Вы здесь

Начало следствия.

С освобождением 25 июля войсками Войцеховского города Екатеринбурга в нем создавалось Правительство, принявшее название “Областного Уральского”. Во главе его стал почтенный, уважаемый уральский старожил и делец Павел Васильевич Иванов, бывший Председатель биржевого комитета в Екатеринбурге, человек умеренно демократических принципов и глубоко честный. Но таких людей уже тогда оставалось немного, и правительственные аппараты, какие и создавались в то время волей или неволей, слагались из тех, которые или прошли через разврат разложения страны Керенской эпохи, или были специальными продуктами ее воспитания. Кроме того, сами условия нарождения тогда власти не обеспечивали от проникновения, даже в ее центральные органы, лиц совершенно низких моральных качеств, но умевших повсюду шуметь и кричать своими якобы высокогуманными, политическими лозунгами и популярными демократическими принципами. В частности, для Уральской правительственной власти положение серьезно осложнялось сильным закулисным влиянием на исполнительную часть работы правительственных органов, собравшихся в Екатеринбурге крайних левых элементов из бывших членов Учредительного Собрания с Черновым, Минором и Вольским во главе, нашедших себе покровительство и заступничество в среде влиятельного тогда чехословацкого национального совета в Екатеринбурге.
При таких условиях воспринятый по наследству от 1917 года общий характер правительственной организации отражался на деятельности и взглядах всех правительственных учреждений, в том числе и на возобновлявшем свою работу Екатеринбургском Окружном Суде. Прежде всего, в каждом мало-мальски серьезном деле обращалось внимание на политическую сторону вопроса: нет ли данных для реакционных начал? Не опасно ли для “завоеваний революции?” Не пища ли для монархических заговоров? И почти все, как в несчастном 1917 году, больше всего боялись показаться ретроградами, реакционерами и особенно монархистами. Это приводило ко взаимному недоверию между служащими одного и того же учреждения, подозрительности друг к другу, к массе, к былым корпорациям, как офицерским, так и к отдельным лицам и деятелям. Одни — скрытностью и замкнутостью, другие — ложной демократичностью, третьи — различными масками всех социально-политических платформ стремились прикрыть свое действительное лицо, свои взгляды, мнения, убеждения и деятельность. Это можно отметить как в отношении отдельных лиц и служащих, так и в отношении целых правительственных учреждений в общем. Так глубоко въелся за год общественно-политический разврат керенщины, и так напуганы были руководившие развратом интеллигентные круги общественности террором черни в 1917 году, по отношению ко всем тем, кого принимали за реакционеров.
Безусловно, и тогда у власти были отдельные люди, не разделявшие этого наследия 1917 года и понимавшие пагубность и узкую односторонность деятелей нашей социальной революции; и уже и тогда вся плеяда наших социалистов достаточно ясно показывала всю свою политическую несостоятельность и неспособность к созидательной работе, а главное, свое полное незнание, непонимание и отчужденность от народной массы. Но общая болезнь была все еще сильна, и отдельные элементы, по крайней мере на первых порах освобождения от советов, не в силах были бороться с общим развалом и болезнью интеллигентно-общественной мысли. Этим отдельным правительственным и общественным лицам приходилось действовать очень осторожно и осмотрительно в проведении каких-либо вопросов, дабы окончательно не провалить дела, если оно носило в глазах правительственной и общественной интеллигенции почему-либо признаки реакционности, политической опасности.
К числу таких дел на Урале было отнесено и дело об убийстве большевиками бывшего Государя Императора. Особая заинтересованность этим событием военного начальства с непосредственным горячим участием в розысках офицерства внушила черновско-минорским кругам серьезные опасения возможности создания на почве этого дела поводов для укрепления среди народных масс и в рядах нарождавшейся молодой армии монархических принципов и тенденций. Через прямых, скрытных или ложных адептов — этих печальных для России и народа политических деятелей — взгляд на значение Царского дела передался и в недра Екатеринбургского окружного суда. Первые исполнители его: следователь Наметкин и член суда Сергеев, независимо от их личных качеств, характеров и политических физиономий, в своей следственной деятельности, безусловно, были под влиянием указанного выше больного политического течения мысли тогдашней гражданской власти и влиявших на нее политических партий бывших учредиловцев.
Временно исполнявший должность прокурора Екатеринбургского окружного суда Кутузов, человек прежнего воспитания и режима, не поддавшийся моральному и умственному разврату революционных принципов 1917 года и не разделявший мнений большинства сослуживцев вновь создавшегося аппарата судебной власти на Урале, посетил лично дом Ипатьева, видел то состояние, в котором он был найден 25 июля, и, как опытный, видавший виды юрист, сразу понял, что помещение, где содержалась Исааком Голощекиным и Янкелем Юровским Царская Семья, носило все признаки преступления, определяемого законом “разграбления после совершенного шайкой убийства хозяев или жителей помещения”. Во всяком случае, для Кутузова не было сомнений, что события в Ипатьевском доме протекли совершенно не так, как их представили советские власти в своем объявлении о расстреле бывшего Царя.
Однако при тогдашнем общем политическом направлении Кутузов не имел еще достаточных данных, кроме личного впечатления, для самостоятельного возбуждения предварительного следственного производства; надо было или ждать появления более реальных поводов, или каким-нибудь путем помочь другим, не гражданско-правительственным деятелям, скорее отыскать такие поводы. Руководясь этим, Кутузов вошел в контакт с Начальником гарнизона генералом Голицыным и, узнав о предположении последнего образовать для расследования специальную офицерскую комиссию полковника Шереховского, предложил пригласить в состав комиссии для технически-юридического руководства следователя по важнейшим делам Екатеринбургского окружного суда Наметкина. Последнего Кутузов знал мало, и особенно как деятеля при тогдашней, общей политической обстановке, а выбрал его, руководствуясь тем званием следователя по важнейшим делам, которое носил Наметкин. Во всяком случае, Кутузов через Наметкина мог рассчитывать быть всегда в курсе событий по делу, в котором для него крылось несомненно преступление.
Но Провидению, видимо, Самому угодно было помочь людям начать приподымать завесу над мрачной тайной, скрывавшейся в стенах дома Ипатьева. Уже 29 июля к Кутузову явился добровольно житель города Екатеринбурга Федор Никитич Горшков, который, со слов своего знакомого, бывшего следователя Михаила Владимировича Томашевского, рассказал историю, помещенную уже выше, о том, что в Ипатьевском доме был расстрелян вовсе не только бывший Государь Император, как объявили о сем советские власти, а была уничтожена вся Царская Семья и содержавшийся с ней доктор Боткин и слуги. Это показание дало повод Кутузову на следующий же день, 30 июля, предложить следователю Наметкину приступить к производству официального предварительного следствия по делу убийства бывшего Государя Императора Николая II, по признакам преступления, предусмотренного 1453 ст. Уложения о наказаниях.
Но и такой осторожный и скромный шаг прокурора Кутузова в этом деле, ограничившегося, дабы не повредить правосудию, возбуждением дела только по 1453 статье, то есть отнесением преступления к разряду подсудных общим судебным учреждениям, был встречен в тогдашних политических группировках и настроениях правительственных учреждений недоброжелательно, с большим несочувствием и подозрительностью к следственному делу “тенденциозного” характера. Политические группы не ограничились только выражением несочувственного отношения, проявившегося в том, что за все время существования “Областного Уральского” Правительства никто из его членов ни разу не поинтересовался этим делом, но и не замедлили оказать свое непосредственное влияние на самое производство предварительного следствия, дабы, хотя этим путем, ограничить, по их мнению, вредное влияние, которое Царское дело могло оказать на настроение масс и армии. Это вмешательство проявилось по следующему поводу.
С первых дней работы следователя Наметкина прокурор Кутузов увидел полную непригодность его для ведения такого сложного и ответственного дела; Наметкин отличался не только леностью и небрежностью к работе, но просто игнорировал свои прямые обязанности как следователь. Так как других подходящих следователей не было, то Кутузов возбудил вопрос о возложении следственного производства, согласно закону, на одного из членов суда, причем его выбор останавливался на членах суда Михновиче или Плюскове. При предварительных переговорах с председателем суда Глассоном предполагалось окончательно назначить Михновича, опытного бывшего следователя, человека честного и стоявшего вне тогда господствовавших политических течений. Так как по положению избрание для следствия члена суда производится “общим собранием отделений Окружного Суда”, то этим и воспользовались соответственные политические группы для проведения более благоприятного для них — третьего из кандидатов для следствия, Ивана Сергеева, тоже члена суда. 7 августа, неожиданно для прокурора Кутузова и вопреки предварительному соглашению с председателем суда Глассоном, И. А. Сергеев получил наибольшее число голосов, и на него было возложено ведение предварительного следствия по делу об убийстве бывшего Царя.
Вскоре прибыл в Екатеринбург настоящий прокурор суда В. Иорданский, которого Кутузов только замещал, и следственное производство гражданской власти совершенно отделилось от работ по исследованию, ведшихся военными властями. Последние отнеслись почти враждебно к возложению следственного производства на И. А. Сергеева, избранного под влиянием определенных политических течений чертовского направления, и относились с большим предубеждением вообще к личности самого И. А. Сергеева.
Хотя Сергеев в своем прошлом проходил через стаж судебного следователя, но, судя по тому, как он вел порученное ему Царское дело, можно думать, что он никогда в жизни к этой специальной профессии никакого отношения не имел. Остается только предположить, что Сергеев ставленник известных политических течений, противник вообще Царскому делу, относился к нему как к простому исполнению канцелярской работы. Говорят, что теперь он расстрелян большевиками: если это верно, то во всяком случае он расстрелян не за участие в расследовании злодейства Исаака Голощекина, Янкеля Свердлова, Янкеля Юровского и многих иных, перечисленных выше еврейских изуверов по делу убийства Царской Семьи.
Если Наметкин отличался леностью и апатичностью к своим обязанностям, то Сергеев в произведенной работе выказал полное отсутствие самого скромного таланта следователя и абсолютное непонимание следственной профессиональности. Его допросы свидетелей — это запись того, что хотел показать только сам свидетель или преступник; попытки вести допрос по определенной идее, определенному плану, систем дополнительных вопросов — у Сергеева отсутствовали совершенно, или отмечаются в протоколе только постольку, поскольку случайно сам свидетель или преступник давали для этого материал в своем показании. Он совершенно игнорирует методы установления фактов путем исследования, тщательного изучения вещественных доказательств, он просто коллекционирует их, и сами по себе у Сергеева вещественные доказательства не говорят ничего, не помогают установлению фактов преступления, не создают путей для новых следственных изысканий, а являются просто “приложениями” в узком понимании статьи закона.
Сергеев мог бы допрашивать самого Янкеля Юровского и, возможно, выслушав от него всю его биографию, не спросил бы его: а какое ваше отношение было к Екатеринбургской чрезвычайке, и откуда были люди, приведенные вами для внутренней охраны Царской Семьи? Сергеев не ищет раскрыть преступление путем следствия, а только создает следственное “дело”; он ждет, что преступление раскроется когда-нибудь, само по себе, из материалов, которые будут подшиваться к следственному “делу”, узко придерживаясь буквы закона и своеобразно толкуя обязанности и права следователя по закону. Чтобы составить себе представление об отношении Сергеева к возложенному на него следствию, о степени стремления Сергеева раскрыть, установить какие-либо факты преступления, достаточно сравнить его работу, пользуясь хотя бы внешними ее данными, с работой Н.А. Соколова: допрос камердинера Волкова: у Сергеева 2 печатных на машинке страницы, у Соколова — 27 страниц. Протокол осмотра черновика объявлений о расстреле: у Сергеева — 32 строчки, у Соколова — более 4 страниц и т. п.
Сергеев — сын крещеного еврея. Он не сочувствует изуверской политике и поступкам Бронштейна, Янкеля Свердлова, Исаака Голощекина, евреев Сафарова, Войкова и прочих их единомышленников. Сергеев сторонник евреев Керенских, более умеренных в способах достижения целей, не таких кровожадных. Он выдвинулся в Екатеринбурге, именно в период керенщины, когда уже не работоспособность, трудолюбие и знания имели значение в судебном мире, а слова, речи, политика, митинги, демократические принципы и прочий яд развала минувшего 1917 года. Сергеев и теперь примкнул, по-видимому, опять к тому же лагерю, почему и оказался выбранным для ведения исторического, национального дела. Так характерен этот тип людей нашей революции и так постоянны они в способах проявления демократических принципов, что, будучи назначен для ведения предварительного следствия по делу об убийстве бывшего Государя Императора, Сергеев и здесь не мог отказаться от проявления тех же способов; через прокурора он объявил в газетах, что ведение Царского дела возложено на него — Сергеева, и приглашал всех, знающих что-либо по этому делу, идти к нему для дачи показаний.
Шесть месяцев спустя Сергеев жаловался, что на его газетный вызов никто добровольно не пришел к нему дать свои показания. Он объяснил этим медленность следственного производства и был того мнения, что отсутствие добровольных свидетелей есть следствие общественной косности, с одной стороны, и реакционности военных сфер — с другой. Но в действительности причинами оказались не эти причины, как равно и целью газетной публикации оказался вовсе не вызов добровольцев-свидетелей...
Совершенно верно, что Сергеев не сочувствовал тактике политических целей Бронштейнов, Апфельбаумов, Нахамкесов и прочей плеяды изуверов. Но Сергеев хотя и крещеный, а все же был еврей, еврей по крови, плоти и духу, а потому отказаться от своих соплеменников никак не мог. Он отлично видел, что главарями советской деятельности в Екатеринбурге были: Сафаров, Войков, Поляков, Хотимский, Чуцкаев, Голощекин, Краснов; он знал, что главарями Ипатьевской трагедии являлись: Янкель Юровский, Исаак Голощекин, Янкель Свердлов, и целью его газетного объявления могло быть только одно — предупредить через печать, следствие начато, хотя и он избран вести его, и в его руках оно будет, но все-таки оно начато, а потому принимайте меры... А дальше? Конечно, никто из свидетелей не пойдет добровольно показывать. Да и кто могли быть эти свидетели? Участники преступления рабочие-охранники скрылись, их надо было разыскивать, а в числе добровольцев они, конечно, не могли быть; Исаак Голощекин и Янкель Юровский — в вагоне-салоне в Москву и на них, конечно, Сергеев рассчитывать не мог. Оставался один какой-нибудь забитый, запуганный террором большевиков случайный обыватель, почуявший в новой власти, и даже в объявлении Сергеева, запах знакомой ему, возвратившейся керенщины. Естественно, никто из них пойти не мог и не пошел, еще чего доброго новое начальство за реакционера примет.
А Сергееву только это и надо было — деятельность показана; если не идут — виноваты косные и реакционеры; а пока не будем торопиться, затянем дело.
Конечно, это все мысли, а не материалы. Но мысли, вытекающие из всех бесед с Сергеевым, из всего его безделия и преступного небрежения к важному, порученному следственному производству, которыми пропитано его следственное “Дело”. Шесть месяцев Сергеев тянет следствие, почти не сделав шагу вперед против того, что ему дал военно-уголовный розыск за первые две недели своей полезной работы. Все, что он сделал от себя, — это осмотрел только более тщательно дом Ипатьева, снял фотографии с комнат, вынул из стены и пола куски дерева со следами пуль, допросил поверхностно штук шесть новых, случайных лиц, получил кое-какие документы с телеграфа, и все. Он не углубляется в следствие: не развивает его, не изучает. Вещественные доказательства и вещи Царской Семьи, собранные в Ипатьевском доме, в районе шахты и отобранные у разных лиц, остаются не разобранными, не исследованными и даже не описанными. Он не интересуется сам съездить в Коптяковский лес, проследить следы, посмотреть, что делается у “Ганиной ямы”. Он не вызывает свидетелей, которые указываются материалами уголовного розыска, хотя они тут же в городе. Он ждет и не торопится, главным образом, не торопится. Это так ясно режет глаза из всего его “Дела”.
И чтобы тянуть, у него есть всегда уважительные причины: никто не идет давать показания; средств на организацию розыска нет, а высшее начальство индифферентно и никаких указаний о рамках следствия не дает. Такое отношение было при областном уральском правительстве, такое стало при директории и такое же осталось при омском правительстве.
22 января 1919 года от Сергеева был потребован отчет в его работе. Он сильно заволновался и главным образом потому, что, по существу собственной натуры, он прежде всего хотел себе уяснить, чем руководилась незнакомая ему новая власть, предъявляя это требование: монархическими ли тенденциями или более левыми побуждениями? И как себя держать по отношению к ней. Маленький, худой, с продолговатым, нечистым лицом, торчащими ушами, бегающими бледно-серыми глазами, он старался рассказать как можно больше о своих шагах, работе, затруднениях, местных трениях и, торопясь, пытался ответами предупредить возможные вопросы в духе тех же политических течений, которыми, ему казалось, руководилась новая омская власть. Он производил впечатление умного, но очень “себе на уме” человека.
На основании имевшихся в его распоряжении следственных материалов Сергеев дал совершенно определенный ответ: убиты все Члены Царской Семьи, а не только бывший Государь Император, как оповестили большевики. В этом у него никакого сомнения не было, и оставался только совершенно не выясненным вопрос, что сделали убийцы с телами своих жертв, так как при произведенных розысках тела найдены не были. Он сам указал на то, что главными руководителями преступления считает местных большевистских деятелей, евреев Сафарова, Войкова, Голощекина и Юровского, причем в отношении евреев Сафарова и Войкова добавил, что они из числа тех 30 большевистских главарей, которые были привезены в Смольный институт в запломбированном вагоне. Он категорически стоял только на том, что убийство Царской Семьи является делом исключительно Екатеринбургским и Москва тут ни при чем. “Смешно даже думать иначе”, — говорил он, улыбаясь, не подымая опущенных глаз.
Когда же Сергееву был задан вопрос: почему же Омские власти совершенно не имеют такого твердого убеждения в факте убийства всей Царской Семьи, как определенно докладывает он, следователь, на основании следственных данных, Сергеев заявил, что о причинах такого положения он подаст письменную докладную записку.
Присутствовавший здесь же прокурор Екатеринбургского окружного суда В. Иорданский по уходе Сергеева пояснил, что он, прокурор, по этому делу не видит сочувствия со стороны министра юстиции, так как дважды обращался к нему и ни одного ответа не получил.
Прокурор Омской судебной палаты на основании подробных представлений Иорданского представил министру юстиции Старынкевичу обстоятельный доклад о результатах предварительного следствия. Старынкевич, взглянув на доклад, заявил, что он не имеет времени прочесть такой обширный доклад, и просил составить ему что-нибудь покороче, чтобы он мог прочесть “перед сном”.
Что же касается убийства Царской Семьи, то он, прокурор Иорданский, вполне разделяет взгляд, что преступление было инспирировано по замыслу и руководимо в исполнении нерусскими членами советской власти; что слишком видима в нем посторонняя русскому человеку рука, и особенно рука евреев. “Между тем, — добавил Иорданский, — Сергеев сын крещеного еврея, вследствие чего, оставляя в стороне предъявление ему каких-либо обвинений в ведении следствия, я не могу не отметить, что еврейское происхождение Сергеева неблагоприятно в смысле отношения к нему значительной части Екатеринбургского общества”.
Это заключение прокурора Иорданского служит только подтверждением тех мыслей, которые были высказаны в отношении точки зрения Сергеева на его роль в порученном ему следственном производстве. В отношении продуктивности ведения следствия прокурор Иорданский, конечно, ничего не мог предъявить Сергееву, так как прокурор он являлся сам ответственным, что своевременно не проявил должного наблюдения за работой Сергеева.
Вот что писал Сергеев в своей докладной записке:
“Об учиненном в ночь с 16 на 17 июля 1918 года (нов. ст.) убийства бывшего Императора Николая II население города Екатеринбурга было осведомлено словесным заявлением бывшего военного комиссара Уральской области Голощекина, сделанным в помещении городского театра на устроенном для этой цели митинге.
21 июля о том же событии были расклеены по городу печатные объявления, извещавшие, что казнь бывшего Императора совершена по постановлению бывшего президиума областного совета и что это постановление одобрено в состоявшемся 18 июля заседании президиума ВЦИК; в том же объявлении было сообщено, что Жена и Сын бывшего Императора отправлены в надежное место.
Дом Ипатьева, в котором содержался бывший Император со Своей Семьей, был передан в распоряжение владельца лишь 22 июля; таким образом, в течение пяти дней после совершения злодеяния дом Ипатьева находился в ведении советской власти и за этот период времени ее агентами были приняты все меры к возможно полному уничтожению и сокрытию следов преступления.
25 июля 1918 года в г. Екатеринбург вступили передовые отряды сибирских, чехословацких и казачьих войск, и на третий день после занятия города офицерами, состоявшими при штабе начальника гарнизона полковника Шереховского, было приступлено к расследованию дела об убийстве бывшего Императора. Внимание и труд гг. офицеров были направлены на обследование той местности близ д. Коптяки, где случайно были обнаружены следы сожженных костров и найдены в пепле драгоценные вещи и мелкие несгораемые части от принадлежностей одежды и обуви (пуговицы, крючки, планшеты и т. д.).
29 июля расследованию был придан официальный характер путем поручения следствия судебному следователю по важнейшим делам Наметкину, уже ранее приглашенному военными властями для содействия при расследовании.
Судебный следователь, приступив к следствию, продолжал осмотр и обследование вышеупомянутой местности, допросив свидетелей, установивших некоторые обстоятельства, относящиеся к разъяснению факта сожжения костров, и затем приступил к осмотру дома Ипатьева.
По определению общего собрания отделений окружного суда от 7 августа дальнейшее производство следствия было возложено на меня.
Ознакомившись с данными дела, я признал важнейшей очередной задачей выяснить, насколько возможно, действительно ли совершилось самое событие преступления, и в этих целях, продолжая через особую экспедицию, под наблюдением лиц прокурорского надзора, обследование местности близ деревни Коптяки и откачивание шахты, находившейся там же, приступил к тщательному осмотру всех помещений дома Ипатьева. Результаты осмотра во всей их совокупности дали мне основание признать событие преступления достаточно установленным, и в дальнейшем необходимо было принять все доступные меры к обнаружению тел убитых, и уже затем к выяснению обстоятельств совершения преступления, его вдохновителей и участников.
“Ввиду исключительной сложности обстановки исследуемого преступления, успех следствия в значительной мере обусловлен возможно наилучшей постановкой дознания и розыска, ибо результаты работы органов дознания являются основой предварительного следствия. Устав Уголовного Судопроизводства возлагает на судебного следователя собрание доказательств события преступления, обстоятельств его совершения и виновности или невиновности подозреваемых в нем лиц, причем это собрание доказательств должно быть выполнено указанными в законе приемами и облечено в предписанные законом формы. Указанные в законе приемы и способы собрания доказательств сводятся к следующим действиям: осмотры, освидетельствования через сведущих лиц, обыски, выемки, истребование письменных сведений и документов и допрос свидетелей и обвиняемых. Каждое следственное действие должно быть составлено в форме протокола, подписано участвующими при составлении его лицами, каждое распоряжение следователя, затрагивающее права и интересы участвующих в деле лиц, должно быть обосновано особым мотивированным постановлением. Вследствие указанной сложности форм и приемов, следственная власть не может действовать с такой быстротой и подвижностью, как органы дознания и розыска, не связанные в своей работе никакими формальностями.
“Помимо особой сложности и ответственности задач, подлежащих выполнению органами дознания и розыска, следует принять во внимание и высокое государственное и историческое значение работ по исследованию настоящего дела, и поэтому, кроме опытности и знаний, к агентам розыска должны быть предъявлены особые требования, необходимы люди безупречно честные, с известными принципами и нравственными устоями, способные работать не только “за страх, но и за совесть”. К сожалению, в первые три месяца работ круг лиц, коим можно было бы доверить дело розыска, был крайне ограничен; милиция находилась в стадии сформирования и по своему составу была совершенно неудовлетворительной; в силу этого пришлось пользоваться услугами Екатеринбургского управления уголовного розыска, во главе которого стоял достаточно способный и образованный начальник А. Ф. Кирста, но, к сожалению, не обладавший качествами, о которых сказано выше. Еще до принятия мною дела к своему производству, А, Ф. Кирсту от бывшего начальника гарнизона генерал-майора Голицына были переданы на расходы по розыску 4000 рублей, быстро и в значительной мере непроизводительно им израсходованные. Названный начальник розыска, увлекаясь своей ролью, пытался действовать независимо от судебной власти, что, конечно, отражалось на ходе и успешности работ; состав остальных чинов розыска, хорошо мне известный по моей прежней службе в прокурорском надзоре, также был далеко не на высоте своих задач. Независимо от этого, чины уголовного розыска были обременены исполнением своих прямых обязанностей по раскрытию общеуголовных преступлений, а по отсутствию средств и сил не представлялось возможным освободить их от несения этих обязанностей. Трудность работы усугублялась еще рядом следующих неблагоприятных условий: отсутствием денежных средств, потребных на расходы по розыску (только в начале октября в мое распоряжение поступило от генерала Голицына 3000 рублей и затем в начале января сего года 6000 рублей), ограниченностью территории, отсутствием налаженных аппаратов власти на местах, затруднительностью сообщений, близостью фронта и разрозненностью действий отдельных представителей власти (по преимуществу военной), имевших то или иное отношение к делу. Местная высшая гражданская власть в лице коалиционного Уральского Областного Правительства стояла совершенно в стороне от дела, проявляя к нему полное безразличие. Бывали случаи, когда действиями представителей власти причинялся серьезный ущерб интересам дела (истреблялись свидетели, от которых можно было ожидать полезных для дела сведений, захватывались вещи и документы, имевшие для дела значение доказательств и тому подобное).
“К числу неблагоприятных факторов надлежит отнести косность, запуганность не только широких слоев населения, но и его интеллигентных кругов, свойственное и ранее русскому народу чувство опасения “попасть в свидетели” по судебному делу проявилось в данном случае с особой силой, обусловленное, с одной стороны, боязнью возвращения большевиков, и с другой — опасением ответственности перед новой властью.
“Показателем такого настроения является следующий факт: в начале октября минувшего года мною через прокурора суда были произведены троекратные публикации в местных газетах, извещавшие население о том, что на меня возложено производство следствия по делу об убийстве бывшего Императора Николая II, и приглашавшие всех граждан, могущих сообщить относящиеся к делу сведения, явиться ко мне для дачи показания, но до сего времени ни один гражданин не явился ко мне добровольно для дачи показаний. Вредно отражалось на ходе расследования также и то распространение в населении на основании различных слухов убеждения, что бывший Император и Его Семья живы и увезены из Екатеринбурга, и что все опубликованные советской властью сведения по этому поводу провокация и ложь; это убеждение было усвоено и большей частью представителей военной власти, и под влиянием этого создавалось отношение к производимому следствию как к делу, в лучшем случае, бесполезному.
В заключение следует отметить, что работа по исследованию преступления осложняется необходимостью уделять массу времени и труда собиранию и осмотру такого материала (вещи, документы), который не имеет значения вещественных или письменных доказательств в законном смысле этого понятия, но тем не менее требует принятия целого ряда мер в интересах государственных, исторических и культурных. По этому поводу позволяю себе обратить внимание на то, что следствие ведется в условиях полной оторванности от центра и без руководящих указаний в отношении его объема, задач и пределов, тогда как по данному делу, ввиду его исключительности и важности, эти границы должны бы быть строго и точно очерчены. 31 января 1919 года. Член Ек. окр. суда Ив. Сергеев”.
Докладная записка Сергеева не дала ответа на основной поставленный ему вопрос: почему Омск не ориентирован в истине совершенного в Екатеринбурге преступления? В письменном собственноручном документе он даже сам не определяет, какое же именно преступление совершено в Екатеринбурге — убийство всей Царской Семьи или только бывшего Царя. Своей докладной запиской Сергеев просто старается оправдать свою бездеятельность и слишком сугубую “законность” в ведении порученного следственного производства. В последнем отношении его ссылки на узость рамок, предоставляемых законом для деятельности судебных следователей, натянуты и искусственно подобраны для объяснения своей пассивности, а толкование употребленного законом слова “собирать” — умышленно узкое, но для него, задавшегося целью тянуть дело, необходимое. Программа, намеченная Сергеевым для своей работы, определенно преднамечала затяжку дела до бесконечности: сначала выяснить, “действительно ли совершилось самое событие преступления”, “в дальнейшем принять все доступные меры к обнаружению тел убитых” “и уже затем выяснить обстоятельства совершения преступления, его вдохновителей и участников”. А если тела убитых не будут найдены, что и случилось в действительности, последнее, важнейшее во всем деле в историческом и национальном отношениях должно было бы до бесконечности дожидаться своего освещения перед правосудием и историей по программе работы Сергеева. Он этими вопросами и не занимался, а тянул следствие, собирая все те материалы, которые случайно попадали к нему по первым двум пунктам намеченной программы. Только после объявления ему о передаче следственного производства для дальнейшего ведения его следователю Соколову 20 февраля 1919 года Сергеев решился впервые в постановлении о привлечении к следствию Павла Медведева в качестве обвиняемого указать, что убита была вся Царская Семья, что преступление совершено “по предварительному уговору с другими лицами” и выполнено по заранее выработанному плану. Однако и здесь Сергеев в числе “других лиц” упомянул только Янкеля Юровского, не касаясь совершенно “вдохновителей”, о которых он докладывал на словах.
Сергеев говорит, что, по ознакомлении с данными дела Наметкина, он признал “важнейшей очередной задачей выяснить, насколько возможно, действительно ли совершилось самое событие преступления”. Это признал 8 августа, а допрашивает Летемина 18 октября, а Марию Медведеву — 9 ноября. Что же он делает за это время, дабы установить факт убийства? Осматривает дом Ипатьева, но устанавливает и отмечает в протоколе все то, что отмечал в свое время Наметкин, что делали неопытные офицеры, что делал уголовный розыск. Для установления факта преступления Сергеев не замечает ни окровавленных салфеток и полотенец, ни обрызганной кровью стены, не разыскивает окровавленных опилок, которыми замывали пол, не интересуется, от каких револьверов пули, засевшие в стенах и полу подвальной комнаты нижнего этажа дома. Он дополняет осмотр лишь тем, что выпиливает из стен и пола куски досок с пулевыми следами и снимает фотографии с комнат. Однако с комнаты, где был произведен расстрел, он снял фотографию не до вырезки кусков досок из стен и пола, а уже после изъятия их со следами произведенного здесь преступления. Таким образом, если уничтожить эти вынутые куски досок, то никаких следов совершенного в этой комнате действительного злодеяния нигде зафиксировано не останется.
Этот акт следственного производства Сергеев, может быть, случайно сопоставляемый с показаниями Летемина, данными 18 октября Сергееву, опять-таки наводит на мысль об умышленности некоторых действий Сергеева. Летемин, который на допросе 7 августа уголовным розыском проявил свой интерес к совершившемуся преступлению только вопросом: много ли было крови?, просидев, числясь за уголовным розыском, два с половиною месяца в тюрьме, на допросе Сергеева неожиданно оказывается значительно более словоохотливым без понуждения со стороны Сергеева, а главное, значительно более интересовавшимся деталями преступления. Повторив в общем все то, что он рассказывал уголовному розыску, Летемин в конце вдруг заявил: “Все то, что я узнал об убийстве Царя и Его Семьи, меня очень заинтересовало, и я решил, насколько возможно, проверить полученные мною сведения. С этой целью 18 июля я зашел в ту комнату, где был произведен расстрел, и увидел, что пол был чист, на стенах также никаких пятен я не обнаружил. В задней стене, по левой руке от входа, я заметил три дырочки глубиной с сантиметр каждая; больше никаких следов стрельбы я не видел. Вообще следов крови я нигде не обнаружил”.
Правда, что Летемин оговаривался и пояснял, что осмотр он производил уже вечером и торопился, боясь, чтобы начальство не застало его за этим делом, но этого было достаточно, и в Екатеринбурге заговорили — видите, уголовный розыск прав, Семья вывезена; самое большее, что был расстрелян только бывший Царь, как и говорили советские власти. — Позвольте, возражали другие, ведь кровь, много пулевых следов видели Кутузов, Деревенько, Чемадуров, Наметкин, все офицеры, масса народа, перебывавшая в доме? — Ну, это все могло появиться и потом, провокация...
Выпилить доски со следами пуль и крови Сергеев, конечно, должен был, но надо было, во-первых, снять фотографию со стен комнаты, где был произведен расстрел, раньше их искажения, а во-вторых, надо было хранить выпиленные куски до экспертизы кровяных следов и пуль в порядке, установленном “законом”, опечатанными и с гарантией, что они не пропадут. Между тем хранение их было так небрежно, что при сдаче вещественных доказательств Сергеев не мог разыскать сразу одного из выпиленных кусков из пола.
Сергеев резко отзывается в своей докладной записке о моральных качествах чинов Екатеринбургского уголовного розыска и указывает на то, что они не стояли на должной высоте. Сергеев, оправдывая себя, отмечает, что “успех следствия в значительной мере обусловлен возможно наилучшей и широкой постановкой дознания и розыска, ибо результаты работы органов дознания являются основой предварительного следствия”. Последнее Сергеев должен был добавить — при условии, когда розыск руководится следствием и следователем. При всем том делал ли Сергеев что-либо с своей стороны, чтобы улучшить дело, ускорить его ход? Давались ли им какие-либо указания чинам уголовного розыска? Использовал ли он хотя бы весь тот материал, который доставлял ему уголовный розыск, и наблюдал ли он за своевременностью поступления к нему материалов от розыска? Вот для примера сравнительная таблица посланных 13 октября 1918 года уголовным розыском оптом своих материалов следователю с отметками, что и когда сделано по ним Сергеевым:


Фамилия допрошенных уголовным розыском

Когда допрошены

Что сделано Сергеевым

Когда

Тимофеева 7 августа

допрошена

18 октября

Летемин 7 ”

допрошен

9 ноября

Медведева 7 ”    
Старкова 7 ”    
Микушева 7 ”    
Леонов 10 ”    
Буйвид 10 ”    
Якубцев 10 ”    
Стародумова 17 ”    
Дрогина 17 ”    
Сакович 17 ”    
Цецегов 22 ”    
Елкин 5 сентября    
Лоскутов 5 ”    
Иванов 13 ”    
Елисеева 13 ”    
Чертополохова 13 ”    
Демина 14 ”    
Чертополохов 23 ”    
Самойлов 23 ”

допрошен

25 ноября

Котова 26 ”

допрошена

21 ноября

Белозерова 28 ”    
Межина 30 ”    

Из 24 допрошенных уголовным розыском к январю 1919 года Сергеевым было передопрошено только 4 свидетеля. Все прочие лица были оставлены Сергеевым без внимания, хотя показания некоторых, при более опытном и детальном их расспросе, могли бы дать, вероятно, чрезвычайно существенные указания. Особенно досадно это упущение Сергеева своевременно допросить доктора Саковича, занимавшего при большевиках должность областного комиссара здравоохранения. По свидетельству бывшего комиссара счетного отдела управления С. В. Уральской железной дороги Николая Дубовика, Сакович вместе с городским комиссаром здравоохранения, Красновым, были одними из активнейших работников в областном совете, а жена Краснова, Фани Янкелевна, состояла секретарем. Между тем Сергеев, не поддерживавший, по-видимому, никаких сношений с другими лицами и организациями, работавшими вообще по политическим розыскам, выпустил Саковича из своих рук и тот был отправлен в Омск. Значительно позже прокурор Иорданский обращался в Омск с просьбой вернуть Саковича, указывая на его отношение к Царскому делу, но 25 декабря 1918 года получил из Омска от следственной комиссии по рассмотрению дел о лицах, арестованных “в дни настоящего переворота”, уведомление, что по распоряжению министра внутренних дел Сакович и его дело переданы в названную комиссию и потому обратно в Екатеринбург выслан быть не может. Сакович был настолько важным свидетелем, если не преступником, по Царскому делу, что Сергеев мог сам съездить в Омск для допроса, раз что выпустил по своей вине из своих рук. Этого, конечно, Сергеев не сделал и причинил следственному производству неисправимую ошибку.
После бывших разговоров с Сергеевым 22 января он в своей докладной записке отмечает неоднократно важность порученного ему следственного производства по раскрытию убийства Царской Семьи в государственном, историческом и культурном значениях. Жаль, что к этому сознанию он, по-видимому, пришел только под впечатлением бывших разговоров, но и то несколько исказив их, так как говорилось о значении этого дела, вещей, оставшихся после убийства Царской Семьи, и вещественных доказательств преступления в государственном, историческом и национальном отношении, а не в культурном, каковым словом Сергеев заменил определение национального значения. В течение же своей работы он совершенно не подходит к освещению дела в указанных отношениях. 8 октября он допрашивает протоиерея Сторожева. Сторожев свидетель интеллигентный, образованный, свидетель важный, он 14 июля служил обедницу в доме Ипатьева и видел там всю Семью и всех состоявших при Ней придворных и слуг. Это показание служит как бы подтверждением показаний Стародумовой и Дрогиной, видевших Семью в доме Ипатьева 15 июля. Следовательно, теперь уже, безусловно, верно, что до этого числа Она никуда не исчезала из дома.
Но Сторожев и не простой интеллигентный свидетель, он сам бывший товарищ прокурора; понимает, насколько важна в этом деле каждая мелочь, деталь, не только с юридической точки зрения, но и в указанных выше отношениях. Он старается говорить как может подробнее, длинно, старается припомнить все, что видел, старается дать показание всестороннее. Что же, Сергеев пользуется этим опытным и серьезным свидетелем в целях хотя бы юридического характера для своего следствия, или даже в целях просто помочь Сторожеву в его желании дать возможно исчерпывающее показание? Нисколько. Сам Сторожев в конце своего показания как бы подсказывает Сергееву: “Лично ничего более сказать не могу”, но спроси. Но Сергеев ни одного дополнительного вопроса Сторожеву не ставит; он предъявляет ему только три одинаковых иконы, найденные в доме Ипатьева; “Те же ли это иконы, что стояли на столике во время службы?..” — “Я не могу утверждать, но почти убежден, что это была одна из тех двух одинакового размера икон Нерукотворенного Спаса, которые вы мне предъявляете”, — отвечает Сторожев. Таких икон из числа принадлежащих Царской Семье в доме Ипатьева было найдено 4; как же можно утверждать про одну из них, что это была именно она. Почему же вместо этого по меньшей мере бесцельного предъявления иконы Сергеев не предъявил Сторожеву серьги Государыни, найденные в шахте, и которые 14 июля могли быть в ушах Ее Величества, пряжки от пояса Наследника Цесаревича, найденной там же, пряжечек от обуви Великих Княжен, кусков материи от костюмов, юбок и платьев, найденных в кострищах? Сторожев, входя в дом, видел у подъезда легковой автомобиль; почему Сергеев не расспросил его, каков был этот автомобиль, какого цвета? Ведь он уже знал показание Евдокии Лобановой об автомобиле, на котором приехали в лес в ночь с 18 на 19 июля каких-то 5 человек, из коих один был похож на еврея. Отчего он не расспросил Сторожева о наружности Янкеля Юровского, его помощника, который спал на постели, о наружности красноармейцев внутренней охраны? Отчего он не поинтересовался более подробно меблировкой и вещами, бывшими тогда в комнате Янкеля Юровского, для сравнения с тем видом комнаты, в котором она оказалась 25 июля. Сторожев рассказывал, что 14 июля должен был служить о. Меледин, который перед этим уже три раза служил в доме Ипатьева, но Янкель Юровский неожиданно ему отказал и срочно потребовал Сторожева. Почему Сергеев не вызвал сейчас же о. Меледина и не попытался допросом его выяснить причины этой внезапной замены? Почему, наконец, он не допросил диакона Буймирова, который 5 раз служил в доме Ипатьева и с о. Мелединым, и с о. Сторожевым?
Сергеев отпустил Сторожева, совершенно не использовав ни его самого, ни его показания, ни тех лиц, которые могли существенно, помимо новых данных юридического характера, обрисовать действительную картину жизни и содержания Царской Семьи в доме Ипатьева.
5 сентября был задержан Афанасий Елкин, содержавшийся при большевиках в тюрьме, но исполнявший обязанности кучера при казенных экипажах, обслуживавших комиссаров. Он показал, что 17 июля он возил до середины дня Янкеля Юровского по городу: в Американскую гостиницу, где была чрезвычайка, на частную квартиру Янкеля Юровского по 1-й Береговой улице № 6, и днем привез его в дом Ипатьева, откуда был отпущен в тюрьму. Через день, то есть 19 июля, он снова был потребован утром к дому Ипатьева и опять полдня возил Янкеля Юровского по городу, по разным советским учреждениям и частным квартирам. В середине дня вернулись к дому Ипатьева, и Янкель Юровский, сказав, что вечером ему нужно будет опять ехать, приказал Елкину переждать во дворе дома Попова, где жили охранники. Вечером часов в 11 Елкина послали в Американскую гостиницу, откуда он привез в дом Ипатьева каких-то двух молодых людей, из коих один был похож на еврея. В половине 12-го ночи Елкину велели подать к самым воротам дома Ипатьева; ему положили в экипаж 7 мест багажа, из коих два были кожаные саквояжи, и вышел сам Янкель Юровский. Сидя в экипаже, Янкель Юровский отдал приказание молодым людям, привезенным Елкиным из чрезвычайки, “привести все в порядок, охраны оставить 12 человек, а остальных отправить на вокзал”. Затем Елкин повез Янкеля Юровского с вещами в дом главного начальника, где комиссары спешно собирались тоже в путь, "потом заехали в чрезвычайку, на собственную квартиру Янкеля Юровского и к кому-то в Вознесенский переулок, в дом рядом с лабораторией, а оттуда на вокзал, где Янкель Юровский с вещами ушел в поезд. Елкин в эти дни обратил внимание, что в доме Ипатьева как-то тихо и производило впечатление, что Царской Семьи там уже нет.
Подобно показанию Сторожева, показание Елкина было тоже очень важным для следствия, так как давало косвенное подтверждение показаний Летемина. Во-первых, Летемин 17 июля утром уже не нашел Царской Семьи в доме Ипатьева, а Елкин с утра 17 июля возил полдня по городу Янкеля Юровского, который должен был бы охранять Семью в комендантской комнате, если бы Она была еще в доме. А во-вторых, Летемин говорил, что уборкой и отправлением Царских вещей распоряжались два помощника Янкеля Юровского, а Елкин слышит, что Янкель Юровский приказывает своим помощникам из чрезвычайки “привести все в порядок”. Следовательно, период времени возможного исчезновения Царской Семьи из дома Ипатьева — от вечера 15 до 17 июля — для следствия подтверждался и приближался к характеру факта установленного. Но работа Сергеева в отношении планомерности, последовательности ни в чем не отличалась от работы уголовного розыска; он просто, опираясь на свое собственное толкование закона, собирает документы, не ищет из них выводов и не ищет раскрытия преступления, а обыкновенно подшивает их к делу и ждет следующего документа. Он не поинтересовался даже узнать, к кому Янкель Юровский в последние минуты своего пребывания в Екатеринбурге заезжал на Вознесенский переулок, в непосредственной близости с домом Ипатьева.
18 октября Летемин, давая показание, еще более облегчает задачу Сергеева: “16 июля, — говорит Летемин, — я дежурил на посту № 3 с 4 часов дня до 8 часов вечера и помню, что, как только я вышел на дежурство, бывший Царь и Его Семья возвращались с прогулки”. Следовательно, для исчезновения Семьи оставалась только ночь с 16 на 17 июля, то есть та самая ночь, в течение которой, согласно объявлению советских властей, был расстрелян бывший Государь Император; та самая ночь, в течение которой, по показаниям Медведевой, Летемина и Якубцова, была расстреляна вся Царская Семья, а не только один бывший Царь; та самая ночь, в течение которой Буйвид и Цецегов видят грузовой автомобиль, выезжающий из ворот дома Ипатьева и направляющийся по Вознесенскому проспекту в сторону, обратную от вокзала.
Что же увозят на автомобиле? Живых или мертвых?
Три года войны и особенно пережитая революция с кровавыми Кронштадтскими, Выборгскими и Севастопольскими событиями сильно зачерствили сердца людей, нервы притупились и общество стало индифферентно ко всякого рода ужасам и злодеяниям, творившимся вокруг него. Утвердилось мнение, что все может быть, все возможно. Поэтому и тогда, когда стало известно, что в Ипатьевском доме в ночь с 16 на 17 июля было, безусловно, совершено какое-то убийство, а вслед за ним из ворот дома в сторону Коптяковского леса ушел с кем-то какой-то автомобиль, в Екатеринбургском обществе распространилась даже такая молва: расстреляны Царь, Боткин и прислуга, а Государыня с Наследником и Дочерьми, симулировав в доме убийство всей Семьи, были вывезены к шахте в район “Ганиной ямы”. Там на кострищах была подстроена новая симуляция, как бы сожжение тел всей Царской Семьи, одежды и вещей, а в действительности будто бы у “Ганиной ямы” Семья переоделась с ног до головы и благополучно скрылась. Что это не случайная выдумка, не простой бред, тому подтверждением служит приведенная выше корреспонденция из газеты “Майничи Хроникл”, появившаяся в марте 1919 года, где прямо говорилось, что какой-то граф предложил себя расстрелять вместо Царя, что и было исполнено, а Царь, воспользовавшись моментом, скрылся. Разве это не из одного источника с версией о переодевании в районе “Ганиной ямы”?
Казалось бы, что уже 18 октября 1918 года следствие располагало достаточными данными, чтобы донести властям в Омск и оповестить мир, что “в ночь с 16 на 17 июля в доме Ипатьева была расстреляна вся Царская Семья, со всеми состоявшими при ней лицами, а не один только бывший Государь Император, как сообщали в своем объявлении советские власти”.

Сергеев в разговоре категорически отрицал причастность к убийству в Екатеринбурге Царской Семьи центральной советской власти в Москве и говорил, улыбаясь, что даже смешно об этом думать. На митингах и перед собранием толпы, где, по-видимому, Сергеев привык говорить во времена керенщины, такие голословные заявления с улыбочками иногда оказывают желательное для оратора впечатление. Но в судебном следствии думают или на основании установленных фактов, или опираясь на обстоятельства и положения, выдвигаемые жизнью и событиями. Сергеев, как и уголовный розыск, на некоторые обстоятельства, выдвигавшиеся показаниями свидетелей, документами, попадавшими в следствие, закрывал глаза и не считался с ними. Уголовный розыск руководствовался стремлением использовать только то, что согласовалось с принимавшейся им в основание работы версией, а Сергеев — стремлением умалить значение совершившегося в Ипатьевском доме злодеяния.
Между тем данные, которые были подшиты у него в деле, совершенно не позволяли так убедительно отстранять руководство центральной власти и, во всяком случае, были далеки от того, чтобы можно было позволить себе улыбаться перед этим вопросом.
Само объявление советской власти о расстреле бывшего Царя гласило, что постановление Уральского областного совдепа было 18 июля утверждено президиумом ЦИК. Следовательно, сама центральная власть причисляла себя к преступникам, “расстрелявшим Николая II”. Далее Сакович в своем кратком показании говорит, что по вопросу перевозки Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург, когда дебатировался вопрос, каким способом покончить с Семьей, были какие-то сношения с центром и указания из центра. У Сергеева была подшита к “Делу” телеграмма Белобородова от 4 июля в Москву Исааку Голощекину: “Сыромолотов как раз поехал организовать дело согласно указаний центра...” Наконец, Сергееву был известен ответ Пермской чрезвычайки Волкову, интересовавшемуся своей судьбой: “Мы запросим Москву”.
Все это данные, которые при желании должны были заставить Сергеева очень задуматься над вопросом причастности центра к преступлению, и если он не думал и не изучал этих материалов, то значит, не хотел. Конечно, они еще не есть доказательство участия в преступлении центральной власти, но ставят вопрос в плоскость возможного, и, значит, думать об этом было не только не смешно, а не думать об этом было преступлением...
Сергеев только 20 февраля, после того как над ним повис дамоклов меч ответственности, впервые отмечает, что убийство Царской Семьи было совершено по предварительно разработанному плану. Между тем опять-таки он располагал в своем “Деле” материалами, которые давали ему полную возможность прийти к такому выводу, и даже в более широком размере, несравненно раньше.
Когда старик Чемадуров давал 16 августа свои показания, он был совершенно больной, утомленный, расслабленный, и Сергеев предоставил ему рассказать только столько, сколько он хотел и что хотел, не утомляя его долгими расспросами. Тем не менее выяснилось, что Царская Семья и состоявшие при ней в Тобольске лица были перевезены в Екатеринбург по частям: сначала 30 апреля с комиссаром Яковлевым приехали в Екатеринбург и были заключены в Ипатьевский дом Государь, Государыня, Великая Княжна Мария Николаевна, профессор Боткин, он — Чемадуров, Сиднев — детский лакей и комнатная девушка Демидова. Ехавший с ними генерал Долгоруков был по приезде в Екатеринбург отвезен прямо с вокзала в тюрьму; 23 мая комиссаром Родионовым были привезены в дом Ипатьева Наследник Цесаревич, Великие Княжны Ольга, Татьяна и Анастасия Николаевны, повар Харитонов, лакей Трупп и мальчик Сиднев. Так как Чемадуров чувствовал себя совершенно больным, то Государь разрешил ему ехать на родину, на что согласился и бывший тогда комендант дома Ипатьева Авдеев, но утром 24 мая Чемадурова из дома Ипатьева доставили не на вокзал, а в тюрьму, где он и просидел до 25 июля.
Приблизительно в это же время бывший воспитатель Наследника Цесаревича швейцарец Петр Жильяр дал Сергееву такие дополнительные сведения: после того, как Родионов увез с вокзала Наследника Цесаревича, трех Великих Княжен, Харитонова, Труппа, Нагорного и мальчика Сиднева, а вслед за ними другой какой-то комиссар увез гр. Гендрикову, Шнейдер, генерала Татищева и Волкова, всем остальным, приехавшим с Царской Семьей из Тобольска, было объявлено: “Вы нам не нужны” — и вместе с тем приказано немедленно оставить пределы Пермской губернии. Так как поезда в то время не ходили вследствие каких-то военных перевозок, то всем оставшимся пришлось еще несколько дней прожить в вагоне на вокзале. Доктор Деревенько через 2-3 дня нашел себе квартиру в городе и переехал туда. В один из этих дней ожидания отправки он, Жильяр, вместе с учителем английского языка г. Гибсом и доктором Деревенько шли по Вознесенскому проспекту, и в то время, когда они проходили мимо дома Ипатьева, они увидели, как из дома под конвоем вооруженных красноармейцев вывели Нагорного и Сиднева, усадили на двух извозчиков и увезли по направлению к тюрьме. При этом Нагорный, садясь на извозчика, обернулся, увидел их, узнал, долгим-долгим взглядом посмотрел на них, но, ничем не выдав, что он их знает, сел, и экипаж скрылся.
Наконец 20 октября в Екатеринбург прибыл бежавший из Перми из-под расстрела камердинер Государыни Александр Андреевич Волков и дополнил материалы сергеевского “Дела” следующим рассказом: по его словам, после того как Родионов увез с вокзала Наследника Цесаревича и Великих Княжен, часа через два, на вокзал прибыл комиссар Мрачковский и, вызвав И. Л. Татищева, А. В. Гендрикову, Е. А. Шнейдер и его, Волкова, увез их в тюрьму, где их продержали до 20 июля. В этот день Гендрикову, Шнейдер и Волкова посадили в вагон с 38 другими арестованными и перевезли в Пермь, где опять-таки заключили в тюрьму. 5 сентября ночью Гендрикова, Шнейдер и Волков были доставлены в арестный дом и отсюда вместе с другими заключенными, всего в числе 11 человек, были отведены за город в лес для расстрела. Сообразив, куда и на что их ведут, Волков, улучив удобный момент, бросился в сторону и побежал в лес. По нем было сделано 3 выстрела, но неудачных, и ему после полуторамесячного скитания удалось выйти на фронт наших войск.
Эти три свидетеля своими показаниями вполне точно устанавливают, кто к 16 июля мог находиться в доме Ипатьева. Это были: бывший Государь Император, Государыня Императрица, Наследник Цесаревич, Великие Княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия Николаевны, профессор Евгений Сергеевич Боткин, комнатная девушка Анна Степановна Демидова, камердинер Алексей Егорович Трупп, повар Иван Михайлович Харитонов и мальчик Леонид Иванович Сиднев. Эти указания вполне совпадали с данными показаний Летемина, Медведевой, Сторожева, Стародумовой и Дрогиной и не могли вызвать сомнений. Мальчик Сиднев 16 июля утром был переведен в казарму охранников дома Попова, где многие его видели сидящим на окне и плачущим. Охранники говорили, что его предполагали отправить на родину, но никто не мог сказать, что с ним сталось в действительности.
С другой стороны, сведения, данные Чемадуровым, Жильяром и Волковым, уже тогда должны были дать следствию вполне определенные указания на то, что самую перевозку Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург советские власти проводят уже по какому-то плану, руководясь обдуманной заранее идеей. В то время эта идея выражается в том, что всю Царскую Семью и некоторых из приближенных собирают в Ипатьевском доме, где и содержат под строгой охраной; часть других приближенных и слуг заключают в тюрьму в Екатеринбурге; остальной части приближенных и слуг объявляют: “Вы нам не нужны” — и высылают за пределы Пермской губернии. Значит, те заключенные и арестованные “нужны” для какой-то цели, по какой-то уже тогда обдуманной идее.
Если же опять-таки вспомнить поверхностные показания Саковича о том, что при обсуждении вопроса о перевозке Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург в президиуме областного совета был поднят разговор о способах уничтожения Ее, и что были какие-то указания центра, то нельзя не предположить, что выяснившееся распределение перевозившихся на “нужных” и “не нужных” могло быть в связи как с дебатами Уральского президиума, так равно и с указаниями центральной советской власти в Москве. Это должно было бы навести Сергеева на мысль, что преступление в Ипатьевском доме могло не быть результатом самочинства местной советской власти, как он старался представить его таковым, а явиться не только руководимым из центра, но и выполненным по плану, заранее обдуманному и подготовленному, согласно указаниям из Москвы.
Но этими данными материалов следственного “Дела” Сергеева еще не исчерпываются указания на вполне возможную допустимость существования планомерности в преступлениях, совершенных советскими властями в отношении вообще Членов Дома Романовых и приближенных Им лиц. Еще 5 сентября Сергеев получил найденные в бывшем помещении областного совета некоторые телеграммы, брошенные там бежавшими в спехе комиссарами. Из этих телеграмм одна говорила о будто бы совершившемся побеге 21 июня из Перми Великого Князя Михаила Александровича, а другая — о нападении 18 июля в Алапаевске будто бы белогвардейской банды и похищении ею содержавшихся там под стражей Великой Княгини Елизаветы Федоровны, Великого Князя Сергея Михайловича, Князей Иоанна, Игоря и Константина Константиновичей, графа В. Палея, Ф. Ремеза и сестры Варвары.
Между тем расследованием и дознанием, произведенными распоряжением военных властей, было установлено, что все перечисленные Высочайшие Лица пали жертвами советской власти, и в ночь с 17 на 18 июля, то есть в следующую ночь после убийства Царской Семьи в Екатеринбурге, были живыми сброшены в старую, глубокую шахту в 12 верстах от Алапаевска. 10 октября, после недельной работы, тела перечисленных Высочайших Особ и состоявших при них людей были извлечены из шахты, и дело было передано тому же Сергееву для начала предварительного следствия. Раскрытием этого преступления, с обнаружением тел мученически погибших жертв советской власти, ясно определилась вся лживость официальных советских сообщений в отношении фактов, касавшихся Членов Дома Романовых вообще. Для Сергеева, располагавшего вышеприведенными материалами, обрисовывавшими планомерность в зверском убийстве тою же советской властью Царской Семьи в Екатеринбурге, эта вторая алапаевская ложь не могла не открыть глаз, если бы он не имел предначертанной себе цели затягивать дело и не торопиться с раскрытием истинной картины, характера и смысла совершенного советскими главарями преступления.
К концу октября следственное производство располагало вполне достаточным материалом для установления не только факта убийства в доме Ипатьева всей Царской Семьи, но и логически вытекавшего из определившихся событий предположения о существовании в замыслах советской власти преднамеренного, планомерного и идейного истребления вообще Членов Дома Романовых и близких Ему лиц. При этом выяснилось, что для приведения в исполнение своего замысла советские главари были вынуждены стать на путь совершения убийств в тайне, не отказываясь от самых изуверских способов их совершения, но усиленно скрывая свои действия от народных масс, прибегая к различным симуляциям и провокаторскому распространению заведомо ложных сведений.
Таким образом, уже с конца того же октября расследование и изучение обстоятельств зверского уничтожения Царской Семьи в доме Ипатьева должно было, независимо от нахождения или ненахождения тел убитых, естественно понудить Сергеева приняться за разработку данных следственного производства по третьему пункту намеченной им себе программы. А это ставило Сергеева лицом к лицу перед совершенно новыми горизонтами значения Царского дела. Если установление факта убийства в доме Ипатьева всей Царской Семьи было следствием изучения судебного материала после предварительной разработки его следственным производством в интересах юридической законченности расследования преступления, то допустимость предположения о наличии у советских деятелей преднамеренностей, планомерности и идейности в убийстве Царской Семьи, в связи с выяснившимися убийствами других Членов Дома Романовых, выдвигало на степень “важнейшей очередной задачи” разработку данных по установлению причин, которыми руководились Исаак Голощекин, Янкель Юровский и прочие руководители этого преступления, целей, которые преследовались этими злодеяниями, и наконец вдохновителей планомерного истребления Членов Дома Романовых. Уже с этого времени ведение “дела об убийстве бывшего Государя Императора Николая II” сохраняло не столько интерес юридического установления факта преступления, сколько определенно приобретало исключительное историческое и национальное значение. Действительно ли Сергеев не заметил своевременно этих исключительных обстоятельств в порученном ему следственном производстве, сказать трудно, но вся его дальнейшая работа продолжала сохранять все ту же узкую юридическую форму в пределах толкования им закона, о которой он говорит в своей докладной записке, оправдывая себя стеснительностью закона. Это был слишком умный человек, чтобы не мочь самостоятельно постигнуть широкого значения развернувшейся перед ним картины преступления и роли в нем определенных советских деятелей, как центральной, так и местной власти. Если же он сознавал, но ничем не проявил этого в своей работе, то поведение Сергеева может быть определено только как предумышленное игнорирование, граничащее с соучастием в преступлении, близкое к умышленному укрывательству.
Прокурор Иорданский при обсуждении докладывал, что он всегда сознавал исключительное значение дела об убийстве бывшего Императора и выяснившихся убийств: в Алапаевске — Великих Князей и Великой Княгини и в Перми — Великого Князя Михаила Александровича. Руководясь этим сознанием, дабы производившиеся следствия и расследования согласовывались в исходных данных, протекали по правильным путям и имели должную полноту, им были определены для наблюдения ко всем отдельно работавшим группам товарищи прокуроров. Но... ничто не помогало.
Может быть, действительно закон в этом отношении немного узок и воспрещает оказывать, как общее положение, давление на следователя в том или другом направлении его работы по духу и психологии, раз им соблюдаются основные указания следственного производства по закону, по форме. Прокурор может посоветовать, указать, но не предписать, приказать. Даже само возложение производства предварительного следствия определяется законом словом “предложил”, а не “предписал”. Отсюда следователь может “принимать” от прокурора указания и советы постольку, поскольку это ему хочется и нужно, легко руководясь в последнем случае только принципом не испортить служебных отношений с прокурором. Поэтому Сергеев продолжал свою деятельность в раз определенном им себе направлении — глубоко не вдаваться и, главное, не торопиться.
Еще в самом начале августа в поселке Верх-Исетского завода жители и рабочие опознали бежавшего от красных и теперь скрывавшегося жителя того же Верх-Исетского поселка Прокопия Кухтенкова, 51 года. В ноябре 1917 года он был комиссаром в Верх-Исетске, затем пошел в красную армию и воевал на Дутовском фронте, а затем, вернувшись в Екатеринбург, был выбран на должность заведующего хозяйственной частью рабочего коммунистического клуба, где и пробыл до эвакуации Екатеринбурга. Когда большевики уходили из города, ушел и он вместе с ними, но, выйдя как-то из поезда во время одной остановки, он уже не попал в него, так как поезд, ввиду приближения наших войск, внезапно ушел. Тогда Кухтенков пробрался через наши линии и вернулся в Верх-Исетск. Здесь жители его узнали, страшно избили и за его прежнее отношение к ним хотели убить. Полиция вырвала его из рук толпы и арестовала.
Кухтенков — хитренькая и подленькая личность, дрожавшая за свою жизнь. Попав в тюрьму, он стал выдавать всех известных ему большевистских деятелей, скрывавшихся, как и он, в городе, и выкладывать все, что ему было известно о былой работе их в Екатеринбурге. Очень скоро по городу распространился слух, что арестовано и содержится в тюрьме лицо, знающее, где большевики скрыли тела Членов Царской Семьи, и чуть ли не участвовавшее само в этом убийстве. Рассказывали с его слов и разные подробности совершившегося преступления, называли участников, исполнителей и руководителей.
Только 13 ноября Сергеев вызвал к себе Прокопия Кухтенкова и предоставил ему рассказать о себе то, что нашел нужным показать сам Кухтенков.
“Числа 18-19 июля, рассказывал он, часа в 4 утра в клуб пришли: председатель Верх-Исетского исполнительного комитета совета р. к. и красноарм. деп. Сергей Павлович Малышкин, военный комиссар Верх-Исетска Петр Ермаков и видные члены Партии коммунистов: Александр Егорович Костоусов, Василий Иванович Леватных, Николай Сергеевич Партин и Александр Иванович Кривцов. Все они прошли в так называемую партийную комнату; когда я зашел было к ним в комнату, чтобы погасить электрические лампочки, кто-то из собравшейся компании сказал мне: “Товарищ Кухтенков, уходи, у нас деловой разговор” — и я вышел из комнаты, а затем вскоре уехал на рынок за покупками; вернувшись с рынка, я уже никого из них в клубе не застал. В следующую ночь, также часа в 4, те же самые лица, за исключением Малышкина, пришли в клуб; вид у них, как и в прошлый раз, был “воинственный”. Любопытство мое было сильно затронуто, и я решил, насколько возможно, узнать, о чем они совещаются. Было уже светло, и я подошел к партийной комнате, чтобы погасить электричество. Дверь в комнату была не притворена, и, подходя, я услышал сказанную кем-то отрывочную фразу: “Всех их было 13 человек, тринадцатый — доктор”. Сказал это не то Партин, не то Леватных. Увидав меня, они сказали “уходи”, а потом один из них (кто именно, не помню) сказал: “Ну ладно, старик, прибирайся, мы в сад пойдем”; я сделал вид, что занимаюсь уборкой помещения, и унес в ванную комнату драпировки, а затем вслед за ними потихоньку пробрался в курятник; из курятника я вышел к огороду и через огородную дверь в огород, смежный с клубным садом. В огороде я подполз к земляничной грядке и стал подслушивать разговор упомянутых в моем показании лиц; они сидели на скамейке в расстоянии нескольких сажен от меня. Прежде всего я услышал следующую сказанную Александром Костоусовым фразу: “Второй день приходится возиться; вчера хоронили, а сегодня перехоранивали...” Восстановить полностью и в связной форме весь происходивший в саду разговор я не могу, так как до меня доходили только отдельные фразы. Из всего мною слышанного я понял, что Леватных, Партин и Костоусов принимали участие в погребении тел убитого Государя и Членов Его Семьи и своими впечатлениями делились с Александром Кривцовым и комиссаром Ермаковым. Вопросы больше предлагал Кривцов, а объяснения давали и хвастались своими поступками Леватных и Партин... Про Царя говорили, “что пальтишко у него было некорыстное и сам он оброс бородой”. Про Наследника также был разговор; кто-то из собеседников сказал: “Про Наследника говорили, что Он умер в Тобольске, ан и Он тут”... Кто-то из собеседников начал перечислять убитых; до моего слуха дошли следующие имена: “Никола, Сашка, Татьяна, Наследник, Вырубова, доктор”; называли еще другие имена, но я их не слышал... Далее кто-то говорил, что в одежде были зашиты драгоценные камни: “Пояс подобрал — глядеть не на что, а в нем тоже камни были зашиты”.
Сергеев, оценивая это показание, говорил, что он придал этим сведениям такое важное значение, что даже для проверки Кухтенкова ходил на огород и садился в грядках по указанию Кухтенкова, чтобы установить, мог ли он с того места слышать разговор людей, сидевших на скамейке, и убедился, что мог.
Но далее этого рассказ Кухтенкова развития у Сергеева не получил и был так же, как и все остальное, подшит к делу. Пожалуй, что даже проверка Кухтенкова была приведена Сергеевым уже так, в разговоре, или, если он действительно и проделал ее, то уже как частный человек, а не как следователь, так как в последнем случае по закону, на который все опирался Сергеев, он должен был бы составить соответственный протокол, какового в “Деле” не было.
А между тем показание Кухтенкова могло быть очень важным; оно первое называло имена некоторых из тех работников советской власти, которые непосредственно участвовали в акте сокрытия тел убитых в Ипатьевском доме. Показание Кухтенкова снова вызывало к жизни вопрос о розысках тел в районе “Ганиной ямы”, совершенно заглохший после неудачи, постигшей офицеров. Особенно в этом смысле оно было важно для Сергеева, который, согласно своей программе, ставил следственное производство в теснейшую связь с нахождением тел.
Но Сергеев ничего не сделал.
Простым опросом жителей Верх-Исетска выяснилось бы, что представляют собой фигуры Ермакова, Костоусова, Партина и др.: каково их прошлое и какова была их деятельность при большевиках; были ли какие-нибудь связи между этой компанией и “Ганиной ямой”; и немного труда стоило бы Сергееву узнать, что Ермаков и его помощник Ваганов были “в близких отношениях” с Исааком Голощекиным, который и поставил Ермакова военным комиссаром Верх-Исетска и при помощи “особого отряда” Ермакова приводил в исполнение все свои кровавые деяния по искоренению контрреволюции и упрочению советской власти в районе Верх-Исетского завода. Сергеев хотя бы из простого любопытства поинтересовался бы спросить Кухтенкова, что он понимает под определением вида совещавшихся деятелей — “воинственный”, хотя сам в протоколе поставил это слово в кавычки. Значительно позже жена Леватного определила вид своего мужа в это утро, как и бывших с ним Ермакова, Костоусова и прочей компании, словом “грязный” и пояснила, что они все были перепачканы в глине и пыли. Ведь для Сергеева ясное определение вида людей, работавших по сокрытию тел убитых, имело большое значение. Но его ничего не интересовало.
Все эти дефекты, упущения, преступные игнорирования фактами и сведениями, получившимися следственным производством, приходится отмечать теперь не ради придачи настоящим запискам критической тенденции, а дабы подчеркнуть более рельефно те причины, которые долго держали истинный характер всех Уральских преступлений советской власти против Членов Дома Романовых под флером тайны и позволили развиваться в обществе всевозможным версиям и легендам, благоприятным советским главарям и каким-то тайным политическим, мрачным деятелям за границей, преимущественно в Германии. Теперь, когда с падением Омска исчезла серьезная угроза прочности советского режима в России и ненациональные монархические тенденции германофильских российских кружков отошли в далекое будущее, работа агентов того или другого лагерей вокруг царского дела почти совершенно затихла. Но в то время, когда еще была надежда на возможность победы Омска, оба указанных противника проявляли кипучую деятельность, каждый со своей точки зрения и в своих интересах, в целях затемнить и исказить истину совершившихся злодеяний, оказывая такое сильное влияние на мысль правительственных и общественных кругов, что истина событий подвергалась опасности потеряться для будущей беспристрастной истории переживаемой эпохи.
Выше уже указывалось, как отразилась неудача в поисках тел убитых на офицерах и на уголовном розыске. В следственном производстве согласно программе, намеченной себе Сергеевым, неудача остановила его деятельность в плоскости установления факта — было ли совершено убийство в действительности или нет? Август, сентябрь, октябрь, ноябрь — следственное производство стоит перед этим вопросом, считая недостаточными все те данные, которые разбирались выше, но не предпринимая никаких самостоятельных по своей инициативе шагов для розыска новых свидетелей, новых данных.
Еще первый свидетель Федор Никитич Горшков, рассказывавший свою историю прокурору 29 июля, указал и на источник его сведений, назвал лиц, которые знали детали ужасного зверства, совершенного в доме Ипатьева. Эти лица живут тут же, в городе Екатеринбурге; вызвать их — дело минуты. Но только б декабря этот первоисточник данных, послуживших поводом для предварительного следствия, допрашивается Сергеевым. Это Капитолина Агафонова, сестра разводящего охранной команды Анатолия Якимова, скрывшегося из города вместе с большевиками.
“По словам брата, присутствовавшего при казни, — рассказывает Агафонова, — злодеяние было выполнено таким образом: часу в третьем ночи всех заключенных в доме лиц разбудили и попросили сойти вниз. Здесь им сообщили, что скоро в Екатеринбург придет враг, и что поэтому они должны быть убиты. Вслед за этими словами последовали залпы, и Государь и Наследник были убиты сразу, все же остальные были только ранены, и потому их пришлось пристреливать, прикалывать штыками и добивать прикладами. Особенно много возни было с фрейлиной: она все бегала и защищалась подушками, на теле ее оказалось 32 раны. Княжна Анастасия притворилась мертвой и ее также добили штыками и прикладами. Сцена расстрела была так ужасна, что брат, по его словам, несколько раз выходил на улицу, чтобы освежиться. Кто именно участвовал в расстреле и сколько человек, брат не говорил, помню, что он упоминал о каких-то латышах и говорил, что стреляли не красноармейцы, а какие-то главные, приехавшие из совета. Этих главных было пять человек. После убийства тела убитых перенесли в автомобиль и увезли в лес”.
После этого описания ужасной картины расстрела, казалось бы, не могло быть сомнений в факте совершившегося в доме Ипатьева преступления. Агафонова, подтвердив в общем показания Якубцова, Летемина, Старковой, Марии Медведевой, дала новые существенные для дела указания, что в расстреле участвовали латыши и пять каких-то главных, приехавших из совета. Данные эти были существенны не только в юридическом отношении: они указывали, что для расстрела руководители преступления почему-то не воспользовались людьми охраны, состоявшей, как известно, из русских рабочих, а прибегли к “латышам” и каким-то “главным” из совета. То же говорил и Старков своей матери, что их, рабочих, в эту ночь не пустили в дом; то же говорила и Мария Медведева со слов своего мужа, что кроме него никто из охранников участия в расстреле не принимал.
Если бы в Екатеринбурге между военными властями, занимавшимися расследованием, с одной стороны, уголовным розыском — с другой, и гражданским следствием — с третьей, существовали нормальные взаимоотношения, сотрудничество и доверие в достижении одной цели, то, вероятно, даже при наличии рассмотренных выше материалов, дело о расстреле бывшего Государя Императора было бы уже значительно более освещено и раскрыто, чем это оказалось в действительности к 22 января. Много времени для раскрытия истины было потеряно; много следов преступления успело сгладиться и исчезнуть безвозвратно, а Исааки Голощекины, Янкели Свердловы — из одного лагеря, и Соловьевы и Марковы — из другого продолжали успешно творить свое дело, злое дело, на Руси и для России. Выше уже говорилось, что прокурор Иорданский, по его словам, стремясь улучшить положение дела, определял для наблюдения к отдельно работавшим организациям товарищей прокурора, но указанные уже причины внутреннего характера, а часто и личного свойства не помогали объединению работы в одном направлении и дружном усилии. Мало того, товарищ прокурора Пермского окружного суда Тихомиров не только не содействовал своему прокурору Шамарину в деле собственного направления работы уголовного розыска, но, обратно в тайне, всецело, несмотря на предупреждения прокурора, поддерживал ложность путей, избранных уголовным розыском в работах по царскому делу. Уже после передачи дела следователю Соколову и ликвидации деятельности военно-уголовного розыска, прокурору Шамарину было предъявлено на заключение дознание, изъятое от бывших чинов уголовного розыска. Шамарин, ознакомивший с ним и с определявшейся в нем деятельностью Тихомирова, был вынужден высказать в заключение: “Я теперь ясно вижу, что моих советов Тихомиров не послушался и свою деятельность, направленную на рекламирование и восхваление деятельности Кирсты, от меня скрыл”.
Могло ли что-нибудь подобное быть в прежнее время, чтобы товарищ прокурора тайно от своего патрона входил в соглашение и поддерживал лицо уголовного розыска, с деятельностью которого не был согласен прокурор? Такое положение могло создаться только как результат разврата, внесенного керенскими судебными реформами и общей расшатанностью моральных начал, как наследие революции 1917 года. Можно ли было при таких условиях ожидать, чтобы правда о злодеянии, совершенном Исааком Голощекиным и Янкелем Юровским в Ипатьевском доме, вышла бы когда-нибудь наружу?
Когда в Омске обсуждался вопрос о рамках, которые должны быть определены для расследования и следствия по Царскому делу, и Верховному Правителю доложено было о размерах и характере злодеяния, совершенного советскими властями в Ипатьевском доме, то адмирал Колчак возмущенно заметил: “Как же мне докладывал министр юстиции, что Царская Семья была в Перми и что даже Великой Княжне Анастасии Николаевне удалось бежать?”
Очевидно, и в Омске министру юстиции Старынкевичу версия, распущенная Кирстой и Тихомировым, была почему-то более по сердцу, чем данные официального следствия. Старынкевич — социалист-революционер; будучи при Царском режиме присяжным поверенным, за какие-то политические провинности был сослан в Сибирь. По воцарении Керенского Старынкевич самовольно покинул место ссылки, прибыл в Иркутск и здесь, пользуясь различными революционными путями и приемами, самолично сделался прокурором Иркутской судебной палаты, донеся, конечно, о сем Керенскому. Керенский, будучи в то время министром юстиции Временного правительства, утвердил Старынкевича в должности. При формировании министерств в Омске, при общем недостатке людей, Старынкевич явился кандидатом с высоким цензом “бывшего прокурора судебной палаты” и был назначен министром юстиции. Едва ли будет ошибкой предположить, что, вероятно, в этих чертах краткой биографии Старынкевича кроются основания причин, почему прокурор Иорданский не получал ответов на свои запросы о руководящих указаниях для следственного производства по делу об убийстве бывшего Государя Императора. Старынкевич интересовался истиной о злодеянии, совершенном советскими властями в Ипатьевском доме, постольку, поскольку ее мог объять “кратенький доклад для прочтения его перед сном”.
Верховный Правитель, ознакомившись с общими условиями производства следствия и расследования по делу об убийстве бывшего Государя Императора и Его Семьи и с условиями взаимоотношений между отдельными ведомствами в Екатеринбурге, дабы поставить дело исследования на новых началах, принял решение без министра юстиции, на свою личную ответственность. Предписание об изъятии следственного производства от члена суда Сергеева и расследования от военных властей Екатеринбурга и Перми, с передачей всего материала, вещей и вещественных доказательств по делу, впредь до назначения нового следователя, в особую комиссию, было подписано Верховным Правителем и скреплено подписью правителя его собственной канцелярии.
23 января 1919 года в присутствии прокурора Екатеринбургского окружного суда Иорданского предписание было предъявлено члену суда Сергееву, и приступлено к составлению описей и приему по ним всего следственного производства, относящихся к нему вещественных доказательств и вещей, не причисленных следствием к категории вещественных доказательств, но собранных в доме Ипатьева, отобранных от разных семей красноармейцев и у других жителей города Екатеринбурга. Эта приемка дел и вещей потребовала целой недели времени, так как описей вещей раньше составлено не было. Вещей же в общем было довольно много, почему Сергеев был в состоянии по данному ему времени составить лишь краткие описи, не разбирая сундуков и ящиков, а опечатывая их печатями Екатеринбургского суда.
Вместе с тем до прибытия нового судебного следователя Сергееву было разрешено продолжать следственное производство, дабы перерыв работы не отразился неблагоприятно на самом деле. Почувствовав, что ему могут угрожать крупные неприятности за его бездействие, и дабы избежать вполне определенных обвинений, Сергеев неожиданно проявил чрезвычайную энергию и распорядительность и в течение дополнительного одного месяца работы сделал гораздо больше, чем за все предыдущие 7 месяцев. Дело в том, что в его распоряжении для розыскного дела состоял способнейший и, пожалуй, единственный в то время в Сибири вполне честный агент сыска С. Алексеев, работавший не из-за средств, а по врожденной любви и ревности к этому делу. Бывший исправник, он имел громадный опыт сыщика и большое знание души преступника, и где даже старым прокурорам не удавалось добиваться правды, он легко беседой подводил преступника или свидетеля почти к полной откровенности.
Сергеев теперь решил использовать Алексеева и двумя предписаниями от 28 января и б февраля дал ему для обследования вполне определенные указания для розыска по Царскому делу. Результаты не замедлили сказаться.
30 января Алексеев находит машиниста паровоза Павла Логинова, который вел эшелон с комиссарами из Екатеринбурга и от них много слышал про убийство Царской Семьи.
4 февраля — задерживает помощника шофера автомобиля Иосифа Мельникова, возившего 18 июля Исаака Голощекина в Коптяковский лес.
11 февраля Алексеев находит в Перми и арестует Павла Медведева, начальника охранников и участвовавшего непосредственно в расстреле Царской Семьи.
21 февраля — задерживает охранника Филиппа Проскурякова, хорошо знавшего все подробности убийства.
16 марта — находит Привалову и Ускова, свидетелей, видевших проход грузовика с телами в Коптяковский лес и, наконец,
2 апреля Алексеев находит и арестует разводящего охранной команды Анатолия Якимова, брата Агафоновой, присутствовавшего при расстреле.
Если бы Сергеев в свое время проявил то же рвение к делу, какое показал теперь, то, вероятно, Алексеев за минувшие 7 месяцев по свежим следам доставил бы ему богатейший материал для дела и не выпустил бы из своих рук такого свидетеля, каковым был Сакович. Но теперь и для Алексеева работа сильно усложнилась, так как слишком много времени было потеряно и многие из исполнителей преступления успели рассеяться по всей Сибири, скрываясь в глухих местах.
Во всяком случае Сергееву уже не пришлось пользоваться всеми этими лицами, и они попали на изучение к новому следователю.
По рекомендации бывшего Пензенского губернатора князя Голицына для дальнейшего ведения следствия был избран бывший судебный следователь по особо важным делам при Пензенском окружном суде Николай Алексеевич Соколов, бежавший из советской России и пешком пришедший к нам, пройдя через линии расположения красных войск. Назначение Соколова состоялось 7 февраля 1919 года.