Серия «Русская цивилизация» / Под ред. О. Платонова. – М.: Институт русской цивилизации, 2004 – 2011.
Институт русской цивилизации, возглавляемый одиозным О. Платоновым, уже несколько лет планомерно выпускает масштабную серию «Русская цивилизация», в которой переиздаются тексты А. Хомякова, Ап. Григорьева, Ф. Достоевского, М. Каткова, К. Победоносцева, кн. В. Мещерского и других – известных и не очень персонажей «русского консерватизма». Как бы не относиться к издательству и к научному качеству публикаций, сам по себе данный издательский проект заслуживает особого внимания – тем более, что серьезных альтернатив ему фактически нет.
Русская интеллектуальная история описана и изучена весьма неоднородно – если некоторые темы и персонажи, определенные линии интеллектуальной преемственности и развития на протяжении многих десятилетий находились в центре внимания и исследователей, и широкой аудитории, то не меньше других, слабо изученных или вовсе выпавших из поля внимания. Проблема заключается не столько в наличии «белых пятен» – всякое знание неоднородно и разные предметы исследования различаются по своему исследовательскому статусу. Основное затруднение, становящееся все более ясным в последние десятилетия, заключается в том, что сохранение традиционной схемы приоритетности предметов исследования дает в результате настолько существенное искажение общей картины интеллектуальной истории, что и основные ее объекты не могут быть поняты адекватным образом. Конкретным примером здесь может служить т.н. «либеральный канон»: сложившийся в ближайшие десятилетия после эпохи «великих реформ», закрепленный Джаншиевым и кругом публицистов «Вестника Европы», он был ориентирован на защиту и прославление конкретной политической программы, учитывая как явным, так и латентным образом аргументационные стратегии оппонентов «справа» и «слева». Ко второму десятилетию двадцатого века он обрел жесткость и простоту хрестоматийного изложения и в таком виде оказался перенесен в историографию русской эмиграции, для значительной части которой стал непререкаем, поскольку сомнение в нем одновременно ставило под сомнение и самый смысл «либеральной» эмиграции, равно отмежевывавшейся от «соглашателей» и «примиренцев» и от непримиримых монархистов и новых радикалов «консервативной революции». Подобная ситуация естественным образом привела к упрощенному видению истории русского либерализма, трансляции текущих задач в прошлое и превращению «либеральной историографии» одновременно в «святцы» и историю «честных поражений», персонажи которой никогда не достигали поставленных целей, но ценились за свою безукоризненность и «чистоту либерального мундира».
Куда более неудачной оказалась историографическая судьба народничества: первоначальные исторические очерки, выполненные в жанре агиографии, затем сменились в рамках наступившего советского строя недоумением. С одной стороны, народничество было противником самодержавия, революционным в одной части и уж последовательно-оппозиционным во всем своем составе. С другой – оно же было противником победивших марксистов, выбрав «неправильную» революцию, а от того, что фактически большевики заимствовали массу как тактических, так и теоретических положений из народничества и сменившего его эсерства, делало ситуацию еще более неловкой. Итогом стало выборочное внимание к данному мощному интеллектуальному течению – слишком подробное и глубокое изучению не приветствовалось: статус «недо…» сам по себе определял и перспективу рассмотрения, и его границы.
Но любое другое направление русской социально-политической мысли, безусловно, счастливее консерватизма – традиционная оппозиционность русской интеллигенции и одновременно ее приверженность идеалам просвещенческого модерна закрывали возможность серьезного его изучения: статус идеологического врага, к тому же безоговорочно вроде бы проигравшего историческую борьбу, оправдывал отсутствие потребности разбираться в «оттенках серого».
Об австрийском fin-de-siecle Роберт Музиль писал:
«Людям, тогда еще не родившимся, будет трудно в это поверить, но время и тогда бежало вперед быстрее верхового верблюда… правда, в те дни еще никогда не знал куда. Никто не мог толком разобраться, где верх, а где низ, что движется вперед, а что назад».
Слова эти можно с легкостью отнести и к Российской империи – огромная традиционная империя, конгломерат самых разных народов и территорий, управляемых по разным основаниям, подчиняющихся разнообразным правовым режимам, сложная сословная система, к тому же далекая от сословий западноевропейских – это сложное и к середине XIX века одновременно архаичное и бюрократически модернизируемое в рамках чиновничьего абсолютизма целое стало резко меняться и перестаиваться с 50-х годов. Современные историки, как и ряд современников, согласны во мнении, что основы для изменений и подспудные перемены шли на протяжении всей первой половины столетия, и оказались едва ли не менее радикальными, чем чехарда реформ и контрреформ второй половины, однако для сознания современников проблема направленности изменений, определения целей и задач существования и развития общества вышли на передний план с середины 50-х годов, когда на смену «салону» пришло анонимное «общество», которому адресовались журналисты и писатели, которое оказалась вынуждена принимать в расчет и сама власть.
Издаваемая серия открывает затонувший континент русской мысли, демонстрируя его сложность и неоднозначность, несводимость к какому-либо простому определению или однозначной квалификации. Уже первое ознакомление разрушает привычные шаблоны – Победоносцев оказывается по взглядам едва ли не социалистом, «страшный реакционер» Катков на протяжении большей части своей карьеры публициста – поборник прав местного самоуправления, гражданского равноправия и представительных органов власти, славянофилы в лице Хомякова, князя Черкасского, Ивана Аксакова – либералами, куда более близкими по своим взглядам к классическому европейскому либерализму XIX века, чем те, кто привычно в русской историографии аттестуется «либералами». Удивление, испытываемое при знакомстве с данными текстами – не привилегия или недостаток нашего времени. Изъятость названных публицистов, литераторов и философов из текущего контекста русской мысли феномен, современный еще им самим. Их осуждали и они судили, позволяя себе не утруждаться ознакомлением с текстами осуждаемых. Петр Струве, первоначально лидер русского легального марксизма, а затем один из основателей «Союза освобождения» и партии народной свободы, глубоко знавший отечественную интеллектуальную традицию, с изумлением писал в статье, приуроченной к какому-то юбилею Ивана Аксакова – мол, оказывается, что тот не был ретроградом и его взгляды суть есть одно из наиболее последовательных и ярких выражений русского либерализма. Струве удивлялся, как репутация может настолько расходиться с публично – на протяжении тридцати лет – выражаемыми взглядами. Тем большее любопытство вызывает то обстоятельство, что учитель и журнальный наставник Струве – Николай Михайловский – задолго до того также, от добросовестности, знакомился со взглядами Аксакова и с не меньшим удивлением говорил о непохожести и текстов, и жизненной позиции славянофилов с расхожими представлениями о них. Статью Михайловского Струве, разумеется, читал, но сила предубеждения, общественной установки оказывалась столь сильна, что и суждения учителя не остались в памяти ученика – вроде бы уже известное ему пришлось переоткрывать заново, с тем же успехом.
На данный момент мы находимся вновь почти в том же положении, что и многочисленные «открыватели» русского консерватизма – публикация основных текстов дает возможность составить первое представление об интеллектуальной сложности и разнородности данного феномена, объединяющего совершенно несхожие фигуры – от площадных фельетонистов до лирических поэтов, от идеологов крепостничества до странных мыслителей, в чьих писаниях угадываются черты правых идеологий XX века (именуемых привычно «фашизмом», что избавляет от труда понимания). В этой демонстрации сложности – главная, или, во всяком случае, бесспорная заслуга книжной серии, начатой и активно продолжаемой Институтом русской цивилизации.