Тесля А.А.

Документальная проза: проблема и история жанров[*]

Рассматривается вопрос о природе и характере документальной прозы в ее соотношении с прозой художественной. Анализируются основные и наиболее характерные этапы эволюции жанров документальной прозы в связи с проблемой автореференции.

Ключевые слова: документальная проза, мемуары, автобиография, записки, дневник, письма.

Для современного мира, а в особенности для европейской политической культуры конца XVIII – XIX вв. Руссо выступает преимущественно в качестве символической фигуры, выступающий как пророк современного демократического государства. Французская революция – равно в лице Робеспьера и тех, кто его свергал в Термидоре – клялась именем Руссо и подчастую заменяла аргументы цитатами из его сочинений[1]. Для противников революции Руссо выступал столь же, а зачастую и более значимой фигурой - объектом, концентрирующим на себе ненависть и презрение ко всему, учиненному в бурные десятилетия рубежа XVIII – XIX столетий. Для Бёрка Руссо – «идеолог», никчемное и крайне опасное существо, неспособное ни к чему в жизни и свое бесплодие изливающее в абстракциях, безжизненных, но угрожающих жизни.

В последние десятилетия появилась масса работ посвященных ранее относительно малозаметной теме – «повседневной жизни» прошлых эпох. Разумеется, как и в случае любой популярной темы, ей посвящены работы самого разнообразного качества и глубины – от поверхностных обозрений, собирающих свои сведения из вторых и третьих рук, дающих популярные обзоры по широко известным источникам, до глубоких оригинальных исследований.

Шарый А., Шимов Я. Корни и корона: Очерки об Австро-Венгрии: судьба империи / Андрей Шарый, Ярослав Шимов. – М.: КоЛибри, 2011. – 448 с.

С каких пор люди стали вести дневники? Видимо, не очень давно – во всяком случае, записи Монтеня, ведшиеся им во время поездки по Германии и Италии, мало напоминают то, что мы привыкли называть «дневником». Старые «дневники» – это преимущественно записи, наподобие тех заметок, что делались на полях, вставных листах или форзацах Библий и Псалтырей, как это делал еще Аракчеев, записывая «достопамятные дни», или «поденные записи», в связи с которыми сразу вспоминаются камер-фурьерские журналы или дневники Николая II. Собственно дневник, в том смысле, в каком преимущественно употребляется это слово в нашей литературной культуре, появляется не столько в связи с открытием субъективности – на таком основании мы сталкиваемся с удивительно недневниковыми записями помянутого Монтеня – а с интимностью: важно не фиксация видимого, а запечатление виденного, интимного переживания, личного образа – для памяти не столько о событии, сколько о моем восприятии его. В дневнике мы храним память не о прошлом, как ньютоновском абсолютном времени, но о моем прошлом – это то место, где мы можем встретить себя или другого, того, чей дневник мы читаем, в его проживании жизни. И тем любопытнее, как быстро – в готовой, знакомой нам по сей день форме, появляется дневник – читая записи Пипса, большого человека в Британском Адмиралтействе 1660-х – 1680-х гг., мы уже находимся в том же пространстве дневника, что и открывая дневники XIXвека – звездного времени дневников и мемуаров, чья неспешность и основательность с одновременным открытием историчности покровительствовали тяге к фиксации своей жизни (когда индивидуальность стала широкодоступной – по аналогии с тем, как фотография сделала доступной запечатление своего облика, сменив портретное искусство прошлых трех-четырех столетий).

Славянофильство достаточно сложно анализировать как целостную доктрину: в нем не было жесткого «идеологического» диктата, взгляды участников данного направления зачастую расходились, наблюдаются, разумеется, также существенные изменения не только акцентов концепции, но ключевых положений во времени, ведь история славянофильского движения насчитывает около пятидесяти лет – с конца 1830-х до середины 1880-х гг., когда последние представители «классического» славянофильства сходят в могилу [см.: 6]. В данной статье мы и не ставим своей целью дать монографическое описание философско-правовых взглядов славянофилов – наша цель выявить ключевые положения, построить концептуальную модель, позволяющую в целом проанализировать философию права славянофилов, скрывающуюся за разнообразием отдельных суждений и формулировок.

Классика нуждается в перечитывании – и в этом одна из трудностей, поскольку статус «классического» зачастую воспринимается как избавляющий от этой необходимости: классический текст становится простым «знаком»: его не читают, им обозначают, его упоминают в перечислении, где воспринимается сам порядок, а не отдельные позиции в перечислении. И потому оказывается возможным удивление от встречи с классическим текстом – когда мы внезапно открываем, что он просто интересен – не «нечто» на котурнах, чем надо восхищаться «по доверенности», а по прежнему вызывающий наш непосредственный отклик.

Переиздание после почти столетнего перерыва главного исторического труда великого князя Николая Михайловича[1] – неплохой повод осмыслить образы императора, которые сложились в историографии. Тем более что ко времени выхода первого издания основные позиции, существующие по сей день, уже успели выразиться вполне отчетливым образом. Как оговаривается уже в предисловии, «мы не старались дать историю царствования императора Александра I»; цель автора – «дать опыт исторического исследования характера и деятельности Александра Павловича не только как государя и повелителя земли русской, но и как человека. <…> Не нам также решать вопрос, возвеличит или понизит предлагаемое историческое исследование образ благословенного монарха» (стр. 5, 6). Николай Михайлович стремится «нормализовать» облик императора, традиционно описываемого как «державный сфинкс», оплетенный мифами и образами, далекими от реальности, и которые он сам поддерживал или которым не мешал распространяться.

Дмитрий Хомяков, старший из выживших сыновей Алексея Степановича Хомякова (двое, родившихся ранее, умерли в раннем детстве), очень поздно и тяжело выступил со своими публицистическими работами. Следует, вероятно, с самого начала заметить, что Дмитрий был человек тяжелый на подъем и не склонный к устойчивому труду – много знавший и читавший, он редко писал, а тем более сколько-нибудь объемные тексты, общественная деятельность также мало подходила ему – приняв участие в войне 1877 – 78 гг. в качестве одного из уполномоченных славянского комитета по санитарно-медицинской части, он вызывал постоянные опасения и заботы со стороны И.С. Аксакова, командировавшего его.

Литература дневников – жанр особенный, на грани документа и художественной литературы. Литературность неотделима от дневника – вопрос только в том, какая именно это литература и в какой степени она пронизывает текст дневника: ведь любые записи, вносимые автором, делаются им в перспективе будущего читателя. Им может выступать он сам – и тогда это записки адресованные себе же в другом времени, в другой ситуации – некий способ обеспечить «память себя», возможность сличить себя с тем «я» (в свою очередь деформированным текстом), каким ты обладал некоторое время назад. Воображаемым читателем могут выступать твои родные и близкие, друзья и знакомые. Нам странно сейчас представить подобный дневник – но в веке XVIIIили XIXони были нередки, ведшиеся с целью дать отчет о событиях своей жизни (например, дневники путешествий, выросшие, но не разорвавшие связь со стародавними «поденными записями»)[1], это мог быть и лирический дневник, адресованный близкому человеку – тому, кто рядом с тобой, но ведь трудно зачастую подобрать правильные слова, сказать ему то, что ты думаешь и сказать желаешь; ситуация, мгновение, близость – все слова оказываются «не теми», и текст дневника оказывается «другим разговором», обходной дорогой. Так, например, свои дневники за минувший день читали друг другу Александр и Наталья Герцены, впрочем, не будучи в данном случае особенными оригиналами во времена романтизма. Впрочем, подобный романтический вариант зачастую почти незаметно переходит в другой – «дневник для потомков»: начиная от детей, чтобы сохранить для них память о себе, не старый неудачный портрет местного художника и не потускневшую фотографию да несколько случайных воспоминаний – а себя «в жизни», в ее сиюминутном протекании: восприятие, родственное подтолкнувшему Монтеня начать свои «Опыты». Чем бы ни был конкретный дневник, он имеет одну общую черту – сиюминутное в нем обретает несвойственную ему значимость. Точнее, эта значимость является производным – от осмысленности бытия, или, может быть, так сказать корректнее, от существования, пред(под)ставленного под осмысление, предлагающего себя мысли. Приостановка течения времени, возможность нарушить его линейный, направленный ход, вернуться в прошлое, за день, за год, за десятилетие назад – и встретиться вновь с чередой на тот момент ничего особенного не значащих – или уже ничего теперь самих по себе не значащих событий – именно эта сиюминутность и произвольность дневниковых записей делает прошлое значимым. В отличие от мемуаров и многочисленных «историй», дневник еще не знает, чем обернется то или иное событие, он не способен отличить важное от безразличного, достойное увековечивания от обреченного на забвение – и тем самым восстанавливает в правах «мгновение», то время, когда сделана запись: важное на тот момент – единственный критерий, удостаивающий событие быть записанным и тем самым удостоверяющий его значимость, безразличный к любым проверкам будущего – единственным критерием здесь служит сознание самого автора. Он ошибается, разумеется, и именно эта ошибка наиболее ценна – события в дневнике лишены «правильной перспективы», обретая перспективу своего времени и авторского произвола.