уже взмолились все крестьяне волости и, собрав сход, направили челобитную великоустюжскому преосвященному с жалобой на действия светских властей. Черевковские крестьяне писали, что в результате таких действий уцелевшие «крестьянишка те свои деревнишка хотят пометать впусте и брести врознь… И нам бы, осталым крестьянишкам, вконец не разориться…»[8].
Несмотря на то, что «гарь» 1690 г. унесла наиболее стойких сторонников «старой веры», с этой поры Черевковская волость стала одним из основных центров старообрядчества на Русском Севере и продолжала оставаться таковым вплоть до 30-х гг. ХХ в[9].
Преследования сторонников «древлего благочестия» продолжались в течение всего царствования Петра I, несмотря на сравнительно более веротерпимую политику самодержца (по сравнению с его предшественниками). В особенности репрессии усилились после 1718 г., когда выяснилось, что староверы оказались замешанными в дело царевича Алексея. Поэтому старообрядцы уходили во все более глухие места, стараясь скрыться от преследования властей. Одним из таких мест стало Верхнее Подвинье (Черевковская и соседние с ней волости). С одной стороны таежная глушь на стыке Великоустюжской и Архангелогородской епархий надежно защищала староверов от посягательств духовных и светских властей на их свободу, с другой – благодаря близости Северной Двины, основной транспортной артерии Центрального Поморья, они не лишались свободы маневра и могли почти беспрепятственно поддерживать отношения со своими сторонниками практически по всей территории Русского Севера.
В то же время власти действовали настойчиво и активно. В августе 1723 г. преосвященный Боголеп, архиепископ Великоустюжский и Тотемский направил в Черевковскую волость воинскую команду для «сыску раскольников». Прибыв на место и взяв в понятые местного священника, сотского и пятидесятских, команда обнаружила, что в одном из домов деревни Нестеровской заперлись, приготовившись к самосожжению 25 старообрядцев. На все увещевания и требования подчиниться, староверы ответили отказом. Как только воинская команда приблизилась к избе, старообрядцы оказали вооруженное сопротивление, открыв ружейный огонь, а затем подожгли избу. Спасти не удалось никого. [10]
В начале 40-х гг. XVIII в. в районы Верхнего Подвинья заметно увеличился приток старообрядцев из Выговской обители. Здесь в конце 30-х гг. XVIII в. один из видных деятелей выговского Богоявленского общежительства старец Филипп столкнулся после смерти руководителя общины Андрея Денисова с его братом Семеном в борьбе за руководство общиной. В 1737 г. Филипп и группа его сторонников покинули общежительство и основали собственный скит. Год спустя, когда выговские лидеры пошли на принципиальную уступку властям и восстановили в своей церковной службе обязательную молитву за царя, Филипп решительно выступил против политики компромиссов[11]. Так родилось наиболее радикальное направление беспоповства – филипповское согласие, стоявшее на ортодоксальных позициях раннего Выга. Разногласия с руководителями Выговской обители и преследования со стороны властей вынудили филипповцев искать для себя другие прибежища. Одним из таких мест и стали верховья Северной Двины.
26 октября 1742 г. в Устюжскую провинциальную канцелярию был доставлен задержанный старообрядец, 18-летний крестьянин дер. Нестеровская (той же Нестеровской, где за 20 лет до этого произошло самосожжение! – В. Щ.) Черевковской волости Ефим Никитин сын Засухин[12]. Задержанный сообщил, что на притоке р. Сетры – речке Пойле (выше Уфтюжской волости) находится скит, где скрываются 25 старообрядцев. Тут же была снаряжена команда, которая прибыла в указанное место. Старообрядцы встретили прибывших неприветливо, заявив, что «за древнее благочестие, за старопечатныя книги и за двоеперстное сложение креста он готовы сжечься». После короткой перестрелки староверы подожгли избу. Сгорел 21 человек, четверых удалось спасти, но один из спасенных, родной брат Ефима Засухина Терентий, заколол себя ножом и спустя четыре часа умер, «радуясь, что так над собою учинить ему удалось смертную язву». Остальные спасенные показали, что наставником скита был выходец из Выго-Лексинского старообрядческого общежительства, крестьянин Великоустюжского уезда Осип Сергеев Смиренников. [13]
Репрессии продолжались и в следующем году. Так, 26 июля 1743 г. команда Великоустюжской канцелярии обнаружила на речке Авнюге, левом притоке Северной Двины, в 25 верстах от Черевкова новый старообрядческий скит[14]. Когда команда подъехала к избе, из окна выглянул старец, который «с яростию стал… разными лаяниями бранить святую церковь и возводить хулу на святейшего патриарха Никона, преосвященного митрополита Дмитрия Ростовского и архиепископа Нижегородского Питирима…». На вопрос начальника команды, кто он и сколько с ним человек в избе, тот ответил, что «родом он из Каргопольского уезда из Даниловского скита, что на Выге; собралось же с ним мужеска полу 7, а женска – 12 человек». Несмотря на все уговоры, старец поджег избу, все девятнадцать человек погибли. [15]
Всего же карательной экспедиции удалось выявить 119 старообрядцев, из них в Черевковской волости – 16, в Пермогорской – 12, в Уфтюжском Верхнем приходе – 9 и в Нижнем – 82 чел. Кроме того, был обнаружен еще один скит в Черевковской волости – на речке Сунга. [16]
3 декабря того же года Устюжская провинциальная канцелярия заявила, что по сообщению крестьянина Кирилла Большакова на его оброчной рыбной ловле по р. Мотьма (левый приток р. Уфтюга) имеется староверческий скит, где проживают 7 сторонников «старой веры». Кроме того, по его словам, «с Черевковской стороны бежит народ и съезжается зачем-то в Уфтюжскую волость…» Немедленно туда была направлена воинская команда, которая по прибытии 13 декабря на Уфтюгу установила: в дер. Огарковой, что в 5 верстах от церкви, в доме крестьянина Григория Киржина собралось 64 человека во главе со своим наставником, бобылем той же волости Насоном Масловым с целью самосожжения. Начальник воинской команды принял решение взять дом приступом, но отложил выполнение до утра следующего дня. Всю ночь старообрядцы решали, что им следует предпринять в создавшейся ситуации. Вначале они хотели тайно выбраться из дома, ставшего для них западней, и уйти в скит на Мотьму, отстоящий от дер. Огарковой на расстоянии 115 верст. Но взвесив все возможности, старообрядцы поняли, что, даже вырвавшись из кольца, они не смогут преодолеть такое расстояние не будучи настигнутыми по пути. Поэтому утром 14 декабря изба была подожжена, и «солдаты и крестьяне, прибежавшие на помощь, увидали, что весь уже скит объят пламенем и нет возможности пробраться вовнутрь его». Однако трех человек: «одного парня, бабу и девку» им все-таки удалось вытащить из огня. [17]
Начиная с 1742 г. власти Важского уезда стали отмечать исчезновения крестьян Кургоминской и Топецкой волостей. Долгое время не удавалось напасть на след бежавших. Но 7 октября 1746 г. в Важскую канцелярию «явил собою» один из беглецов, крестьянин Кургоминской волости Афанасий Чураков. Чураков рассказал, что в мае этого года наставник одного из старообрядческих скитов «за Топсой» Зотик Венедиктов пригласил его к себе в обитель. Обстановка в ските Чуракову не понравилась, и он решил ее покинуть, а также сообщить властям о местонахождении тайной пустыни. Прибывшие 15 октября на место нарочные Воеводской канцелярии обнаружили в лесной глуши Топецкой волости избу, где во главе с Зотиком Венедиктовым, выходцем из Выгорецкой обители, и крестьянином Конецгорской волости Федором Пигахиным собралось 89 старообрядцев. 16 октября при попытке захватить избу окруженные ответили стрельбой и даже пошли в контратаку с копьями. Осаждавшие вынуждены были отступить. К 24 октября в ските насчитывалось уже 100 человек, в основном, женщины. Осада продолжалась еще более месяца, пока старообрядцы 6 декабря не подожгли свое убежище и не погибли. Спасти удалось только одного – крестьянина Кургоминской волости Василия Чуракова. После этого воинская команда поднялась вверх по течению р. Топсы на 40 верст, где находился еще один скит. Здесь карателей вновь ждала неудача, при приближении солдат 4 старообрядцев покончили жизнь самосожжением[18]. (По всей видимости, один из этих скитов был знаменитой пустынью на р. Попке, который впоследствии получил название Гарь и в течение длительного времени служил убежищем для староверов).
Прошло 6 лет, но страсти в Верхнем Подвинье так и не утихли. Репрессивная политика царицы Елизаветы в отношении старообрядцев продолжалась, не прекращались и «гари».
В начале октября 1753 г. десятский Уфтюжской волости Иван Трапезников и пятидесятский Максим Куделин «словесно объявили» в Устюжской канцелярии о том, что «новопоселенные крестьяне Уфтюжской волости, сбежавши из своих деревень, съехались близ Бердяевского починка на речке Ентале и заперлись там в избах с приуготовлениями к зажигательству смолою, сухим поленьем и соломою». По их словам, главным организатором этих действий являлся старообрядец Яким Федоров Ворохов. 4 октября Канцелярия направила в Уфтюжскую волость «разсыльщиков, капеиста и сержанта с немалым числом отставных солдат». Здесь к ним присоединились два священника Уфтюжской Троицкой церкви. Прибыв 8 октября в 2 часа ночи на место происшествия, расположенного в 18 верстах от Троицкой церкви, сержант начал переговоры с запершимися в «превеликой избе», «на превысокой горе». Взять приступом старообрядческий скит не представлялось возможным: избы были обнесены высокой и прочной оградой, окна были забраны толстыми железными решетками, двери накрепко заперты. В ответ на обращение сержанта и священников в окнах показались ружья, и послышались угрозы. При этом «неведомо какой раскольник с крайним поруганием и хулением на святую кафолическую церковь злым своим языком, яко пес, прелестным своим словом изблевал, чего де написать невозможно». Единственным ответом осажденных было: «Сидим здесь числом 170 человек; переписать же нас вы не успеете, потому что близок тот час, когда предстанем мы перед Христом!» Действительно, в тот же момент дом вспыхнул, и все 170 человек заживо сгорели.
Как водится, после неудачных действий команды началось разбирательство. На место трагедии прибыл «воеводский товарищ Жмакин» с целой канцелярией. Дознание показало, что строительство скита, обнесенного оградой, внутри которой находилось несколько изб с решетками на окнах, проводилось Якимом Вороховым с ведома и разрешения Устюжской провинциальной канцелярии. Устюжский воевода позволил Ворохову построить такую крепость, так как последний пожаловался на угрозы со стороны местного сотского, который хочет выгнать Ворохова из волости, а соседи якобы собираются разгромить его жилище.
Когда сведения о самосожжении со всеми обстоятельствами дошли до Синода, был издан указ, которым предписывалось впредь «не сержанта с капеистом посылать на раскольников, а сановное лицо» со священниками. Все должностные лица, причастные к организации неудачной операции: воевода Михаил Хвостов, его заместитель – товарищ воеводы – Федор Разварин, титулярный советник Григорий Макаров, секретарь Василий Акишев – были сняты с занимаемых постов. Более того: было принято решение о возбуждении против них следствия. Но пока громоздкая машина правосудия набирала обороты, двое из подследственных умерли, другие выбыли неизвестно куда. Поэтому дело было закрыто. Так, в 1753 г. завершилась, казалось бы, бесконечная цепь «гарей» на Северной Двине.
Всего за период с 1690 по 1753 гг. в Верхнем Подвинье произошло 8 массовых самосожжений, в которых погибло 611 человек.
К началу 40-х гг. XVIII в. старообрядческие скиты в Верхнем Подвинье располагались на территории Черевковской, Пермогорской, Уфтюжской, Афанасьевской, Топецкой, Верхне- и Нижнетоемской волостей. По донесению архиепископа Великоустюжского Гавриила только в Черевковской волости в 1742 г. имелось 7 старообрядческих пустыней и скитов, где староверы жили в 10 избах. Кроме того, в прилегающих к Великоустюжской епархии волостях Архангелогородской епархии было найдено 10 изб, в которых проживало 39 староверов. [19] Один из исследователей старообрядчества Д. И. Сапожников приводит несколько другие цифры: «7 скитов на р. Уфтюга и выше их по течению еще 10 пустыней, а в Черевковской волости на реках Северная Двина и Ерга, да на границе с Архангелогородской епархией еще 10 отдельных обителей». [20]
Скиты располагались в таежных дебрях, как правило, они тяготели к водоразделам рек, то есть к наиболее труднодоступным местам. Скит представлял собой небольшую деревеньку, включавшую от одного до пяти дворов. Здесь ставилась часовня, где велись церковные службы. Со временем на некотором удалении от скита появлялись новые поселения старообрядцев. Так, рядом с Завальским скитом (о нем пойдет речь ниже) появились Авнюгский и Дмитриевский починки. Скиты являлись религиозными центрами округи, ядром своеобразных старообрядческих приходов. Они были тесно связаны с окрестным крестьянством, жили его поддержкой, служили убежищем старообрядческих вождей во время карательных акций властей[21]. Такой тип организации религиозной жизни, когда крестьянским миром строились монастыри и крестьянская община, по сути дела, выступала в роли ктитора таких монастырей, издавна существовал на Русском Севере[22].
В рукописном произведении качемских[23] старообрядцев «Доказательство Ивана Алексеевича Третьякова, деревни Качема, которому от роду ныне 58 лет, и продчии с ним. Качемо деревня причислена к Нижнетоимской волости, и Качемо отстоит от Двины сорок верст» перечислены скиты, разбросанные в лесах по верховьям правых притоков Северной Двины:
– пустынь Гарь – в 50 верстах от дер. Качем на р. Попка, впадающей в Юлу, приток Пинеги. В ските было 12 «келий». На молебствия собиралось до 70 человек;
– скит на р. Шиврей – за дер. Качем, в 20 верстах по р. Шиврей;
– скит на р. Угловая – в 2 верстах за дер. Бакино Сефтринской волости Верхотоемского правления;
– скит на р. Юрменга – 8 верст за дер. Качем;
– пустынь на р. Ваеньга – 20 верст от пустыни Гарь. Здесь собиралось до 120 человек;
– скит на р. Уфтюнга – 20 верст от пустыни на Ваеньге.
С приходом на царствование Екатерины II государственная политика в отношении старообрядцев заметно смягчилась. Одним из ее результатов стало прекращение самосожжений, хотя в среде филипповцев добровольная смерть в огне продолжала считаться высшим проявлением приверженности идеалам древлеправославия. В то же время старообрядчество не было искоренено, а, наоборот, идеи сторонников «старой веры» завоевывали все новых приверженцев. В проповеди филипповцев продолжали звучать идеи бегства из мира антихриста к уединенной жизни, безбрачию и аскетизму.
Неверным было бы сказать, что старообрядчество концентрировалось только в затерянных в северной глуши скитах. В селах и деревнях по Двине немалое число крестьян являлось старообрядцами. В конце XVIII – начале XIX вв. официальная церковь старалась преуменьшить масштабы староверчества, и внешне все выглядело более или менее благополучно. Достаточно открыть исповедную ведомость Черевковской Успенской церкви за 1790 г. (к сожалению, более ранние документы этой церкви до нас не дошли). В ведомости говорится: «В том приходе в деревнях по дворам раскольники:
– деревни Смоленец Михей Иванов Смоленцев, 62 года; его жена Ксения, 69 лет; дети их – Емельян, 44 лет; Фекла, 45 лет;
– деревни Овсянниковской Иван Михеев Зубарев, 82 лет»[24].
В 1804 г. исповедная ведомость той же церкви дает нам еще более «успокаивающие» сведения: «раскольников – 2: деревни Смоленец Емельян Михеев Смоленских, 64 лет; сестра его девица Фекла, 59 лет»[25]. Те же старообрядцы фигурируют и в исповедной ведомости за 1810 г. Но рядом приведено количество крестьян Черевковского Успенского прихода, не бывших у исповеди «по нерачению»: 207 человек, из них в течение 5 – 14 лет подряд – 185 человек, причем женщин из них – 110 чел. [26] Трудно себе представить, чтобы северный крестьянин, а тем более крестьянка начала XIX в. могли так запросто, без уважительной причины, в течение многих лет не посещать церковь.
Разгадка кроется в исповедных ведомостях той же церкви за 1822 и 1824 гг. Это период, когда правительство Александра I вновь усилило гонения на старообрядцев. В ведомости за 1822 г. вдруг появляются следующие строки: «Не были у исповеди за расколом: мужеска пола – 59, женска пола – 93; за нерачением (старше 7 лет): мужеска пола – 80, женска пола – 136»![27] В ведомости 1824 г. старообрядцы перечислены уже поименно, всего 216 человек. [28] Если же сравнить этот список со сведениями о не бывших у исповеди за 1822 г. выясняется, что 90% из них попали в поименный список старообрядцев за 1824 г. Таким образом, выясняется, что в течение десятков лет местный причт сознательно затушевывал реальное положение дел. И только ужесточение требований вышестоящих духовных властей заставило приходских священников показать истинную картину.
В XIX в. в среде старообрядцев продолжалась практика скитожительства. Основными принципами скитского жития были уединение и пропитание своими руками. Жизнь в ските была трудна: она соединяла в себе тяжелый крестьянский труд и строгое соблюдение правил и канонов монашеской жизни. Не каждый мог выдержать подобные испытания. Поэтому нередко наставники предупреждали человека, решившего уйти в скит, о трудностях скитской жизни. Так, например, некий Константин Сергеевич из Белой Слуды на свое обращение с просьбой принять его в скит, получил от одного из духовных отцов-скитожителей ответ, в котором тот предложил Константину Сергеевичу поразмыслить над условиями жизни в ските. Во-первых, он настаивал на том, чтобы Константин Сергеевич поставил себе «особную келию», «понеже во единой келии живущим от ненавистника добра многа смущения бывает». Во-вторых, автор письма напомнил, что пропитание придется «делать своима рукама елико можеши, а недостатки Господь обещася исполнити»[29].
Одним из основных скитов-пустыней в Верхнем Подвинье, где напряженно работали духовные правители филипповцев, был Завальский скит на р. Ухваж (2 км выше поселка Каменное). Как уже говорилось, по-видимому, здесь произошло одно из самосожжений 1743 г. В этом ските в первой половине ХIX в. подвизались известные всему Поморью иноки Герасим (Вощиков), Макарий, Илия (Петр Серушко).
Инок Герасим долгое время был духовным правителем филипповцев Северной Двины. Вначале он жил в пустыни на Топсе, затем после ее очередного разорения перебрался в Завальский скит (около 1829 г.). Здесь он прожил 13 лет, вплоть до момента смерти в 1842 г. В соседней с ним келье жил выходец из Ярославской губернии старец Макарий. На Завале некоторое время проживал Петр Серушко, уроженец дер. Заблудня Афанасьевской волости, который ушел в скитожительство, бежав из солдатчины. Вначале он обретался в пустыни Гарь вместе со старцем Феопентом, затем в ските на р. Шиврей, где был арестован. После освобождения инок Илия ушел в скит на Завал, прожив там около 40 лет. В связи с притеснениями со стороны черевковских властей вынужден был перебраться в скит на р. Угловая, затем на р. Юрменга, недалеко от дер. Качем. Здесь Илия, почувствовав очередную, нависшую над ним опасность (скит был обнаружен властями), покончил жизнь самосожжением[30].
Могилы иноков Герасима и Макария, похороненных неподалеку от скита на Филипповой горе, надолго стали местом паломничества местных филипповцев. В 40-е гг. XIX в. над их могилами была построена часовня, куда вплоть до 50-х гг. ХХ в. приходили на богомолье старообрядцы из окрестных сел и деревень: Черевкова, Ляхова, Ягрыша, Коптелова[31]. Скит постоянно разорялся властями, но упорные и настойчивые староверы восстанавливали его вновь и вновь. В 1896 г. особый благочинный по делам раскола, священник Черевковской Успенской церкви Х. Пулькин в своем рапорте отмечал: «Из незаконных поступков в сем году были: устройство новой избы в бывшем Завальском раскольническом ските Черевковского прихода из бывшей старой молельни, каковое пресечено и начатая постройка по предписанию губернского правления местной полицией раскидана и сделаны надрубы по средине бревен, но старый амбарчик над могилами чтимых Герасима и Макария не разрушен, только вынуто то, что было вставлено нового в крышах и углах»[32]. В следующем, 1897 г., история повторилась. В отчете помощника вологодского епархиального миссионера сообщалось: «Из почитаемых раскольнических мест в округе более замечательны: «Завал» в Черевковском приходе…Неоднократно раскольники пытались построить здесь моленную… В отчетном году опять была попытка, но виновные привлечены к ответственности»[33].
В первой четверти XIX в. в среде филипповцев-скитожителей выделился новый толк, утверждавший возможность сочетать добродетели скитской жизни с браком. По имени одного из основателей Андрея Михайловича Ааронова он получил название аароновского. Скиты аароновцев-брачников были раскиданы вдоль р. Нижняя Тойма. Один из них находился в 50 верстах выше дер. Качем по р. Н. Тойма, другой на р. Кастера, третий – на р. Тальселера. После разорения этих скитов властями аароновцы перебрались в скит на р. Егреньга (в 10 верстах от дер. Качем). В этом ските наставниками аароновцев были Иван Филиппович Конухин, Парфен Шорушнев (инок Боголеп) и Матвей Немытков. В ските на моления собиралось до 100 человек [34].
В Верхнем Подвинье в XIX в. старообрядчество беспоповского толка было представлено 4 согласиями: филипповцы, федосеевцы, даниловцы и аароновцы[35].
Центром филипповцев было Черевково. Черевковским филипповцам организационно подчинялись старообрядцы части Сольвычегодского уезда: Афанасьевской, Верхнетоемской, Верхнеуфтюжской, Нижнеуфтюжской и Лябельской волостей. Под духовным управлением черевковцев находились и филипповцы Кокшеньгских волостей (Тотемский уезд)[36].
Федосеевцы жили в основном в Пермогорье (Великосельская волость Сольвычегодского уезда) и Верхнем конце Черевковской волости.
Даниловцы концентрировались в Верхнеуфтюжской и Вершинской волостях.
Аароновцы были зарегистрированы в Вершинской и Нижнеуфтюжской волостях.
Филипповцы, как наиболее радикальное крыло беспоповского старообрядчества, пользовались непререкаемым авторитетом не только у старообрядцев других согласий, но и среди сторонников официальной церкви. Они отличались наиболее строгим следованием уставу и обычаям первых старообрядцев-поморцев. Богослужения у них проходили, как и положено, по суточному кругу, в ночное время. Филипповцы категорически отрицали «моление за царя-антихриста», последовательно придерживались безбрачия, полностью исключили из своего рациона мясо, не употребляли чай и кофе, воздерживались от употребления спиртных напитков и табака. В отчете помощника епархиального миссионера за 1900 г. отмечалось: «Для постороннего наблюдателя филипповцы… это то же, что монахи пред простыми мирянами… Ведут весьма строгую жизнь, за что народ и чтит филипповство наименованием «высокая вера»[37]. Старообрядцы других согласий называли филипповцев «крепкая вера».
Федосеевцы делились на собственно федосеевцев, чтущих поморские уставы, и на федосеевцев «по Преображенскому кладбищу». Первая группа мало чем отличалась по своим взглядам от филипповцев: здесь в основном наблюдались обычные среди северного крестьянства явления – желание под старость помолиться, попоститься и по традиции «уйти в веру». Федосеевцы «по Преображенскому кладбищу» были менее строги к соблюдению старообрядческих уставов. Епархиальный миссионер подчеркивал, что последние «провели в жизнь заветы первоустроителя московского Преображенского кладбища И. А. Ковылина: «не согрешишь, так и каяться не в чем, а без покаяния нет и спасения» и согрешают, благо «содеянное тайно, тайно и судится». [38] Сами федосеевцы неоднократно отмечали нарушения правил безбрачия в своей среде. Так, в сочинении инока Сергия «История о разных христианах, обретающихся в Сольвычегодском уезде в разных местах» говорилось, что «поставленный… в духовные отцы Петр Трофимов Шеин, уроженец Топецкой волости, сперва хранил веру тоже хорошо, а после того стал тайно венчать и давать молодым молодцам мущинам девиц сиречь стряпок… И такою формою венчания Шеин свел в Федосеевском братстве около 12 человек»[39].
В 1842 г. по просьбе министерства внутренних дел обер-прокурор Синода граф Протасов представил классификацию различных сект, а также старообрядческих согласий, которые подразделялись на три группы: наивреднейшие, вредные и менее вредные. Филипповцы и федосеевцы были включены в число «наивреднейших». Им вменялось в вину немоление за царя, отрицание таинства брака и демократический (!) дух согласий[40].
Даниловцы и аароновцы считались наиболее «слабыми» представителями старообрядчества. Синод относил их ко 2-й, «вредной», группе. И те, и другие, как уже говорилось выше, принимали брак. Различие между ними состояло лишь в том, что даниловцы считали брак законным при условии взаимной любви брачующихся и благословения родителей, а у аароновцев таинство брака совершалось их духовными отцами.
Немало соборов старообрядческих «всей Двины отцов» посвящалось вопросам объединения, во всяком случае такие попытки неоднократно предпринимались филипповцами и федосеевцами. Но они «всегда кончались тем, что эти отцы расходились, пылая большею враждой, чем это было до собора»[41].
Наиболее деятельными среди вышеперечисленных староверческих согласий оставались филипповцы. Они вели неутомимую работу по отстаиванию своих представлений об истинности веры. Создавались яркие полемические сочинения, оттачивалось мастерство ведения дискуссий. Переписывались старые богослужебные книги, высокого уровня достигли каллиграфия и книжная миниатюра. Складывались свои школы иконописи, образцы которой сейчас, в большинстве своем, утрачены. Поддерживалась культура древнего, так называемого «наонного» или «хомового», пения, духовные мелодии записывались старинной нотными знаками – «крюками». Старообрядческие рукописные книги, нотные записи, иконы распространялись далеко за пределами Северной Двины. Они поступали в Москву, Петербург, шли в Сибирь на Дон, в Турцию и Румынию, везде, где нашли себе убежище братья по вере. Филипповцы создавали собственные школы, где их дети обучались грамоте, учились петь «по крюкам». Таким образом, старообрядчество на протяжении трех столетий сохраняло преемственную связь с культурой Древней Руси, существуя в каждой конкретной эпохе, развиваясь со всем обществом, иногда опережая его в своих культурных потребностях[42].
Филипповцы Северной Двины выдвинули из своих рядов высокообразованных наставников. Таким, например, был в середине XIX в. «духовный правитель» Северной Двины инок Анастасий (Шашков), уроженец дер. Блёшково Черевковской волости. На духовное правление его благословил уже упоминавшийся выше инок Герасим, пустынножитель Завальского скита. Инок Анастасий жил в Черевкове тайно, опасаясь преследований властей. После смерти Анастасия на этом посту его сменил Андрей Лаврентьевич Чураков, уроженец Кургоминской волости[43].
Одной из ярких фигур черевковских филипповцев во второй половине XIX в. был писатель, писец и собиратель книг старец Симеон или Семен Гаврилов (в миру Иван Гаврилович Квашнин). И. Г. Квашнин родился 17 февраля 1842 г. в дер. Долгинский починок Черевковской волости в семье государственных крестьян Гавриила Леонтьевича и Марфы Ильиничны Квашниных (оба православного вероисповедания)[44]. В старообрядческую веру И. Г. Квашнина крестил известный черевковский наставник И. И. Дмитров. В 1868 г. по благословлению авторитетного московского старообрядца-филипповца И. Р. Григорьева И. Г. Квашнин был поставлен «духовным правителем Кокшеньгской страны» (случай по тому времени не ординарный, если учесть, что ему шел тогда лишь 27-й год).
Примерно в 1872 – 1873 гг. С. Гаврилов покинул Россию и провел около пяти лет за границей в румынском ските Тикелешти в низовьях Дуная. По возвращении в Москву в 1877 г. И. Г. Квашнин принял постриг и жил иноком в филипповской моленной на Таганке, «править духовным делом» которой он был благословлен в 1878 г.
К концу 70-х гг. XIX в. в среде московских филипповцев остро встал вопрос об «истинном корени веры» в Северодвинском регионе. Наличие здесь постоянного контакта между представителями различных староверческих конфессий обусловливало порой довольно легкий переход старообрядцев из одного согласия в другое. В связи с этим у филипповских наставников на Таганке зародились сомнения в «чистоте веры» своей паствы, а вместе с тем появилась необходимость выяснить историю проникновения филипповского учения на Северную Двину. С этой целью в 1879 г. в Вологодскую губернию была снаряжена специальная экспедиция, в состав которой входил и С. Гаврилов.
По возвращении в Москву 9 августа 1879 г. был созван собор московских наставников. Собрание духовных отцов и старшей братии подтвердило решения филипповских соборов 1873 и 1878 гг. о принятии федосеевцев и даниловцев с условием шестинедельного поста и отвергло предложение о перекрещивании северодвинских староверов. Однако на соборе, состоявшемся 9 сентября 1882 г. в селе Поповка (Вологодская губерния), этот вопрос был пересмотрен: за восприятие филипповцами старообрядцев из других согласий с шестинедельным постом все северодвинские староверы признавались брачниками, подводились под первый еретический чин и осуждались на повторное крещение. В результате этого события довольно большая часть двинских староверов, крестившись во второй раз, объединилась в особую группу внутри филипповского согласия, именовавшую себя «крупкины» по фамилии московского наставника М. В. Крупкина. (В Черевкове «крупкины» существовали и в начале ХХ в.: о них говорилось в документах миссионеров Великоустюгского православного Стефано-Прокопьевского братства за 1900 и 1910 гг. [45]).
В период 1887 – 96 гг. на Северной Двине не утихала полемика между беспоповцами различных толков по вопросу ортодоксальности своей веры[46]. За это время С. Гаврилов вместе с другими местными наставниками совершил три поездки в старообрядческие районы Архангельской, Вологодской и Олонецкой губерний (Каргополье, Выг, Северная Двина, Топозерье, Вашка, Соловки) с целью составить родословие филипповской веры на Двине. По-видимому, с этого времени на основании огромного фактического материала, добытого в ходе многочисленных странствий, С. Гаврилов начал заниматься составлением рукописных сборников, а также активно руководить духовной жизнью своих единоверцев. К концу XIX в. он стал одним из наиболее почитаемых старообрядческих наставников на Северной Двине. О нем почтительно отзывались миссионеры Стефано-Прокопьевского братства: «…в Черевкове много столпов раскола: Иван Гаврилович Квашнин или старец Симеон, известный в нашем краю «отец отцев»…»[47] «…один из вожаков раскола – Иван Гаврилович Квашнин, собеседник тихий и спокойный…»[48].
Интересен портрет С. Гаврилова, данный помощником епархиального миссионера Николаем Соколовым в рапорте епископу Великоустюжскому Антонию: «Иван Гаврилович Квашнин не только вожак раскола в окрестностях, но постоянно путешествующий с целями пропаганды: то в Тотемский уезд – в Кокшеньгу, то в Архангельскую губернию, то в Москву. Это небольшого роста, седоватый немного мужичок, весьма увертливого свойства, хитро смотрящий на собеседника из-под очков, особенно когда нахмурит свои длинные брови»[49].
Примерно в феврале 1899 г. С. Гаврилов был внезапно задержан официальными властями. Арест сопровождался конфискацией всех найденных в его келье рукописных книг[50]. Дальнейшая судьба старца Симеона в какой-то степени восстанавливается по отрывочным сведениям из отчетов епархиальных миссионеров. Так, в рапорте Н. Соколова за 1898 г. (написан в начале 1899 г. – В. Щ.) говорилось: «Вражда этих фанатиков (старообрядцев – В. Щ.) против меня заметно повысилась, особенно после исчезновения из Черевкова И. Г. Квашнина». Тот же Н. Соколов в отчете за 1900 г. писал: «Иван Гаврилович Квашнин или старец Симеон… ныне второй год в Черевкове не живет. Пришлось слышать, что он пишет родным из Тобольской губернии, где должно быть поселился; туда зовет родных»[51]. По-видимому, после ареста С. Гаврилов или был сослан в Тобольскую губернию, или был вынужден туда бежать, скрываясь от преследований. На родину старец Симеон вернулся, скорее всего, после царского указа «Об основах веротерпимости», изданного 17 апреля 1905 г. Во всяком случае, в документах земского статистического обследования Черевковской волости 1914 г. Иван Гаврилович Квашнин, «72 лет, холост, грамотен» значился в дер. Долгинский починок. В графе «Занятия» записано: «Странствует по монастырям своей губернии круглогодично»[52]. Умер старец Симеон в 30-е гг. ХХ в. в Кокшеньге, оставив большое документальное и публицистическое наследие. Так, в фондах рукописного отдела Библиотеки РАН в Петербурге хранятся 4 тома, созданного С. Гавриловым «Родословия старообрядчества». До сих пор творчество этого замечательного человека не стало предметом специального изучения.
Практика приглашения в Москву филипповцев-северодвинцев для службы в моленных «первопрестольной» продолжалась и на рубеже XIX-ХХ вв. Широко был известен, например, Прокопий Фомич Шестаков. Филипповский наставник П. Ф. Шестаков жил в дер. Изосимово Белослудской волости. В октябре 1895 г. он был приглашен в Москву, в моленную на Таганке, где сначала исполнял обязанности помощника настоятеля, а вскоре стал наставником общины. В 1900 г. Прокопий Фомич был пострижен в иноки с именем Варсонофий. Исполнение духовных треб понуждало П. Ф. Шестакова к частым разъездам. Кимры, Корелы, Полотняный завод, Рязань, Петербург, Егорьевск – вот только беглый перечень тех мест, которые приходилось посещать иноку Варсонофию. Всего П. Ф. Шестаков провел вдали от дома долгих 20 лет, вернувшись в Изосимово только к 1917 г. [53]
Перечень филипповских наставников следовало бы продолжить. В конце XIX – начале ХХ вв. в центре северодвинских филипповцев – Черевкове – активно трудились Иван Андреевич Шаньгин, Григорий Дмитров, Иван Васильевич Дмитров, Александра Никитична Морозова, Максим Гусев, Степан Шарапов. [54]
И. А. Шаньгин – «ученый-раскольник»[55], «черноволосый и смуглый, небольшого роста мужик с характером довольно горячим, за что он пользуется меньшим авторитетом, чем Квашнин»[56]. На втором этаже дома Шаньгина была устроена моленная, где он сам, а также другие черевковские наставники проводили службы. Моленная была украшена несколькими рядами икон, перед иконами устроен род аналоя, на котором лежали необходимые богослужебные книги, около икон на гвоздиках висело несколько лестовок[57], здесь же – кадильница с ручкой, щипчики и подносик – принадлежности снятия нагара со свечей. По направлению от иконостаса к входу висела занавеска, разделявшая во время молений мужчин и женщин. После молитвы обязательно устраивалась общая трапеза, для которой старообрядцы в общепоминальные дни приносили такое количество пирогов, которое не могло быть съеденным присутствующими. Остаток раздавался нуждающимся. В дни поминовения частных лиц по заказу их родственников трапеза приготовлялась хозяевами моленной, которые получали за это солидное вознаграждение[58].
Своеобразие старообрядцев-беспоповцев заключалось, помимо всего прочего, и в том, что обязанности наставников у них могли выполнять женщины. Такой наставницей на рубеже XIX – XX вв. была вдова Александра Никитична Морозова, «живое звено между московскими и черевковскими раскольниками»[59], В ее доме в дер. Блёшково была устроена еще одна черевковская моленная. В одной из комнат вся передняя стена была «уставлена иконами, крестами и другими священными изображениями и вещами. Перед этим иконостасом навешено много лампад и стоит несколько подсвечников с свечами желтого воску. Вся эта стена с иконами закрывается стеклянной рамой, которая на шарнирах поднимается к потолку[60]. Мебели, кроме лавки подле свободной от икон стены, нет»[61]. «Молящихся собирается иногда более 50 человек». Под ее началом здесь отправлялась «келейная служба» при пении ее учениц, а также заупокойные утрени по сорокоустам по заказам не только черевковских филипповцев, но и приезжающих к ней единоверцев из других мест. В соседней комнате проходили занятия для девушек, учившихся под началом А. Н. Морозовой читать и писать по-старославянски, писать крюковые ноты и петь по ним. Обычно на занятиях присутствовало до 10 учениц в возрасте от 15 до 20 лет. Среди учащихся были девушки из других волостей Сольвычегодского уезда. Сюда приезжали учиться из Тотемского уезда Вологодской губернии, из Важского уезда Архангельской губернии и из других районов Севера. Ученицы исполняли многочисленные заказы по переписыванию книг и нот для московских моленных. Все женщины в доме Морозовой, как и она сама, одевались только в черное[62].
А. Н. Морозова поддерживала тесные связи с московскими старообрядцами, постоянно получая от них денежные переводы и посылки. Солидные суммы Морозова получала и из других мест, даже из Одессы.
Степан Шарапов, духовный отец, «фанатичный и любящий поговорить о горькоплачевном времени гонений», получивший необходимые навыки певческого искусства в Москве, обучал старообрядцев Черевкова и практически всей Двины древнему «наонному» пению. Подготовленные им хоры, например Черевковский, выезжали в различные волости Вологодской и Архангельской губернии для отпевания умерших, для праздничных богомолий, получая от единоверцев немалое вознаграждение[63].
Следует отметить, что борьба со старообрядчеством несмотря на все усилия со стороны официальных властей, была малоэффективной. Представители православной церкви признавали свою беспомощность, ссылаясь на традиционно высокий авторитет староверов в народе, солидную материальную помощь со стороны богатых московских покровителей-старообрядцев. По-прежнему имела место практика занижения действительного количества населения, исповедывавшего различные толки староверчества. Так, например, в отчете за 1902 г. помощник епархиального миссионера Н. Соколов указывал, что в Черевковской волости числилось старообрядцев – 120 человек, «склонных к расколу» – 202 человека, а не бывших у исповеди «по нерачению» – 952 человека![64] Таким образом, если суммировать даже эти цифры, получится 1284 человека, что составляло 12% от общего числа жителей Черевковской волости.
Коротким «золотым веком» для старообрядцев стал период с 1905 г. (с момента выхода царского указа «Об основах веротерпимости»[65]) до 1917 г. В этот период и без того деятельная жизнь черевковских староверов стала стремительно набирать обороты. В 1906 г. на р. Тядиме в Черевковской волости, неподалеку от староверческого кладбища под руководством той же неутомимой А. Н. Морозовой черевковские филипповцы организовали (уже вполне официально) свой скит. Члены общины во всем поддерживали благие начинания Морозовой. Была построена моленная, представлявшая собой большой дом с куполом и крестом. Рядом выросло несколько небольших двухкомнатных домиков, где находили себе приют до 60 престарелых и оказавшихся без помощи старообрядцев[66]. Помимо выполнения уже ставших привычными заказов на переписку книг и нот Морозова закупила в 1909 г. шерстобитную машину. Показывая ее помощнику епархиального миссионера Александру Углецкому, она, довольная собой, прокомментировала: «На свои кровные завела ее, так и кормимся»[67].
В начале 10-х гг. ХХ в. наставником черевковских старообрядцев стал Филипп Степанович Кобылин из дер. Новое Займище. Помимо Морозовой ему помогали Егор Иванов и дочь – Евдокия Филипповна.
Старообрядческое скитожительство на р. Тядиме просуществовало до 1929 г. В 1929 г. Тядемская община была разорена. Здание моленной было передано под Нагорскую начальную школу, церковные ценности реквизированы, а богослужебные книги и иконы сожжены. Взрослое население вывезли в лагеря, а детей распределили по детским домам[68].
Та же участь постигла и знаменитый Завальский скит на Ухваже. О последних днях Завала рассказали старожилы пос. Каменное, что находится в 2 км от скита, Евстолия Павловна и Леонид Афанасьевич Ногины: в 30-е гг. ХХ в. здесь еще жили несколько старообрядцев, среди них была и переселенка из Ляхова Надежда. Тайно Надежда занималась выделкой кож и мехов по заказам своих единоверцев. Специально для этих целей старообрядцы из Ляхова построили для нее большой дом, где кожи и меха хранились в тайнике между двойным потолком. Несмотря на все ухищрения довольно быстро о деятельности Надежды стало известно властям. В результате внезапного ночного налета и обыска были изъяты меха, кожи и золото. Надежда разделила лагерную судьбу братьев и сестер по вере. О ней напоминает только название места, где когда-то стоял ее дом – «Надежкино печище». Невдалеке – срытое бульдозером (местные лесорубы искали клад) небольшое старообрядческое кладбище, да береза у забытых могил иноков Герасима и Макария на Филипповой горе[69].
70 лет Советской власти нанесли сокрушительный удар по старообрядчеству. То, что не удавалось сделать царским властям в течение 200 лет, было реализовано в течение нескольких десятков лет. К сожалению, следует признать, что перспективы возрождения старообрядчества в верховьях Северной Двины (на общем фоне резкого повышения интереса к православию в обществе) чрезвычайно малы. Сегодня в Верхнем Подвинье зарегистрирована только одна община Русской православной старообрядческой церкви в дер. Власьевская Верхнетоемского района. Численность прихожан – около 20 человек преклонного возраста. С уходом старообрядцев исчезает та живая нить, которая незримо связывала нас на протяжении столетий с Древней Русью и ее культурой.
Вместо заключения хотел бы процитировать слова из доклада А. И. Солженицына, произнесенного им на IV международных Рождественских образовательных чтениях в 1995 г.: «Первый жестокий удар нашему духовному и национальному сознанию мы нанесли себе губительным Расколом XVII в., безоглядно жестокими карами государственной и церковной властей по отношению к миллионам вернейших и трудолюбивейших своих подданых… И это жестокое преследование своих единоверных мстительно, с пароксизмами усилений, продолжалось – невероятно вымолвить – 250 лет! – до 1905 г., когда и прекращено-то было не по раскаянию той и другой власти, а от общего сотрясения России, уже предвестника конечного обвала. Скоро минет с того года и еще столетье – и поднялись ли мы до того, чтобы наконец просить прощенья у гонимых? Нет, в разных ветвях нашей Церкви решились только <…> простить их, гонимых, и снять с них анафему. Одна эта историческая борозда обнажает, насколько же мы негибки сознанием и насколько же не созрели до широкодушия»[70].
[1] Акты, 1894. – Стлб. 687 – 690.
[2] Юхименко, 1994. – С. 64 – 119.
[3] ГАВО. – Ф. 34. – Оп. 13. – Д. 170. – Л. 19.
[4] РГАДА. – Ф. 163. – Оп. 1. – Д. 11.
[5] РГАДА. – Ф. 1209. – Оп. 1. – Д. 15047. – Л. 297 об.
[6] Ростовский, 1824. – С. 584 – 585.
[7] РГАДА. – Ф. 1206. – Оп. 1. – Д. 1072. – Л. 1.
[8] Акты, 1894. – Стлб. 1000 – 1002.
[9] Более подробно о самосожжении 1690 г. см.: Щипин, 2003 г.
[10] РГИА. – Ф. 796. – Оп. 4. – Д. 441.
[11] В 1742 г. Филипп и часть его сторонников погибли самосожжением, когда у стен их скита появилась воинская команда.
[12] РГАДА. – Ф. 350. – Оп. 2. – Д. 3762. – Л. 896 об.
[13] Описание, 1907, с. 64 – 65; Сапожников, 1891, с. 91.
[14] По-видимому, речь идет о так называемом Завальском ските на р. Ухваж, притоке Авнюги.
[15] Описание, 1907, с. 68; Сапожников, 1891, с. 92.
[16] Описание, 1907, с. 69 – 70.
[17] Описание, 1907, с. 74 – 75; Сапожников, 1891, с. 93.
[18] Описание, 1911, с. 522 – 527.
[19] Описание, 1907, с. 66.
[20] Сапожников, 1891 с. 90.
[21] Покровский, 1975, с. 19 – 49.
[22] Юшков, 1913, с. 91 – 92.
[23] Качем – ныне дер. Савино-Борисовская на р. Нижняя Тойма – В. Щ.
[24] ГАВО. – Ф. 496. – Оп. 19. – Д. 390. – Л. 249.
[25] ГАВО. – Ф. 496. – Оп. 19. – Д. 446. – Л. 612 об.
[26] ГАВО. – Ф. 496. – Оп. 19. – Д. 452. – Л. 571 об.
[27] ГАВО. – Ф. 496. – Оп. 19. – Д. 462. – Л. 479.
[28] ГАВО. – Ф. 496. – Оп. 19. – Д. 465. – Л. 801 – 804.
[29] Д ИРЛИ. – Красноборское собр. – № 6. – Л. 1.
[30] Д ИРЛИ. – Собр. Амосова – Богдановой. – № 158. – Л. 4 – 5 об.
[31] Письмо Ногиных.
[32] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 46. – Л. 5.
[33] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 88. – Л. 21.
[34] Д ИРЛИ. – Собр. Амосова – Богдановой. – № 158. – Л. 9 об. – 10 об.
[35] ГАВО. – Ф. 496. – Оп. 1. – Д. 15679. – Л. 46, 57.
[36] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 144. – Л. 26.
[37] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 144. – Л. 25 об.
[38] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 144. – Л. 26 об.
[39] Д ИРЛИ. – Собр. Амосова – Богдановой. – № 107. – Л. 47 об.
[40] Христианство, 1995, с. 448.
[41] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 144. – Л. 27 об.
[42] Бударагин, 1994, с. 381 – 382.
[43] Д ИРЛИ. – Собр. Амосова – Богдановой. – № 107. – Л. 49.
[44] ГАВО. – Ф. 496. – Оп. 15. – Д. 92. – Л. 218 об.
[45] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 144. – Л. 26; ГАВО. – Ф. 496. – Оп. 1. – Д. 18855. – Л. 3.
[46] См., например, опубликованное А. Г. Бобровым старообрядческое сочинение 1887 г. о качемских скитах: Бобров, 1993, с. 36 – 41.
[47] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 144. – Л. 43 об.
[48] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 120. – Л. 14 об.
[49] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 46. – Л. 78.
[50] Савельев, 1994а, с. 86 – 89.
[51] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 144. – Л. 43 об. – 44.
[52] ГАВО. – Ф. 34. – Оп. 13. – Д. 166. – Л. 121.
[53] Бударагин, 1994, с. 364 – 382.
[54] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 144. – Л. 44 – 45.
[55] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 88. – Л. 21.
[56] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 46. – Л. 78 об.
[57] Лестовка – у старообрядцев четки в виде кожаной, бархатной или плетеной из шерсти петли, с нашитыми на ней поперечными валиками и бусинами, заканчивавшейся двойным, иногда расшитым бисером треугольником.
[58] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 195. – Л. 12 об. – 13.
[59] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 46. – Л. 83.
[60] Крепление стекла, закрывающего иконы, на шарнирах – тоже «изобретение» филипповцев, т. к. они считали, что молиться иконам, закрытым стеклом – грех. Во время богослужения стекло обязательно поднималось.
[61] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 46. – Л. 84.
[62] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 88. – Л. 21 об.; Д. 144. – Л. 26 об.
[63] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 194. – Л. 24 об.
[64] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 194. – Л. 31.
[65] Указ предусматривал меры по либерализации государственной политики по отношению к старообрядцам. В частности, он приравнивал старообрядцев к представителям других религиозных конфессий, отменял репрессивные меры против них и т. п.
[66] Карпов, 1992, с. 31.
[67] ВУФ ГАВО. – Ф. 265. – Оп. 1. – Д. 325. – Л. 13 об.
[68] Письмо Шашкова.
[69] Письмо Ногиных.
[70] Сборник, 1996, с. 11 – 12.
Материал предоставлен для публикации в ХРОНОСе автором.
Щипин В.И. Старообрядчество в верхнем течении Северной Двины. – Москва: Лабиринт, 2003. – 40 с. Выходные данные:
Рецензенты:
Бударагин В. П., Древлехранилище Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН, г. Санкт-Петербург;
Супрун М. Н., доктор исторических наук, Поморский государственный университет, г. Архангельск;
Юхименко Е. М., доктор филологических наук, Государственный Исторический музей, г. Москва.
Ответственный редактор В. Ф. Шевченко.
В настоящей работе рассматриваются некоторые вопросы истории старообрядчества XVII – XX вв. в регионе Верхнего Подвинья, который охватывает территории нынешних Красноборского, Верхнетоемского и юго-восточной части Виноградовского районов Архангельской области.
ISBN 5-87604-169-6
© Щипин В. И., автор, 2003.
Все права защищены.
ЛР N 065483 от 28. 10. 97 г. Подписано в печать 20. 06. 2003 г.
Формат 84х108/32. Печать офсетная. Печ. л. 5,5. Тираж 1000 экз.
Издательство «Лабиринт-МП». 125183, Москва, а/я 81.