Тесля А.А. Услышать глас безмолвствующих.

Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861- 1914 / Авторизированный пер. с английского В. Макарова. – М.: Новое литературное обозрение, 2006. – 320 с. – (Серия: Historia Rossica)

Исследование профессора Нью-Йоркского университета Янни Коцониса непосредственно посвящено довольно узкой и специальной теме – сельскохозяйственным кооперативам в Российской империи в 1861 – 1914 гг., причем преимущественное внимание уделяется периоду с начала XX века. Однако подобное тематическое ограничение, как подчеркивает сам заголовок, достаточно условно: во-первых, автора интересуют не столько сами сельскохозяйственные кооперативы, сколько связь их истории с куда более общей проблемой – аграрным вопросом в России в указанный временный промежуток. Во-вторых, хотя исследование непосредственно относится к области аграрной истории, но методы исследования, используемые автором, для нее нетрадиционны. Методология исследования – дискурсивный анализ, посредством которого автору удается превратить ограничения, накладываемее источниками, в преимущество:

«То, что имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства исходят не от крестьян, – это не слабость или неизбежный недостаток, но соль моего исследования. […] …Я стремился видеть в источниках не путеводитель по “подлинному” крестьянскому мировоззрению или всеобъемлющую картину того, что значит быть крестьянином, а отклик на призыв или запрос, поступившие крестьянам от кого-то другого. Эта формулировка метода ставит перед нами извечную дилемму крестьяноведения и subaltern studies – как услышать глас безмолвствующих; мы ищем ответ, стараясь услышать их голоса как отклик, являющийся звеном в сложном процессе взаимодействия. Вопрос в том, с кем и зачем они говорили. И именно об этом взаимодействии, а не о статичной реальности крестьянской жизни мы можем и должны рассказывать» (стр. 24 – 25).

Соответственно этому определяется и структура исследования – если в 1-й главе кратко прослеживается попытка применения европейских моделей сельской кооперации с момента отмены крепостного права, то 2-я и 3-я главы посвящены правительственному видению крестьянства (1895 – 1914), 4-я рассматривает представление о крестьянах, присущие земствам агрономам (1900 – 1914), а в 5-й, заключительной, анализируются конкретные практики функционирования сельскохозяйственных кооперативов в 1900 – 1914 гг.

Разумеется, в центре исследования находится «столыпинская реформа» – однако ее образ далек от привычного и хотя основные положения, лежащие в основании работы Я. Коцониса и принятые им от предшественников, уже получили достаточное признание, однако они далеки от хрестоматийного образа аграрных преобразований последнего десятилетия императорской России. Коцонис выделяет два этапа аграрных преобразований – с 1906 по 1910 и с 1910 до начала Первой мировой войны. Заявленная цель на первом этапе состояла в создании нового субъекта – земельных собственников, то есть чтобы крестьяне, выделившиеся из общины и укрепившие за собой землю, оказались ее собственниками, в первую очередь получив право свободно распоряжаться своей землей. Уже на этом этапе наблюдается половинчатость, прослеживающаяся в специфике используемой терминологии – законодательство и официальные документы говорят не о частной, но о «личной» собственности, обретаемой крестьянами. Принцип, лежащий в основе данных преобразований – переход к бессословности, и именно он был провален и в аграрной реформе, и в реформе местного управления и самоуправления – максимум на что было готово и правительство, и земства – всесословный характер управления, при сохранении сословных различий:

«Каждый раз, когда одна часть правительства издавала какие-либо положения, содержавшие хотя бы намек на разрешение залога крестьянских земель, другая часть кабинета во главе с Министерством финансов, не привлекая излишнего внимания к данным законоположениям, выпускала особые правила, которые их отменяли. Так произошло и в 1906 г., когда Указ от 15 ноября о залоге надельных земель был тут же снабжен правилами от 29 ноября и 11 декабря того же года, запрещавшими кооперативам закладывать какую бы то ни было крестьянскую землю. Когда государственная Дума в июле 1912 г. приняла закон, который вроде бы допускал определенную возможность залога таких земель, Министерство финансов тут же недвусмысленно исключило из залога все имущество,  составлявшее “необходимую” принадлежность крестьянского хозяйства. Сюда входили надельная земля (будь то выделенная или общинная), весь инвентарь, необходимый для производства и существования, а также большая часть вненадельных земель» (стр. 140).

В 1908 и 1910 годах было дважды отвергнуто предложение ГУЗиЗ (Главного управления земледелия и землеустройства) преобразовать Крестьянский банк в ипотечный – т.е. отказавшись от сословного характера и личного способа обеспечения кредитов, перейти к безличному, ипотечному обеспечению. Упорное нежелание согласиться на ипотеку для крестьян, выступая как попечительная мера (к недопущению обезземеливания), привело к тому, что после отмены в 1903 г. круговой поруки во взыскании налогов, та же круговая порука оставалась основным способом обеспечения кредитов.

Одновременно с сопротивлением значительной части правительства, столыпинская аграрная политика встретила масштабное противодействие земств. Еще в 70-е годы Т. Шанин отметил и обстоятельно рассмотрел поворот, происшедший в земствах после событий революции 1905 – 1907 гг. Если ранее большинство дворян-собственников принимало ограниченное участие в земстве и ведущие роли доставались либерально настроенным местным дворянам – что придавало земству общий либеральный фон, то революция 1905 г. привела к активизации дворянского большинства, изменив позицию земств на консервативную (свою роль сыграли и правительственные репрессивные меры в отношении либеральных земцев). Однако именно данный «консервативный поворот» земств создал затруднения правительству в области аграрной политики – для новых земцев «предложения Столыпина и Кривошеина были […] откровенным радикализмом: чего стоили только перспективы слияния дворян-землевладельцев и крестьян-собственников в одну социальную категорию, стирание сословных различий и расширение избирательных прав! Все это, безусловно, угрожало дворянскому преобладанию в политической системе империи. В этом смысле “новые земские люди” были возмущены ущемлением консервативных начал и занимались скорее их восстановлением, чем поддержкой реформ Столыпина» (стр. 122 – 123). В 1910 г. произошел фактический отказ от первоначально заявленных целей аграрной реформы – ГУЗиЗ согласилось с земствами в том, чтобы средства, выделенные на «землеустройство» отныне использовались не для крестьян-собственников, а в целях общего улучшения положения крестьян, вне зависимости от того, были ли они собственниками или общинниками. Тем самым единое сословие «крестьянства» получило новый импульс – поскольку именно сословный статус вновь утверждался в качестве основного критерия определения объекта регулирования и мер попечения и управления.

Однако все стороны дебатов о преобразовании русского аграрного строя были единодушны в том, чтобы рассматривать «крестьянство» в качестве объекта собственного регулирования, лишенного собственного голоса. Агрономы, зачастую оппозиционные правительству и земствам, представлявшие собой как правило либеральную часть «общественности», точно так же противопоставляли себя тем «крестьянам», помогать хозяйствам которых они были призваны. Коцонис отмечает, что если «нести идею перемен в массы – обычная задача для образованной элиты любой страны» (стр. 157), то российский случай представляет существенную специфику:

«Нередко профессионалы-практики полностью пересматривали свои первоначальные взгляды и намерения в процессе прямого общения с другими социальными группами, усердно пытаясь перевести свое кредо на “язык” последних. Но в случае с Россией той эпохи поражает именно отсутствие подобного рода обсуждений и компромиссов – считалось заранее доказанным, что крестьяне не способны сами формулировать свои интересы, и это мешало признать легитимность любого их действия [выд. нами – А.Т.]» (стр. 157).

Любые суждения или требования со стороны крестьян рассматривались «отчуждающим взглядом»: они либо осуждались как «невежественные», либо – в случае если мнения высказывались грамотными и/или богатыми крестьянами, последние заподозривались в желании эксплуатировать остальную крестьянскую массу, используя свое преимущество – и тогда с точки зрения агронома или инспектора крестьян надлежало оградить от их опасного влияния: «Результатом таких взаимоотношений стала культурная делегимитизация сельского населения в глазах специалистов, так что любой крестьянский отклик мог быть сочтен отражением отсталости» (стр. 253):

«В самом сердце агрономической программы был заложен взрывоопасный конфликт, а именно – задача изменения человека путем “внушения” и “насаждения” гражданского и общественного сознания, наряду с признанием безнадежной отсталости населения. Это противоречие побуждало “руководить”, вести, направлять, а не “надзирать”, к чему традиционно больше склонялись чиновники и земское дворянство» (стр. 204).

Конфликт оказывается по модели близким не классическому конфликту, протекающему между просвещенными элитами и непросвещенным обществом, а колониальной модели. Поскольку классические цивилизаторские движение в европейских странах «происходили в контексте мобилизации сословного общества в единую политическую нацию. Такое представление о нации не обязательно имело вид этнонационализма, но подразумевало расширяющееся пространство для гражданского соучастия и мобилизации. Именно этот аспект начисто отсутствовал в работах российских интеллигентов-профессионалов того периода. Предположение, что крестьяне не соответствуют заданным стандартам гражданственности, самостоятельности, прогресса и рациональности, породило не только идею динамичной трансформации крестьянства, но и зачастую подтверждало дискурсивное воплощение их в образе касты. Отсюда же проистекало и оправдание постоянного присутствия в крестьянской среде администрации, действующей почти как иностранная – “как бы со стороны” [выд. нами – А.Т.]» (стр. 204 – 205).

Коцонис отмечает, что крестьяне не были пассивным объектом воздействия правительства, земств, агрономов и т.д., хотя представали такими в их глазах. Крестьянство демонстрировало способность активно использовать навязываемый ему дискурс и обращать позицию слабого в свою пользу. Так, например, во время архангельского восстания 1918 г., когда от крестьян «требовали посылать новобранцев в новую армию, сельские сходы откровенно признавались в своей “темноте” и апатии, если это помогало избежать призыва. “Народу”, как заявил один сельский сход, не хватает “гражданской сознательности”, необходимой для такого великого дела» (стр. 292).

В своем исследовании Коцонис блистательно продемонстрировал, как каждая из основных групп формировала, поддерживала и развивала собственный образ «крестьянства» и прилагала усилия к тому, чтобы направить ход событий в сторону, соответствующую данному образу и делающей его более реальным. Фундаментальной проблемой для всех групп оказалась неготовность увидеть в «крестьянстве» субъекта(ов), с которым(и) был бы возможен диалог, неразличение потребностей, актуальных для самого крестьянства, а не мыслимых кем-либо извне.