Поэма С.Есенина «Пугачёв»: бунт «сволочи»

Ещё в 60-е годы XX века П.Юшин выдвинул следующую версию прочтения «Пугачёва»: «Взяв в качестве сюжета пьесы исторический факт, Есенин перенёс его в послереволюционные условия, запол­нив монологи героев характерными для первых советских лет ав­торскими переживаниями, ассоциациями и оценками» (Юшин П. Сергей Есенин. - М., 1969). В 90-ые годы XX столетия и в самом на­чале XXI века некоторые авторы осознанно или нет повторили дан­ную версию, по-разному привязав её к конкретным событиям и ис­торическим персонам.

В.Мусатов в учебнике 2001 года «История русской литературы первой половины XX века (советский период)», адресованном студентам вузов и рекомендованном Министерством образова­ния страны, утверждает: «Есенина интересовал не XVII век (так у автора. -Ю.П.), а XX, и не Емельян Пугачёв, а Нестор Махно. Но писать поэму о Махно, который, организовав на территории Ук­раины настоящую крестьянскую республику, вёл войну с красны­ми и белыми одновременно, было слишком опасно». Станислав и Сергей Куняевы в своей книге «Жизнь Есенина» (М., 2001) настаи­вают на том, что в «Пугачёве» отражено антоновское восстание. Об этом свидетельствуют трёхкратная сознательная «ошибка» в наименовании столицы (не Петербург, а Москва), монолог Бурно- ва, где упоминается фонарщик из Тамбова, речи разгромленных пугачёвцев, в которых «слышится стон» крестьян тамбовской гу­бернии, «умиротворённых» отрядами под командованием Туха­чевского.

Самую оригинально-фантастическую версию высказала в 2006 году Алла Марченко: адмирал Колчак - «Второй Пугач», его лич­ность и деятельность на посту Верховного Правителя России на­шли зашифрованные отклики в поэме Есенина. Приведу показа­тельный довод критикессы: «Есенинский Пугачёв, предлагая спо­движникам план спасительного отступления, упоминает Монго­лию, что, согласитесь, выглядит довольно странно. (Где Монголия, а где заволжские степи и Яицкий городок?) Зато в рассуждении Кол­чака ничуть не странно» («Вопросы литературы», 2006, № 6). Одна­ко нигде в поэме Монголия как вариант убежища не называется. В последней главе Пугачёв и его сподвижники говорят о бегстве в Азию через Гурьев и Каспий. То есть обсуждается идея, которую дей­ствительно высказывал реальный Пугачёв, стремившийся в Пер­сию или на Кубань.

Монгольские же орды, упоминаемые в монологе самозванца, - это условное название всех кочевых азиатских народов в поэме, включая башкир, татар, калмыков, воевавших на стороне Пугачё­ва. Доказательством тому являются слова самозванца в четвёртой главе, речь Зарубина в шестой главе и следующий ответ Крямина Пугачёву:

Знаем мы, знаем твой монгольский народ, Нам ли храбрость его неизвестна? Кто же первый, кто первый, как не этот сброд, Под Самарой ударился в бегство?

Есенин, думается, не в целях конспирации интересовался лич­ностью Пугачёва и его эпохой. Подтверждением тому и само про­изведение, речь о котором впереди, и свидетельства современни­ков, и известное высказывание поэта: «Я несколько лет изучал мате­риалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя дворянская точка зрения. И в пове­сти, и в истории. Например, у него найдём очень мало имён бун­товщиков, но очень много имён усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачёвцев. Я очень, очень много прочёл для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачёв. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие другие из его сподвижников были людьми крупными, яр­кими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало» (Есенин С. Пись­ма // Есенин С. Собр. соч.: В 5 т. - Т. 5. - М., 1962).

Пушкинская версия Пугачёва - отправная точка для С.Есенина во время его работы над поэмой, поэтому есть смысл сказать о ней особо. Из «Истории Пугачёва» следует, что русский бунт - это не универсальное явление, русский бунт русскому бунту рознь. Пока­зательно, как по-разному Пушкин оценивает действия противобор­ствующих сторон в событиях 1766-1771 годов и пугачёвского бун­та 1773-1775 годов.

Справедливые жалобы яицких казаков в Петербург на притесне­ния со стороны членов канцелярии вызвали ответную реакцию ме­стной власти. О ней - сочувственно и к власти, и к казачеству - го­ворится следующее: «Принуждены были прибегнуть к силе оружия и к ужасу казней» (Пушкин А. История Пугачёва // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т.8. - М., 1958). Поводом к новым недовольствам казаков послужило предписание выступить в погоню за уходивши­ми в Китай калмыками. На этот факт указывается в поэме С.Есенина как на преддверие пугачёвского бунта. Совмещение в произведе­нии событий, разделённых расстоянием в два года, у АПушкина в принципе невозможно.

Невозможно по причинам, названным самим писателем в отве­те на критику Броневского: «Я прочёл со вниманием всё, что было напечатано о Пугачёве, и сверх того 18 толстых томов in folio раз­ных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где про­изошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мёрт­вые документы словами ещё живых, но уже престарелых очевидцев и вновь проверяя их дряхлеющую память историческою крити­кою» (Пушкин А. История Пугачёвского бунта / Разбор статьи, напе­чатанной в «Сыне отечества» 1 января 1835 года // ПушкинА. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 8. - М., 1958).

Отношение Пушкина к самозванцу и бунтовщикам в «Истории Пугачёва» однозначно-негативное. Последние чаще всего имену­ются «сволочью» и «разбойниками». Вот только одни из эпизодов их деятельности: «Бердская слобода была вертепом убийств и рас­путства. Лагерь полон был офицерских жён и дочерей, отданных на поругание разбойников. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев» (Пушкин А. История Пугачёва // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 8. - М., 1958).

Самозванец в «Истории Пугачёва» - это бродяга, волею случая, волею яицких казаков ставший во главе бунта. Он - заложник и вы­разитель их воли. Его достоинствами называются «некоторые воен­ные познания и дерзость необыкновенная».

Как исключение из правила, из общего кроваво-звериного пове­дения Пушкин отмечает в поступках некоторых бунтовщиков про­блески человечности, милосердия. Так, при взятии Пречистенской крепости Пугачёв не казнит офицеров, а в другой раз по просьбе солдат милует капитана Башарина. Хлопуша после взятия Ильин­ской «пощадил офицеров и не разорил даже крепость».

Пушкин приводит факты, которые дают основания предполо­жить, что после пленения Пугачёв вступил на путь раскаяния. Пока­зательно точны его слова, сказанные члену следственной комиссии Маврину: «Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство!». И в дальнейшем линия осознания греховности содеянного или хо­тя бы внешнего раскаяния (насколько оно было глубоким и ис­кренним, сказать трудно) выдерживается Пугачёвым. Академик Рычков, беседовавший с самозванцем, не верит его словам: «Вино­ват перед Богом и государыней» - словам, подтверждённым «бож­бою». Однако остаётся без комментария следующий факт: Пугачёв, глядя на плачущего по сыну Рычкова (он казнён самозванцем), «сам заплакал».

Знаменательно прощание самозванца перед казнью: «Пугачёв сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обра- тясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с на­родом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чём я согрешил пред тобою; прости, народ православный!».

Об изображении Пугачёва и бунтовщиков в «Капитанской доч­ке», отличающемся от изображения в «Истории Пугачёва», не гово­рю, потому что эта повесть не является «трамплином» в работе

С.Есенина над поэмой. Вообще наиболее глубокая и точная оценка «Капитанской дочки» дана в статье Владимира Касатонова «Хожде­ние по водам (Религиозно-нравственный смысл «Капитанской доч­ки» А.С. Пушкина)» («Наш современник», 1994, № 1).

Первое действие «Пугачёва» - это сюжетно-образное зерно, из которого вырастает вся поэма. На фоне сложной и сложнейшей тропики произведения характеристика желанного Чагана, куда прибывает Пугачёв, предельно проста, лаконична и недвусмыслен­на - «разбойный Чаган, // Приют дикарей и оборванцев». Этот при­ют имеет для героя помимо социальной не менее важную - при­родную - составляющую.

Поэтически-романтический ореол Чагана, Яика создаётся, прежде всего, при помощи метафор и сравнений: «степей <...> медь», «луна, как жёлтый медведь, // В мокрой траве ворочается». Однако эти художественные тропы не характеризуют или мало характери­зуют Пугачёва, ибо так живописно-образно воспринимают приро­ду почти все разбойники и оборванцы в поэме. Признание героя, которому нравится «пропахшая солью почва», несёт в себе опреде­ляющий личность смысл: с крестьянской, хозяйственно-практиче­ской точки зрения непонятно, как могут нравиться неудобные для сельхозработ солончаки.

Есенинский Пугачёв, как и реальный Пугачёв, - это амбива­лентная личность, в которой «дикарь и оборванец», перекати-по- ле значительно доминирует над крестьянином. То, что крестьян­ское начало окончательно не утрачено героем, свидетельствует его монолог:

Слушай, отче!Расскажи мне нежно, Как живёт здесь мудрый наш мужик? Так же ль он в полях своих прилежно Цедит молоко соломенное ржи? Так же ль здесь, сломав зари застенок, Гонится овёс на водопой рысцой, И на грядках, от капусты пенных, Челноки ныряют огурцов? Так же ль мирен труд домохозяек, Слышен прялки ровный разговор?

Такое видение крестьянской жизни недоступно духовным дика­рям и оборванцам XX века, героям «Страны негодяев» Чекистову и Рассветову, объявившим мужику войну...

Уже в первой главе поэмы Есенин изображает Пугачёва как лич­ность, находящуюся в субъектно-объектных отношениях со време­нем и окружающими людьми. Герой отзывается на зов «придавлен­ной черни», и одновременно он приходит на Яик, чтобы осущест­вить свой замысел. Из произведения неясно, что чему предшество­вало, соответствует ли замысел, интерес Пугачёва интересам «чер­ни». Ясно другое: герой появился в нужное время в нужном месте, он «совпадает» с чернью в страсти к мятежу. Прежде чем сказать об этой страсти, следует уточнить: как соотносятся в представлении Пугачёва «чернь» и «мужик».

Те, кто не видит разницы между народом и пугачёвцами, между крестьянством и бунтарями, трактуют произведение С.Есенина с «левых» позиций, как, например, С.Городецкий: «Всё своё знание де­ревенской России, всю свою любовь к её звериному (разрядка моя. -Ю.П.) быту, всю свою деревенскую тоску по бунту Есенин во­плотил в этой поэме» (Есенин С. в воспоминаниях современников: в 2 т. - Т. 1. - М., 1986). Деревенский быт как таковой в «Пугачёве» практически отсутствует, что вполне закономерно, ибо в центре произведения - «разбойники и оборванцы», люди, выпавшие из традиционной крестьянской среды, порвавшие с её укладом. Вос­поминания Творогова, Бурнова, Пугачёва о деревенском прошлом, юности, возникающие в трагической ситуации выбора, между жиз­нью и смертью, - не основание говорить об их крестьянстве.

Единственная картина мирного традиционного деревенского быта в поэме дана в вышеприведённом монологе Пугачёва. В уни­сон С.Городецкому её прокомментировал В.Мусатов: «Пугачёв гово­рит языком есенинской утопии, он - идеолог крестьянского рая» (Мусатов В. История русской литературы первой половины XX ве­ка (советский период). - М., 2001). Непонятно, что в этих обычных картинах деревенской жизни из мира утопии, рая. Видимо, кресть­янский мир представляется В.Мусатову как мир исключительно де­ревень «нееловых», «неурожаек» и т.д.

Для Пугачёва «чернь» и «мужик» - синонимичные понятия, что следует из диалога героя со Сторожем. Для С.Есенина «мужик» ста­новится «разбойником», «дикарём», «оборванцем» в определённые моменты, когда забывает о своей другой - «иконной», христиан­ской сущности. Расслоение мужиков - на личностном, духовном уровне - выносится за рамки произведения, в поэме же через моно­логи Сторожа прежде всего делается ударение на общей черте кол­лективного сознания - страсти к мятежу.

Источником этой страсти является зримый социальный кон­фликт с дворянством и Екатериной. Его образно-природный экви­валент (приём, к которому постоянно прибегает С.Есенин, следуя традициям устного народного творчества) более чем красноречив: «И течёт заря над полем // С горла неба перерезанного».

С другой стороны, собственно мужичий Яик находится в неви­димом, внутреннем конфликте с Пугачёвым и ему подобными. Кон­фликт этот - в самой природе крестьянства. «Собственническая» суть её, вызвавшая резкие оценки Маркса, Ленина, Горького и дру­гих ненавистников сельских жителей, передана при помощи па­раллелизма, который заканчивается так: И никуда ей, траве, не скрыться От горячих зубов косы. Потому что не может она, как птица, Оторваться от земли в синь.

Этот внутренний конфликт, эта крестьянская природа заранее предрешает исход пугачёвского бунта и любого бунта вообще. От­сюда оксюморонное отношение старика к своим землякам (жа­лость и осуждение одновременно), отношение, через которое вы­ражена позиция автора.

Характеризуя тяжелейшее положение крестьян, Сторож первым указывает на выход из него - это возмездие, бунт. Выход, по-види- мому, созвучный замыслу Пугачёва: «Волком жалоб сердце Каина // К состраданию не окапишь». Сторож первым формулирует и роль Пугачёва: «Уже мятеж вздымает паруса! // Нам нужен тот, кто б пер­вым бросил камень». Эта идея подхватывается героем и почти до­словно повторяется в IV действии:

Что ей Пётр? - Злой и дикой ораве? - Только камень желанного случая, Чтобы колья погромные правили Над теми, кто грабил и мучил.

Изображая Пугачёва и его сподвижников в конкретно-истори- ческом времени, С.Есенин оценивает их с позиций вечности как некий долгоиграющий феномен (тем самым давая почву для «при­вязок» его к Махно, Антонову и т.д.), несущий в себе тайну: Русь, Русь! И сколько их таких, Как в решето просеивающих плоть, Из края в край в твоих просторах шляется? Чей голос их зовёт?

Наиболее эмоционально окрашенный глагол «шляется» выделя­ется из контекста своей лексической сниженностью, которая, каза­лось бы, свидетельствует о бессмысленности таких передвижений. Но в то же время стариком, чей голос совпадает с авторским, допу­скается, что в этом «шлянии» сокрыт не подвластный приземлённо­му пониманию смысл. Из рассуждений героя, открывающихся сло­вами: «Как будто кто послал их всех на каторгу // Вертеть ногами // Сей шар земли», - следует гипотеза: Пугачёвы - фермент, бродиль­ное начало жизни.

Однако смысловая парадигма Пугачёвых - это парадигма исклю­чительно тварного человека: «просеивающих плоть», «посох в паль­цы», «купая тело», «вертеть ногами». И последующие события под­тверждают диагноз первой главы, сделанный с позиций вечности: Пугачёв и ему подобные - тварные существа, лишённые божествен­ного, духовного начала.

Во второй главе казаки, составляющие большую часть бунтов­щиков, характеризуются по отношению к воинскому долгу в ситуа­ции, в изображении которой С.Есенин допускает территориально- временной сдвиг. В этой неточности, не оставшейся без внимания многих исследователей, видится желание автора показать человеч­ность казаков через события, произошедшие двумя годами ранее. К тому же казаки-терцы и казаки Яика - не одно и то же. Посему дан­ная событийно-смысловая метонимия не кажется нам удачной.

Авторская версия природы пугачевского бунта выявляется и че­рез ответ на вопрос, почему не срабатывают аргументы атамана Тамбовцева: «Изменники Российской империи», «Кто любит своё отечество, // Тот должен слушать меня», «Казаки! Вы целовали крест! Вы клялись...». Это происходит прежде всего потому, что мятеж мыс­лится как противостояние Москве, Екатерине, как схватка государ­ства и казачества:

Пусть носится над страной, Что казак не ветка на прогоне И в луны мешок травяной Он башку недаром сронит.

Некоторые исследователи оценивают угрозы казаков Москве как сознательную ошибку С.Есенина, которая даёт возможность проецировать действие поэмы на события XX века. Однако эта вер­сия не имеет под собой никаких оснований, ибо казаки, как следует из оренбургских записей Пушкина, действительно апеллировали к Москве, а не к Петербургу: «То ли ещё будет? Так ли мы тряхнём Москвою?» (Пушкин А. История Пугачёва // Пушкин А. Полн. собр. соч.: В 10 т. - Т. 8. - М., 1958). Естественно, что и в «Истории Пугачё­ва» встречается аналогичная фраза: «То ли ещё будет! - говорили прощённые мятежники, - так ли мы тряхнём Москвою» (Там же).

В поэме на примере яицких казаков можно проследить генезис предательства. То, что в начале произведения (в случае с калмыка­ми), выглядит как проявление гуманности или забота о казачестве, в конце концов оборачивается явной изменой, личностно дифферен­цированной. Кирпичников, например, пытается по-большевистски доказать, что есть случаи, когда нарушение присяги не предательст­во. У Караваева мысли о долге отсутствуют вообще, поэтому он не прячется за казуистскую аргументацию и без внутренних пережива­ний, заговаривания совести, самообмана готов перейти на сторону турецкого султана, воюющего с Россией, Екатериной. И Пугачёв, на­чинающий, как ему казалось, с мести дворянству, императрице, за­канчивает идеей мести стране, откровенным предательством: Уже давно я, давно я скрываю тоску Перебраться туда, к их кочующим станам, Чтоб грозящими волками их сверкающих скул Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.

Это желание созвучно всей деятельности Пугачёва, объективно наносящей вред России. Показательно, что существовало мнение о нём как о польском агенте, или, как сообщает Пушкин в «Истории Пугачёва»: «В Европе принимали Пугачёва за орудие турецкой по­литики». Думаю, нельзя говорить о самозванце как о россиянине по сути, то есть личности, наделённой надындивидуальным чувством государственности. Хотя он и утверждает обратное: Кто же скажет, что это свирепствуют Бродяги и отщепенцы? Это буйствуют россияне!

Понятно, почему мы не можем согласиться с мнением Н.Солнце­вой из книги «Сергей Есенин» (М., 2000): «Самозванство позволяет Пугачёву объединить мятеж и идею государственности». К тому же, отталкиваясь от слов Сторожа о необходимости того, кто первым бросит камень, исследовательница заключает, что Пугачёв востре­бован самой историей. Думается, мнение старика - ещё не ход ис­тории, через Сторожа транслируется точка зрения определённой части народа, «черни», лишённой чувства государственности.

В Пугачёве и пугачёвцах С.Есенин при помощи различных худо­жественных тропов подчёркивает преобладающую природно-язы- ческую сущность. И неоднократно в поэме «имя человека» опреде­ляется через звериную константу, так, например:

Знаешь?Люди ведь все со звериной душой, - Тот медведь, тот лиса, та волчица.

Очевидно и другое: социальная составляющая личностей бун­товщиков сводится почти поголовно к сословной мести. Мести простолюдина, на которого, как на движитель событий, указывает Пугачёв. Помимо этого он использует и национальный фактор, же­лая привлечь на свою сторону «монгольскую рать»: Пусть калмык и башкирец бьются За бараньи костры средь юрт!

Социальную направленность происходящего подчёркивает и гу­бернатор Рейнсдорп, чьи слова с опорой на Пушкина комментиру­ются Е.Самоделовой и Н.Шубниковой-Гусевой как исчерпывающая картина действительности: «Бунтовщики казнили одетых в дворян­ское платье людей и миловали остальных...» (Самоделова Е., Шубни- кова-Гусева Н. Комментарии // Есенин С. Полн. собр. соч.: В 7 т. - Т. 3- - М., 1998). Однако в «Истории Пугачёва», на которую ссылаются известные есениноведы, как, правда, и в «Капитанской дочке», есть свидетельства о поступках иной направленности.

Пугачёв - борец не только и не столько против дворянства, чи­новничьего произвола, но и самозванец - враг тех, кто является оп­лотом власти, а это люди разных сословий, низших в том числе. Так, во время первого боя у Яицкого городка из пятидесяти казаков, за­хваченных в плен, одиннадцать были повешены; после взятия кре­пости Рассыпной наряду с военными был повешен священник; в поле под Татищевой крепостью расстреляны несколько солдат и «башкирцев» и т. д.