Выше уже указывалось, что руководители истреблением Дома Романовых придерживались каких-то особых соображений в отношении судьбы тех или других приближенных к Царской Семье и слуг, состоявших при Ней в Тобольске.
Таким образом, когда Августейшую Семью советские главари перевезли в Екатеринбург и заключили в Ипатьевском доме, то одновременно генерала Татищева, графиню А. В. Гендрикову, Е. А. Шнейдер и камердинера Волкова комиссар Мрачковский отобрал из общего состава свиты, приехавшей в Екатеринбург, и прямо с вокзала без багажа и вещей отвез в Екатеринбургскую губернскую тюрьму. Камердинеры Нагорный и Седнев, попавшие сначала в Ипатьевский дом, 25 мая были взяты из дома и тоже доставлены в тюрьму.
В тюрьме Чуцкаев отобрал у Долгорукова и Татищева револьверы, а Дидковский взял деньги (генерал Долгоруков попал в тюрьму раньше). Как в том, так и в другом актах упомянутые советские деятели выдали владельцам расписки. Арестованных разъединили: Долгоруков, заключенный еще с 30 апреля, сидел один в так называвшемся “секретном отделении”. Туда же отвели Татищева и Волкова, но посадили в камеру отдельно от Долгорукова. Гендрикова и Шнейдер были помещены в женском отделении в камере с Княгиней Еленой Петровной Сербской, а Нагорного и Седнева заключили в общей камере тюрьмы, где содержались арестованные чрезвычайной следственной комиссией и откуда выводили только для расстрела. Заключенные были лишены вещей и денег; режим к ним применялся тот же, как и для всех других арестантов, и единственное развлечение и времяпрепровождение заключалось в беседах и разговорах друг с другом и с другими такими же несчастными заключенными белогвардейцами и буржуями, ожидавшими своей участи.
Илья Леонидович Татищев попал в состав свиты, предназначенной сопровождать Царскую Семью в Тобольск, случайно. Он не принадлежал к числу так называемых придворных. Когда выяснилось, что вследствие болезни жены Бенкендорф не сможет сопровождать Государя в ссылку в Тобольск, Керенский предложил бывшему Царю выбрать одного из следующих лиц: Воейкова, или Нилова, или Нарышкина, или Татищева. Выбор Государя остановился на Татищеве, о чем Керенский послал уведомить последнего помощника комиссара Министерства Двора Павла Михайловича Макарова. Макаров, приехав к Татищеву, объявил Илье Леонидовичу, что он назначен сопровождать Государя в Тобольск. На это заявление Татищев спросил: “Что, это распоряжение Правительства или приказ Государя?”
“Желание Государя”, — ответил Макаров.
“Раз Государь желает этого, мой долг исполнить волю моего Государя”, — сказал Татищев, и в тот же день присоединился к свите, уже состоявшей при Царской Семье.
Выбор Государя был очень удачный. Глубоко благородный и идеально честный Илья Леонидович, с христианской душой и кротким характером, стал вскоре общим любимцем в среде заключенных в Тобольске. С большим внутренним запасом духовных сил, он умел быть всегда спокойным, ровным, внося бодрость в окружающих и стараясь различными рассказами и воспоминаниями сокращать долгие досуги томительных дней заключения в Тобольске.
Попав в тюрьму, Илья Леонидович и здесь не изменил себе и старался подбадривать других.
“Вот Алексей Андреевич, — обратился Татищев к Волкову, входя в контору тюрьмы, — правду ведь говорят: от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся”.
Кругом улыбнулись, и только Мрачковский злобным тоном заметил:
“По милости Царизма, родился в тюрьме”.
В камере, в которую попал Татищев, содержалось несколько офицеров, с которыми Илья Леонидович любил беседовать, поддерживал в них бодрость и веру в спасение России, и, несмотря на весь ужас окружавшей обстановки, на грязь, испытываемые лишения и нравственные муки перед неведомой личной судьбой, он остался верным своему Государю и своей присяге до конца. Рассказывая офицерам, как Государю Императору угодно было предложить ему сопровождать Его Величество в ссылку, Илья Леонидович говорил:
“На такое Монаршее благоволение могла ли у кого-либо позволить совесть дерзнуть отказать Государю в такую тяжелую минуту? Было бы не человечески черной неблагодарностью за все благодеяния идеально доброго Государя даже думать над таким предложением; нужно было считать его за счастье”.
10 июля Татищев и Долгоруков были вызваны в тюремную контору. Здесь им вручили ордера за подписью Белобородова и Дидковского, в которых им предписывалось в 24 часа покинуть пределы Уральской области. Такая неожиданная милость советских властей очень удивила обоих; ни Татищев, ни Долгоруков никого не просили об освобождении, и никто к ним за время заключения в тюрьме не приезжал, и за них никто не хлопотал. Тем не менее им приказали сейчас же взять свои вещи и уходить. Двери тюрьмы перед ними открылись.
Но у ворот тюремной ограды их встретили вооруженные палачи из чрезвычайной следственной комиссии, которые отвели Татищева и Долгорукова за Ивановское кладбище в глухое место, где обычно, по выражению деятелей чрезвычайки, “люди выводились в расход”. Там оба верных своему долгу и присяге генерала были пристрелены, и трупы их бросили, даже не зарыв.
Там же и так же кончили жизнь Нагорный и Седнев, но тела их остались неразысканными. 28 мая по совету какого-то тюремного адвоката они подавали из тюрьмы прошение на имя Белобородова, в котором просили объяснить им причины их заключения в тюрьму и выражали желание быть высланными на родину. Ответом был расстрел.
Клементий Григорьевич Нагорный и Иван Дмитриевич Седнев оба бывшие матросы с яхты “Штандарт”. Оба они уроженцы Ярославской губернии; Седнев был женат, имел трех детей, мать и сестру; вся семья была на его иждивении. Нагорный — холостой; его родители проживали на родине. Нагорный был определен к Наследнику Цесаревичу, когда бывший Его дядька, известный боцман Деревенько, проворовался и был удален от Двора.
20 июля графиня А. В. Гендрикова, Е. А. Шнейдер и камердинер Волков были отправлены под конвоем на вокзал и посажены в арестантский вагон. Сюда же была приведена Княгиня Елена Петровна Сербская с состоявшими при ней членами Сербской миссии и еще несколько других содержавшихся в тюрьме офицеров и “контрреволюционеров”. Всего набралось 36 человек.
23 июля всех перечисленных лиц привезли в Пермь. Здесь Княгиню Елену Петровну с ее миссией, графиню Гендрикову, Е. А. Шнейдер и Волкова, при отношении Пермского окружного чрезвычайного комитета по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, за № 2172, отвели в Пермскую губернскую тюрьму, а остальных — в арестный дом. Все три женщины были помещены в Одной камере в женском отделении, а членов миссии и Волкова заключили в камерах мужского отделения.
Через несколько дней после перевода в Пермь Волков по совету какого-то адвоката, также сидевшего в тюрьме, подал в местный совдеп заявление, прося разъяснить ему, за что он арестован. Недели через две-три он был вызван на допрос, где какой-то молодой человек стал допрашивать его об убийстве бывшего Царя в Екатеринбурге и о побеге Государя из Тобольска. На вопрос же Волкова о судьбе его прошения молодой человек ответил, что “этот вопрос будет разрешен в Москве”.
Ответ этот характерен и существен для установления отношения Москвы вообще к событиям, связанным так или иначе с судьбой Царской Семьи. Если местные власти не имели права разрешить сами даже вопроса о судьбе камердинера Волкова, как же можно допускать, что в отношении судьбы Царской Семьи местные власти обходились без руководительства из центра.
Администрация тюрьмы, куда были заключены Княгиня Сербская, графиня Гендрикова и Е. А. Шнейдер, в пределах возможного, старалась облегчить заключенным женщинам их положение: разрешила приобретать изредка молоко и давала для чтения получавшиеся в тюрьме газеты. Наибольшую бодрость в тяжелом тюремном заключении проявила графиня Гендрикова, которая иногда даже пела, дабы развлечь тоску сильно грустившей по мужу Княгини Елены Петровны. Большой недостаток ощущался в белье; приходилось носить мужское тюремное белье, так как никаких своих вещей при заключенных не было. Все вещи Гендриковой и Шнейдер были отобраны советскими главарями еще в Екатеринбурге и хранились в помещении областного совдепа, где, как упоминалось выше, вещи при бегстве советской власти из города были раскрадены как самими главарями власти, так и различными маленькими служащими совдепа. Остается только непонятным, почему советские власти, предрешив судьбу несчастных своих жертв, так медлили с окончательным приведением в исполнение своих намерений и томили бедных заключенных, заставляя их переживать моральные пытки в тысячу раз более изуверские, чем пытки в застенках в самые темные времена средних веков.
Анастасия Васильевна Гендрикова, как глубоко религиозный человек, не боялась смерти и была готова к ней. Оставленные ею дневники, письма свидетельствуют о полном смирении перед волей Божьей и о готовности принять предназначенный Всевышним Творцом венец, как бы тяжел он ни был. Она убежденно верила в светлую загробную жизнь и в Воскресение в последний день, и в этой силе веры черпала жизненную бодрость, спокойствие духа и веселость нрава для других.
Она любила Царскую Семью и была любима Ею почти как родная дочь и сестра. После смерти ее матери и особенно после ареста в Царском Селе единственною сердечною и глубокою привязанностию Анастасии Васильевны на земле оставалась Государыня Императрица и Великие Княжны. Все письма Государыни к Настеньке, как звала графиню Гендрикову Ее Величество, полны материнской нежностью и заботливостью. Необходимо отметить, что мать Анастасии Васильевны, графиня София Петровна Гендрикова, была наибольшим и любимейшим другом Государыни Императрицы Александры Федоровны в течение всей ее жизни. Обеих связывала глубокая религиозность и преданность учению Православной Церкви о беспредельной любви к ближнему и бесконечном милосердии и терпимости к людям. Последние 3-4 года своей жизни графиня София Петровна страшно страдала физически вследствие какой-то очень сложной болезни и медленно, мучительно, долго умирала на руках своей страстно любимой дочери. Поразительно, что единственное, что облегчало страдания умиравшей, было присутствие Государыни Императрицы и молчаливая, сосредоточенная молитва последней. Государыня, веря Сама в силу молитвы, приходила к графине почти ежедневно; брала руки страшно страдавшей больной в Свои руки и, закрыв глаза, не произнося ни слова, уходила в напряженное молитвенное состояние. Больной постепенно становилось все легче, легче, боль затихала, и обе женщины, в слезах и обнимаясь, горячо благодарили Бога за Его бесконечную милость. Об этих минутах молитвенного исцеления полны письма графини-матери к дочери и письма Государыни к графине Софии Петровне. О них же часто упоминает в своем дневнике и Анастасия Васильевна.
Письма Великих Княжен к графине Гендриковой, и особенно письма Великой Княжны Ольги Николаевны, дышат доверием, любовью, простотой отношений и непринужденной веселостью. Княжны делились с Настенькой всеми своими впечатлениями, советовались в своих общественных делах и видели в ней как бы свою старшую сестру. Царская Семья была очень сдержанна в осуждении вообще людей и даже своих близких. Очень редко в письмах проскальзывает какое-нибудь недоброжелательное чувство к кому-нибудь. Чаще всего это выражается только в какой-нибудь юмористической форме. Но более рельефно выражаются Их симпатии. Так, видно, что наибольшей симпатией членов Императорской Фамилии пользовался Великий Князь Дмитрий Павлович, отношения к которому были как к любимому брату.
Анастасия Васильевна далеко не была человеком, которому были бы чужды земные желания, колебания, сомнения, раздражения и иные душевные и духовные побуждения, присущие существу мыслящему, живущему среди людей, ищущему у них любви для себя, для своей жизни, ищущему ответов на вопросы обыденной, окружающей обстановки, жизни. Она не чужда была слабостей, временных разочарований в окружающих, временных ошибок и искушений. В своем дневнике, посвященном покойной матери, она пишет:
“Боже мой! Когда же кончится моя бесцельная, одинокая жизнь? Она меня тяготит, и теперь постепенно блекнут все утешения; больное, измученное, жаждущее любви сердце нигде не находит ответа и тепла...”
“Пришлось спуститься с высоты, где царят утешение и мир, в самую тину житейскую, в самый центр житейских дрязг, суеты, забот; вникнуть и окунуться в окружающую жизнь, полную сложностей, интриги, пошлости и лжи людской...”
“Мне казалось, что я найду просвет единственно в одном прежнем, сильном чувстве любви... но и здесь нашла только полное и окончательное разочарование...”
“Я чувствую, что я начинаю черстветь, холодеть и на меня находят апатия и равнодушие ко всему, кроме душевной боли...”
Разве в приведенных словах дышит не сама жизнь земная? Разве это мысли и чувства не земного существа? А между тем многие считали Анастасию Васильевну мистически больной, стоящей вне жизни, вне ее реальных сторон и объясняли это близостью Гендриковой к Государыне, влиянием Последней в религиозно-мистическом отношении и больной экзальтацией. Совершенно верно, что молодая Анастасия Васильевна была требовательна к людям, что ее не удовлетворяли ни люди, ни жизнь, ее окружавшая, так как блистали они только внешней мишурной оболочкой, а она искала души в человеке, глубины и идеальности в жизни. Люди, не способные понимать духовных обликов Государыни Императрицы или Анастасии Васильевны Гендриковой, обвиняли их в страдании больной экзальтацией мистицизма, формальном исповедании религии и чуть ли не в кощунственном отношении к духу веры, заменяя его учениями старцев, различных кликуш и истеричек и чуть ли не оккультическими экспериментами в личной и государственной жизни.
Анастасия Васильевна, как и Государыня Императрица Александра Федоровна, была по вере истинной Православной христианкой, верующей силою разума и чистотою сердца. Для нее вера в Бога, в догматы Православной Церкви была той действительной, естественной силой, которая одна только может управлять в высшем значении этого понятия миром, людьми, их помыслами и чувствами, для приближения всего живущего к высокому идеалу человеческих взаимоотношений на земле, зиждущихся на законе Христовой любви. Отсюда в этой силе веры черпала она ответы и решения возникавшим в ней сомнениям и колебаниям; искала укрепления и возвышения своих духовных сил для правильного разрешения житейских проблем, требований долга, совести и морали. В ней же она удовлетворяла неутоленное на земле чувство сердца и горящей ищущей души.
В этой здоровой и сильной религии Бога и вере во Христа Анастасия Васильевна была наставлена с юношеского возраста двумя наиболее ей близкими женщинами. Это были ее покойная мать и Государыня Императрица Александра Федоровна.
Анастасия Васильевна любила свою мать необычайно большой, глубокой, преданной и сильной любовью. Тянувшаяся несколько лет тяжелая, мучительная болезнь Софии Петровны и затем сама смерть создали в жизни любящей дочери неизлечимое горе, неослабное страдание. Но, с другой стороны, самоотверженный уход дочери за больной матерью, требовавший громадных сил и большого напряжения, воспитали в Анастасии Васильевне великую способность жить для другого, жертвовать другому всем и для облегчения состояния любимой и любившей матери находить в себе силы быть не только спокойной, но даже веселой, дабы не возбуждать в матери сомнения, что болезнь ее тяжела для дочери. Дочь находила истинное удовлетворение в самоотречение для матери, и действительно не чувствовала тяжести ухода за больной, но она страдала невероятно за любимую мать и заставляла себя быть веселой, чтобы скрыть это страдание от матери и не увеличивать еще более ее мук.
Государыня, видя всю силу отчаяния и беспредельного горя, охвативших Анастасию Васильевну после смерти Софии Петровны, будучи исключительно чуткой в понимании душевных настроений близких людей и бесконечно верующей в благость Промысла Божия, одной высказанной, глубокой мыслью пробудила в Анастасии Васильевне сознание настоящего смысла, цели и назначения, предуказанных ей Богом для всей ее дальнейшей жизни. Вот как говорит об этом моменте жизни и воспринятой идее сама Анастасия Васильевна в своем дневнике, посвященном матери:
“Во всем, Ангел мой, я чувствую действие твоих молитв обо мне. Я опять нашла свою прежнюю Царицу, опять тем Ангелом-Утешителем, которым Она была для тебя в первые годы после смерти папы. Ты тогда говорила, что папа послал Ее тебе в утешение, а теперь ты мне Ее опять вернула такой, какой Она была тогда, и это мне такое утешение. Мне в душу запала мысль, которую Она мне сегодня сказала: чтобы тот опыт страдания, который Господь мне послал в тебе и через тебя, я бы употребила на радость и утешение другим”.
“Может быть, в этом должна быть цель, назначенная мне Богом”.
Это было высказано государыней в 1916 году. И действительно, вся последующая жизнь Анастасии Васильевны озарилась высоким светом самоотверженной работы и деятельности для других людей. Она пошла по пути мысли, заложенной в ее духовном миросознании Государыней, не по чувству долга или обязанности, а потому, что уже иначе она не могла и мыслить. Все более и более в ней стало крепнуть душевное спокойствие, равновесие чувств, ясность мысли и добровольная покорность перед волей Божьей. Она стала на истинный путь служения любви во Христе, который привел ее к мученическому, но желанному ею венцу за Тех, Кому она окончательно отдала свою душу на земле.
Расставаясь накануне переезда из Царского Села в Тобольск с комнатой своей матери, и со всем, что было собрано в ней как память о матери, Анастасия Васильевна записала в своем дневнике последнее обращение к матери, воспитавшееся и развившееся в ней из завета, данного Государыней и поддерживавшегося Ею в “Настеньке” всею силою глубокого духовного влияния.
“Последний раз сижу я в уютном уголке, устроенном около твоей образницы, окруженная твоими книжками, образами, и все мне говорит о тебе. Завтра уже опять (третий раз после твоей смерти) придется разорить этот единственный уголок моей? мира и опять все укладывать, и Бог знает, придется ли когда его собрать? Впереди неведомый далекий путь, а дальше полная неизвестность, но хотя сейчас мне тяжело и грустно и такая безумная жажда твоей ласки незаменимой, так хочется положить голову к тебе на плечо и отдохнуть (я так устала), но на душе все же спокойно; я чувствую, что ты со мной и слышишь меня, и я не могу не вылить душу тебе, не выразить хоть отчасти все пережитое, хотя я и знаю, что ты видишь, понимаешь и знаешь каждое движение моей души, даже еще легче, еще яснее, чем раньше”.
“Я не могу уехать отсюда не возблагодаривши вместе с тобой Бога за тот чудный мир и силу, которую Он посылал мне за все эти почти 5 месяцев ареста”.
“И я знаю, что эти неземные чувства слишком хороши и высоки для меня. Не я их заслужила, а ты мне их вымолила у Бога своими страданиями”.
“Ты всю жизнь жаждала и стремилась к миру душевному, как к высшему лучшему Божьему дару, и когда ты наконец достигла его и наслаждаешься им в полном блаженстве, ты делишься им со мной (как мы делили и страдания). Ты видишь, что я без этого не могла бы продолжать жизнь, и чем труднее и тяжелее делается моя жизнь, тем больше делается душевный мир”.
“Я поняла теперь, как и ты, что это лучшее, самое большое счастье, которое может быть, что с этим чувством все можно перенести, и я благословляю Бога и тебя, Ангел мой, за это, потому что я уверена, что это мне послано по твоим молитвам. Какое чудное спокойствие на душе, когда можешь все и всех дорогих отдать всецело в руки Божий, с полным доверием, что Он лучше знает, что кому и когда надо. Будущее больше не страшит, не беспокоит. Я так чувствую, и так доверяюсь тому (и так это испытала на себе), что по мере умножения в нас “страданий Христовых, умножается Христом и утешение наше...”
“Я знаю, что ты везде будешь со мной, будешь вести меня по тому пути, по которому я должна идти, и я закрываю глаза, отдаюсь всецело, без сомнения и вопросов, или ропота в руки Божий, с доверием и любовью, и знаю, что ты умолишь Бога поддержать меня и в минуту смерти, или если мне еще будут испытания в жизни”.
На этом кончается дневник Анастасии Васильевны, посвященный матери.
4 сентября 1918 года, отношением за № 2523, губернский чрезвычайный комитет потребовал присылки в арестный дом графини А. В. Гендриковой, Е, А. Шнейдер и камердинера Волкова. Всех их собрали в конторе тюрьмы и предложили им захватить с собой вещи, какие у кого были. Это дало повод Анастасии Васильевне высказать предположение, что их поведут на вокзал для перевозки в другое место. В конторе тюрьмы их передали под расписку конвоиру от комитета, по фамилии Кастров.
В арестном доме, в комнате, в которую их ввели, было собрано еще восемь других арестованных (в том числе жена полковника Лебеткова и Егорова) и 32 вооруженных красноармейца, во главе с начальником, одетым в матросскую форму.
Была глухая ночь, лил дождь. Всю партию в 11 человек (6 женщин и 5 мужчин) забрал матрос с конвоем и повел куда-то, сначала по городу, а затем на шоссе Сибирского тракта. Все арестованные несли сами свои вещи, но, пройдя по шоссе версты 4, конвоиры стали вдруг любезно предлагать свои услуги — понести вещи: видимо, каждый старался заранее захватить добычу, чтобы потом не пришлось раздирать ее впотьмах, в сумятице, и делить с другими.
Свернули с шоссе и пошли по гатированной дороге к ассенизационным полям. Тут Волков понял, куда и на какое дело их ведут, и, сделав прыжок вбок через канаву, бросился бежать в лес. По нем дали два выстрела; Волков споткнулся и упал. Это падение красноармейцы сочли за удачу выстрелов и прошли вперед. Однако Волков не был задет, он вскочил и снова побежал; ему вслед дали еще выстрел, но в темноте опять не попали. Через 43 дня скитания по лесам Волков вышел на наши линии и благополучно избег ожидавшей его участи.
Всех остальных привели к валу, разделявшему два обширных поля с нечистотами; несчастные жертвы поставили спиной к конвоирам и в упор сзади дали залп. Стреляли не все, берегли патроны; большая часть конвоиров била просто прикладами по головам...
С убитых сняли всю верхнюю одежду и в одном белье, разделив на две группы, сложили тут же в проточной канаве и присыпали тела немного землей, не более как на четверть аршина.
7 мая 1919 года, через семь месяцев после убийства, тела Анастасии Васильевны Гендриковой и Екатерины Адольфовны Шнейдер были разысканы, откопаны и перевезены на Ново-Смоленское кладбище в Перми для погребения. Перед погребением тела были подвергнуты судебно-медицинскому осмотру.
Тело Е. А. Шнейдер находилось в стадии разложения, но еще достаточно сохранившимся для осмотра; черты лица оставались легко узнаваемыми, и длинные ее волосы были целы. На теле обнаружена под левой лопаткой пулевая рана в области сердца; черепные кости треснули от удара прикладом, но голова в общем виде осталась ненарушенной.
Тело графини А. В. Гендриковой еще совершенно не подверглось разложению: оно было крепкое, белое, а ногти давали даже розоватый оттенок. Следов пулевых ранений на теле не оказалось. Смерть последовала от страшного удара прикладом в левую часть головы сзади: часть лобовой, височная, половина теменной костей были совершенно снесены и весь мозг из головы выпал. Но вся правая сторона головы и все лицо остались целы и сохранили полную узнаваемость.
Тела Анастасии Васильевны Гендриковой и Екатерины Адольфовны Шнейдер были переложены в гробы и 16 мая погребены в общем деревянном склепе на Ново-Смоленском кладбище. По случайному совпадению могила их оказалась как раз напротив окна камеры Пермской губернской тюрьмы, в которой провели они последние дни своей земной жизни.